Текст книги "В долинах и на высях Болгарии. Воспоминания командира 30-го Донского полка"

– Та це ж наш «батько», как они называли своего есаула Баштанного, и один из них при этом прибавил, покачав грустно головой: – Вже не скажеть спиваты: «Ходимо, братци, за граныцю». Это была его любимая песня, которую он их часто заставлял петь. Пошли мы дальше по спуску. Здесь по дороге и по бокам ее валяются трупы убитых турок, от которых смрад преизрядный. А Долина-то Роз, какая прелестная! Недаром ее называют «земным раем» Обрамленная со всех сторон громадными горами, она орошается посредине рекой Тунджей, одною из лучших рек Турции. По долине разбросаны группами вековые грецкие орехи; розы культивируются целыми десятинами. И на все это мы смотрим с высоты птичьего полета. Сама Шипка показалась нам очень хорошей деревней, но, к несчастью впоследствии, при вторичном взятии, она была совершенно уничтожена турками. Не успели мы подложить сена лошадям, как уже приказано было сделать всею сотнею усиленный разъезд по направлению к городу Карлову, до первой деревни, где виднелись пожары, а оттуда велено проследовать близ Малых Балкан, выехать на Казанлыкское шоссе и возвратиться к отряду. Тут грянула сильнейшая гроза, и стало так темно с вечера, и пошел такой проливной дождь, что мы сбились с дороги и возвратились очень поздно, промокнув до последней нитки. На бивуаке к нам прибыли с гор вместе с другими войсками и остальные две сотни нашего полка с командиром. Но здесь мы пробыли недолго: приказано было идти обратно за Балканы, в Габрово, оставить на перевале часть пехоты с саперами и полусотню казаков для разъездов и посылок. Осталась первая полусотня первой сотни. Признаться, скучно было возвращаться по пройденному уже пути; все хотелось бы вперед и вперед… Придя в Габрово, мы услышали новость, что наши две сотни, 2-я и 6-я участвовали в сражениях под Ловчей и Сельвией и что последний город успели защитить от турок, оттеснив неприятеля к Ловче. Жаль только, что в этих делах, не считая рядовых казаков, был убит хорунжий Гурбанов. Молодой еще человек и хороший, исполнительный офицер, и ранен в рукопашном бою ятаганом в левую часть лица с разрубом щеки командир 6-й сотни есаул Афанасьев. Нашему полковому командиру, Орлову хотелось поскорее увидеть своих молодцов, Но, в то же время и нас не хотелось бросить, поэтому, узнав, что в Сельвийский отряд потребовалась кавалерия, он воспользовался удобным случаем и выпросился у генерала Радецкого идти. Просьба его была исполнена. Наутро мы выступили рано, оставив обоз в Габрове, и поэтому довольно рано еще успели придти в Сельви, где сделали маленький привал и затем двинулись дальше к Ловче. Здесь простояли с пехотой и артиллерией четыре дня и отступили опять в Сельви, оставив часть войска следить за неприятелем у Ловчи. В Сельви же приказано было переехать из Габрова и всему нашему обозу.

Около 22-го числа июля приехал к Ловче генерал Скобелев 2-й, которому приказано было сделать усиленную рекогносцировку, в коей я не участвовал, так как был послан, с присланным от Главнокомандующего личным адъютантом Его Высочества полковником Орловым, в некоторые деревни, где, по донесениям, будто бы режут болгар, что однако же оказалось вздором. После рекогносцировки Ловчи 26-го числа наш командир, полковник Орлов уехал в Главную квартиру с подробным донесением о результате рекогносцировки, а мне предписал заведывать полком.

Жили мы спокойно в Сельви, пока не пришла к нам 2-я пехотная дивизия под командой светлейшего князя Имеретинского, присланного с тем, чтобы сделать решительное наступление на Ловчу и взять ее, присоединив к себе все части, которые находятся в Сельви. Поэтому в состав отряда князя Имеретинского попал и я с полутора сотнями, еще остававшимися в моем распоряжении.

С 21-го по 22-е августа, ночью, двинулись мы по шоссе на Ловчу: пехота, артиллерия, обозы, все это сплошь запрудило собою дорогу, так что нам казакам пришлось идти поблизости, стороною. Подъезжая к Ловче, у большого фонтана мы услышали вдруг звуки музыки. Оказалось, что это была встреча нашему отряду, устроенная Скобелевым 2-м, который уже выбил турок с первых высот, заняв их своими силами. Так как я составлял конвой светлейшего, то и подъехал к ставке Скобелева, который, хлебосол, как и всегда, уже приготовлял нам закуску.

Написали диспозицию: наутро, в 6 часов начинает артиллерийский огонь. На правый фланг назначался генерал Добровольский, на левый – генерал Скобелев, а центр светлейший оставлял под своею личною командой.

В 6 часов первая наша девятифунтовка возвестила начало боя, и вслед за этою первою гранатой начался жестокий огонь как с нашей, так и с турецкой стороны. Девяносто два наших орудий по временам стреляли еще и залпами, от которых земля содрогалась.

В час пополудни Скобелев двинул свои штурмовые колонны на Рыжую Гору, которая и была взята им: после этого артиллерийский огонь стал не столь жестоким, заменяясь преимущественно огнем ружейным, коего звуки производили на слух такое впечатление, как будто множество телег едут по каменной мостовой бойкою рысью. Послано было приказание и генералу Добровольскому наступать, и в то же время сам князь Имеретинский съехал с батареи, где находился до сих пор, и отправился на только что занятую Рыжую Гору, приказав передвинуться вперед и батареям, а Терскому эскадрону Собственного Его Величества конвоя дал поручение заскакать с левой стороны Ловчи. Нельзя было не полюбоваться на этих молодцов, когда, с отклоненными назад корпусами, с шашкой, крепче сжатой в правой руке и с заломленными на затылок папахами, на лихих лошадях пронеслись они мимо нас, довольные своим назначением, с перспективой рукопашного дела. Кто-то из иностранных военных агентов сидел возле князя Имеретинского и, не отрывая от глаз бинокля смотрел на Калужцев, переправлявшихся через Черную Осму положительно под градом пуль; это выражение отнюдь не фигуральное: я помню, когда, следя за переправой Калужцев, мы взгядывали иногда на поверхность воды, то нам казалось будто идет сильный дождь, столь часто падали в нее пули. Рота, которая шла первою положительно запрудила телами реку, так что вода начала бурлить. Но все-таки Калужцы шли дальше и дальше, и вот через полчаса донеслось до нас их победное «ура!». При этом иностранец снял с себя какого-то чудного покроя шапку и бросил ее оземь, в сильнейшем возбуждении, сказав по-французски, что он никогда ничего подобного не видел, не слыхал и не читал, и что это только русские могут так настойчиво и хладнокровно идти в атаку.

В шесть часов вечера все уже было кончено; тела, как русские, так и турецкие лежали грудами. Калужский полк понес большие потери, и, несмотря на это, когда мне пришлось встретить часть его, смененную с передовой позиции, люди шли с песнями, а впереди один солдатик, повесив ружье за спину и заломив на бок кепи, вытанцовывал трепака вприсядку. Глядя на это, даже не верилось как-то, что лишь несколько минут тому назад эти самые люди обнимались со смертью.

Поехал князь посмотреть место побоища, где казаки Кавказской бригады бросились в атаку на отступающую турецкую пехоту, а Терский эскадрон Собственного Его Величества конвоя ударил отступающего противник во фланг. Там лежало более тысячи тел, подверженных исключительно ударам шашек. Эти удары поистине были ужасны: или череп пополам, или голова совсем, прочь снесена, или грудь сплеча глубоко рассечена.

Весь отряд расположился здесь же бивуаком. Я поехал к своим, где полковник Желтухин, прикомандированный к нашему полку, уже спал под буркой. Прикорнул рядом и я; только чувствую, что вокруг стоит смрад невыносимый. Откуда это? Куда мы попали? Оказывается, что мы окружены мертвыми телами; но усталость превозмогла все, и через несколько минут мы заснули крепким сном.

Утром поднялась тревога. Отряд турок, шедший вчера из Плевны на помощь Ловчинскому гарнизону, не успел прибыть вовремя, и лишь теперь, соединяясь с отступавшими, повел вдруг против нас наступление. Опять загудели орудия. Генерал Скобелев лично двинул вперед свои колонны, в которые довольно метко попадали неприятельские снаряды. Приходилось волей-неволей идти под горячим огнем, так как другого более закрытого пути не было. Один снаряд попал в самую середину колонны, которая при этом лишь на одно мгновенье приостановилась, заколыхалась и расступилась несколько. Куча тел осталась на месте, а колонна по команде: «Сомкнись!», все-таки сдвинула ряды и опять тронулась вперед. Но, вероятно, турки, увидев, что трудно уже нас выбить с занятой позиции, сами прекратили бой. До вечера осталось еще много времени, а из полученного приказания было видно, что мы только завтра выступим под Плевну, поэтому многие отправились было купаться, но, увы! Не в радость… Помню я, с каким отвращением люди выскакивали из реки, наполненной мертвыми телами. Раздутые мертвецы (турецкие) один за другим всплывали на поверхность воды и тихо уносились в даль течением.

Утром 24-го августа отряд вытянулся по шоссе к Плевне, но, не доходя десяти верст, свернули мы по проселку на деревню Богат, где застали Кавказскую бригаду; по прибытии сюда нашего отряда, Кавказской бригаде велено было перейти на левый фланг позиции и стать на Ловчинском шоссе, по возможности наблюдая к стороне шоссе Софийского. Князь Имеретинский поехал осматривать занимаемую его отрядом позицию за Тученитским оврагом. Все батареи, которые пришли с нами, были выдвинуты вперед для усиления общей линии артиллерийского огня. Приказано было участить огонь, чтобы заставить неприятеля выказать свои силы, действующие собственно против нас, т. е. против левого фланга общей русской позиции.

Проехав всю позицию, князь остановился позади крайней нашей батареи, где мы слезли с лошадей, чтобы дать немного отдохнуть и людям, и коням, так как с раннего утра не вставали с седел.

– Клянусь бессмертием души, меня не убьют! – говорил мой офицер, сотник Тихонов.

– Вот будет бессмертие, как оторвет руку или ногу, так поневоле умрешь, – заметил на это наш общий хороший приятель, Сергей Васильевич Верещагин, брат известного художника, убитый 30-го числа тут же под Плевной, на Зеленой Горе.

– Сотник Тихонов! – послышался голос отрядного начальника штаба, полковника Паренсова. – Желаете ехать на рекогносцировку?

– Как прикажете, полковник.

– Ну, садитесь, поедемте.

Через три часа полковник Паренсов возвратился уже на другой лошади, так как прежняя его была ранена, а из состоящего при нем конвое тоже ранены два казака и три лошади. Но – глядим мы – где же наш Тихонов? Между конвоем нет его. Что это значит? Я спросил о нем у Паренсова.

– А я его не приметил, – отвечает он мне – вероятно, отстал где-нибудь на позиции.

Но вот уж и вечер, а Тихонова все нет как нет. Пришлось нарочно послать казака разыскивать его. Уже поздно вечером, когда в моем шалаше сошлось много наших офицеров и в том числе Сергей Верещагин, возвратился, наконец, посланный. При его появлении вдруг оборвался и смолк наш оживленный разговор: все ожидали, что-то скажет казак про Тихонова.

– Нашел, ваше благородие! – докладывает мне казак.

– Ну, что же? Где он?

– Ранен осколком гранаты в поясницу, по спинному хребту.

Вот тебе и бессмертие, отозвался первый Верещагин, – теперь, нечего и говорить, – смерть, а жалко, славный и веселый малый.

Не знаю, с какою целью мы возвратились в Богот, а наутро 28-го числа, переправясь через ручей, который довольно задержал отряд, двинулись по долине и подошли к Ловче-Плевенскому шоссе. В этот день генерал Скобелев с передовыми войсками заставил неприятеля отступить к своим редутам, окончив бой уже поздно вечером. Здесь опять геройски дрался Калужский полк. Мои сотни расположились около самой дороги. Напившись чаю из котелка, лежал я с сотником Поздеевым, как вдруг слышим приближающийся говор; глядим – фонари, толпа людей. Спрашиваем:

– Откуда, земляки идете?

– Калужцы раненые, – было нам ответом.

У меня и сон пропал. Пойду, думаю к палатке светлейшего, может быть, что новое есть, да там и найдется с кем и поговорить.

Но, в то время, как я подошел к палатке, князь вышел сам и принял двух, приблизившихся к нему офицеров, которые отрапортовали, что приняты из Главной квартиры в его распоряжение. Голос одного из них показался мне очень знакомым. Подошел ближе, прислушиваюсь, рассмотреть нельзя, но на слух, кажется, не ошибаюсь. Подождал, пока они откланялись князю, и подхожу к ним с вопросом:

– Кажется, барон Меллер-Закомельский?

– Да, Меллер, а вам что угодно?

– Да неужели, Саша, меня не узнаешь? И тут уж я бросился обнимать своего старого и хорошего школьного товарища. Вот ведь при какой обстановке пришлось встретиться.

29-го числа с утра начался сильный артиллерийский бой, а в 10 часов, оставив прикрытие при батареях, весь отряд двинулся на деревню Брестовец, т. е. ближе к Зеленой Горе, с которой и предполагалось начать штурм, прикрываясь ближнею от неприятеля возвышенностью, а иначе неприятельские гранаты били бы нас во фланг. Но для того, чтобы пройти к деревне Брестовцу, все-таки нужно было подняться на возвышенности и потом спуститься в овраг. Как только голова колонны показалась на гребне этой возвышенности, с Кришинского редута понеслись прямо на нас снаряды, и проходить это пространство стало весьма жутко. Здесь была построена новая батарея, с которой орудия сейчас же велено перевезти ближе к Зеленой Горе, так как последняя к этому времени оказалась уже в наших руках, благодаря генералу Скобелеву, который по этому поводу лично приехал с докладом к князю Имеретинскому. Генерал Добровольский, присутствовавший при этом докладе, послал за своею коляской, где, по его словам, было кое-что съедобное, что и оказалось теперь как нельзя более кстати: мы не ели целый день, и понятно, были крайне голодны.

– Какой вы, однако, запасливый! – Сказал ему князь Имеретинский, – даже и коляску для этого так близко от себя держите?

– Нет, князь, – с грустною усмешкою, – ответил Добровольский, – не для одного этого, а больше на случай, когда меня ранят или убьют; по крайней мере, не придется дожидаться лазаретных фургонов, своя коляска скорее увезет мое тело с поля сражения!

И после этих слов на его лице еще несколько времени оставался оттенок грусти.

– Полноте, какие у вас нехорошие думы, успокоил, было, его князь, но бедняк положительно чувствовал недобрую судьбу свою. На другой день его в первых же рядах тяжело ранили, а четыре часа спустя он уже скончался.

После небольшой закуски, князь Имеретинский с генералом Скобелевым поехали вперед осмотреть позицию, взяв с собою четырех казаков и меня. Казалось бы, подобный конвой слишком мал, чтобы привлечь к себе внимание неприятеля, но на деле вышло не то: удивительное чутье у этих турок! Словно им кто передавал, что это именно едут начальники: чуть лишь показалась наша группа, состоящая всего из семи всадников, как турки открыли специально по нас довольно горячий гранатный огонь и не прекращали его пока мы не доехали до передовой позиции. И все это опять из Кришинского редута, недаром его назвали у нас в отряде «проклятым». Подъехав к батарее, Скобелев передвигался от орудия к орудию, здороваясь с прислугой и расспрашивая, попадают ли наши снаряды. Солдаты, увидя своего любимого генерала-товарища, отвечали ему бодро и даже весело. Оглянувшись и заметя меня, он сказал:

– А! И казак здесь! Ну что, Греков, хорошо?

– Не дурно, ваше превосходительство, – отвечаю ему, а сам себе думаю: как уж не хорошо, коли гранаты так взрывают землю, что ни соседних орудий, ни их прислуги порой вовсе не видно, да еще весь этот милый спектакль с аккомпанементом осколков!..

Когда, осмотрев все, что требовалось, мы, наконец, поехали обратно, то нечего греха таить, мне вздохнулось так легко, как будто за все время пребывания на батарее не дышал.

На ночлег приехали мы опять в деревню Брестовец, и тут с вечера пошел сильный дождь, а в землянках, как на зло, решительно нет никакого помещения, так что мне с начальником штаба Паренсовым, пришлось расположиться на соломе, под хлябями небесными, прикрывшись, кое-как спасительницами-бурками: и не промокнет, и согреет.

Утром рано тронулись к Плевне-Славчинскому шоссе и оттуда прямо к Зеленым Горам, где уже шел сильный артиллерийский бой. Кавалерии же нашего отряда, то есть Кавказской бригаде полковника Тутолмина Донской казачьей бригаде Курнакова и 1-й бригаде 4-й кавалерийской дивизии (генерал-майора Леонова) при Донской батарее №, кажется 19-го), приказано было пройти оврагом и завязать бой с Кришинским редутом, чтобы отвлечь от нас неприятельский огонь, не только не дававший нам положительно ни минуты покоя, но и наносивший нам, при дальнейшем нашем движении вперед, довольно существенный вред выстрелами во фланг. Это было в достопамятный день 30-го августа, который, наверно, никогда не забудут люди, уцелевшие тогда от смерти. Тяжелый был день, а ненастная погода еще усиливала и без того мрачное впечатление… При штурме генералом Скобелевым двух редутов, нам довелось на некоторое время попасть в ужасную сутолоку, где перемешались между собой и конные, и пешие, и артиллерийские ящики. Никогда не забуду этого ужасного, непрерывного свиста бесчисленных пуль; это уже был не звук как бы частого дождя, а именно один дикий, непрерывный свист. Да и Господи! Сколько же их там было выпущено!.. Не забуду и этого шипенья, и рева гранат, поминутно лопавшихся то здесь, то там; этих надорванных, осиплых от утомления и жажды голосов, кричавших «ура»; командных криков, заглушаемых всеми этими звуками и громом орудий, не разбирая, что и как, скачущих во весь дух на позицию… Но более всего памятны мне будут эти вереницы раненых солдат и офицеров, их сдержанные стоны, мучительно сжимающие душу того, кто их слышал. Говоришь, например, с человеком, на минуту отвернулся или отъехал в сторону, глядь – он лежит убитый или пополз назад в числе раненых. А какие иногда бывают раненые или контуженные. Помню, идет офицер, за ним денщик тащится, и оба они, по-видимому, совершенно целы. «Что он, ранен разве», – спрашиваю у денщика.

– Да вот, ваше благородие, спрашиваю, не говорит.

По счастью, близко тут случился доктор. Я попросил его посмотреть офицера. Доктор подошел к нему с участливым вопросом, куда он ранен, но в ответ получил только взгляд самый бессмысленный. Тогда уже без дальнейших расспросов, врач приказал посадить его в лазаретную линейку и, обращаясь ко мне, прибавил:

– Это контузия в голову и сильнейшая, не более как через четыре часа – полное сумасшествие на веки!

– Жаль, молодой человек!

Все это в состоянии было не то, что расстроить, а просто, как говорится, надорвать самые здоровые нервы, и мне порой тем удивительнее было глядеть в такие минуты на нашего начальника-князя. Это спокойное лицо, сдержанный вид и отчетливость в отдаче каждого приказания, в сколь крутой момент оно ни отдавалось бы, – все это, должен сознаться, просто завидно! Но, глядя на него, я чувствовал, как и сам становился спокойнее, как на душе у меня будто все легче и легче. Таково-то в трудные минуты испытаний жизни бывает безмолвное влияние нравственной силы одного человека на всех его окружающих.

Между тем Кришинский редут, увлекшись нашей кавалерией, весь огонь от нас обратил на нее. Спасибо им, подумалось каждому. А фронтальный наш бой тем часом ничуть не уменьшается. Генерал Скобелев присылает сказать, что он занял второй редут и умоляет прислать ему подкрепление, но у нас в резерве уже ничего не оставалось, кроме знаменных взводов…

– Откуда раненых несете, земляки? Спросил кто-то из офицеров.

Как есть, из под самой Плевны, ваше благородие, – ответили санитары.

Оказалось, что Скобелев с передовыми войсками, в занятых редутах, находился в нескольких десятках сажен от городского предместья.

Бой утих, когда уже совсем настали сумерки, но ружейная перестрелка все еще продолжалась. По временам и она, было, затихала, но вслед за каждым таким затишьем непременно раздавались, то с нашей, то с неприятельской стороны частые залпы. Сейчас переполох, конечно. Что такое? В чем дело? А дело совсем простое: невмоготу измученные, усталые люди до того изнурились и нравственно, и физически, что многие из них доходили до бреда, до галлюцинаций: какому-нибудь часовому в передней цепи почудится вдруг, ни с того, ни с сего, что к нам турки тишком подползают; он дает выстрел, и от этого сигнала сию же минуту огонь дружно подхватывается и принимается всей цепью; турки, конечно, отвечают, и таким образом минут на десять, на двадцать, опять пошла горячая перестрелка, пока-то, наконец, не убедятся те или эти, что они лишь даром тратят свои патроны. Тогда опять на краткий промежуток воцаряется полное затишье, до чьей-нибудь новой галлюцинации. А дождь между тем все идет да идет, и конца ему, кажется, никогда не будет – холодный, осенний дождь, уныние наводящий…

Достали мы несколько снопов, бросили их в грязь и помолились от всей души. Да, это была искренняя молитва благодарения за то, что Господь сохранил нас в нынешний день; а что завтра – Его святая воля! Начальник всю ночь не спал, все писал и отправлял донесения к генералу Зотову и в Главную квартиру.

– Ваше высокоблагородие, суп готов, отрапортовал мой казак, – а мы, надо заметить, вот уже три дня горячей пиши не видели; поэтому вся наша маленькая офицерская казачья компания дружно вскочила на ноги и пошла к костру. На дворе стояла уже темная, непроглядная ночь. Садясь у костра, я вдруг заметил, что тут же лежит кто-то и стонет.

– Кто такой? – спрашиваю.

– Солдат, ваше высокоблагородие, – раненый.

Нагнувшись ниже, я разглядел, что это вольноопределяющийся, совсем еще юный… Может быть только один у матери и есть… Э-эх!.. Жаль мне его стало, и приказал я фельдшеру сделать ему перевязку; оказалось, что ранен в ступню, но обойдется, вероятно, без ампутации. Мы его утешили, что ногу ему не отрежут, и я распорядился сейчас же призвать санитаров, чтоб отнести юношу на первый перевязочный пункт.

– Ваше высокоблагородие, – стонет он мне, – уж если вы столь милостивы, то позвольте лучше мне до утра здесь остаться, здесь так хорошо.

Понятно, согрелся бедняга от костра, а после перевязки и боль утихать стала.

Наутро, 31-го августа, поднялась сильная тревога: турки перешли в наступление, и завязался такой отчаянно-упорный бой, о каком мы еще доселе и понятия не имели. Наша горсть храбрецов не хотела отдать те места, на которых еще вчера лилась кровь их товарищей. Но, увы! Неприятель был в двадцать раз сильнее… Осман-паша собрал теперь против Скобелева все, что было возможно, оставив на всех остальных фронтах своего оборонительного лагеря лишь ничтожные по численности команды, необходимые так, как маска, дабы не совсем уже нагло в глазах противника оголить свои обширные окопы. Вся остальная турецкая сила пять раз обрушивалась на Скобелева, умолявшего о подкреплении, в котором ему по необходимости было отказано. Наша Плевенская армия была уже ослаблена вчерашним неудачным штурмом, многие батальоны очутились менее чем в четырехсотенном составе; при том же на Гривицком и Радишевском фронтах ежеминутно ожидали весьма возможной вылазки Османа; все это заставляло главноначальствующего русско-румынским отрядом быть осторожнее и не вдаваться на сей день ни в какое рискованное предприятие. Поэтому и Скобелеву поневоле было отказано в подкреплении и судьба «третьей Плевны» таким образом, окончательно была решена в пользу Османа.

По окончании боя на Зеленых Горах, к князю Имеретинскому приехал Скобелев и, безмолвно обняв князя, вдруг заплакал горькими, едкими слезами… Понятные слезы: человек жил великою верой в несомненный успех, обдуманно вел к нему все дело, успел, что называется, схватить быка за рога, овладеть этим желанным успехом, держался с ним целые сутки, – и какие сутки! – выдержав столько ужасных натисков целой армии Османа, и жил в это время лишь одними нервами и нервами, натянутыми, как струны, до последней возможности, – надо же было этому состоянию нервов чем-нибудь, наконец, разрешиться, – или смехом, или слезами…

Принесли стрелки своего генерала Добровольского; был жив, но скоро умер; молодой еще был генерал. Сергея Верещагина, говорят, убили; а спустя часа два, после этого известия его брат Василий приехал из Главной квартиры и привез ему знаки отличия военного ордена.

– Господи, неужели ж, правда? Говорят, приказано отступать, потому что турки сильно напирают… В первый раз в жизни видел я отступление и что при этом бывает… Все части перемешались между собой, вышла каша какая-то. Спасибо еще хладнокровию князя, который велел принять самые строгие меры, чтоб установить порядок, а сам до тех пор не съехал с позиции, пока не пропустил все войска; остались арьергард и цепь, которою замыкал собою Скобелев, слезши со своей белой лошади. Невыразимо грустно и больно до слез было оставлять те места, где мы, хотя и недолго пробыли, но зато так много и много пережили…

Отступили мы на первые свои позиции по обеим сторонам Ловче-Плевенского шоссе.

31-го числа, ночью приехал из Главной квартиры казак и привез князю Имеретинскому приглашение приехать 1-го сентября, к 10-ти часам утра, на большую осадную батарею, где имеет быть военный совет, в присутствии Его Величества Главнокомандующего. Князь взял с собою меня и десять человек казаков. Ехать пришлось по Радишевскому фронту, вдоль линии, занятой нашей армией, и эта линия сплошь была изрыта неприятельскими гранатами…

На батарее застали мы пока только нескольких генералов и в том числе генерал-лейтенанта Зотова, но несколько минут спустя, приехал князь Румынский в коляске, запряженной четверкою коней с уносами и с каким-то звоном под шлеями дышловых; этот оригинальный звон можно сравнить со звуком, когда бьешь по разбитому чугунному котлу.

Но вот показалась коляска с четверкой вороных великолепных лошадей. Великий Князь остановился в полуверсте, пересел на своего любимого и верного слугу «Рыжего» и поехал шагом на батарею. Со всеми он был очень любезен, князю Имеретинскому подал руку и поздравил с Георгием 4-й степени за взятие Ловчи. На батарее все слезли с лошадей. И Главнокомандующий пошел смотреть в подзорную трубу на Плевну. Возвращаясь оттуда к столу, на котором были разложены карты, и, увидев меня, Его Высочество спросил:

– Ты старший штаб-офицер в полку?

– Никак нет, Ваше Императорское Высочество, – полковник Иловайский.

Но кто-то, стоявший сзади меня заметил, что Иловайский уже переведен в полк № 31; я же, признаться, совсем не понимал пока, в чем дело и ради чего осведомляются об Иловайском, – стою себе молча.

– В таком случае примешь 30-й полк ты, – сказал Великий Князь, обращаясь ко мне, – и надеюсь, что поддержишь в нем то хорошее направление, которое дано твоим предшественником Давидом Орловым. Давид, с назначением флигель-адъютантом, отчислен в свиту, – добавил Главнокомандующий и подал мне руку.

От такого приятного и неожиданного сюрприза я окончательно растерялся. Начались поздравления. Между тем Главнокомандующий со старшими начальниками подошли к столу и открыли совещание, которое продолжалось добрых часа три, и затем Великий Князь угостил нас завтраком. После закуски он поехал сам на позиции к Тученицкому оврагу; а мы с князем Имеретинским отправились к своему отряду.

2-го сентября некоторые части нашего отряда отправлены были обратно в Богат, куда переехал и князь Имеретинский со штабом.

Богат за эти три дня, что мы в нем не были, значительно изменился: куда ни посмотришь, всюду госпитальные палатки; по дороге длинною вереницею тянутся транспорты раненых, отправляющихся в тыл армии; другие транспорты только еще нагружаются страдальцами, в ожидании перевозки; на кладбище новые ряды свежих могилок… Вообще картина непривлекательная.

3-го сентября я получил от нашего полкового казначея из Горного Студня записку, где он меня извещал, что походный атаман, генерал-лейтенант Фомин, приказал мне сейчас же приехать в Горный Студень, чтобы принять полковой денежный ящик и затем отправиться к полку в город Сельви.

Приемка продолжалась недолго, а потому и я скоро отправился к месту назначения с нашим полковым обозом, по недоразумению, попавшему в Студень, и с командой слабосильных казаков. Сельвинский бивуак застал я уже на другом месте, около водной мельницы, так как прежнее низменное место было чрезвычайно сыро.

Узнав от начальника Сельвинского отряда, что нам придется простоять здесь довольно долго, я приказал копать землянки для наличных нижних чинов, а также для себя и канцелярии. При полковом штабе находилась одна лишь 5-я сотня; остальные же части полка были расположены в следующих пунктах: 6-я сотня – в деревне Баташове, высылая разъезды к Габрову, на гору Мара-Гайдук и к Новоселову; 1-я и 2-я сотни в Траянском монастыре, имея пост в Новоселове и посылая разъезды на Балканы и к городу Траяну; 3-я и 4-я сотни – в городе Траяне, посылая разъезды к монастырю, на Траянов перевал и по шоссе к Ловче. Таким образом линия от Габрова до Траянова перевала охранялась моим полком, причем, нам строго было приказано не пропускать никого ни за Балканы, ни из-за Балкан, и чуть что заметим на горах – тотчас же давать знать одновременно в три пункта: в Ловчу, Сельви и Габрово. 6-й сотни войсковому старшине Афанасьеву приказано было произвести рекогносцировку перевала через гору Мара-Гайдук, высшую точку Балканского хребта и узнать, насколько перевал этот может быть проходим. В первый раз поручение это не удалось Афанасьеву по случаю сильной метели на горных высях. Здесь всегда бывает так, что если в долинах ясная, светлая погода, то на горах метель, и наоборот. Вторично Афанасьев пошел с ротой Старо-Ингерманландского полка, штабс-капитана Яковлева, и на этот раз им удалось овладеть неприятельским редутом на Мара-Гайдуке, причем, в наши руки досталось много патронов и разных запасов.

Скучную жизнь проводили мы в наших землянках, где и сырость, и духота, и темнота, да вдобавок и мыши еще завелись. Вот уж и снег выпал и даже очень порядочный, а говорили, что в Болгарии зимы не бывает. Выйдешь, бывало, при восходе и любуешься на вершины Балкан, где снега блестят как бриллианты и переливаются цветами опала, – только и развлечения нашего было!.. Впрочем, однажды тишина и спокойствие нашей стоянки были нарушены. Случилось это так: стоял невдалеке от нас запасный артиллерийский парк, который приказано было перевести, кажется, в Габрово. Изготовился парк к выступлению только вечером, когда уже совсем стемнело. Ящики и повозки стояли уже запряженными, и лошади, недавно пришедшие из России, были пока еще очень сыты. Чего они вдруг испугались – не знаю, но только все двадцать четверок, без ездовых и возчиков, понеслись с места в разные стороны.