Текст книги "Жизнь и учение святителя Григория Богослова"

4. Последние годы

Покинув Константинополь, Григорий вернулся на родину с твердым намерением навсегда оставить общественную активность и «сосредоточиться в Боге»:[197]197
  PG 37, 1164 = 2.391.


[Закрыть] он желал посвятить остаток дней уединению и молитве. Однако в Назианзе он нашел церковные дела в том же состоянии, в котором оставил их шесть лет назад; епископ так и не был избран. Городской клир обратился к Григорию с той же просьбой, с которой обращались к нему после смерти Григория-старшего – принять на себя управление епархией. В течение приблизительно одного года Григорий, несмотря на частые болезни, управлял епархией своего отца, но «как посторонний», то есть по-прежнему как епископ другого города[198]198
  Письмо 182 / Ed. Gallay, 131 = 2.503.


[Закрыть].

В 382 году в Константинополе состоялся еще один церковный Собор, на который звали Григория, но он решительно отказался ехать: «Я, по правде сказать, так настроен, чтобы избегать всякого собрания епископов, потому что не видел я еще ни одного Собора, который бы имел благополучный конец и скорее избавлял от зол, чем увеличивал их»[199]199
  Письмо 139 / Ed. Gallay, 95 = 2.478.


[Закрыть]. Участие в Соборе 381 года, который закончился для Григория столь плачевно, отбило у него всякую охоту к подобным мероприятиям: «Не буду заседать на собраниях гусей или журавлей, дерущихся между собой без причины, где раздор, где битва и где прежде всего все постыдные тайные дела враждующих собраны в одно место»[200]200
  PG 37, 1268 = 2.396.


[Закрыть].

Не поехав на Собор, Григорий, однако, пытался на расстоянии повлиять на его благополучный исход, посылая письма своим влиятельным друзьям. «Философствую в безмолвии, – писал он Софронию-ипарху. – …А вас прошу приложить все усилия, чтобы хотя бы теперь, если уж не прежде, пришли в согласие и единство части вселенной, жалким образом разделившиеся, и особенно если увидите, что раздор у них не по вероучительным причинам, а из-за частных мелочных притязаний, как я заметил»[201]201
  Письмо 135 / Ed. Gallay, 98–99 = 2.471.


[Закрыть]. В письме к Сатурнину Григорий выражал опасение, что новый Собор закончится так же постыдно, как и прежний, и что на Соборе могут вернуться к рассмотрению его дела[202]202
  Письмо 132 / Ed. Gallay, 97 = 2.506.


[Закрыть].

К концу 383 года здоровье Григория было окончательно подорвано, и он попросил отставку у епископа Феодора Тианского. В письме к нему Григорий жаловался на плохое здоровье и постоянные нападки аполлинариан, прося назначить для Назианзской церкви нового епископа:

…Несправедливо страдает Божия паства, лишенная пастыря и епископа из-за моей мертвости. Ибо держит меня болезнь: она внезапно удалила меня от (управления) Церковью, и теперь ни к чему я не годен, всегда нахожусь при последнем издыхании, еще более ослабеваю от дел… Я уже не говорю о прочем – о том, что восставшие ныне аполлинариане сделали Церкви и чем угрожают… Остановить это не под силу моему возрасту и моей немощи…[203]203
  Письмо 152 / Ed. Gallay, 111–112 = 2.489.


[Закрыть]

Феодор удовлетворил просьбу Григория: на его место поставили хорепископа Елладия, одного из его ближайших помощников. Григорий удалился в свое фамильное имение в Арианзе, где и провел последние годы жизни. То, к чему он всегда стремился, – уединение и досуг – было наконец дано ему. Он вел аскетический образ жизни, хотя и сохранял за собой все свое владение. На время Великого поста он давал обет молчания, при этом продолжая писать письма и стихи и даже принимать гостей, но молча[204]204
  Ср. Письма 106–120 / Ed. Gallay, 84–90 = 2.474–477. Ср. PG 37, 1307 = 2.92.


[Закрыть]. Свой досуг Григорий посвящал по преимуществу литературным занятиям. Он был уверен в ценности собственного литературного творчества и предвидел, что его сочинения переживут его: «Мой дар – слово; оно, всегда переходя далее, достигнет, может быть, и будущих времен»[205]205
  Сл. 7, 16; PG 35, 776 = 1.169.


[Закрыть]. В этом предвидении Григорий не ошибся.

Находясь в Арианзе, Григорий вел обширную переписку с людьми самых разных категорий – с епископами, священниками, монахами, риторами, софистами, военачальниками, государственными чиновниками и представителями местной знати. Содержание этих писем очень разнообразно: от жалоб на здоровье до ходатайств о том или ином из близких Григорию людей; от советов относительно духовной жизни до рекомендаций, касающихся литературного стиля. Григорий считал письма произведениями искусства, тщательно отшлифовывал каждое письмо и был высокого мнения о своем собственном эпистолярном стиле. В одном из писем к Никовулу, своему внучатому племяннику, воспитанием которого он занимался на старости лет, Григорий говорит о нормах эпистолярного жанра:

Мера письма – необходимость: не надо ни удлинять его, если предметов немного, ни укорачивать, если предметов много… Вот что знаю о длине письма. Что же касается ясности, то известно, что надо по возможности избегать книжного слога и приближаться к разговорному… Третья принадлежность писем – приятность. Ее же соблюдем, если будем писать не совсем сухо, не без изящества, не без прикрас, и, как говорится, не без грима и не обстриженно, то есть не без мыслей, пословиц и изречений, а также шуток и загадок, ибо всем этим подслащается письмо. Однако не будем пользоваться этим сверх меры: когда ничего этого нет, письмо грубо, а когда этого слишком много, письмо напыщенно. Все это должно использоваться в такой же мере, в какой – красные нити в тканях… Вот что касательно писем посылаю тебе в письме[206]206
  Письмо 51 / Ed. Gallay, 47-48 = 2.426-427.


[Закрыть].

Никовул был, надо полагать, благодарным учеником: он не только усваивал уроки Григория, но и, по его заданию, занимался подготовкой коллекции его писем к публикации[207]207
  Ср. Письмо 52 / Ed. Gallay, 48-49 = 2.487.


[Закрыть].

К позднему периоду жизни Григория относятся его автобиографические поэмы, стихотворения на богословские и нравственные темы, а также многочисленные стихотворения дидактического характера. В числе последних – поэтические переложения библейских и евангельских эпизодов, притч и изречений Иисуса Христа: используя классические формы, Григорий наполнял их христианским содержанием. Арианзский отшельник задался целью создать своего рода компендиум христианской учебной литературы для юношества, которая могла бы заменить собою в качестве образцов для изучения и подражания произведения классиков языческой античности. Об этой цели своего творчества говорит сам Григорий, когда перечисляет причины, побуждающие его писать стихи

 
Во-первых, я хотел, трудясь для других,
Тем самым связать собственную неумеренность[208]208
  Греч. άμετρία может означать и «отсутствие поэтического метра».


[Закрыть],
Чтобы, хотя и писать, но немного,
Заботясь о мере[209]209
  Или «метре».


[Закрыть]. Во-вторых, юношам
И, конечно, всем, кто любит словесность,
Хотел я, словно некое приятное лекарство,
Дать нечто привлекательное для убеждения к полезному,
Чтобы искусством подсластить горечь заповедей…
В-третьих… не хочу, чтобы в словесности
Преимущество перед нами имели чужие…
В-четвертых, изнуряемый болезнью,
Я обретал радость в стихах, как старый лебедь,
Который говорит сам с собою и хлопает крыльями,
Воспевая не песнь плача, но песнь исхода[210]210
  PG 37, 1331–1333 = 2.408–409.


[Закрыть].
 

Автобиографические стихи позднего периода приоткрывают перед нами внутренний мир Григория в годы его старости. Он много думает о смысле жизни и о смысле страданий. Как и прежде, он любит предаваться размышлениям на лоне природы:

 
Вчера, сокрушенный своими скорбями, сидел я вдали от людей
В тенистой роще и скорбел душой.
Ибо люблю такое лекарство в страданиях,
Охотно беседуя сам со своей душой.
Ветерки шептали вместе с поющими птицами,
Навевая сон с древесных ветвей,
Особенно тому, кто изнемог душой. А с деревьев
Звонкие кузнечики, любимцы солнца,
Оглашали своим треском весь лес.
Рядом была прохладная вода, которая омывала мои ноги…
Я же, увлекаемый парением ума,
Наблюдал в себе такую борьбу мыслей.
Кем я был? Кто я есмь? Кем я буду? Не знаю этого ни я,
Ни тот, кто превзошел меня мудростью…
Я есмь. Но скажи, что это значит? Что-то от меня уже в прошлом,
Чем-то я являюсь сейчас, а чем-то буду, если только буду…
Говорят, что есть страна без зверей, как некогда Крит,
И есть страна, где не знают холодных снегов;
Но из смертных никто никогда еще не мог похвалиться тем,
Что, не испытав тяжких бедствий жизни, перешел отсюда.
Немощь, нищета, рождение, смерть, вражда, злые люди –
Эти звери на суше и на море – все скорби: такова жизнь!
И как видел я много несчастий, ничем не подслащенных,
Так не видел ни одного блага, которое было бы полностью
Лишено скорби – с тех пор, как к горькому наказанию
Приговорило меня пагубное вкушение и зависть противника[211]211
  PG 37, 755–760 = 2.41–43. В последних двух строках речь идет о грехопадении Адама.


[Закрыть].
 

В поздних стихах Григория преобладают пессимистические настроения. Он часто вспоминает прежние обиды, жалуется на одиночество и болезни, говорит о старости и богооставленности. Нередко слышна в его словах неудовлетворенность сделанным, опасение за то, что останется незавершенным труд его жизни, что некому будет отредактировать и подготовить к изданию его сочинения:

 
…Я плачу о том, что отвернулось от меня животворное око
Великого Христа, Который когда-то внимательно следил за мною,
Готовил меня к славе еще во чреве чистой матери моей,
Избавлял от холодного моря и от страстей.
Плачу о том, что потерял я бразды правления богомудрым народом:
Хотя и не сам бросил их, однако не держу их в руках.
Ибо этот народ прежде радовался моим речам,
Когда благодаря моему языку озаряло его тройственное сияние.
А теперь… прильнув слухом к языку моему,
Народ жаждет источника, который раньше тек для многих,
Но он не дает ему и малой капли.
Другие источают сладкий поток[212]212
  Намек на имя Нектария (букв. «сладкий»), преемника Григория на Константинопольской кафедре.


[Закрыть], но слушатели
Скорбят, ибо лишены слова своего отца.
Где мои всенощные бдения, во время которых незыблемо
Утверждал я свои ноги, как одушевленный камень,
Или один беседуя со Христом, или вместе с народом
Наслаждаясь священными песнями, исполняемыми антифонно?
Где сладкая боль в утомленных коленах, когда
Проливал я горячие слезы и собирал помраченный ум?
Где руки, кормившие бедных, служившие больным?
До чего доходит истощение обессилевших членов?
Больше не воздеваю рук перед чистыми жертвами,
Чтобы приобщаться страданиям великого Христа.
Больше не устраиваю празднеств в честь победоносных мучеников,
Не чествую похвальными словами драгоценную их кровь.
На книгах моих плесень, речи недокончены;
Какой человек будет столь дружелюбен, чтобы довести их до конца?
Все умерло у еще живого. Жизнь моя едва теплится:
Она слабее, чем у корабля, разваливающегося по швам[213]213
  PG 37, 1387–1389 = 2.125.


[Закрыть].
 

Мысль о скоротечности и суетности человеческой жизни – лейтмотив поздней поэзии Григория. Жизнь человека сравнивается с театральной пьесой[214]214
  PG 37, 776 = 2.48.


[Закрыть], с непрестанно вращающимся колесом[215]215
  PG 37, 787–788 = 2.123.


[Закрыть], с волейбольным мячом[216]216
  PG 37, 771 = 2.46.


[Закрыть], с игрой в шашки[217]217
  PG 37, 1305 = 2.78.


[Закрыть]. Все меньше остается в распоряжении Григория благ и радостей земной жизни; все больше ум его занят мыслью о предстоящей кончине. Григорий говорит о себе как об одиноком страннике, лишившемся родителей и родины и ожидающем скорой смерти[218]218
  PG 37, 1347 = 2.79.


[Закрыть]. Он пресыщен жизнью и думает о мире ином[219]219
  PG 37, 775 = 2.48.


[Закрыть]. Чувствуя приближение последнего часа, он заповедует своим потомкам не забывать о конце земного странствия и о Страшном Суде:

 
Последний подвиг жизни близок; несчастное плавание кончено;
Уже и наказание вижу за ненавистные злые дела,
Мрачный тартар, пламя огня, глубокую ночь,
Позор того, что сейчас сокрыто, а тогда будет изобличено…
Много страдал я, и мысль объемлется страхом: не начали ли
Преследовать меня страшные весы правосудия Твоего, о Царь?
Пусть сам я понесу свой жребий, перейдя отсюда…
Но вам, будущим поколениям, заповедую: нет пользы
В настоящей жизни, потому что у жизни есть конец![220]220
  PG 37, 1420–1421 = 2.124.


[Закрыть]
 

Григорий умер около 390 года в возрасте около 60 лет. Перед смертью он позаботился о том, чтобы его имущество не пропало, и составил завещание. Нескольких своих рабов он освободил еще при жизни; других – посмертно, впрочем, надо полагать, далеко не всех[221]221
  См.: PG 36, 389–396 (отсутствует в рус. пер.).


[Закрыть]. Он позаботился также и о том, чтобы его гробница не осталась без соответствующей надписи, и составил несколько эпитафий самому себе. Вот одна из них:

 
С младенчества призывал меня Бог ночными видениями.
Я достиг пределов мудрости. Плоть и сердце
Очистил я Словом. Нагим бежал я из пламени мира сего,
Сделавшись Аароном для отца моего Григория[222]222
  PG 37, 1450 = 2.339.


[Закрыть].
 

5. Литературное наследие

Корпус творений Григория Богослова включает в себя 45 Слов – богословских трактатов, предназначенных для произнесения в храме. Большинство Слов Григория по объему значительно превышает обычную церковную проповедь. Некоторые из них (например, Слова 4–5 против Юлиана Отступника), возможно, вообще никогда не были произнесены. Другие, вероятно, представляют собой обработку самим автором некогда произнесенных проповедей.

Слова на догматические темы. Из Слов догматического содержания известными являются «Пять слов о богословии, против Евномия» (Слова 27–31), о которых говорилось выше. К числу догматических творений Григория следует отнести также Слово 20 «О поставлении епископов и о догмате Святой Троицы», Слова 22–23, произнесенные в Константинополе по случаю распри между православными и арианами, и Слова 32–34, содержащие противоарианскую полемику.

Слова похвальные и надгробные. Слово 7, «надгробное брату Кесарию», посвящено памяти безвременно скончавшегося брата, которого Григорий восхваляет за его любовь к наукам, в том числе естественным – геометрии, астрономии и математике. В Слове 8, «надгробном сестре Горгонии», Григорий говорит об аскетизме и глубоком благочестии своей сестры. В обоих сочинениях, а также в Слове 18, «говоренном в похвалу отцу и в утешение матери Нонне», Григорий неоднократно обращается с теплыми словами к своим родителям. В Слове 11, приветственном Григорию, епископу Нисскому, автор говорит о своей любви к нему и о том, как следует совершать память мучеников. Слово 13 обращено к Евлалию, другу святителя, получившему епископскую хиротонию. Слово 21, похвальное святителю Афанасию Александрийскому, служит богатым источником сведений об этом старшем современнике Григория. Слово 24 посвящено памяти священномученика Киприана Карфагенского. В 25-м Слове Григорий обращается к философу Ирону, вернувшемуся из изгнания. Непревзойденным по своей силе и глубине является Слово 43, «надгробное святителю Василию Великому», написанное Григорием по случаю смерти своего ближайшего друга.

Слова на разные случаи, автобиографические и защитительные. Слова 1–3 объединены одной общей темой: в них Григорий оправдывает свое бегство в пустыню после иерейской хиротонии. В Слове 3 Григорий «учит, как важен сан священства и каков должен быть епископ», излагая основы пастырства в христианской Церкви. Слово 6 произнесено после окончания периода, на который Григорий дал обет молчания: оно посвящено возвращению к Церкви монахов, впавших в ересь. В Словах 9–10 Григорий оправдывает свое бегство в уединение после епископской хиротонии: оба Слова произнесены в присутствии его отца и святителя Василия Великого. Слово 12, обращенное к отцу, произнесено после того, как последний вручил Григорию управление Назианзской епархией. В Слове 14 «О любви к бедным» Григорий говорит о благотворительности и милосердии. В Слове 15 Григорий утешает отца по случаю происшедшего стихийного бедствия, а в Слове 17 успокаивает жителей Назианза и разгневанного градоначальника. В Слове 26 Григорий рассказывает о том, как Максим-Циник хотел захватить Константинопольский престол. В Словах 33–35 Григорий оправдывается от обвинений, возводимых на него арианами, а в Слове 36 говорит о том, что он никогда не стремился занять Константино польскую кафедру. Слово 37 (на Мф 19, 1) является единственной собственно экзегетической проповедью Григория. Слово 42, «прощальное, произнесенное во время прибытия в Константинополь 150 епископов», является апологией Григория, обращенной к отцам II Вселенского Собора. Он отвергает возводимые на него обвинения, обращается с прощальными словами к своей пастве и основанному им храму Анастасии.

Слова обличительные. Два трактата, «обличительные на царя Юлиана» (Слова 4–5), посвящены императору-отступнику, которого Григорий знал лично со студенческой скамьи. Трактаты, написанные после смерти Юлиана (26 июня 363), по-видимому, никогда не были произнесены вслух.

Слова на церковные праздники. Семь Слов Григория Богослова посвящены церковным праздникам: одно – Рождеству Христову, два – Крещению Господню, два – Пасхе, одно – Неделе новой и одно – Пятидесятнице. Каждое из этих Слов оказало огромное влияние на понимание праздников в Восточной Церкви: на протяжении многих столетий праздничные проповеди Григория читались вслух в храмах, некоторые тексты Григория, посвященные праздникам, даже вошли в богослужение Православной Церкви. «Воскресения день, просветимся, людие, Пасха, Господня Пасха!»; «праздников праздник и торжество есть торжеств»[223]223
  Ср. Сл. 45, 2; PG 36, 624 = 1.662.


[Закрыть]; «Воскресения день, и просветимся торжеством, и друг друга обымем, рцем: братие, и ненавидящим нас простим вся воскресением»[224]224
  Ср. начало Слова 1.


[Закрыть]; «Христос раждается, славите! Христос с небес, срящите! Христос на земли, возноситеся!»[225]225
  Ср. начало Слова 38.


[Закрыть]; «Пятьдесятницу празднуем и Духа Святаго пришествие»[226]226
  Ср. Сл. 41, 5, 1; SC 358, 324 = 1.578.


[Закрыть] – эти слова из богослужебных текстов, знакомые каждому православному христианину, буквально заимствованы из праздничных проповедей Григория Богослова.

Поэтическое наследие Григория Богослова весьма обширно, оно включает около 400 стихотворений разной длины – от нескольких строк до десятков страниц. Большинство стихотворений относится к последнему периоду жизни святителя в Арианзе. Григорий писал в античном стиле, употреблял особый, устаревший язык, использовал традиционные для древнегреческой поэзии размеры, основанные на че редовании долгих и кратких слогов, нередко в своих стихотворениях подражал Гомеру, Эврипиду и другим античным поэтам.

38 стихотворений Григория посвящено догматическим темам. Из них наиболее примечательным является цикл «Песнопения таинственные» – краткий курс догматики, изложенный в поэтической форме и включающий в себя стихотворения об основах богословия, о Сыне, о Святом Духе, о мире, о Промысле Божием, об Ангелах, о душе, о пришествии Христа, о человеке и другие. Есть отдельные стихотворения о притчах и чудесах Иисуса Христа, о числе канонических книг Священного Писания.

40 стихотворений посвящено нравственным вопросам, на пример, целомудрию, добровольной нищете, борьбе со страстями, духовной и мирской жизни.

Свыше 200 стихотворений являются автобиографическими и историческими. Из них наиболее монументальное – «Стихотворение, в котором святой Григорий пересказывает жизнь свою». К числу автобиографических относятся также «Стихи о самом себе», «Плач о страданиях своей души», «Жалобы на свои страдания». В некоторых стихотворениях Григорий обличает людей, причинивших ему страдания, например Максима-Циника, константинопольских епископов.

Среди поэтических сочинений Григория Богослова значительное количество эпиграмм и афоризмов в стиле античных поэтов, например: «Мысли, писанные одностишиями», «Двустишия», «Определения, слегка начертанные». В цикле «Надгробия» Григорий помещает эпитафии своим друзьям и самому себе.

Послания и письма. Догматическими по содержанию являются четыре послания Григория Богослова: 1-е – «К монаху Евагрию о Божестве», адресованное выдающемуся богослову-аскету, другу святителя; 2-е – «К Нектарию, епископу Константинопольскому», преемнику Григория на столичной кафедре; 3-е и 4-е – «К пресвитеру Кледонию, против Аполлинария».

Из 243 писем Григория часть адресована святителю Василию Великому и другим близким друзьям Григория. Значительная часть писем носит автобиографический характер; среди писем имеются также ходатайства, просьбы, жалобы и шутки. Григорий был, по-видимому, первым византийским автором, опубликовавшим собрание своих писем вместе с ответами адресатов. В одном из писем к Никовулу внуку своей сестры Горгонии, он, в частности, подчеркивает, что считает письма Василия более важными, чем свои собственные, а потому помещает их впереди, а свои – сзади.

«Христос страждущий». С именем Григория Богослова связана трагедия, известная под названием «Христос страждущий» (Χριστός πάσχων, Christus patiens). Эта траедия (ύπόθεσις δραματική – «драматическое представление») – единственная религиозная драма, сохранившаяся от византийского периода. Она представляет собой центон на тему страданий Христа, состоящий из 2602 ямбических стихов, из которых почти половина заимствована из драм Эврипида, а также из произведений Эсхила, Гомера и Ликофрона. Рукописная традиция единогласна в атрибуции трагедии Григорию Богослову, однако наиболее ранняя известная науке рукопись датируется XIII веком. Уникальность трагедии заключается в том, что это не памятник литургической поэзии, а произведение для театра, античное по форме, но христианское по содержанию. Главным действующим лицом является Богородица; другие герои произведения – Христос, Ангел, анонимный Богослов, Иосиф Аримафейский, Никодим, Мария Магдалина, юноша, сидящий при гробе, архиереи, стража, Пилат, хоры. Речь в произведении идет о последних днях, распятии, смерти, погребении и Воскресении Христа. Один из лейтмотивов произведения – тема сошествия Христа во ад, что тематически сближает трагедию с рядом кондаков Романа Сладкопевца.

Подлинность трагедии, впервые опубликованной в 1542 году, вызвала сомнения критиков уже к концу XVI века.

В 1588 году Цезарь Бароний[227]227
  Baronius. Annales, 323.


[Закрыть], не отвергая авторства Григория Богослова, предположил, что автором трагедии мог быть Аполлинарий Лаодикийский (IV век). В 1593 году Антоний Поссевин[228]228
  Possevin. Biblioteca 2, 289, 300–301.


[Закрыть], а в 1613 году кардинал Робер Беллярмин[229]229
  Bellarminus. De scriptoribus, 73.


[Закрыть] решительно отвергли авторство Григория. В XVII–XIX веках мнение о псевдоэпиграфическом характере трагедии стало в науке общепринятым. В числе возможных авторов трагедии называли Григория Антиохийского (VI век), Исаака Цециса (XII век), Феодора Продрома (XII век), Константина Манассию (XII век), а также неизвестного автора XI–XII веков. Наиболее вероятным временем создания трагедии считали XII век: это мнение защищал, в частности, К.Крумбахер[230]230
  Krumbacher. Geschichte, 746–749.


[Закрыть]. В то же время против датировки памятника XII веком свидетельствует тот факт, что liber tragediae Григория Богослова упоминается в каталоге церковных книг восточносирийского писателя рубежа XIII–XIV веков Эбед-Иешу[231]231
  Assemani. Bibliotheca III / 1, 23–24.


[Закрыть]. Поскольку сирийские переводы сочинений Григория относятся к V–VII векам, тогда как в последующие столетия переводы с греческого практически не делались, ибо Сирийская Церковь Востока полностью утратила контакт с Византией, трудно предположить, чтобы византийское произведение XI или XII века было вскоре после своего появления на свет переведено на сирийский язык.

Ряд внутренних данных свидетельствует в пользу авторства Григория Богослова, в частности поэтический стиль, близкий стилю подлинных стихотворений Григория, также носивших подражательный характер. Автором трагедии мог быть только человек, в совершенстве владевший техникой античного стихосложения: таких людей в Византии было немного, и Григорий безусловно принадлежал к их числу. Идея создания подобного рода произведения логически вытекала из стремления поставить античную поэзию на службу христианству: именно этим стремлением был движим Григорий, когда создавал свои поэтические произведения. При публикации трагедии в серии «Христианские источники» (Sources Chretiennes) А.Тюилье подробно рассмотрел аргументы против авторства Григория Богослова и пришел к выводу об их несостоятельности[232]232
  Tuilier. Introduction, 11–18.


[Закрыть]. Ученый обратил особое внимание на догматическое содержание трагедии и высказал убеждение в том, что ее автором был писатель конца IV века, вовлеченный в борьбу против ереси Аполлинария, то есть не кто иной, как Григорий Богослов[233]233
  Ibid., 71–72.


[Закрыть].

Литургия. Если о Василии Великом сохранились сведения как о реформаторе литургической практики, то о Григории Богослове ничего подобного неизвестно. Тем не менее одна из древних литургий (она совершается до настоящего времени в Коптской Церкви) носит имя Григория Богослова. В отличие от большинства известных литургических чинопоследований, данная литургия обращена не к Богу Отцу, а к Сыну. По глубине мысли и поэтической красоте она не уступает другим древним литургиям. В сохранившемся виде она содержит терминологию святителя Кирилла, архиепископа Александрийского, и III Вселенского Собора (431), в ней отсутствуют формулировки IV Вселенского Собора (451), что может указывать как на ее более древнее происхождение, так и на то, что после Халкидона она употреблялась лишь в нехалкидонских Церквах. В Патрологии Миня[234]234
  PG 36, 700-733.


[Закрыть] содержатся две версии литургии – греческая и коптская (пос ледняя – в латинском переводе). Существует также армянская версия литургии Григория Богослова.