Текст книги "В тайниках памяти"

Все начинается с Мосаны. Все начинается с ее выбора. По завершении событий, о которых я тебе сейчас расскажу, напротив кладбища, под манговым деревом, я снова задал Мосане тот же вопрос. Она давно уже замкнулась в мире одиночества, тени и тишины. И все же я снова задал ей свой вечный вопрос: почему он?

В тот день я, как обычно, не ждал ответа. С давних пор я задавал этот вопрос не только Мосане. Я задавал его еще и Богу. А главное, адресовал его самому себе. У каждого человека на земле есть свой вопрос, который он должен найти, Марем Сига. Я не вижу другой цели нашего пребывания здесь. Каждый из нас должен найти свой вопрос. Зачем? Чтобы получить ответ, который откроет ему смысл его жизни? Нет: смысл жизни открывается только в конце. Человек ищет свой вопрос не затем, чтобы найти смысл своей жизни. Человек ищет его затем, чтобы противостоять безмолвию другого вопроса, строгого и упрямого. Вопроса, на который не может быть ответа. Вопроса, единственная цель которого – напомнить тому, кто его задает, что часть его жизни заключает в себе загадку. Каждый должен искать свой вопрос, чтобы дотронуться до тайны, запрятанной в сердце его судьбы: к тому, что никогда не будет ему объяснено, однако будет занимать в его жизни основополагающее место.

Некоторые умирают, так и не найдя свой вопрос. Другие определяют его только в поздние годы. Мне выпало счастье и проклятие сформулировать его, когда я был еще достаточно молод. Я был избавлен от мучительных поисков в дальнейшем, но меня ждала другая мука: неотвязная мысль о пространстве молчания, которое распахнулось передо мной, когда я задал свой вопрос. Это пространство не пустое: в нем всегда бурлит бесконечное множество гипотез, возможных ответов и тревожных сомнений.

Почему он?

В тот день я ожидал, что Мосана отнесется к моему вопросу как обычно: отгородится стеной молчания, непроницаемой с обеих сторон. Мой вопрос превратился в ритуал. Стал чем-то вроде приветствия. Он действовал как пароль, значение которого понятно лишь нам двоим на всем белом свете. Когда я произносил его, мы оба прятались каждый в своем мире: я – в своем, наполненном воспоминаниями, скорбью, унижением, яростью и непониманием. Она – в своем, о котором я ничего не знал с тех пор, как она затворилась в нем несколько лет назад.

Но я знал, что она ждет моего прихода. Именно эта уверенность заставляла меня каждое утро снова и снова приходить к манговому дереву. Правда, по ее поведению нельзя было догадаться, что она слышит или хотя бы замечает меня. Я ее не видел, но ее образ зримо присутствовал в моем сердце. Ее немигающий взгляд был неотрывно устремлен на могилы. Уголки рта не были опущены от горечи, сострадания или хотя бы раздражения. Неподвижная, безмолвная, далекая, как чужая планета, – вот какой была Мосана. Можно было подумать, что кладбище уже приняло ее к себе. Но я знал, что она каждый день ждет моего прихода и моего вопроса. Я это знал. Знал потому, что это был также и ее вопрос, вопрос ее жизни. Нас объединило то, что наказанием и ключом для меня и для нее был один и тот же вопрос: почему он?

Мосана с давних пор жила под ветвями старого мангового дерева, которое росло напротив кладбища; она не носила одежды и не говорила. Я, как обычно, сел рядом с ней и поставил на землю сверток с едой. Одежду я приносить перестал: она ее не надевала. Однажды, много лет назад, я одел ее силой. Она сразу же все сняла и разорвала.

Первое время после того, как она замолчала, я пытался удержать ее в своем доме. Вечером привязывал к кровати, чтобы не убежала. Но она стала кричать по ночам. Издавала такие жуткие вопли, будто ее пытают. Через несколько дней мне пришлось отпустить ее. Она тогда еще немного говорила. Видя, что я не собираюсь ее отпускать, она сказала: «Все больные не хотят выздоравливать, все, кого сбили с ног, не хотят подниматься, потому что, если они встанут на ноги, это грозит им новым падением, которое может оказаться смертельным; никто не хочет возвращаться к нормальной жизни, которая по сути немногим лучше смерти. Встать на ноги – это не для меня, вообще встать – это для меня не более чем опасная иллюзия. Я не хочу, чтобы меня спасали, Усейну. Отпусти меня».

Эти слова Мосаны, ее крики по ночам, ее побеги, которые заканчивались всегда в одном и том же месте – под старым манговым деревом напротив кладбища, – все это в конце концов подтолкнуло меня к решению: я позволил ей уйти. У меня не было такой власти, чтобы удержать ее. И мне оставалось только в бессильной ярости смотреть, как она скатывается к безумию.

Когда она начала погружаться в это состояние, я страдал от того, что не могу удержать ее, спасти, пусть и против ее собственной воли. Я тогда поклялся: если в будущем мне опять придется спасать любимого человека, я буду бороться до последнего. После этого я снова погрузился в изучение и толкование Корана и основ традиционной мистики. В этих двух источниках мудрости я искал тайны целительского искусства, внутреннего зрения, проникновения в будущее. Через несколько месяцев я поехал в соседнюю деревню, к одному суфийскому мистику, который согласился продолжить мое духовное образование. Он приобщил меня к тайнам, которые могут быть постигнуты лишь внутренним зрением – другого у меня уже не было. Я научился видеть и читать мир при невидимом свете. У времени больше не было от меня секретов. Оно открывалось впереди меня. Оно открывалось позади меня. И я мог далеко прослеживать его извилистый путь в обоих направлениях. Я приобрел необходимые познания, для того чтобы исцелять все раны людские. И телесные, и душевные, и нанесенные жизнью. Вернувшись через год, я стал тем, кого вся округа вскоре узнала под именем шейха Усейну Кумаха Ученейшего.

Мосана по-прежнему была там, под манговым деревом, напротив кладбища. Я знал, чего она ждет. Но знал еще и другое: то, чего она ждет, не случится. Я попытался вернуть ее с помощью знаний, которые приобрел. Но не сумел: она так далеко зашла в царство тени, что не было ни малейшего шанса вернуть ее живой. И, поскольку уже поздно было извлекать ее из мира, где она оказалась, я решил составлять ей компанию. Помнится, это было в 1940 году. Прошло уже два года с тех пор, как Мосана утонула в бездонном колодце, который открылся у нее внутри.

Я смирился с тем, что не смогу в дальнейшем жить с ней. И стал думать о других женщинах. Найти жену оказалось нетрудно. Моя слава целителя и божьего человека уже вышла за пределы деревни. Несмотря на мой возраст, некоторые семьи считали, что предложить мне в жены одну из своих дочерей – это честь и удача. Я знал, в их глазах такой брачный союз был чем-то вроде страховки от прихотей судьбы, от болезней и прочих несчастий: я защитил бы их своими молитвами. Вот так и получилось, что очень скоро, уже в конце года, я женился на Мам Куре, которой тогда было восемнадцать.

Я годился в отцы всем моим женам – Мам Куре, Йайе Нгоне, Та Диб, а также твоей матери, Сига. Моя любовь к ним от этого была только крепче, ведь я любил их со страстью супруга и одновременно с отцовской нежностью. То, что я стал мужем и отцом в весьма зрелом возрасте, было для меня к лучшему: я избежал ошибок, какие часто подстерегают молодых. Я пережил этот опыт как взрослый мужчина, который уже познал большую любовь к женщине и для которого в отцовстве уже не осталось тайн. Вдобавок недавняя инициация наделила меня ясностью духа и мудростью. Одна только Мосана нарушала мой покой.

Я примирился с тем, что она ушла из мой жизни, но не мог отказаться от того, чтобы чувствовать ее рядом. Женившись, став отцом своих первых детей, привязавшись к своим женам, я все еще ходил каждый день к манговому дереву, под которым сидела Мосана. И каждый день находиться рядом с ней мне было все так же радостно и все так же больно. Она была незаживающей раной, которую мне нравилось бередить. Я не хотел, чтобы эта рана зарубцевалась. Я хотел, чтобы она всегда жгла меня. Вот зачем я приходил к Мосане каждый день, с радостными и горькими воспоминаниями, несбывшимися надеждами и своим вечным вопросом.

До моей инициации у суфия Мосана в промежутке между обострениями иногда разговаривала. Причем достаточно ясно и связно, чтобы ее можно было понять. Изредка она даже была в состоянии вести беседу. В таких случаях могло создаться впечатление, что она решила вернуться. Но она не собиралась возвращаться. Это становилось ясно, когда через четверть часа просветление заканчивалось и она снова начинала бредить, еще страшнее, чем раньше, или замыкалась в угрюмом молчании. За каждый проблеск сознания приходилось платить падением на еще большую глубину.

Когда я вернулся, Мосана уже не говорила совсем. Жители деревни рассказали мне, что она перестала говорить через несколько дней после моего отъезда. Теперь она была безмолвной, как могилы, на которые смотрела. Сквозь окружавшую меня тьму я видел ее своими незрячими глазами. Ничто не могло заставить меня забыть ее красоту. Ее образ был даром, который я получил от своих глаз до того, как они покинули меня. И сейчас, спустя годы, я все еще вижу ее.

Слава, которую я приобрел в деревне, затронула и ее. Местные жители думали, что она тоже обладает необычными способностями и, когда я сижу рядом с ней, мы вместе совершаем какие-то таинственные обряды. Даже дети, обычно безжалостные к тем, у кого помутился рассудок, будто не замечали ее. Никто не видел, чтобы она бежала по деревне, спасаясь от банды зверенышей, бросавших в нее камни и осыпавших ее бранью. Она старела, я чувствовал это. Волосы у нее седели, а на лице обозначились глубокие морщины.

Но наибольший ущерб ее телу нанесли не годы, а страдания. Страдания, которые затронули тело лишь после того, как долгое время пожирали душу, пока полностью не сожрали. Однако я не сомневался: Мосана все еще была прекрасна. Если бы не страх, вызванный ее состоянием, многие мужчины попытались бы овладеть ею. Ведь она не скрывала свое тело от чужих глаз. Но никто не осмеливался приблизиться, а тем более прикоснуться к ней. Говорили, будто покойники оберегают ее. Ее прозвали Мосана – подружка мертвых, или Безумная под манговым деревом.

Я один мог подойти к ней без того, чтобы она не начала истошно вопить. Но не потому, что меня, как говорили в деревне, окружала мистическая аура. Я не имел над ней никакой власти. Просто она узнавала меня. Я был последней ниточкой, связывавшей ее с эпохой, которая объясняла ее настоящее, наше с ней настоящее. Но главное, еще раз повторяю, у нас с ней был один и тот же вопрос. Самые старые жители деревни, которым была известна наша история, знали часть нашего секрета. Странная из нас получилась пара: обнаженная безумная и слепой колдун, сидящие под манго напротив кладбища. Этого было достаточно, чтобы отпугнуть любопытных и чужаков.

Но возвращаюсь к знаменательному дню, о котором начал говорить. Это было в 1945 году. Мосана уже почти восемь лет жила в своем мире. Да, верно, это было в 1945-м. Я хорошо это помню. Говорили, что война скоро кончится. Новости мы получали издалека, их приносил ветер. В тот самый знаменательный день я, как делал ежедневно в течение последних десяти лет, задал Мосане свой вопрос: «Почему он?» И услышал, что она пошевелилась, а потом почувствовал, что она тронула меня за руку. Я не был удивлен: накануне ночью, во сне, мне открылось, что она вернется. Бог послал мне знак. И Мосана действительно вернулась. Она решила вернуться в последний раз, чтобы ответить.

Ответ Мосаны ты услышишь позже, Марем Сига. Сейчас я хочу рассказать тебе о другом – о причине моей неприязни к тебе. Но эти две истории – по сути одна и та же. Когда я впервые положил руку на живот твоей матери, уже носившей тебя, в голове у меня сверкнула ослепительная вспышка. И в образовавшемся потоке света я увидел твое лицо между их лицами. Ты еще не родилась, но я уже знал, что ты будешь на их стороне. Они вернулись – перевоплотившись в тебя.

Я никогда не мог понять, кто из нас двоих был старшим. Моя мать говорила, что я вышел первым. Но, кажется, в нашей культуре из двух близнецов старшим считается тот, кто вышел из материнского чрева последним. В нашем детстве матушка Мбоил всегда рассказывала мне одну и ту же историю: «Усейну Кумах, твой брат пропустил тебя вперед, чтобы доставить тебе удовольствие, он повел себя как старший брат, который хочет побаловать меньшого. Асан Кумах появился на свет через девять минут после тебя, а это значит, что ты на девять минут моложе». Вот что говорила наша мать. Но я никогда не мог избавиться от ощущения, что Асан Кумах, мой брат-близнец, украл у меня больше, чем эти девять минут. Он отнял у меня возможность, отнял право существовать вне его тени.

Мы родились в 1888 году. Надо уточнить – хотя ты, наверное, это знаешь, – что я не был слепым от рождения. Первые двадцать лет жизни я видел. Но об этом позже. Итак, мы родились в 1888 году. Отца мы не знали. Он погиб на рыбалке, в пасти огромного крокодила – все свое детство я слышал легенду об этом чудовище. Наша мать, Мбоил, твоя бабушка, седьмой месяц носила нас с братом в своем чреве, когда отец по неизвестной причине в одиночку отправился рыбачить в самое опасное место на реке. Это была территория чудовища. Мбоил редко и мало рассказывала нам об отце. А в тех случаях, когда она все же говорила о нем, я удивлялся, чувствуя, что гибель мужа вызвала у нее облегчение, хоть она и пыталась это скрыть. Казалось, она даже благодарна гигантскому крокодилу, хозяину реки, за то, что он забрал нашего отца. От его тела ничего не осталось. А значит, не было и могилы, к которой мы могли бы приходить, по крайней мере, в первые годы нашей жизни.

В конце 1898 года, то есть когда нам было десять лет, группа охотников (среди них был и тот, кто меня воспитал) отправилась в трехдневную экспедицию на реку. Они собирались убить крокодила, который наводил ужас на всю округу и которого обвиняли во всех необъяснимых смертях и исчезновениях, даже когда несчастье случалось не на реке. Но людям нужен был козел отпущения, и им стал крокодил. После жестокой и кровавой схватки охотники расправились с чудовищем. Троих он успел убить и сожрать, еще двоих – покалечить (один лишился руки, другой ноги). Но зверь был уничтожен.

Смертельный удар ему нанес наш дядя Нгор, Токо Нгор, как мы его называли. Это он по закону левирата взял к себе вдову старшего брата с детьми и воспитал нас. Токо Нгор был очень близок с нашим отцом. Смерть последнего стала для него тяжким ударом: он сказал нам об этом, как только мы достигли возраста, когда ребенок способен понять такие вещи. Особенную боль ему причиняло сознание, что крокодил до сих пор жив. Десять лет в его душе не гасла ненависть к зверю, несколько раз он, рискуя жизнью, пытался убить его в одиночку. И наконец убил. Когда он вернулся с победой, отомстив за брата, я, десятилетний мальчик, почувствовал, что он изменился. Он был похож на больного, который выздоровел после долгих лет страданий. А еще я понял, что ошибался: все эти годы самым большим горем для Токо Нгора было не то, что крокодил все еще жив, а то, что у его брата нет могилы, над которой он мог бы его оплакать.

После успешной экспедиции охотники разделили между собой громадный остов чудовища (это был самец, на редкость крупный экземпляр длиной почти семь метров и весом в тонну). Одни хотели получить часть шкуры, другие – зубы или глаза, а кто-то – просто кусок мяса. А дяде Нгору нужны были внутренности. Он говорил: от тела моего брата не осталось ничего, но оно побывало в нутре этого зверя. Поэтому я возьму нутро. Он выпотрошил крокодила и закопал его внутренности не на кладбище (нельзя зарывать требуху крокодила в земле, где хоронят людей), а у подножия мангового дерева, растущего напротив кладбища. Под этим деревом много лет спустя поселилась Мосана. Она не знала этой истории, которую все успели забыть, а я не стал ей рассказывать. Но скажу тебе сразу, Марем Сига: когда я приходил к манговому дереву, я делал это не ради отца. Я его не знал. Я приходил туда только ради Мосаны. И все же я не забыл, что у подножия этого дерева была могила моего отца (его имя было Вали). Могила, куда Токо Нгор положил желудок крокодила, сожравшего отца.

Токо Нгор и моя мать воспитывали Асана и меня как двух принцев. Мы были любимы, но не любили друг друга. Я, во всяком случае, брата не любил. И, думаю, это было взаимно, что бы он там ни говорил. При свидетелях он вел себя как примерный старший брат, который защищает и любит младшего. И делал вид, будто мы с ним очень близки, что было неправдой. Но стоило нам остаться наедине, как он показывал свое истинное лицо: вел себя холодно и пренебрежительно, заговаривал со мной только для того, чтобы унизить меня или высмеять.

У нас не было ничего общего. Внешне мы почти не отличались друг от друга, как и положено близнецам. Но по характеру были полными противоположностями. Я никогда не чувствовал между нами взаимной привязанности и единения, якобы присущих близнецам. Асан был всеобщий любимец. Он умел нравиться, часто смеялся, всегда слушался, охотно разговаривал, а если приходилось позировать фотографу, демонстрировал цветущее здоровье и отличное настроение. Он добивался одобрения и восхищения взрослых. Вокруг него сформировалась группа мальчиков нашего возраста, которые смотрели на него с восторгом и во всем ему подчинялись. Он был наш кумир, вожак. Я был молчаливый. Замкнутый. Нервный. Сумрачный. У меня не было ни обаяния брата, ни его непринужденных манер, ни его веселости. С очень ранних лет я начал втайне страдать от того, что нас постоянно сравнивали. Только в одном я брал реванш – обыгрывал его в шашки. Во всем остальном он превосходил меня: в силе, в быстроте бега, в хитрости, в уме, в храбрости.

Через несколько дней после похорон крокодильего желудка дядя Нгор велел нам с Асаном и нашей матери прийти к нему. Он сказал, что пора подумать о будущем.

– Вы, – сказал Токо Нгор, глядя по очереди на нас с братом, – начали посещать здешнюю кораническую школу. Это важное дело. Ислам – одна из основ нашей самобытности. Вы также должны изучить нашу традиционную, доисламскую культуру. Но нельзя отворачиваться от того, что происходит сегодня. Надо думать о вашем будущем. А сегодня происходит то, что наша страна скоро будет принадлежать белым. Возможно, она уже им принадлежит. Грустно это говорить, но они господствуют над нами. Силой и хитростью они получили, что хотели. Возможно, когда-нибудь мы станем свободными, но сейчас люди из-за океана здесь. И у меня предчувствие, что они здесь надолго. Когда они уйдут насовсем и мы снова станем теми, кем были прежде, я не увижу этого, потому что меня уже не будет. Возможно, даже вы, такие юные, умрете задолго до этого дня. Возможно, этот день не настанет никогда, мы не сможем вернуть прошлое и снова стать теми, кем были прежде. Все-таки человек не рыба, которая порой плывет по реке против течения; он может двигаться только вниз по реке, к великой дельте, конечной точке своей судьбы, чтобы затем соединиться с великим морем. Мы станем другими. Нашей культуре нанесли рану. В ее тело вонзился шип, который можно вытащить только ценой жизни. Но если его не трогать, с ним можно жить, неся его на себе не как медаль, а как шрам, как свидетельство, как тяжелое воспоминание, как предупреждение о будущих шипах. А шипы еще будут, другой формы, другого цвета. Но этот шип уже стал частью нашей великой раны, то есть частью нашей жизни.

Дядя Нгор умолк и поднял голову к небу. Из его рассказа я не понял ни слова. Он продолжал:

– Одно не подлежит сомнению: нам надо готовиться к будущему, в котором мы уже никогда не будем одни, никогда не будем такими, как прежде. Я часто говорил об этом Вали, вашему отцу, прими Господь его душу. Это было его заветное желание. Чтобы его будущие дети или по крайней мере один из них поступил в школу белых – не для того, чтобы стать таким, как они, а чтобы давать им отпор, когда они станут утверждать, будто их взгляд на вещи не только самый верный (это далеко не бесспорно), но и единственно возможный (это ложь).

У меня в голове все перемешалось. Я не понимал, что он имеет в виду. Дядя Нгор снова умолк и серьезно посмотрел на нас:

– Вы поняли?

– Да, – сказал Асан.

Чтобы не показаться идиотом, я соврал:

– Да, Токо Нгор.

Наверное, мама заметила, что у меня растерянный вид; осторожно, словно взвешивая свои слова и стараясь смягчить их нежностью, она сказала:

– Деточки, ваш дядя хочет сказать, что один из вас должен пойти учиться в школу белых.

Я в ужасе посмотрел на дядю. Он сидел все с тем же серьезным видом, устремив на нас испытующий взгляд. Я повернулся к Асану. Как он мог оставаться таким спокойным, когда нам говорили такие ужасные вещи?

– Ну так что? – спросил дядя Нгор.

– Не хочу уезжать, – зарыдал я.

– Отлично. Тогда поеду я, – произнес Асан, едва я закрыл рот. – Я буду учиться в школе белых.

Несколько секунд все молчали, затем Токо Нгор сказал:

– Хвала Роог Сену. Именно так мы с вашей матерью себе и представляли: Асан Кумах, ты выйдешь во внешний мир, чтобы приобрести там новые знания, а ты, Усейну Кумах, останешься здесь и станешь хранителем знаний нашего мира.

Следующей ночью я не мог заснуть: меня раздирали противоречивые чувства. С одной стороны, я был счастлив избавиться от брата; с другой стороны, у меня было предчувствие, что его отъезд станет причиной великих несчастий. В нашем мире открылась брешь, и мы еще не знали, что может проникнуть к нам через нее и что может через нее от нас уйти.