Текст книги "В тайниках памяти"

Я должен поторопиться. В груди очень болит. Ты слышишь, как там свистит.

Следующие несколько лет были для меня счастливыми. Асан редко появлялся дома. Он учился в школе белых, в большом городе на севере страны, в интернате миссионеров. И приезжал только с наступлением сезона дождей, а по его окончании возвращался в город. Все остальные месяцы я оставался один с дядей Нгором и с мамой. Когда мама говорила «малыш», я знал, что она обращается только ко мне. И в этот миг сердце наполнялось ощущением, что ее любовь теперь сосредоточена на мне одном. На фотографии осталось только мое лицо, Асана там больше не было. Он становился старше, но характер у него не изменился. Наоборот, образование, которое он получал в школе белых, еще больше развило у него желание нравиться. Но теперь у него появилось новое оружие.

В нашей деревне он был одним из первых, кто поступил в школу белых в большом городе. Когда он приезжал, все хотели с ним пообщаться, послушать его рассказы о большом городе. Он описывал белых, их жизнь и привычки. Говорил об их познаниях и чудесных секретах. Он хотел быть элегантным, привлекательным, остроумным. Говоря на нашем языке, то и дело вставлял в свою речь французские слова. От этого все, что он говорил, даже полная чушь, казалось важным и интересным. Окружающие были очарованы. Асан с детства был одаренным и любознательным. Во французской школе из него сделали образованного, воспитанного, уверенного в себе подростка, а затем молодого человека. Но прежде всего французская школа (по сути, это и было ее задачей) сделала из него маленького белого негра.

В 1905 году у Токо Нгора от запущенной раны на щиколотке сделалось заражение крови, и он скончался. Перед смертью он сказал нам, что гордится нами обоими: Асан Кумах, мой брат, стал по-западному образованным человеком, а я, Усейну Кумах – умелым рыбаком, надежным, ответственным человеком, глубоко укорененным в нашей культуре. И наказал нам заботиться о матери. Но матушка Мбоил пережила его всего на год. Она умерла в 1906 году, от обыкновенной горячки.

И мы с Асаном снова остались одни. Я надеялся, что смерть дяди и матери изменит наши отношения, что общее горе сблизит нас. Но мои надежды не сбылись. Асан, как и я, испытывал боль от утраты дяди Нгора и матушки Мбоил. Но он переживал свое горе в одиночку, и я тоже. Только траур был у нас общий. Расстояние между нами увеличивалось. Теперь оно измерялось уже не минутами, а мирами. К взаимному непониманию добавилась глубокая враждебность. Я считал, что он отдаляется от мира, в котором родился; он считал, что я увяз в этом мире и замкнулся в нем. Вскоре какой-либо диалог между нами стал невозможен. Когда после смерти матери мой брат приезжал в деревню, он со мной едва здоровался.

Живя у нас в деревне, он запоем читал европейские книги, привезенные с собой, а в остальное время предавался доступным удовольствиям: с этим у него не было проблем благодаря его образованности и восхищению, которое она вызывала. О религии он и не вспоминал. Впрочем, он сказал мне, что миссионеры обратили его в христианство, и теперь его зовут Поль. Я ему ответил, что это его личное дело, но я не знаю человека по имени Поль. Для меня он навсегда останется Асаном Кумахом. Он забыл своих предков. Я ни разу не видел, чтобы он посетил могилу дяди Нгора или могилу нашей матери. Он предпочитал бегать за девушками. Точнее, это они – по крайней мере некоторые из них – бегали за ним.

Из наших сверстниц перед ним устояли лишь немногие. Самой красивой и гордой была Мосана, на которую он не произвел впечатления. Именно этим она и привлекла его. Этим же (но не только) она привлекла и меня. Мосана была на два года моложе нас, но казалось, что она минимум на три года старше. Нам, почти еще детям, ее красота представлялась бунтом солнца после тысячелетнего господства тьмы. Она уже была женщиной, вполне развившейся женщиной, в то время как мы с братом застряли в отрочестве. Не только Асан и я добивались ее. Смело могу сказать: ее желали все полноценные мужчины деревни. Красота Мосаны в те времена была постоянной темой разговоров. Ей это нравилось. Она знала, что красива, чувствовала, что ее желают, что ей завидуют, что к ней ревнуют. Она научилась вести себя как призрак или как сновидение: вот оно, совсем рядом, чудится, протяни руку – и схватишь, но оно отступает и отступает, как горизонт, к которому можно бежать до бесконечности. Пользуясь своей неотразимостью, Мосана узнала, что значит жить свободной. Она была ничьей; и каждый думал, что она будет принадлежать ему. Я тоже так думал.

Что привлекало меня в Мосане, казавшейся такой бесстыдной, дерзкой, азартной, надменной, – ведь мне все эти качества были совершенно чужды? Часто человека тянет к кому-то, кого можно назвать его полной противоположностью. Нет, в Мосане меня интересовало не то, что видели все и каждый, а то, что, как я думал, было скрыто за этой видимостью. Возможно, я влюбился в плод своего воображения. Но разве такое не случается сплошь и рядом? Создаешь образ человека, влюбляешься, а потом узнаешь, какой он на самом деле. Дальше происходит вот что: либо человек соответствует созданному тобой образу – и это повод любить его еще сильнее, либо нет – и тогда любовь разгорается от эффекта неожиданности, принимает брошенный ей вызов.

Я любил Мосану. Но не я один любил ее. Мне пришлось два или три года быть терпеливым, доказывать, что я люблю, обольщать ее, методично и безжалостно устранять соперников. К 1908 году у Мосаны осталось только два верных поклонника: мой брат и я. Оттого что Мосана вначале была к нему равнодушна, он с удвоенной силой старался ее соблазнить. Это был завоеватель: он жаждал покорить именно ту территорию, которая ему сопротивлялась.

У меня были два преимущества: время и место. Когда Асан Кумах уезжал в город, Мосана оставалась в деревне и я мог обхаживать ее сколько угодно. Главным моим оружием было терпение. Я не пытался произвести на нее впечатление, увлечь красочными иллюзиями. Представал перед ней таким, каким был: скромным, без амбиций, без каких-либо иных богатств, кроме душевных метаний, привычки замыкаться в молчании и сомнений, но также и некоторых нравственных достоинств – своей привязанности к родной земле, своей простодушной честности. Я не обладал ни талантами, ни умом брата. Но, как мне казалось, обладал чем-то, чего не было у него и что могло иметь ценность в жизни человека. Когда Асан возвращался в деревню, он окружал Мосану вниманием как только мог: осыпал ее подарками, рассказывал чудесные истории о жизни большого города, учил ее читать и считать на языке своих новых хозяев – белых. Мосана стала еще одним полем битвы двух миров, которые мы олицетворяли и которые были противоположны во всем.

В двадцать два года я ослеп. Это случилось на рыбалке. В тот день я был один на рукаве реки, куда большинство рыбаков боялись ходить по очень простой причине: именно там некогда жил крокодил, убивший Вали, моего отца. Легенда об этом чудовище не забылась с его смертью. Говорили, будто у него остались детеныши, будто несколько рыбаков видели их. А еще говорили, что крокодил на самом деле был духом этих вод и что его нельзя уничтожить, даже убив. Женщины, которые ходили стирать белье на причал, будто бы слышали его устрашающий рев. Но все это не получило подтверждения. Возможно, какой-то крокодил и жил там, но не думаю, чтобы он имел отношение к тому чудовищу, которое дядя Нгор раскромсал и выпотрошил в нашем присутствии. Я подумал (и до сих пор думаю), что это были панголы, духи воды. Я был привязан к нашим традициям. Я был рыбак. А каждый рыбак в здешних местах знает, что в воде порой видишь сверхъестественные вещи.

Итак, я был на реке, на водах, с которыми было связано столько легенд и столько воспоминаний. Я собирался закинуть сеть, когда почувствовал, как мою лодку толкнуло что-то большое. Толчок был такой сильный и внезапный, что я потерял равновесие и упал в воду. Возникло ощущение, будто какая-то невидимая сила утягивает меня в глубину. Вокруг не было заметно никаких крупных предметов, вода была мутной от ила, но через несколько секунд я убедился, что в воде нет никого, кроме меня и неодолимой силы, которая тащит меня на дно.

Я понял. Это случится сегодня. Я вспомнил дядю Нгора и его слова, сказанные, когда мне было десять или одиннадцать лет и он учил меня рыбачить.

– Рано или поздно река подвергает испытанию тех, кто к ней приходит. Когда она будет испытывать тебя, Усейну Кумах, ты подумаешь, что тебе конец, испугаешься, начнешь барахтаться, но помни: в этот момент вода словно болото – от каждого резкого движения тебя затягивает все глубже, так что бороться не надо.

– А что будет, если я начну бороться, дядя Нгор?

– Вода решит, что ты ее недостоин, и убьет тебя.

Поэтому я не стал бороться и отдал себя во власть воды. Закрыл глаза и задремал. Мне приснился длинный сон, в котором я увидел сначала моего дядю, затем чудовище с телом человека и головой крокодила, свою мать, Асана. С кем-то из них я разговаривал; с другими только обменялся взглядами или улыбкой либо поделился какой-то мыслью. Но я не могу вспомнить, о чем мы тогда говорили, хотя знаю, что это было что-то очень важное. В этом сне, приснившемся на речных глубинах, присутствовала и Мосана – она явилась словно божественное видение. Она была обнажена, и я долго смотрел на нее, мечтая превратиться в воду, чтобы ласкать ее тело и проникать в самое сокровенное.

Когда я очнулся, то снова сидел в лодке, как будто ничего не произошло, как будто я и не вылезал из нее. Изменилось только одно: я ничего не видел. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы осознать случившееся, а затем я принял это, просто и безропотно. Такова была цена моего выживания в испытании, которое, как я понял, должно было стать для меня смертельным. Отдельные элементы недавнего сна обрели более или менее внятный смысл. Например, казалось очевидным, что человек-крокодил одновременно был воплощением моего отца и зверя, который его растерзал. Несмотря на окружавшую меня теперь тьму, я смог добраться до деревни. Я знал: больше со мной на реке ничего не случится. Жители деревни были убеждены, что непонятная сила, столкнувшая меня в воду, была не что иное, как призрак чудовища либо его порождение, и что, оставив мне жизнь, оно взамен взяло мои глаза. Возможно, они были правы, но в тот момент мне было наплевать на их домыслы. Мне было важно знать одно: есть ли у меня еще надежда завоевать Мосану теперь, когда к моим недостаткам прибавилось еще и увечье. Когда я пришел, она уже знала, что со мной случилось (деревня была маленькая, вести разносились быстро). Она сказала:

– Ты больше не сможешь видеть.

– Я больше не смогу видеть тебя, – ответил я.

Она рассмеялась и сказала, что это ничего не меняет, что теперь она будет моими глазами.

– Я больше не смогу видеть тебя, – повторил я.

В этот момент ужас и бешенство от того, что я стал слепым, обрушились на меня в первый и единственный раз после испытания. Я разрыдался.

В последующие годы она была так близка со мной, что я уже подумал, будто выиграл борьбу за ее любовь, которую вел против брата. Она приходила каждый день и помогла мне приручить тьму. Она не отдалась мне, но посвятила себя мне. Время от времени возвращался Асан. То ли потому, что он стал мне сочувствовать, то ли потому, что его лицо отныне было от меня скрыто, мне как будто стало легче переносить его присутствие. Он сдал экзамен на бакалавра и планировал продолжить учебу, чтобы стать преподавателем. Уверял, что хочет впоследствии вернуться в деревню и учить всех здешних детишек. В городе он жил в маленьком домике в колониальном стиле, в квартале для белых. Колониальная администрация сдала ему этот домик в аренду после того, как он показал блестящие результаты на экзаменах. Он говорил, что хочет стать писателем. А я теперь занимался изготовлением и починкой рыболовных сетей. Дела шли неплохо. Я стал откладывать деньги. В 1913 году, в день, когда мне исполнилось двадцать пять лет, я попросил руки Мосаны.

– Я не могу, Усейну. Прости, но я не могу выйти за тебя.

– Ты предаешь меня. А как же наша клятва?

– Не наша, а твоя. Ты дал ее только самому себе.

Я обвинил ее в коварстве. Она сказала, что и так достаточно любит меня, поэтому ей нет надобности выходить за меня замуж; и вообще, на данный момент она не собирается ни за кого выходить замуж; ей хочется уехать в большой город на севере, найти для себя что-то новое.

– Что именно?

– Новые возможности для жизни.

– Что ж, поезжай к нему, – в ярости сказал я. – Он не будет просить твоей руки. Ему нужно только твое тело. И ты ему его дашь. Ты ведь хочешь этого, ты всегда этого хотела. Повернуться спиной к нашим традициям ради личной свободы, чтобы легче было погрузиться в разврат и оправдывать себя. Он это понял и задурил тебе голову своими сказками о белых. Ты не свободна. Ты просто взбесившаяся негритянка, девушка, забывшая честь.

После этих гадких и непристойных слов Мосана ушла. Ушла, ничего не ответив, и это было хуже, чем если бы она выругалась в ответ на мою ругань.

Какое-то время я не получал о ней вестей. Мой брат больше не приезжал в деревню. Из этого я сделал вывод, что они теперь живут вместе в большом городе. Эта мысль начала изводить меня. Ночи напролет я воображал их вдвоем, счастливую влюбленную пару посреди сияющих огней и чудес большого города. Воображал, как они обнимаются, и от этой картины мне не хотелось жить, но смерть не спешила мне на помощь. Глубокой ночью я принимался истошно вопить, то проклиная Мосану, то, как маленький ребенок, умоляя ее вернуться.

Разумеется, у меня много раз возникало желание отправиться на их поиски. Но меня останавливала гордость. Отсутствие Мосаны приводило меня в состояние, близкое к безумию. Но я представлял себе довольную улыбку брата в момент, когда я появлюсь у него на пороге, жалкий, исстрадавшийся от одиночества и от горя, – и мысль об этой улыбке, Марем Сига, была невыносима. Лучше умереть безумцем, чем доставить ему такое удовольствие. При всей своей любви к Мосане я не мог пойти на такое унижение. Да и что я стал бы ей говорить после жестоких слов, которые бросил перед ее отъездом? Никакие извинения не смогли бы загладить те слова. Слова, как и люди, не поднимаются вверх по реке времени, чтобы помешать самим себе родиться. Я жалел, что сказал их. Но в глубине души соглашался со сказанным: да, Мосана была готова на все ради иллюзии свободы. Это была африканка, решившая, что ей достаточно пренебречь приличиями и начать курить на людях, чтобы стать как те белые женщины, которых Асан показывал ей в иллюстрированных журналах. Что она может стать похожей на героинь романов, которые читал и переводил ей мой брат. Она была готова на все ради пустой мечты. Но я любил ее такой. Ревность, обида, одиночество, гордыня и любовь рвали меня на части. Именно тогда я начал спрашивать себя: почему он?

Однажды, через три или четыре месяца после ухода Мосаны, боль стала так сильна, что я не выдержал и отправился в большой город. Я не имел о нем никакого представления и не знал, где жили Мосана и мой брат; и все же я отправился туда.

Путешествие заняло один день и одну ночь. Город был оживленным и шумным. Я чувствовал вокруг беспорядочную, бьющую через край, яростную и прекрасную энергию, которая могла истощить до смерти живого, но могла и оживить покойника. Мальчишка, слонявшийся по улице, за мелкую монету согласился быть моим поводырем. Он спросил, куда меня отвести. Я сказал, что мне нужно в квартал белых. Пришлось пройти через район, где тошнотворно воняло отбросами и падалью, несколько раз пробиваться сквозь тесное скопление людей, прежде чем я ощутил освежающий запах моря. Город меня заворожил. Пока мы шли, я забыл о цели моего путешествия и позволил тому, что происходило вокруг, полностью захватить меня. Мальчик приноровился к моей походке, он был очень рад, что получил деньги всего-навсего за то, чтобы водить по городу слепого. Мы прошли через рынки, где мирно уживались продавцы и покупатели, полицейские и бандиты, собаки, ослы, бараны и кошки. Запахи всевозможных сортов мяса. Аромат свежевыловленной рыбы всех видов. Благоухание специй. Ветер, пахнущий морской солью. И снова откуда-то тянуло помойкой и стоячей водой. И голоса, и громкие споры: серьезные, веселые, игривые, философские.

Говорили о погоде, молились о том, чтобы предки не дали сбыться неблагоприятному прогнозу на сезон дождей, расхваливали чудотворца Серинье, который вскоре должен был прибыть в город, описывали покачивание ягодиц знаменитой Салиматы Диалло, а еще обсуждали последний поединок борцов, духа, который унес в море ребенка, и жертвы, которые следует принести богине, чтобы такое не случилось с другими детьми, любовные шалости белого губернатора, которого застали пьяным, то, что у одной местной куртизанки волосы на лобке выстрижены в форме усов, благость божью, роковую неотвратимость судьбы человеческой. На одной из площадей я слышал, как ожесточенные споры сопровождались звучным стуком шашек о доску. Я на какое-то время остановился, чтобы послушать все эти ссоры, насмешки, претензии, угрозы отомстить. В былое время это было для меня захватывающей игрой, и сейчас я вспомнил прошлое.

Сирены скорой помощи или жандармерии. Суета. Ругань и обсуждение происходящего. Мы остановились. Пожар? Кража? Нет, арест великолепного бродяги, которого, по-видимому, столько же ненавидели и боялись, сколько уважали и старались задобрить. Одна женщина призвала меня присоединиться к толпе, собиравшейся его освободить. Я ответил, что мой путь лежит в другую сторону. Она напустилась на меня с бранью, злая, как ведьма, обозвала трусом, в непристойных выражениях стала жаловаться, что в мире больше не осталось мужчин. Одни слюнтяи! Бабы в штанах! Тряпки! Недоделанные! Где настоящие мужчины, отчаянные храбрецы вроде тех, что были раньше? Пускай они помогут нам освободить красу и гордость нашего города! Я ответил, что от меня им пользы не будет: я слепой и не из здешних мест. Она заявила, что в жизни для мужчины, особенно такого молодого, как я, не имеет значения, зрячий он или нет и из каких он мест. Да-да! Мужчине, где бы он ни оказался, откуда бы ни пришел, нужны только яйца, чтобы работать и сражаться. Во время этой перепалки я отвлекся и выпустил плечо моего поводыря. Мальчишка тут же сбежал. Ведьма направилась куда-то по своим делам, но я успел спросить ее, как пройти в квартал белых. Перейди мост и иди на север! И будь поосторожнее, уже вечер, а ты нездешний! Быть поосторожнее? С чем? С кем? Ее ответ потонул в окружающем гаме.

Какой-то добрый самаритянин согласился перевести меня через мост. Мы пришли в колониальный квартал. Это был другой мир. Тишина, порядок, спокойствие. По звуку я понял, что под ногами у меня асфальт. Затем услышал, как говорят на языке белых. В их голосах слышалась умиротворенность. Только умиротворенность, ничего больше. Здесь я был гостем, а они – хозяевами, и так будет еще долго. Токо Нгор это предсказывал… Я попытался узнать, где находится нужный мне дом, но вначале никто из тех, кто говорил на нашем языке, не мог мне помочь. Но я не сдавался. Наконец какие-то люди вспомнили об африканце, который с недавних пор работал учителем и жил со своей женой на севере острова. Они не знали его имени, но сказали, что видели его, и тогда я спросил, похож ли он на меня. Одни без колебаний ответили утвердительно, другие заявили, что нет, нисколько не похож. Это была единственная ниточка, которая могла привести меня к цели, и я решил придерживаться ее до конца. К вечеру мне удалось найти тот самый дом. Перед входом стоял охранник из наших. Он холодно ответил на мое приветствие, а когда я спросил, здесь ли живет Асан, сказал, что никакого Асана здесь нет. Не без труда я вспомнил католическое имя, которое взял себе мой брат.

– Что тебе надо от месье Поля?

– Я его родственник и хочу его видеть. Это мой брат.

– Sa Waay. У месье Поля нет брата.

– Говорю тебе, это мой брат! Разве не видишь, мы похожи, как две половинки одного зада?

– Возможно.

– Ну надо же!

– Поостынь. Половинки одного зада не всегда бывают одинаковые. Промежуток между ними – не оправа зеркала.

– Мы близнецы!

– Может, и так, приятель. Но месье Поль никогда не говорил мне, что у него есть брат. В любом случае он сегодня не ждет гостей. Я могу впускать только тех, кто заранее договорился о встрече.

– Где это видано, чтобы человек заранее договаривался о встрече с братом?

– Такой здесь порядок. Надо договариваться. Чтобы знать наверняка, что он будет дома. А сейчас вот его нет. Если бы ты договорился заранее, ты бы его застал.

– Я подожду его внутри.

– Нет. Уходи.

– Тогда я подожду здесь.

– Это невозможно!

– Еще чего! Ну и дела! Улица не твоя, не твоего отца, не твоего прапрадеда. Она – не собственность твоего месье Поля, она не принадлежит белому. Как гласит народная мудрость, mbedd mi, mbeddu buur la, это улица короля, и каждый на ней король. Хочу ждать здесь, значит, буду.

– Mbokk, я знаю эту поговорку, но ты должен уйти. Мне не нужны проблемы, да и тебе тоже.

– Его жена!

– При чем тут его жена?

– Ее зовут Мосана.

– Ну и что? Это я и без тебя знаю.

– Видишь, я ее знаю. Я не лгу. Я его брат. Скажи Мосане, что я здесь. Меня зовут Усейну.

– Уходи сам, пока я тебе не помог. Ты меня не видишь, но поверь мне, я могу одной рукой оторвать тебя от земли.

– Мосана меня знает!

– Мадам Мосаны тоже нет дома. Они оба уехали в путешествие вместе с двумя друзьями-белыми. До их возвращения я должен охранять дом. Вот правда.

– Когда они вернутся?

– Они не сказали.

Какое-то время я стоял молча, не зная, что делать. Я не мог позволить себе долго оставаться в городе. У меня были дела в деревне, и, хотя скопленные деньги позволяли мне провести здесь денек-другой, я понимал, что жизнь в городе мне не по карману. Видя, что я стою в задумчивости, охранник еще раз велел мне уходить. И в это мгновение меня охватила такая злость, что от нее стало тесно в груди. Я злился не на охранника, а на самого себя, на свою глупость, на грустное зрелище, которое я собой представлял. В самом деле, на что я надеялся, когда шел сюда? Ради чего позволил себя унизить? Неужели любовь женщины, которая предпочла мне другого, стоила этого? Где мое достоинство, где моя честь? Я мысленно проклял Мосану и Асана и ушел, ни слова не сказав охраннику.

Становилось холодно; запертый во тьме, я чувствовал, что снаружи тень медленно пожирает свет. Вдали я услышал призыв к молитве. Было слишком поздно, чтобы добираться до вокзала и ехать домой. Пришлось искать место, где можно переночевать. Но я никого не знал в городе. Я снова перешел мост, на этот раз без чьей-либо помощи, и направился в сторону окраин. Люди говорили, что там можно найти ночлег почти даром. Мне указали гостиницу. Цена умеренная. Удобства минимальные, но приемлемые. Хозяин даже предложил мне ужин, который я съел без аппетита. Я уже собирался пойти в свою комнату, когда портье, давая ключ, вдруг спросил, не нужна ли мне компания. Не раздумывая, я ответил «да». И даже попросил самый востребованный и самый дорогой вариант. И заплатил, сколько сказали. Тогда мне казалось, что я делаю это от тоски и отчаяния. Теперь я понимаю, что сделал это главным образом от переполнявшей меня злости. Мне хотелось выместить эту злость на ком-нибудь. Проститутка, подумал я, как раз подойдет для этого. Девушка, пришедшая в тот вечер, сполна испытала на себе мою ярость. Я проник в нее жестко, безжалостно. Когда она собралась уходить, я спросил, как ее зовут. Это были первые слова, которые она от меня услышала.

Она: «Салимата». Я: «Салимата, а дальше?» Она: «Салимата Диалло». Я: «Так это о твоих ягодицах говорит весь город?» Она: «Да, и теперь ты знаешь почему». Я: «Верно».

Она ушла. А я, думавший, что мне предстоит бессонная ночь, заснул как убитый. На следующий день у меня возникло чувство вины из-за того, что я переспал с Салиматой Диалло. Я вернулся в деревню немного пристыженный и смирился с тем, что больше ничего не узнаю о Мосане или о своем брате. В каком-то смысле это даже принесло мне облегчение. И я вернулся к обычной жизни в деревне.

Через несколько месяцев началась война, в которую Франция вступила одной из первых. И, естественно, прихватила с собой своих ручных зверушек. В частности, нашу страну, самую послушную из всей стаи. Помню, из Парижа прибыл какой-то важный депутат, чернокожий, со свитой из белых, чтобы найти мужчин, готовых сражаться за великую мать-Францию. Он добрался даже до нашей деревни. Он выступил с речью, и мне казалось, что я слышу Асана, демонстрирующего свое искусство убеждать и очаровывать. Тем, кто пойдет сражаться за белых, депутат обещал все на свете. Славу, признательность родины, награды, деньги, землю, богатства, вечность на героических небесах; да, обещать он умел, и многие ему поверили.

Мне они не сказали ничего. От инвалида им не могло быть никакой пользы. Их солдатам нужны были глаза, чтобы видеть пули, чтобы видеть врага, хорошенько прицелиться и убить его: но глаза нужны еще и для того, чтобы видеть, как погибает твой друг, и чтобы плакать, когда окажешься один во чреве земли, где никто тебе не поможет, и будешь спрашивать себя, почему ты должен умирать за страну, которая тебе даже не родина, в огромной бессмысленной бойне. Многие в нашей деревне, и мои ровесники, и люди постарше, поверили чернокожему французскому депутату и его друзьям. Они отправились на войну, оставив жен и детей.

Потом настал тот августовский вечер 1914 года. Я его никогда не забуду. Я собирался вознести вечернюю молитву, как вдруг услышал шаги во дворе.

– Кто здесь?

– Я.

Этот голос я узнал бы из всех на свете.

– Что ты здесь делаешь?

– Приехал с тобой повидаться.

– Кто с тобой?

Ответа не было.

– Кто с тобой?

– Это я, Мосана.

А вот ее голос изменился. В нем больше не было свежести и задора, как прежде. И опять наступило молчание, оно было страшным. Мы были тремя вершинами треугольника горьких воспоминаний, вопросов без ответа, ненависти и любви. Мы знали, что связаны навсегда, и ненавидели друг друга за это. Асан заговорил:

– Мне нужна твоя помощь, Усейну.

Я ехидно усмехнулся. От тут же отреагировал:

– Можешь смеяться, да. Имеешь право. На твоем месте я бы тоже ухмылялся. После всего, что произошло, я прошу тебя о помощи: это может прозвучать невероятно…

– А главное, издевательски.

– Согласен. И все же я прошу тебя о помощи, потому что ты мой брат. Я не сделал бы этого, будь у меня выбор.

– Мне наплевать, что у тебя нет выбора. Я больше тебе не брат, Асан.

– Хочешь ты этого или нет, хочу я этого или нет, но мы братья. Кровь проистекает из более далекого источника, чем плоть. Она проистекает из источника, который находится в глубоком прошлом. Этот поток несет на себе историю, в которой участвуем не одни мы. То, что нас связывает, касается не только тебя и меня.

– Не понимаю, кого еще это могло бы затрагивать. Что тебе надо? Говори, только короче, мне пора на молитву.

– Я уезжаю во Францию. На войну.

– Ну и что? Это твой путь, а не мой.

– Мы ждем ребенка.

Ошеломленный, я не знал, что сказать, и через несколько секунд мой брат заговорил снова:

– У нас с Мосаной будет ребенок. Я хочу поселить их у надежного человека до тех пор, пока не вернусь. Мы с тобой не очень-то дружили. Возможно, мы недолюбливали друг друга. Но если есть кто-то, кому я могу доверить свой самый важный секрет, зная, что он его сохранит, то это ты.

– Ты лицемер, Асан Кумах.

– Можешь так думать, если тебе хочется. Но скажи: ты сможешь позаботиться о Мосане и моем ребенке во время моего отсутствия?

– Что ты лицемер, я знал всегда, но ты еще и безответственный человек. Как ты можешь ехать сражаться за Францию, оставив здесь жену и ребенка?

– Я буду сражаться и за этого ребенка тоже. Не только за Францию. Сражаться за Францию – это сражаться за то, чтобы он рос в мирное время.

– Не уверяй меня, будто собираешься сражаться за него. Ты никогда ни за кого не сражался. Все, что важно для тебя, это твоя собственная персона, ты хочешь, чтобы французы считали тебя своим. Так что не придумывай себе оправданий: признайся, что Франция для тебя значит больше, чем твой ребенок. Имей мужество это сказать. Неужели она поверила твоим басням? А, Мосана? Я сейчас с тобой говорю. Неужели ты ему веришь, когда он говорит, что едет сражаться за будущее вашего ребенка? Он лжет! И ты его отпустишь?

– Я не лгу.

– Он вас бросает.

– Я их не бросаю.

– Дай Мосане сказать!

– Это я пришел к тебе.

– Она тоже здесь, и это она носит твоего ребенка.

– Пойдем, Асан, – сказала Мосана. – Я тебе говорила.

В ее голосе слышалась большая слабость. Я не узнавал Мосану. Когда в эти последние месяцы я думал о ней, глубокая, глухая ярость сжигала мне сердце и пожирала меня. С тех пор как она уехала, я мечтал, чтобы в один прекрасный день я смог дать ей почувствовать всю мою ненависть, все отвращение, которое она мне внушала, и все неистовство, в которое переродилась печаль от ее утраты. И вот этот день настал. Мосана была здесь, передо мной. Но когда я услышал ее голос, такой слабый, такой покорный, то ощутил не гнев, а необъяснимую жалость.

– Хотя бы раз в жизни подумай о других, Асан Кумах, – сказал я. – Подумай о жизни своего ребенка.

– Я должен ехать, – ответил мой брат.

– Почему?

– Это мой долг.

– Ты ничего не знаешь об этой войне. Это не твоя война.

– Моя. Это наша общая война, хоть и кажется, что она где-то далеко. Это и твоя война. Она кончится быстро.

– Ты об этом ничего не знаешь.

– Так говорят белые офицеры. Они знают.

– Они не боги. Ничего они не знают!

– Франция быстро выиграет войну с помощью своих африканских сыновей и братьев.

– Сыновей? Братьев? Нет: вы ее рабы. Вы умрете ради нее. А она вас забудет.

– Я не умру.

– Не искушай судьбу. Будущее от тебя скрыто.

– Я вернусь ради своего ребенка.

– Лучше бы ты ради него остался дома.

– Я уже записался в действующую армию. Я уезжаю. Направляюсь на север Франции. Буду воевать там.

– Мне наплевать, где ты окажешься. В любом случае это будет далеко от твоего сына. Что ты за человек?

Я услышал сухой смешок. Затем Асан сказал:

– Не суди меня, Усейну Кумах. Что бы ты там ни думал, ты ничего обо мне не знаешь. По-твоему, ты знаешь, что вдохновляет мое сердце. Но это не так. Ты не умеешь проникать в души. То, что тебе кажется целой истиной, на самом деле лишь один фрагмент из тысячи. Ты – тень среди тысяч отбрасываемых теней. Ты не знаешь, чем мне пришлось пожертвовать в эти последние годы. Дороги, по которым мне пришлось пройти, были грязными. Кто вообразит, будто сможет пойти за мной, будет забрызган грязью. Не суди меня. Суд твоей совести не…