Текст книги "Провокатор… Герой… Кто он?"

– Военные маневры… Гм! Их специально приспособили к моменту… Главная цель торжеств – открытие памятника Александру II, Царю-освободителю. У нас уже стоит памятник Рюриковичу – Владимиру Святому, будет еще Романову. Да, что я говорю, одному Романову у нас уже поставили, увековечили!

– А с трехсотлетием их дома разве все это не связано? – Бурко не скрывает уверенность: разбирается-то он хорошо в тонкостях политической игры.

– Рановато… Ведь еще два года жить-дожидаться, – заметил Кандыба, больше из желания самоутвердиться, выставить точку зрения противоположную. Так оно и есть!

– Ну и что? В начале прошлого века двухсотлетие не удалось отметить должным образом, помешал Наполеон. И Петру было не до юбилеев: шла война со Швецией.

– Рано все же… Начинать…

– Прицел ясен: триумфально проследовать на виду у всей Европы, провести торжества по всей России.

– Об этом пока что не стоит говорить, всего лишь догадки.

– Но догадки обоснованные! – Но вот он начал петь арию из другой оперы: – Из царствующих домов больше всего повезло Габсбургам: они пятьсот пятьдесят три года владели Священной империей германской нации, правили Испанией сто восемьдесят четыре года, а позже Австрийской империей, а теперь Австро-Венгрией уже сто семь лет.

– Это Габсбурги…

– Валуа владели Францией двести шестьдесят один год, Бурбоны – двести двадцать один год…

– У нас всех грубиянов и хамов называют бурбонами, – в разговор вмешался тип со вздернутым носом и узким лбом.

– Они же двести пять лет держались у власти в Испании и сто семнадцать лет в Неаполитанском королевстве.

– Еще кого?

– Стюарты в Шотландии: двести тридцать два года, а затем в Великобритании – ровно сто лет. Тюдоры там же – сто восемнадцать лет…

– Так что Романовым нечего краснеть, они свое взяли.

– Да, во всей Европе ныне нет более значительной, уважаемой семьи, которой столь же ярко светило будущее. – Опять этот тип. Хорошо, что он монархист, если его слова искренни.

– Прелюбопытнейшая статистика!

* * *

Дмитрий подавлен. Он механически смотрит на сцену. Слушает, но почти не слышит музыку, речитатив. Он тяготится театральным представлением – удивительное для него состояние. Вечно страстный театрал! Прежде подобного с ним не случалось: еле хватило выдержки, чтобы дождался антракта! Решает пройтись в фойе: разомнет занемевшие ноги и успокоится. Он резко выделяется в театральной толпе. Ввиду жаркого времени почти вся публика в светлых одеждах, только военные в парадной форме цвета хаки. Богров во фраке выглядит черным пятном.

Во втором антракте Столыпин стоит у рампы, против прохода, в первом ряду. Лицом к залу! Разговаривает с подходящими к нему лицами. Возле него находится Фредерикс, министр императорского двора, а по другую сторону стоит военный министр Сухомлинов.

На беду на пути Дмитрия оказывается Кулябко. Манит пальцем: милок, подойди! Аленский вынужден исполнить. «Что, как?» Сразу видно: сильно нервничает начальник охранного отделения, еле сдерживается. Опасается: Николай Яковлевич может воспользоваться наступившей темнотой и улизнуть от наблюдения. Даже не дослушав до конца разъяснения, предлагает Алейскому срочно вернуться домой, ни на шаг не отлучаться от «гостя».

Ожидать появления жандармов! Начальству, тем более такому высокому, не подобает перечить. Дмитрий вытянулся: исполню! Все? Аленский направился к гардеробу якобы за оставленными вещами. Боковым взглядом заметил: Кулябко стремительно направился к генералу Курлову. Они вместе отошли к телефонной комнате.

Все! Настал его звездный час. Сейчас или… Дмитрий пользуется моментом, когда никто на него не обращает внимание. Через боковой вход он прошмыгнул в зал. Нужно перевести дух… Принял безразличный вид. Что дальше? Подойти к тому человеку, который стоит у рампы в левом проходе? Если он действительно окажется Столыпиным… Стремительно рвутся мысли: изнутри души, летят из пространства? Рука не дрогнет! Не медлить, это его последний шанс! Сейчас или никогда! Больше нельзя откладывать! Для решения несколько мгновений! Ведь нынешней ночью нагрянет полиция в дом и никого не обнаружит! Раскроется фальсификация: грандиозный провал! Скандал! Дело не сделано – провал! Уверен, охрана «злую шутку» не простит! Эти чванливые болваны наделены чрезвычайно чувствительным самолюбием. Действуют прямолинейно, по закону природы: ничтожества не обладают чувством юмора.

Относятся ревностно к любой критике. Не прощают другим оплошностей и ошибок.

Нет чудовищнее самолюбцев, чем ничтожества, и нет никого коварнее и злопамятнее охранников. Особая категория людей, поверивших в свою избранность и возомнивших себя непогрешимыми властителями. Вечно смеется веселее и жизнерадостнее тот, кто смеется последним!

Заключительный, финальный смех! В нем живет одна мысль: «Сейчас!» Тот человек у рампы по идее Столыпин. Пусть спешит жить: остались считаные мгновения. Дмитрий принял беспечный вид. Сейчас! Беззвучный шаг. Безразличный, блуждающий взгляд. Фланирующий молодой человек без дела: вечно навалом их в театре на Крещатике. Спокойная публика театра степенно фланирует в зале и по фойе. Он кажется молодым ловеласом: ему чудом удалось заполучить дефицитный именной билетик: сувенир на всю жизнь.

У каждого человека своя судьба! Он добровольно идет по ней. Может стихийно приволакиваться. Оказывается, часто человек оказывается жертвой неблагоприятного стечения обстоятельств. Час настал! Быть или не быть?! Сейчас? Если удастся… Альтернатива – никогда! Жизнь – пустое! Пусть попользуются беззаботные услугами жизни.

Вот он, рыцарь реакции: самодовольно ухмыляется в пышные усы, ведет праздную беседу. Даже не предполагает, что его ожидает. Правители и политики – люди с извращенной психикой. Особенный этот! Одна или несколько пуль решат судьбу России! Беззаботным, твердым шагом пройдет по залу. Малодушию нет места рядом с решимостью. Охрана, называется: ходи свободно – никакой охраны!

Программкой прикрыл оттопыренный карман, в нем – браунинг! Он опустил голову, опустил глаза книзу: открыта дорога к первым рядам. Порядочки! Сегодня, сейчас… Когда еще представится такой благоприятный случай?

* * *

Столыпин стоит высокий, стройный, неподкупный. Беседует с графом Потоцким. Еще долго он будет возвышаться, торжествовать и править! Если не падет, если не разлучить его с жизнью! Это он один убил революцию! Он должен ответить! Один за все! Он хоть когда-то опускает голову? Вздернул нос: не позволит глазам бросить взор на грешную землю и осмотреть округу. Не смотрит под ноги даже при передвижении. Высокомерничает! Спаситель России! Талантливое ничтожество и только! Через несколько мгновений он падет от пуль. Никогда больше не сможет шкодить, спасать кого-то! Пусть жизнь идет своим чередом: самозваные спасительные властители вносят в стихийное течение событий произвол. Властители должны пасть: власть следует уничтожить!

Вот он – Рубикон Дмитрия Богрова! Сделал первый шаг! Рука не дрогнет! Тверже шаг! Не скованный, солдатский, а обычный шаг, беззаботный. Проформовская программка: что в ней написано? Прищурил узкие глаза. Взор направлен поверх голов. Какую новую политическую подлость он замышляет в это мгновение? От него можно всего ожидать: не зря проявил зверскую жестокость, развил изощренный ум.

Семь… девять… Еще с два десятка шагов, больше? Десять… двенадцать… Поворот налево… Тринадцать, четырнадцать… Только бы никто не помешал… Семнадцать, восемнадцать… Уже совсем близко… Двадцать… Не рисковать: стрелять в упор! Двадцать два, еще шаг… С десяток еще шагов… Двадцать четыре… Сердце стучит лихорадочно, вырывается в груди! Двадцать пять… Рука не дрогнет! Подойти ближе, стрелять в упор! Двадцать семь… Не смотрит, автоматически передвигает ноги. Двадцать восемь… Встать напротив: не сбоку, не за спиной! Двадцать девять… Не спешить, аккуратненько! Вот он – идол! Тридцать…

Пусть лучше считает мгновения… Тридцать один… В сторону смотрит, черт с ним! Лучше с глазу на глаз, дуэль! Обратить на себя внимание? Не тратить зря времени! Дмитрий быстрым движением выхватил браунинг из правого кармана. Еще шаг… Все! Весь путь указан судьбой – прошел легко, в бессознательном ритме. Только в сознании считал шаги: пролетали попутные мысли. В проходе его мог кто-то встретить, остановить: Дмитрий не решился произвести свои выстрелы.

Он не прицелился, просто спустил с упора рычаг. Осознал: не услышал выстрел. Опустилась плетью рука премьера… Богров вторично нажал на курок… После второго выстрела он действовал инстинктивно: повернулся, не заметил – почувствовал, уловил ответное действие. Тело грузно и безжизненно рухнуло на кресло.

Дело сделано. Можно спокойно удалиться. Одно обидно: тот даже не посмотрел в лицо врага! Человеческая мумия. Теперь – к выходу. Скорым шагом, но не бегом!

* * *

Некоторые присутствовавшие в зале зрители не поняли, что произошло. Они будто отключились. От неожиданности они пытались прикрыть уши, чтобы не слышать грохота. Оглушительными оказались щелчки выстрелов в тишине почти пустого зала.

Но вдруг началась паника: так и должно быть! На это и был расчет: Богров направился к ближайшему выходу спокойным, широким шагом. Может, удастся уйти?! Дурачье! Они случившегося не поняли, не знают, что делать! Умеют только пищать! До сих пор не понимают…

Не останавливают! Богров уже успел сделать больше пятнадцати шагов. Вроде на него не обращают внимания; премьер на переднем плане!

* * *

Веригин приказал для себя открыть запертые наружные двери. Выбежал одним из первых из фойе театра. Заглядывают в зал… Ввалилась остолбеневшая от неожиданности и ужаса публика. Толпа хлынула в распахнутую настежь дверь.

С растерянными лицами собравшиеся стоят возле премьера… Это граф Иосиф Потоцкий, военный министр Сухомлинов, тайный советник Немешаев и начальник юго-западных железных дорог. Никто даже не догадался оказать пострадавшему первую помощь.

Вскоре присутствующие осознали: случилось нечто трагическое! Началась паника. Люди бросились к выходу. Они столкнулись с другой толпой – устремленной в обратном направлении. Началась давка. Зал наполнился криками ужаса. Случается так, что при происшествиях большинство людей теряют рассудок и самообладание, впадают в панику, становятся подвержены массовому психозу, начинают совершать несуразные поступки. Хладнокровные люди не теряют самообладание. Мыслящие встречаются редко. Из них и возникают герои!

– Держите его! – громко крикнул барон фон Фредерикс, министр императорского двора, указывая на Богрова. Из всех присутствующих в зале он взял себя в руки первым.

* * *

К тому моменту Дмитрий успел пройти от двери в вестибюль более половины расстояния. Он не предусмотрел заранее пути к отступлению. Инстинкт побудил воспользоваться спасительным шансом и попытаться скрыться с места происшествия. Ведь он не фанатик, не герой: не полезет добровольно на эшафот, шею «пеньковому галстучку» не подставит. Он готов к любому исходу, но не добровольно. Придется смириться с жестокостью силы!

* * *

Первым к Богрову подскочил ротмистр полиции: скрутил правую руку. Выбил револьвер!

Нахлынувшая толпа набросилась на Богрова: сбила с ног, начала топтать, избивать…

* * *

«Сволочи! Дикари!» – вспышкой отозвалось сознание. Богров решил все перетерпеть, не стонать, не просить пощады!

Только бы сознание не потерять… Сделано дело!

Боль мучительна, но… все это мелочи! Терпи, казак!

Удары сыпались со всех сторон. Толпа устраивает самосуд! В беспамятстве особенно жестоки женщины: царапаются до крови, щиплют. Болезненное ощущение: одна истеричка остервенело вцепилась в волосы, пытается вырвать клок. Другая отбивает пощечины, скребет лицо… может выдавить глаз! С такой ведьмой страшно лечь в постель: измотает, начнет садистски измываться.

Дмитрий закрыл лицо ладонями, крепкие мужики руки оттянули их, заломили назад, начали выкручивать. Дмитрий открыл глаз и увидел лицо мучительницы: покрыто пунцовыми пятнами, сузившиеся глаза налились кровью. Ох уж эти люди-лошади! Теряется мысль. Больно бьют, варвары! Какая-то рука сильно ударила биноклем по лбу: началось дикое жжение.

Забьют до смерти! Топчут ногами! В вестибюль поволокли…

Из зала

* * *

выволокли молодого человека. Да это Аленский! Все! Генерал и подполковник охраны не вмешиваются: пусть добьют – это лучше! Хотя… К ним вернулась способность рассуждать. В голове вопросы: что будет и как самим спастись?! Такая сволочь! Пархатый жид!

Перед их глазами будущее мерещилось тусклым, печальным, трагичным. Они вышли из подъезда. На свежем воздухе начальник охранного отделения как бы очнулся, пришел в себя. Вместе приступили к отдаче распоряжений об освобождении прилегающей к театру площади от толпы. Нужно разогнать любопытствующую публику на всем пути следования во дворец. У Алейского могут быть сообщники, замыслившие террористические акты серией.

На расспросы генерала, как Аленский попал в театр, Кулябко отвечает однозначно: «Виноват! Я один виноват!» Он находится в таком психическом состоянии: никакой помощи в деле не оказывает. Генерал освободил его на сегодняшний вечер: «Идите в гостиницу! Отдохните с часок, обо всем произошедшем составьте подробный рапорт. И ждите…»

* * *

Богрова затащили в буфет: ему не позволили отдышаться и пары минут. Начали обыскивать. Отобрали пропуск в театр и визитные карточки. Прибыл прокурор судебной палаты Чаплинский: предложил подполковнику Иванову приступить к допросу. Присутствуют сам Чаплинский, прокурор окружного суда Брандорф и товарищ прокурора судебной палаты Царюк. Богров на все вопросы согласился дать письменные ответы.

* * *

Столыпин смертельно ранен в одиннадцать часов вечера. Город уже окутала ночь. Включена иллюминация, светят электрические газовые фонари и создают праздничное настроение.

Долго суетились. Не знали, что делать с премьером. Искали приспособление, на котором его можно было бы вынести из театрального зала. Его перенесли в отдельный кабинет, где оказали первую помощь. В сопровождении жандармерии перевезли на извозчике в клинику Маковского, расположенную на Маловладимирской улице, в доме номер тридцать три.

* * *

После первых минут растерянности и неистовства оставшаяся в театре несколько отрезвленная публика неожиданно проявила удивительное самообладание. Все быстро вернулись на свои места и потребовали исполнения гимна. На сцене собралась вся труппа. Артисты и хор опустились на колени, многие сложили руки как во время молитвы. Исполнили гимн. К небу вознеслась мольба: «Боже, Царя храни!» Гимн исполнили троекратно. «Славься, Господи, люди Твои…» – пропели молитву.

Раздались восторженные, оглушительные крики публики. Восторг и радость дополнились ликованием по поводу торжественного события. Это перемешались с чувствами ненависти и презрения к убийце. Здание городского театра задрожало от громогласного признания в любви Государю и Трону. Верноподданнические чувства возобладали. Крики слились в беспрерывную овацию. Государь несколько раз поклонился публике и покинул ложу с чувством признательности. Публика успокоилась…

* * *

Богров с готовностью дает пояснения. Подполковник Иванов предлагает ему написать объяснение. Пожалуйста! Хорошо! Остается составить протокол о результатах осмотра личных вещей задержанного, в обнаружили в кармане фрака три действительных ордера, которые позволяют ему выступать в качестве защитника в суде.

* * *

Тяжелые черные тучи погрома, который может начаться в любую минуту, нависли над городом… Темно-багровый закат напомнил киевским евреям кровь невинных жертв на мостовых в октябрьские дни пятого года. С того времени прошло без малого шесть лет.

Погром – крайнее проявление антисемитизма. Обыватели даже в культурном обществе убеждены: антисемитизм – сам по себе безобидное явление. Ну, назовут еврея не евреем, а жидом, даже «пархатым жидом» или «жидовской мордой» – что угрожающего в этом для существования еврейского племени? Ничего! Обидно и только! Называют такими словами христиане, которые тоже сами не живут мирно и иногда проявляют друг к другу антипатии в более доходчивой форме, чем по отношению к еврею.

Если подходить с этой точки зрения, чего обижаться на них? Ведь только оттого, что еврея назовут жидом, от него не убудет. Что тут такого? Жиды еще сильнее обижают христиан. В древнем русском Киеве их развелось больше, чем червей. Они подкупают полицию, живут в городе без всяких видов на жительство. Своим золотом они развращают всю российскую власть, делают ее продажной. Продажная власть не является нашей, русской!

Евреев постоянно обвиняют в антирусских и антипатриотических настроениях: будто они готовят антиправительственные движения, бунты, революцию! Предательски сговариваются с врагами внутри страны и за границей.

Евреи-киевляне уже как-то свыклись с неизбежностью погрома, даже смирились с мыслью о его неотвратимости и только ждут, ждут… В какой момент начнется? С какой жестокостью проявится? Город ввергнут в несколько бессонных ночей. Сотням состоятельных счастливцев и баловней судьбы удалось покинуть город: даже за проезд в третьем классе пришлось заплатить бешеные деньги. И у них сердце ноет в ожидании неприятного развития событий в Киеве, ведь они оставили почти все свое имущество: его могут предать уничтожению и разграблению. Тысячи скромных людей оберегают свое жалкое имущество, но они больше дрожат за собственные жизни и благополучие детей. Им осталось молиться и ожидать. Такова коварная, немилосердная судьба евреев: Б-г Иегова их подвергает все новым, многообразным испытаниям, проверяет их верность Своим заветам, традициям… Верно, евреи согрешили в чем-то непоправимо, коль милостивый Б-г ниспослал на их души новые испытания. Евреи исстрадались и уже теряют надежду. Так неужели всесильный Б-г Авраама, Исаака и Йакова не отведет руки убийц и грабителей от избранного народа?

В Киеве погромы стали почти обыденным явлением. Говорят о них как в деревне о дожде: «Хорошо бы сено убрать, до дождя состоговать, а уж там пусть льет, сколько влезет». Но так говорят в деревне.

В Киеве разговор имеет несколько иную направленность: «Осенью погром в самый раз! Весной мало товара, после сезона, а сейчас все есть, весь капитал в товаре! Осенью погром – для жидов форменное разорение». Еще говорят, что лучше бить жидов, но зазря не портить товар, его не уничтожать: попользоваться, ведь иначе от погрома нет никакой корысти. А она должна быть, хоть малая! Без корысти неохота даже распускать руки. У жидов, как у собак, ушибы обрастают шерстью. У них все наше, наше! Изредка попадаются свои жидочки, они не такие: они полезны. А остальных можно, надо бить! В этом большом культурном городе жестокости и дикости хватает. Своим попустительством власти развязывают руки, ужесточают нравы. По линии наименьшего сопротивления вечно направляют недовольство. Правящие классы не раз благодарили судьбу за это дар: в России есть евреи. На них можно отыгрываться всякий раз, как только страну начнут донимать важные проблемы.

И только православный, монархический Киев ожидает сигнала для начала погрома. Это им будет не пятый год! Тогда жиды отделались всего лишь легким испугом: затрещинами и выбитыми стеклами. Сейчас у нас должен повториться Кишинев, Гомель, Одесса, Минск, Новозыбков, еще двести городов и местечек! Киевские жиды должны пострадать ровно настолько, насколько пострадали все российские жиды в пятом году. Здесь все должно объединиться как в конгломерате, вылиться в то, чего еще еврейская история не знала. Это все многочисленные египетские казни вместе взятые. Современная Варфоломеевская ночь… Нет, евреи за всю свою историю не испытали такого, что планомерно, тщательно, с полным знанием погромного искусства готовит им Киев. Только ждали сигнала…

А его нет!

Киев живет нетерпением… Все обиды и недовольство, накопленные за столетия совместной жизни, обнажались, закипали, рвались наружу, изрыгали пламя: оно должно сжечь до тла еврейское население города, их дома, имущество… Евреи в Киеве стали невыносимы: с каждым годом и днем они придумывают все новые и большие издевательства, осмеивают православное население города.

Они надругались над христианством, совершили «ритуальное убийство» одного из самых чистых, непорочных его детей – Ющинского. Жид Мордко Богров поднял свою преступную руку на самого дорогого и любимого, стойкого защитника православия и спасителя народа, русского патриота, премьера, статс-секретаря Столыпина. Мало они в годы революционного сумасбродства пролили христианской крови?! Так пусть свершится праведная месть! Недобрая жидовская кровь пусть искупит смерти Столыпина и Ющинского! Так будет!

* * *

Представители еврейского населения отправили телеграмму генерал-губернатору Трепову:

«Киевское еврейское население глубоко возмущено злодейским покушением на жизнь председателя Совета министров, статс-секретаря Петра Аркадьевича Столыпина. Мы собрались во всех молитвенных домах и вознесли горячие молитвы к Господу Б-гу о скорейшем и полном его выздоровлении. Чувствуя также непреодолимую потребность присоединить глубокой скорби и негодованию свой голос по поводу неслыханного злодейства через нас, своих представителей, еврейское население почтеннейшее просит вашепревосходительство верноподданнические чувства беспредельной любви от имени еврейского населения Киева повергнуть к стопам Его Императорского Величества, Государя Императора Всемилостивейшего.

Киевские общественные раввины Гуревич, Алешковский.

Киевский духовный раввин Аронсон».

* * *

Тихо, спокойно… Немного сыро, пахнет гнилью… А так… Ничего… Косой капонир уединен: не так страшен. Прочно законопатили: нет отсюда выхода! Он и не нужен… определилась судьба: смерть! Пусть… смерть! Двум не бывать, одной не избежать! Мучительная смерть… предстоит… Заслужил: не каждому дано всунуть голову в «столыпинский галстучек»… Его самого нет! Остались… «галстуки».

* * *

Он был высокомерен страшно… бесстрашен! И жесток! Заслужил свою участь! Не только он… и Дмитрий: тоже! Они квиты! Обе смерти вершат обе жизни! Справедливо! Было бы хуже, если покушение не удалось или же он остался жить… какое там! Свое получил! А что он думал? Что безнаказанными останутся его деяния?! Многие тысячи казненных, десятки, сотни тысяч ссыльных… Страна стонет, до сих пор истекает кровью. Он спас Романовых! Но они продолжили свое путешествие. Словно ничего не произошло: такое кощунственное безразличие им привычно… к слуге и собственному спасителю. Сделал свое дело – уступи дорогу!

* * *

Столыпин! Древнее имя временщика! Он заслуженное получил сполна! Ответил перед революционной совестью! Не признает она законов, только целесообразность. Жертвенна судьба революционера. Принцип революции – всевластие индивидуального террора. Физически устранять основных деятелей правящих классов: только так можно из их рук вырвать власть, направить ее на созидание, для целей преображения общества. Пока враждебна власть, ее полностью нужно уничтожить! Власть – основа произвола и беззакония; только самоуправление трудящихся и анархия спасут человечество от всех несчастий и бед. В условиях абсолютной свободы восторжествует коммунизм – общество справедливости и правды.

* * *

За решетчатым окошком – звездная ночь. Какая благодать жизнь эта! Ее производную – изменчивость… мысленно идеализируют – знакомое! Действительность гаже, грязнее… пусть! И все же жизнь… Она одна. Свободный человек сам вправе распорядиться ею. Иначе – несвобода. Основное успокоение – его нет. А собственная… жизнь – как она не дорога.

Существование в условиях бытового рабства. Основная мысль: каждого настигнет революционное возмездие. Пусть поздно. После нескольких лет безбрежного, беспредельного террора. Но… дело сделано. Если бы каждый революционер и честный человек так же скромно, безрекламно исполнял свой долг… Пробудить общество от спячки. Не доросли пока до понимания долга, к свободе не готовы…

Одних родителей жаль… не заслужили они такого сурового удара судьбы. Больше никого. Только их! Даже свою жизнь не так! Как маму…

* * *

По форту толпой бродят правые деятели. Все готово к казни! Дает пояснения многоречивый Савенко: он здесь не впервые. Рядом с ним неразлучно находится студент Голубев.

Виселицу смастерили в далеком углу форта. Она тускло освещена всего одним переносным фонарем.

– Могли осветить как положено! – произнес недовольный обыватель. Пришлось очень рано подняться с постели. Приятное представление предстоит. Недоспал!

– Это к чему? – несмело ему возразили.

– Чтобы все увидеть! Не зря же пришли…

– По-моему, важно убедиться, что того! Видеть… Неинтересно! Это, например, даже не посмотрю – стошнит!

– С чего бы это?!

– Да так! Слабый я при виде крови…

– Тут ведь никакой крови и не будет…

– Да все же… Смерть!

– Ну и что?!

– Я тоже такой… Не смогу смотреть на смерть…

– И я! Цыпленка не зарежу! А вот человека… Это смогу! Такого зверя!

Толпой подступили к виселице… Здесь козырем прохаживается палач Юшков в своей парадной красной униформе и плисовых шароварах. На ногах поблескивают щегольские хромовые сапоги. Настоящий жених! Вот только красный шутовский колпак выдает его позорную профессию. Он уже прежде смазал петлю, теперь любовно втирает жир…

* * *

Богрова выволокли из кареты. У него затекли ноги: он едва не повалился наземь – поддержали. Завязанные сзади руки частью онемели и ныли, веревка дико жгла в запястьях. Пересохли, потрескались губы… В пути прикусил язык: тот припух от нестерпимой жажды, мешал дышать. Смертника окружил конвой.

Подошли вице-губернатор, товарищ прокурор, полицмейстер, прочие официальные лица и свидетели. Вице-губернатор вновь полез проверять прочность стянувшего руки узла – остался доволен.

Из толпы правых деятелей, напросившихся на казнь, раздались просьбы, сомнения и требования:

– Он ли?

– Подпустите ближе…

– Осветите лицо!

Генерал-губернатор распорядился выполнить их требования: пусть убедятся – в данном случае нет никакого подвоха. Жандармский офицер приблизил электрический фонарик к лицу Богрова, осветил его.

– Лицо как лицо, ничего особенного! – грустно пошутил Богров.

Он еще в состоянии шутить?! Офицер несколько минут покрутил фонарик, освещая лицо Богрова с разных сторон. Публика таращилась беззастенчиво, будто пытаясь влезть тому в душу.

– Ну, господа, опознаете? Это он? – обратился к публике вице-губернатор.

– Он, он! – зашумели «союзники» в приподнятом настроении.

– Как же?! Он самый! Ведь я его в театре здорово побил, – раздался возглас.

– Видите, а вы… – произнес обиженно вице-губернатор.

Богров спокоен. Своими прижмуренными близорукими глазами он внимательно разглядывал собравшуюся публику. Из «союзников» кто-то начал иронизировать над неглаженным фраком Богрова. Тот парировал:

– Пожалуй, в другое время мои коллеги-адвокаты позавидовали бы, если бы узнали, что я уже десятый день не выхожу из фрака.

Помощник секретаря окружного суда зачитал резолютивную часть приговора. Богров его выслушал спокойно. Товарищ прокурора спросил:

– Может быть, пожелаете что-нибудь сказать раввину?

– Да, желаю! Несколько слов раввину господину Алешковскому! Но… в отсутствии полиции!

– Это невозможно! – возразил товарищ прокурора.

Богров не обиделся: разве от них чего добьешься? Выпрямился он гордо. Твердо произнес:

– Если так, то можете приступать! – К смертнику подошел палач. – Может, кто из вас передаст последний привет родителям?

– Действуй! – распорядился вице-губернатор.

Эта команда касалась палача. Юшков подвинул к себе табурет, установил его точно под свисающей веревкой с петлей. Взял мешок и быстро его напялил на голову Богрову. Не успел Дмитрий шевельнуться, как Юшков своими короткими, но мощными руками приподнял его и поставил на табурет. Из-под савана донесся голос Богрова:

– Голову поднять выше, что ли?

Юшков и никто другой не ответили.

Палач глазом примерился вверх. Порядок! Посмотрел влево: здесь возле основания виселицы стоял Лашкарев и большим пальцем правой руки прижимал к столбу конец веревки. И здесь порядок! Юшков действовал споро, привычно… Он растянул петлю и набросил ее на плечи смертника. Затем руками ощупал шею, придерживая левой рукой петлю. Натянул ее правой: сильно не должна свисать по бокам. И мгновенным, почти незаметным движением выбил табурет из-под ног Богрова. Веревка натянулась, смертник дернулся, его тело качнулось… На мгновение повисло в воздухе… Но тут же рухнуло наземь! Это товарищ прокурор не удержал пальцем конец веревки: она вырвалась, зазмеилась по столбу…

Все присутствовавшие на казни ахнули: что теперь?! Согласно православному обычаю, смертника нельзя вешать вторично: сила сверхъестественная проявила противление казни. Неужели убийца уйдет от справедливого возмездия? Убийца незабвенного Петра Аркадьевича Столыпина…

Присутствующие стояли несколько мгновений в замешательстве. Первым пришел в себя вице-губернатор, он с кулаками и матюгами набросился на Юшкова:

– Чего стал дубом?! Повторяй! Повесить!

Юшков уже дважды за сегодняшний день был бит, а потому хорошо знал: вновь достанется на орехи! Не должен оплошать! Он потянулся к столбу, зацепил веревку и дернул ее вниз. Медленно поползла вверх освобожденная петля. Палач подал конец веревки Лашкареву и попросил жалостливо:

– Ваше бродие! Держите крепче!

Ну, оплошал малость, но дело вполне поправимое… Из всех свидетелей наверняка не найдется ни одного, кто выскажется за то, чтобы убийца жил. Нет таких! Просто не может здесь быть таких! Палач установил табурет на прежнее место, бросился поднимать с земли распростершееся тело. Оно оказалось потяжелевшим. Взял в охапку, понес… У него подвернулась нога или за что-то зацепился: с «грузом» свалился наземь. Быстро приподнялся! Легко водрузил на табурет. Поддержал одной рукой, казалось бы, безжизненное тело, потянулся за петлей… В это время живой еще покойничек отстранил его грубо ногой: сам расправился на табурете.

Вице-губернатор побледнел, испуганно взревел в ярости:

– Ведь он еще жив?!

Юшков понял: будет бит!

– Ах ты шваль! – пробурчал он сквозь зубы и изо всех сил стянул Богрова в железном обруче. Смертник застонал, что-то невнятно промолвил…

– Скорее! – гремел вице-губернатор.

Палач торопливо набросил петлю на шею. Он явственно услышал ослабевший голос:

– Сволочи!

Юшков обезумел от дикой ненависти и страха: бросился под табурет, всем телом выбил его из-под ног смертника. Он на некоторое время остался лежать… Над ним вначале судорожно вздернулось, подпрыгнуло, а потом обмякло и стало раскачиваться плавно вытянувшееся тело. Оно даже раз палача задело. Палач вскочил; сейчас он был без своего дурацкого колпака… С выпученными глазами, растрепанный… Посмотрел безразлично на дело рук своих… Но вдруг его затошнило… вырвало! Кислая вонь винного перегара отогнала с места казни всех свидетелей.