Текст книги "Прости меня, Ксения! О святой блаженной Ксении Петербургской и другие истории"

Монахиня Евфимия (Пащенко)
Прости меня, Ксения! О святой блаженной Ксении Петербургской и другие истории

Допущено к распространению

Издательским советом

Русской Православной Церкви —

ИС Р18-813-0482.

Прости меня, Ксения!
(о святой блаженной Ксении Петербургской)[1]1
  В основе повествования – житие святой блаженной Ксении Петербургской (см. сборник «Канонизация святых», М., 1988). Из него заимствованы прижизненные чудеса святой, в том числе чудо, случившееся с героем рассказа. Однако биографии большинства героев (кроме самой блаженной Ксении и ее знакомой Параскевы Антоновой) вымышлены. Пусть читателя не смущает то, что в повести блаженная Ксения ни разу не называется святой – она была прославлена в 1988 году, к 1000-летнему юбилею Крещения Руси.


[Закрыть]

– Дура! Дура!

Мы бежали за ней, крича во все горло и корча ей рожи. Прохожие останавливались и недовольно косились на нас и на высокую молодую женщину в зеленой кофте, красной юбке и стоптанных башмаках на босу ногу Ветер развевал прядь темно-русых волос, выбившуюся из-под ее платка. Сколько я себя помнил (а к тому времени мне было лет семь), эта сумасшедшая нищенка по имени Ксения бродила по окрестным улицам, опираясь на грубо оструганный посошок. Дразнить ее было нашей любимой забавой. Тем более что она безропотно сносила наши выходки. А нам так хотелось разозлить ее, довести до слез – безответность и бессилие жертвы лишь раззадоривают преследователей. Как бы это сделать?

Схватив обломок кирпича, я размахнулся и запустил им в нищенку, едва не попав ей в плечо. Однако она продолжала идти вперед, словно не замечая никого и ничего вокруг.

– Что, немчонок, промазал?! – усмехнулся рыжий Сенька, мой давний приятель и соперник. – А спорим, я сейчас в нее попаду! Вот потеха-то будет!

Брошенный им камень угодил Ксении в спину. Она вздрогнула от боли и остановилась.

В следующий миг в нее полетели комья грязи и камни – друзья явно решили не отставать от нас с Сенькой…

– Что, дура, не нравится? А вот тебе еще! Получай!

Я нагнулся за очередным камнем… И вдруг Ксения резко обернулась и, потрясая своим посошком, бросилась на нас. Она была так страшна в своем внезапном, безмолвном гневе, что мы, сбивая друг друга с ног, с испуганными криками бросились наутек.

На бегу я споткнулся и упал прямо в уличную грязь, проехавшись по ней ладонями и коленками. Впрочем, я тут же вскочил и снова понесся вперед, подгоняемый страхом. Еще бы мне было не бояться! Ведь я первым бросил камень в эту Ксению… И зачем я это сделал?! Если бы я знал!..

Добежав до нашего дома на Девятой линии, я отчаянно забарабанил в дверь, боясь оглянуться в дальний конец улицы, где вот-вот должна была показаться моя безумная преследовательница. Только бы матушка успела открыть! Иначе я пропал!

– Кто это? – послышался из-за двери встревоженный голос матушки. – Кто там?

– Мама, мамочка, открой скорее! – жалобно взмолился я.

Дверь распахнулась. И не успела матушка посторониться, как я вбежал в дом, чуть не сбив ее с ног. У меня уже не было сил ни задвинуть дверной засов, ни даже удержаться на ногах. Я опустился на пол, привалившись к двери.

Матушка с изумлением и ужасом смотрела на меня: перепачканного в грязи, в порванной рубахе, с ссадинами на коленках и ладонях… А потом заохала и запричитала:

– Да что с тобой, Яшенька? Где это ты так поранился, голубчик мой? Кто тебя обидел?

В этот миг я почувствовал резкую боль в ладонях и коленках: при падении я рассадил их до крови. И не столько от этой боли, сколько от жалости к себе я разревелся навзрыд, как девчонка. Да, меня и впрямь обидели… это все она… она…

– Кто «она»? – встревоженно спросила матушка.

– Эта нищая дура… О-ой! – взвыл я, когда матушка стала промывать мои ссадины ветошкой, смоченной в холодной воде. – Мы только пошутить хотели… А она как погонится за нами… тут я и упал… о-о-ой!

– А что вы ей сделали? – с неожиданной строгостью спросила матушка, взяв меня за подбородок и пристально глядя мне в глаза. – Уж не обижать ли вы ее вздумали?

Пришлось рассказать ей всю правду.

– Что ж, поделом тебе, – строго сказала матушка, выслушав меня. – Грех обижать несчастных. Кто убогого обидит, того Бог ненавидит. Да и то сказать: Ксения ведь не всегда была такой…

Эти загадочные слова пробудили мое любопытство. Еще бы! Ведь до сих пор я считал Ксению всего лишь сумасшедшей нищенкой, разгуливающей по улицам в своей нелепой одежонке, на посмешище прохожим и нам, мальчишкам. И никогда не задумывался о ее прошлом. Но кто же она? И отчего она стала… такой?

– Если хочешь знать, она не из простых людей. – Матушка явно вознамерилась поведать мне историю Ксении. – Мужу нее полковник был… да что там, – придворный певчий! Фамилия ему была Петров, а звался он Андреем Федоровичем. Я-то их почти не знала… да и откуда было знать? Ведь они на другой улице жили, на Одиннадцатой линии… Опять же важные люди, не нам чета. Да слухом земля полнится: сказывали, будто жила эта Ксения со своим муженьком в любви и согласии. Как говорится, душа в душу. Только пожили они вместе всего-то три годочка. А потом этот Андрей Федорович вдруг возьми да умри. Говорят, будто…

Матушка смолкла, словно боясь поведать мне какую-то зловещую тайну, связанную с внезапной смертью полковника Петрова.

Лишь спустя некоторое время она продолжила свой рассказ:

– Мало ли что люди болтают… Одно правда – умер он такой смертью, что упаси Бог, без покаяния. А вслед за тем прошел слух: мол, Ксения, вдова его, разумом повредилась. Вырядилась в мужнюю одежду и говорит, будто это она умерла, а Андрей Федорович-де в нее воплотился. Сколько ее ни уговаривали образумиться, одно твердит: «Я не Ксения, я – грешный Андрей Федорович, а Ксеньюшка-то моя вечным сном на кладбище почивает». С тех самых пор и бродит она по улицам, словно бездомная нищенка… который год уж так бродит. А у нее ведь свой домик был, да, говорят, и денежки водились, только после смерти мужа она все раздала. Иные говорят, будто помешалась она с горя. Да большинство иное толкует: мол, это она на себя такой подвиг приняла, чтобы нераскаянные грехи своего мужа замолить. А правду лишь Бог ведает. Одно скажу: впредь не смей обижать Ксению! Любишь, когда тебя дразнят? То-то же. Чего сам не любишь – того другому не делай! Понял?

На другое утро я, как обычно, вышел погулять на улицу. И первым делом увидел Сеньку и еще нескольких мальчишек с нашей улицы, занятых игрой в камешки. Как раз в этот момент в конце улицы показалась Ксения. Заметив ее, Сенька хитро подмигнул мне и легонько хлопнул себя пониже поясницы. Похоже, он получил от родителей хорошую взбучку за нашу вчерашнюю выходку.

С тех пор мы никогда не дразнили Ксению…

* * *

Здесь мне придется отвлечься от рассказа о ней, чтобы поведать о себе. Потому что без этого просто-напросто не обойтись. Уж слишком тесно оказались связаны наши судьбы. Итак…

Как вы знаете, я врач. Причем потомственный. Отец мой, Николай Иванович Немчинов, служил армейским лекарем. Что до дедушки, то, по рассказам отца, он тоже был врачом, происходил из немцев и будто бы даже лично знавал покойного императора Петра Алексеевича, который его очень уважал и привечал. Что в отцовских рассказах было правдой, а что вымыслом – судить не берусь. Однако в нашем доме хранились старинные немецкие медицинские книги и инструменты. А отец свободно говорил и читал по-немецки и меня этому языку выучил. Судя по всему, мы и впрямь из немцев, оттого и зовемся Немчиновыми. Хотя по рождению я, как и вы, русский человек.

По правде сказать, в детстве я терпеть не мог своей фамилии. Ведь из-за нее соседские мальчишки дразнили меня «немчонком». Зато отец очень гордился и этой фамилией, и связанными с ней семейными преданиями. И твердил, что я непременно должен стать врачом, таким же искусным и знаменитым, как мой дедушка. Увы, отцу не довелось дожить до этого времени: когда мне было лет десять, он внезапно умер от приступа грудной жабы[2]2
  Грудная жаба — старинное название стенокардии.


[Закрыть]. Врач, лечивший других, он не смог спасти себя самого. К сожалению, такое случается нередко…

Матушка тяжело переживала его смерть. Ведь теперь мы остались без средств. Казенного пенсиона, положенного ей как вдове армейского лекаря, еще нужно было дождаться, а деньги на жизнь требовались уже сейчас. Но больше всего матушку заботили посмертная участь отца и моя судьба. Сколько раз, просыпаясь ночью, я слышал ее приглушенные рыдания. Матушка молила Бога простить вольные и невольные грехи новопреставленного Николая и позаботиться обо мне. Правду говорят: кто горя не знавал, тот Богу не маливался…

Однажды к нам в дом пришел гость. Это был давний друг моего покойного отца, пожилой немец Иоганн Карстен Беккер. Правда, пациенты чаще звали его на русский лад – Иваном Крестьянычем, и добродушный старик нисколько не обижался на это. Мало того, он был доволен тем, что в России его считают не чужаком, а своим. Ведь всем известно – если ты Иван, значит, русский… В отличие от отца, Иван Крестьяныч имел собственную практику, небольшую, но позволявшую ему, одинокому холостяку, жить в достатке. Прежде он частенько приходил к нам в гости, приносил гостинцы, среди которых неизменно оказывалась бутылочка вишневой наливки, которую Иван Крестьяныч откупоривал, заговорщически приговаривая: «Тринкен-тринкен, кляйне-кляйне»[3]3
  Выпьем малость (нем.).


[Закрыть], и по нашему домику разносился сладкий аромат сочных, спелых ягод. Вот и на сей раз он не изменил своему обычаю и привез нам полную корзину всякой снеди. По правде говоря, это было весьма кстати: в ожидании пенсиона мы перебивались, как говорится, с хлеба на квас.

Матушка сварила кофе и принялась потчевать гостя. Погода в тот день была ненастная, и потому я сидел дома и мастерил из деревянной чурки корпус для будущего фрегата. Вдруг до меня донесся голос Ивана Крестьяныча:

– А правда ли, Елизавета Александровна, будто ваш сынок знает латынь?

Матушка замялась. Вроде бы ее покойный муж учил Яшеньку каким-то своим медицинским словам. Но была ли это латынь?..

– А давайте его самого спросим! – предложил Иван Крестьяныч. – А ну-ка, Якоб (он всегда называл меня на немецкий лад – Якобом), поди сюда. Скажи мне, как по-латыни будет «вода»?

– Аква! – ответила.

Надо сказать, что незадолго до смерти отец начал учить меня латинскому языку. И потому я знал кое-какие слова и даже поговорки. Например: veni, vidi, vici — «пришел, увидел, победил».

– Гут! – похвалил меня Иван Крестьяныч. – А как будет масло?

– Oleum! – После этого я решил блеснуть своими знаниями. – А касторка по-латыни – oleum ricini!

– Вот-те на! – восхитился Иван Крестьяныч и даже сдвинул на нос очки в золоченой оправе, словно желая разглядеть меня получше. – Прямо как заправский врач! Да такой знаток латыни просто на вес золота! А мне тут как раз помощник нужен… Вот что, Елизавета Алексеевна, не согласитесь ли вы отдать своего Якоба ко мне в услужение? О жалованье договоримся… Вон какой он у вас толковый! Грех такой дар в землю зарывать! А я его тем временем медицине выучу.

Матушка прослезилась. Ведь предложение Ивана Крестьяныча было как нельзя кстати. Теперь она могла не опасаться за мое будущее. А все потому, что ее покойный супруг догадался выучить меня латыни! И никому – ни матушке, ни мне самому – тогда было невдомек, что Иван Крестьяныч просто пожалел нас… что Господь услышал наши молитвы…

* * *

Так началась моя служба у Ивана Крестьяныча, продлившаяся семь лет. В чем она состояла? Я должен был сопровождать своего хозяина, когда его вызывали к больным. А потом доставить им из аптеки господина Зейферта лекарства, выписанные по рецептам Ивана Крестьяныча. При этом я имел возможность наблюдать, как он подолгу, с немецкой пунктуальностью и внимательностью опытного врача, осматривает больных, как беседует с ними, как собирает анамнез. Надо сказать, что Иван Крестьяныч придавал осмотру и расспросам больного крайне важное значение.

– Для врача не может быть слов «мелочь» и «пустяк», – говаривал он. – Врач должен уметь наблюдать и примечать. Невнимательный врач – никудышный врач!

Я уже говорил, что Иван Крестьяныч имел собственную практику. Среди его пациентов были люди разного положения и достатка: от очень состоятельных до бедняков. И вот как-то раз мы с ним отправились к одному больному. Это был человек лет пятидесяти, страдавший ревматизмом. Иван Крестьяныч, как всегда, начал собирать анамнез: давно ли началось заболевание и что послужило его причиной…

– Да я уж шестой год суставами маюсь, – признался больной. – А как заболел? Видите ли, господин доктор, я тогда еще в полиции служил. Как-то раз велело мне начальство проследить за одной женщиной. Ксенией ее зовут. Может, вы о ней и слыхали… Странная женщина, а такие всегда подозрительными кажутся, ведь преступник та еще лиса, что ему стоит дурачком прикинуться, чтобы нас с толку сбить. Вот я за ней и следил, разумеется, тайком: куда она – туда и я за ней. И чем дольше я это делал, тем больше мне казалось, что она не просто так по улицам бродит, а с какой-то целью. Что ж, голубушка, выведу я тебя на чистую воду, непременно выведу!

Тем временем смеркаться стало. И тут пошла она (куда б вы думали?) за город, в лесок. Я – за ней. Притаился за деревом, смотрю, встала она на колени и давай молиться. Крестится и поклоны земные на все четыре стороны кладет. Так всю ночь до рассвета и молилась. А ночка та, как на грех, морозной выдалась, и промерз я до костей, хотя и одет был тепло. А она-то в одной кофтенке да юбчонке была… да в рваных башмаках. Вот с тех пор я и болею…

Похоже, Иван Крестьяныч не придал этому рассказу особого значения, он принялся осматривать пациента, а потом стал выписывать рецепты: перцовую мазь, желчь для примочек, хинин, чтобы снять воспаление и жар в больных суставах. Зато я призадумался над услышанным. Кто же все-таки эта Ксения? Несчастная женщина, с горя потерявшая рассудок? Или тайная подвижница в обличье безумной нищенки? И почему бывший сыщик решил, что в ее блужданиях по городу есть какая-то цель?

Если бы знать!

* * *

Тем временем моя служба у Ивана Крестьяныча шла своим чередом. Старый врач учил меня всему, что знал и умел сам: методике осмотра больного: пальпации, перкуссии, аускультации. Объяснял клинические особенности различных заболеваний, а также симптомы, по которым можно отличить одну болезнь от других, похожих на нее. Учил и латыни. Вскоре я так поднаторел в ней, что бегло читал аптечные сигнатуры и даже мог сам выписывать рецепты. Иван Крестьяныч был доволен моими успехами:

– Из тебя, Якоб, хороший врач выйдет, – говаривал он мне. – Только не мешало бы тебе еще подучиться, лучше всего за границей. Или в Страсбургском университете (там я сам когда-то учился), или в Лейдене, а лучше всего в Геттингене, там профессура хорошая. Только вот как это сделать?

Действительно, как? Ведь для учебы за границей требовались немалые деньги, куда большие, чем те, которыми располагал Иван Крестьяныч. Вдобавок была необходима протекция какого-либо влиятельного лица из Медицинской коллегии или из числа придворных. Разумеется, Иван Крестьяныч имел кое-какие связи и потому надеялся, что чиновные и сановные соотечественники и пациенты не откажут ему в просьбе за ученика. Что до моей матушки, то она уповала лишь на Божию помощь.

– Молись, Яшенька, – кротко говорила она, когда я сетовал на то, что моей мечте об учебе в Германии, похоже, так и не суждено сбыться. – Положись во всем на Бога. Господь милостив – Он все управит…

Увы, чем дальше, тем меньше я верил и в людскую, и в Божию помощь. И все-таки однажды, возвращаясь от матушки к Ивану Крестьянычу, я решил зайти в храм Святого апостола Матфея. Это была наша приходская церковь. Когда-то в ней венчались мои родители, потом в ней крестили меня. И в этом же храме семь лет назад пели «вечную память» моему отцу. Вся жизнь нашей семьи была связана с этой церковью. Может быть, здесь Бог скорее услышит меня?

Подойдя к храму, я увидел Ксению, в ее нелепой красно-зеленой одежде, с посошком в руке. Она стояла на паперти. Как видно, ей хотелось войти в храм. Однако церковный сторож, по виду из отставных солдат, за долгие годы службы привыкший наступать и держать оборону, грозно прикрикнул на нее:

– А ну, поди отсюда! Кому говорю! Убирайся!

– За что ж ты убогую-то гонишь? – робко встала на защиту Ксении пожилая, бедно, но опрятно одетая прихожанка. – Что она тебе сделала?

– Мне-то, положим, и ничего, – согласился сторож. – Только я обязан все по закону делать. А по закону таких, как она, в людные места пускать не велено. Чтоб, не дай Бог, чего не вышло… – Он покосился на сердобольную прихожанку, извлекшую из кармана потертый вязаный кошелек, и добавил: – И по закону милостыню им подавать тоже не велено! Все должно быть по закону! – заключил он с видом хозяина положения.

Поспешно спрятав в карман кошелек, прихожанка юркнула в храм. Сторож последовал за ней, плотно прикрыв за собой церковную дверь. А Ксения все стояла на паперти… Я нашарил в кармане монетку и протянул ей. Серебро в моей ладони тускло блеснуло в лучах заходящего солнца. Ксения протянула руку, но не за монеткой. Казалось, она хотела коснуться меня. Я слышал ее бормотание, но не мог разобрать слов. Нет, это явная сумасшедшая! И хотя мне не раз доводилось видеть душевнобольных, я испугался и отпрянул…

Она отвернулась и, постукивая своим посошком о камни мостовой, медленно пошла по улице. А я, так и не зайдя в храм, направился своей дорогой – к Ивану Крестьянычу.

* * *

Едва я вошел, как старый врач бросился мне навстречу. Он прямо-таки светился от радости.

– Вот что, Якоб! – воскликнул он. – Правду говорят: если надеяться да стараться, всего добьешься! Ты поедешь в Германию!

Я изумленно таращился на него. Уж не разыгрывает ли меня Иван Крестьяныч? Хотя с какой стати ему это делать? Тогда… что же могло случиться?

– Сегодня я ездил к господину Н., – пояснил Иван Крестьяныч. – Он – мой коллега, служит при дворе. Когда-то мы учились вместе, и я надеялся, что по старой дружбе он поможет мне. Вдобавок, я слышал, будто господин Н. собирается послать своего сына Михеля в Геттингенский университет. Оказывается, он и впрямь намерен это сделать. И теперь подыскивает для него слугу, непьющего, расторопного и бегло говорящего по-немецки. Если ты ему подойдешь, он готов оплатить твое обучение в Геттингене. Какая удача, Якоб, какая удача! Это просто чудо!

Я был согласен с Иваном Крестьянычем – и впрямь чудо! Лишь бы только этот господин Н. не передумал и не нанял для своего Михеля другого слугу! Тогда не видать мне университета как своих ушей! Господи, только бы все удалось!

Назавтра Иван Крестьяныч представил меня господину Н. Надо сказать, что высокомерный придворный медик оказал мне весьма холодный прием. Точнее, обошелся со мной довольно грубо. Что поделать, гордыня и грубость – плоды одного дерева… Он подробно и строго расспросил меня о том, кто я, откуда, кто мои родители (я заметил, что при упоминании о германских предках господин Н. несколько смягчился), справился, не склонен ли я к пьянству и праздности, присущим «русским Иванам». После чего заявил, что согласен взять меня в услужение к своему сыну, многозначительно добавив, что делает это исключительно из уважения к своему почтенному коллеге господину Беккеру… Мне было не по себе от этого унижения. Однако я слишком хотел учиться и потому был готов на любые жертвы. Пусть этот старик и его сынок унижают меня, как хотят, главное, что теперь я выучусь на врача!

Но и тут Господь оказал мне милость. Мой новоявленный господин, Михель Н., оказался вовсе не чванным и грубым великовозрастным болваном, каким я его себе представлял, а вполне симпатичным рыжеволосым и голубоглазым парнем, напрочь лишенным отцовской спеси. Правда, поначалу он показался мне угрюмым и замкнутым. В присутствии отца Михель почти всегда молчал, а если произносил слово-другое, то только по-немецки (как и господин Н., говоривший на русском языке крайне редко и неохотно). Однако стоило нам покинуть Петербург, как мой молодой хозяин изменился до неузнаваемости – оживился, заулыбался и бойко заболтал со мной по-русски. Вскоре мы настолько подружились, что Михель заявил:

– Вот что, Яша! Давай будем с тобой на «ты»! И знаешь что: не зови меня Михелем. Не люблю я это имя, словно козел блеет: Михе-ель… Мишка куда лучше! Идет?..

Со временем он поведал мне свою невеселую историю:

– Знаешь, Яша, я ведь так не хотел никуда ехать! Меня фатер[4]4
  Отец (нем.).


[Закрыть] заставил… Видишь ли, он желает, чтобы я непременно стал врачом. Ты, говорит, как почтительный и послушный сын, обязан продолжить и приумножить мое дело. А я не хочу быть врачом, видит Бог, не хочу! Да еще и трупов боюсь, и крови тоже. Да только отца еще больше боюсь. Некуда мне деваться… так хоть немного потешусь на свободе, а там будь что будет!

Надо сказать, что обретенная свобода основательно вскружила голову моему юному другу и хозяину. И, в отличие от меня, он проводил большую часть времени не на лекциях и занятиях, а на студенческих вечеринках и пирушках в обществе местных Гретхен и Клерхен. Лишь перед очередным экзаменом Михаил брался за книги и с моей помощью с грехом пополам наверстывал упущенное. Но едва экзамены оставались позади, он снова возвращался к своим собутыльникам. Как я ни уговаривал Михаила посвящать учебе хотя бы половину того времени, которое он тратил на кутежи, как ни стращал его отцовским гневом, он отмахивался и отшучивался:

– Полно, дружище! Бог не выдаст, свинья не съест! А вот мы сегодня как раз и закажем в «Ученом осле» жареного поросенка! Нас свинья не съест… ей самой будет капут! Ха-ха-ха!

И в его пьяном смехе слышалось отчаяние обреченного…

* * *

Наконец мы получили аттестаты об окончании университета и вернулись в Россию. Как же я тосковал по ней все эти годы! Вспоминал матушку, Ивана Крестьяныча… Господи! Только бы они были живы! И, сам не знаю отчего, я вспоминал нищенку в красно-зеленой одежде, бредущую по нашей улице с посошком в руке. Тогда я впервые задумался над тем, насколько имя этой женщины подходит к тому образу жизни, который она ведет. Ведь Ксения значит «странница». Вот только знает ли она цель своего пути, как утверждал тот бывший сыщик, следивший за ней? И если это и впрямь так, то какова эта цель? Впрочем, разве мы, будучи и сами странниками в этой жизни, знаем, куда идем и куда придем? Право слово, странные раздумья посещают нас на чужбине…

Сразу же по возвращении в столицу я отправился к своему учителю и благодетелю Ивану Крестьянину. Ведь именно ему я был обязан тем, что стал врачом. Однако старик едва ли не с порога заявил мне:

– Вот что, Якоб. Сперва съезди-ка ты к своей муттер. Добрый сын должен чтить свою мать – так и в Библии сказано. Побудь у нее, сколько будет нужно. А мы с тобой еще успеем наговориться.

Выйдя на улицу, я кликнул извозчика и поехал к матушке.

– Мне нынче, барин, на ездоков везет! – похвастался румяный веселый парень-возница. – Еще бы! Ведь сегодня она в мою пролетку села.

– Кто «она»? – в недоумении спросил я. В самом деле, что за чушь городит этот извозчик? Впрочем, чего еще ждать от мужика?

– А это есть у нас тут, барин, женщина одна, вроде как блаженная, – поспешил объяснить словоохотливый извозчик. – Ходит в зеленой юбке да в красной кофте, а в руке посошок. Увидишь – сразу узнаешь. Ксенией ее кличут. Так вот, мы уж который год примечаем: если она кого приветит, жди удачи. Зайдет к купцу в лавочку, возьмет яблочко или пирожок – к барышу. Так ведь еще и не у каждого она берет. Иному скажет: «У тебя не возьму, ты людей обижаешь…» Ребеночка приласкает – к счастью. Вон, у соседской дочки ушко болело, да как Ксения ее по головке погладила – болезнь как рукой сняло! А у нас, у извозчиков, своя примета есть: к кому она в пролетку сядет – к большой выручке. Мы, как увидим Ксению, мчимся к ней наперегонки, просим позволения ее прокатить. Сегодня я ее первым подвез! Вот от того мне сегодня на ездоков и везет!

Я удивился. Ведь когда-то, в далекие времена моего детства, многие считали Ксению сумасшедшей. А теперь все почитают ее за чудотворицу. Так кто же она?! Безумная нищенка или подвижница?

Впрочем, мне не пришлось долго размышлять над этим – вдалеке показался наш старый дом. Вскоре я уже обнимал матушку. А она не могла наглядеться на меня, на мой немецкий кафтан, треуголку, рубашку, отороченную кружевами, – праздничную одежду геттингенского студента. И повторяла сквозь слезы:

– Яшенька, голубчик мой, наконец-то ты вернулся! Слава Богу, дождалась я тебя! Вот счастье-то!

Ее чепец сбился на затылок, и я увидел, что некогда темно-русые волосы матушки стали совсем седыми… Бедная моя матушка!

Она сварила кофе, и мы уселись за стол. О чем только не переговорили в тот вечер мы с матушкой!

– А знаешь, Яшенька, что у нас тут случилось? – понизив голос до шепота, сообщила мне она. – В тот самый год, как ты учиться уехал, иду я раз… уж не помню куда. Гляжу: посреди улицы стоит Ксения и плачет навзрыд. Я ее и спрашиваю: «Что ты плачешь, Андрей Федорович?» Смотрит она на меня в упор… только так, словно сквозь меня видит. А сама бормочет: «Кровь там, кровь! Там реки и каналы кровью налились, текут кровью! Видишь: кругом кровь!» И вдруг как зальется слезами! Страшно мне стало: к чему бы это она такое говорит? Явно к какой-то беде. А что, если с тобой что-то случилось? Мало ли… в чужих-то краях! Как я тогда Бога молила, чтобы уберег Он тебя!.. И что ты думаешь, Яшенька? После слух прошел, что в Шлиссельбурге убили… – Тут она шепотом назвала мне имя несчастного, лишенного не только престола, обещанного ему с младенческих лет, но и свободы, а теперь – и жизни[5]5
  Убийство императора Иоанна VI (Иоанна Антоновича, сына Анны Леопольдовны, племянницы императрицы Анны Иоанновны) произошло 16 июля 1764 года. Императрица Елизавета Петровна умерла 25 декабря 1761 года.


[Закрыть]. – Выходит, не зря Ксения про кровавые реки твердила. Да что говорить, ведь в свое время она и кончину государыни Елизаветы Петровны предсказала. Бегала накануне Рождества по улицам и кричала: «Пеките блины! Скоро вся Россия будет печь блины»! А какие блины на Рождество? Их же на поминки пекут… Только назавтра объявили: мол, государыня преставилась. Вот ведь как! Выходит, Ксении будущее открыто…

Слова матери заставили меня задуматься. Но не о провидческом даре Ксении, а о собственном будущем. Ведь хотя у меня и имелся аттестат с отличием, но не было места. Смогу ли я получить его, не имея ни связей, ни влиятельных знакомых? Не на Ксению же мне надеяться! Право слово, смешно, что эти простолюдины всерьез верят, будто она им помогает! Но кто поможет мне?!

* * *

Я заночевал у матушки. А на другое утро спозаранку отправился к Ивану Крестьянычу. К моему удивлению, у старого врача были гости. Точнее, гость. Им оказался не кто иной, как мой друг Михаил. Он устремился мне навстречу, как перепуганный ребенок, ищущий защиты у взрослого человека.

– Беда, Яша! – Казалось, еще миг, и он разрыдается. – Господи, что же теперь делать? Что же делать?!

Иван Крестьяныч смотрел на него с нескрываемой жалостью. Похоже, он был бессилен помочь Михаилу. Но что же произошло?

– Успокойся, Миша. – Я старался говорить как можно спокойней, чтобы не усугубить отчаяние своего друга. – Лучше расскажи, что случилось.

Михаил разрыдался:

– Отец… Представляешь, Яша, вчера, сразу по приезде, он устроил мне экзамен. Нет, кое-что я ему все-таки ответил… Если бы ты знал, как он разозлился! Он кричал, что я недостойный сын… что я все эти годы вместо учебы валял дурака… и что он меня больше знать не хочет! А я его люблю, Яша… боюсь и все равно люблю! Что же мне теперь делать?!

По правде говоря, я и сам задавался тем же самым вопросом. Но тут мне пришла в голову безумная мысль… Возможно, я не решился бы ее осуществить, если бы не желал спасти своего незадачливого друга.

– Вот что, Миша, – заявил я. – Успокойся. Давай сейчас мы вместе поедем к твоему отцу. Я поговорю с ним. Вот увидишь, все образуется…

Надо сказать, сам я не верил в успех подобных переговоров. Ибо хорошо помнил, как грубо когда-то обошелся со мной надменный отец Михаила. Нетрудно догадаться, каков он окажется в гневе! И все-таки я должен заступиться за Михаила. Ведь мы – друзья. А там будь что будет.

К моему удивлению, господин Н. не велел своим слугам прогнать меня взашей. Он соизволил выслушать меня. После чего устроил мне строгий экзамен на знание медицины. Признаюсь, мне было страшно ему отвечать. Ведь я был всего лишь начинающим врачом без места, а господин Н. – влиятельным придворным медиком, от которого в немалой степени зависела моя судьба. Но мне казалось – если он останется доволен моими ответами, то простит Михаила. И потому я без запинки отвечал на его вопросы.

На моих глазах выражение лица господина Н. менялось. И если поначалу на нем читались гнев и презрение, то вскоре они сменились изумлением, а потом…

– Зер гут! – удовлетворенно произнес он, как видно устав задавать мне вопросы. – Видишь? – обратился он к Михаилу. – Вот это настоящий врач, не тебе чета. Да что тут говорить! Пошли медведя за границу, медведем и останется… Кстати, юноша… как вас зовут? Якоб Немчинов? И где же вы намереваетесь служить, герр Немчинов?

У меня закружилась голова. Впервые в жизни меня назвали «господином». И кто! Придворный врач, еще недавно смотревший на меня свысока! Вот это да!

Придворная жизнь научила господина Н. не только волчьей жестокости, но и лисьей хитрости. Уже назавтра он представил меня своим чиновным и сановным соотечественникам и знакомым как давнего друга его сына Михеля, выходца из старинной немецкой врачебной семьи герра Якоба Немчинова. Благодаря этому я стал вхож в дома чиновных и сановных соотечественников господина Н. Немец, потомственный врач, выпускник Геттингенского университета, друг семьи самого господина Н. – вот кем стал теперь лекарский сын Яшка, что когда-то бегал по улицам вместе с детьми простолюдинов, дразнивших его «немчонком»!

Поэтому никто не удивлялся, что визиты к больным мы совершали вместе с Михаилом. Так придумал господин Н., дабы сохранить незыблемой собственную врачебную репутацию. Ведь что скажут о нем коллеги и пациенты, а наипаче многочисленные явные и тайные враги и завистники, узнав: известный всей столице придворный медик не сумел воспитать из собственного сына достойного преемника! И это при том, что он пять лет учил своего Михеля в одном из лучших заграничных университетов! Мог ли знать честолюбивый царедворец, к каким неожиданным для всех нас последствиям приведет его хитрость?

Итак, мы ездили к больным вместе с Михаилом. И вот тут-то обнаружилось, что мой друг, уступая мне в знании медицины, обладает поистине удивительным даром находить общий язык с любыми пациентами, причем даже с самыми требовательными и капризными.

– Здравствуйте, уважаемый господин (или госпожа)! – с учтивой улыбкой говорил он, входя к больному и отвешивая ему почтительный поклон. – Как вы себя чувствуете? А я к вам не один приехал, а со своим коллегой герром Якобом Немчиновым. Осмотрим вас коллегиально, устроим консилиум…

Эти мудреные слова действовали на вельможных пациентов поистине чарующе, зачастую играя роль пресловутого плацебо[6]6
  Плацебо – само по себе бесполезное средство, которое помогает больному только потому, что сам он верит в его эффективность.


[Закрыть]. Разумеется, решающая роль в наших импровизированных консилиумах принадлежала мне. Михаил предпочитал авторитетно поддакивать и соглашаться с заключениями герра Немчинова. Однако успех, славу и доходы мы, как истинные друзья, делили пополам. А они росли с каждым днем. Так что в недолгом времени мы стали известны всей столице как опытные и сведущие врачи и обзавелись обширной и доходной практикой. А она все росла, так что вскоре мы уже не успевали посещать всех желающих лечиться у нас. Тут-то и проявился еще один, прежде неведомый талант Михаила. Он надумал открыть частную клинику по образцу тех, которые существуют в Германии, и обратился за денежной помощью к своему отцу. Господин Н. изумился. Ведь сколько лет он считал Михеля никчемным тупицей и лодырем. А он, оказывается, умеет вести дела… После этого господин Н. не только полностью простил Михаила – он стал им гордиться. Да и было чем! Сын не только продолжил отцовское дело – он приумножил его!