Текст книги "Старчество в годы гонений. Преподобномученик Игнатий (Лебедев) и его духовная семья"

V. Последние годы жизни и кончина

Слава Богу за все случившееся – это одно можем сказать! С Ним везде хорошо – и на Фаворе, и на Голгофе!

Из писем Батюшки

Тесно и сыро показалось батюшке в новом храме, на маленьком клиросе, где он продолжал прием народа. Неудобно и трудно было его духу и на новом месте, в его новом обиталище, после того как уже 10 лет прожил он в своей келлийке неподалеку от Патриаршего подворья. Но с юности возлюбивший волю Божию, батюшка и здесь искал того, чтобы за все случившееся благодарить Божий Промысл. И он благодарил, искренне благодарил за все Бога, хотя это, может быть, и стоило многих усилий его болезненному состоянию.

Недолго пришлось батюшке потрудиться в новом храме – всего около года, да и за этот период много различных скорбей случилось ему пережить. А в октябре 1934 года по распоряжению духовного начальства батюшка был удален на покой и должен был прекратить свою работу в храме. Своих духовных детей он своей любовью не оставлял, хотя дал официальное уверение, что никого принимать на исповедь не будет. Смиряясь перед постановлением церковной власти и исполняя ее требования, батюшка тем не менее очень болезненно переносил лишение своего любимого дела. Некоторое время после этого он хворал, сильно страдал головной болью, но позднее замолк, смирился, приник в волю Божию.

Находясь в это время больше всего в одиночестве, батюшка предался чтению святоотеческих книг, в них находя себе ответ, помощь, поддержку, решение недоумений. Особенно внимательно читал он в это время творения священномученика Петра Дамаскина во II томе славянского Добротолюбия. Многие его изречения или даже целые отделы подчеркивал батюшка для своего вразумления и поддержки. Смиренное мудрование смиренномудрого отца Церкви было так по духу батюшке и так поддерживало его в его скорбях, что с великим утешением не раз говорил он в то время: «Никогда в жизни не читал я ничего более полезного».

Ясная, простая речь Петра Дамаскина точно печатлела одинокие думы батюшки, когда Священномученик поведывал в своей книге, что выше всего – терпение скорбных. Батюшка в этом видел точно некий духовный жезл и с любовию и верой брался за него, особенно отмечая все те места, где было указано о терпении находящих. Преподобный Петр ставил терпение выше других добродетелей, смиренно доказывал и убеждал, что без этого терпения не совершится ни одно наше дело. «…Лучше же всех реченных есть терпение скорбных. И сподобивыйся великого дара сего должен есть благодарити Бога, яко облагодетельствован быв вящшими…» – отмечено батюшкой.

В это время, лишившись работы со своими духовными детьми, батюшка особенно мог почувствовать свое одиночество, тем более что и духовно близких братий в то время тоже около него не было. И вот опять в словах Петра Дамаскина ищет он и обретает ответы о том, как предаться Богу, когда кругом нет ни одного единомысленного. «Аз в руце Бога повергохся и повергаюся, и Он печется о мне, аз бо воли не имам. Едино вем, яко много согреших, много и облагодетельствован есмь… Но во всех сих может и хощет Бог всех спасти, а со всеми и мене, якоже хощет», – подчеркивает батюшка.

В таких переживаниях прошел для батюшки остаток 1934 года, когда в конце его, на первый день Рождества Христова мирно почила о Господе 83-х лет от роду его старушка-мать, монахиня Авраамия. Скорбящий сын не мог даже проводить ее в храм, дома соприсутствуя духом на ее погребении. Получая в это время письма от своего духовного сына, который строил планы, как они хорошо заживут вместе, батюшка всегда как-то особенно грустно и многозначительно говорил: «Он приедет, а меня не будет… перед Пасхой что-нибудь случится».

И сердце батюшки не обманулось. На 5-й неделе Великого поста 1935 года он лишен был даже и своего уединенного, хотя и скорбного пребывания в Никоновском проезде: он был арестован в вечер чтения Великого канона. Через несколько дней батюшка был помещен в лазарет Бутырской тюрьмы, как страдающий хроническим заболеванием нервной системы (паркинсонизмом). Начался новый период в жизни многоболезненного раба Божия. Только письма, которые батюшка присылал позднее своей близкой духовной дочери – племяннице, и краткие свидания с нею несколько открыли глубокую тайну того, что было пережито и перечувствовано им за первые сроки его заключения.

Как гимн Богу прозвучали из его многоскорбной души слова первых писем: «Хотя я лишен того, к чему стремился всю жизнь – еже жити ми в дому Господни вся дни живота моего – но Он близ… и сего никто и ничто не отнимет, кроме допущенного по воле нашей нерадения. Велий еси,

Господи, и чудна дела Твоя, и ни едино слово довольно будет к пению чудес Твоих!» «Слава Богу за все случившееся… с Ним везде хорошо: и на Фаворе, и на Голгофе!» – таково было заключение батюшки о периоде своей жизни в Бутырском лазарете. Позднее, при свидании с племянницей, батюшка говорил ей, что вместе со скорбью тех дней временами Господь внезапно посещал его такою радостью, которой он раньше никогда не испытывал.

Светлое Христово Воскресение этого года батюшка справлял в полном неведении о дальнейшей своей участи, как и об участи своих близких. Однако и здесь, в эту «светоносную ночь Великой Пасхи», батюшка был не одинок. От парализованного больного, «лишенного ног» Владимира он получил для пасхального приветствия изображение красного яичка, сделанное тем красной спичкой на бумаге. А батюшка в ответ шепотом пел ему всю Светлую утреню. Все это происходило в 15-й палате тюремной больницы в Светлую ночь 15 апреля 1935 года.

Полгода продолжалось пребывание здесь болезненного и скорбящего отца нашего. После перенесенных потрясений привычные явления болезни усилились: скованность рук и ног без приема обычного лекарства стала заметней; к тому же прибавилась сердечная слабость, которая особенно сказывалась в летние месяцы, в условиях московской духоты. Батюшка уже совсем не мог обслуживать себя, а двигался только с помощью другого. В октябре 1935 года, в день памяти блаженного Андрея (2 октября ст. ст.), батюшка покинул Москву… чтоб никогда уже больше в нее не возвращаться.

И водворившись на новом месте после утомительного путешествия в бывший Саровский монастырь, батюшка ничего не нашел сказать, как только воскликнуть из глубины души: «И паки – слава Богу!» Потянулись осенние и зимние дни в условиях периферийного тюремного лазарета. По болезни батюшка постоянно нуждался в посторонней помощи, а ее кругом не так легко было найти. Первый помощник батюшки был болен туберкулезом и скончался у него на глазах в конце декабря того же года. В письмах батюшка сообщал, что двигается только с помощью других, кроме того, не давал ему отдыха склероз суставов, а также сказывалась и сердечная слабость, которая отражалась на духовном его состоянии. Но и в таком скованном виде, со стесненным сердцем батюшка опять и опять возмогал и находил силы воскликнуть: «Но унывать не будем – за все надо быть благодарными Творцу!»

Однако мысли о конце жития часто посещали батюшку. И в ряде своих писем за этот осенне-зимний период 1935 года батюшка, как бы смотря вперед, не раз размышлял: «…А мне остается… участь св<ятого> Хрисогона. Вот мне и надо отложить всякие мечтания неполезные и человеческие рассуждения и всецело отдаться в волю Божию даже до смерти, о которой только и надо помышлять, которой только и надо ждать как вожделенного конца, как соединения со Христом…»

Такое предание батюшки в волю Божию даже до смерти иногда выражалось в его письмах словами из творений святителя Григория Богослова: «Христе мой!., в какой стране окончатся дни пришельствия моего… враг ли или служитель Твой будет при кончине моей, чья рука закроет очи мои?..» Очевидно, так часто трудно было состояние здоровья, так велика немощь, так затруднительно передвижение при помощи других, что не случайно срывались эти строки в письмах батюшки, обнаруживая самые внутренние, затаенные его мысли: о вечности, о смерти, об окончании дней пришельствия.

Но и этот скорбный зимний период его первого года оторванности от родной Москвы не был совсем без радости. Господь утешил скорбящую душу батюшки свиданием с племянницей в продолжение трех часов. Батюшка облегченно вздохнул, мог поделиться своими переживаниями, узнать кое-что и о близких ему душах, которые он оставил в Москве в безысходной печали и горе. Любовь его к возрожденным им душам человеческим так была велика, что и здесь, в условиях уединенного лагерного лазарета, при тяжелейшей обстановке, среди окружающего его духа хулы и брани, – он точно вновь оживал, вспоминая своих чад духовных. «Чадца! – писал он в тех же своих зимних письмах. – Стремитесь к горнему, касаясь дольняго, поколику того требует телесная нужда». В другом письме, предаваясь во всем в волю Божию, батюшка писал: «…А также – призри с небеси, Боже, и виждь и посети виноград Твой и утверди и управи и, его же насади Десница Твоя… В сем первом и втором все мое успокоение». Предание самого себя в волю Божию, а также повергание в волю Божию своих духовных чад, которых он считал не своим, а Божиим виноградом, составляло все утешение, «все успокоение» его скорбящей души.

Начало весны 1936 года принесло батюшке новую скорбь – переселение в другое место. В его болезненном состоянии всякий переезд был особенно трудным, так как самостоятельно передвигаться он не мог, к тому же и условия жизни под городом Горьким, куда он переехал, были значительно труднее. Но Господь не попустил креста выше сил. Пребывание на новом месте продолжалось недолго – около двух месяцев, и батюшка вновь был переправлен в лазарет лагеря около города Алатыря. Благословением Господа опять начинает батюшка свои письма с этого нового… и последнего места своего пребывания. Наступившая весна с теплыми днями несколько подбадривала его подорвавшиеся за трудные переезды силы. Была, кроме того, надежда и на получение свидания с племянницей. Положение временами было все же очень тяжелым, к новому месту требовалась привычка, и иногда с уст батюшки срывались печальные слова: Положиша мя в рове преисподнем, в темных и сени смертней… (Пс 87:7). Однако здесь же батюшка старался брать себя в руки, все убеждал себя, что он «между надеждою и страхом», что требуется от него «терпение и пождание обстояний». Часто заключал он письма свои словами: «Чаяния да не отпадем и мы».

И в дальнейшем Промысл Божий руководил жизнью батюшки. Здесь воистину точно сбывались слова Петра Дамаскина, которые батюшка промыслительно отметил для себя в последние дни перед заключением, о том, «что терпение скорбных есть великий дар Божий и что сподобившийся сего великого дара должен благодарить Бога» особенно крепко. Господь не давал батюшке прийти в уныние от непосильных скорбей, но подаваемые утешения смотрительно растворял скорбями, точно для того, чтоб не уменьшить дара. И утешения, доступные в его положении, неуклонно чередовались с горестями. За это лето батюшка несколько раз имел свидание со своей племянницей, но в это же лето он и тяжело болел расстройством кишечника; эта болезнь вокруг него была повсеместной; во время этой болезни, в одно из свиданий, племянница еле узнала батюшку: настолько он похудел, просто высох, что стал даже мало узнаваемым. Болезнь эта с интервалами продолжалась у батюшки с августа до конца ноября 1936 года. Подобное хроническое расстройство кишечника больше всего могло наводить на мысль о неполноценном общем питании, да батюшка и сам это точно чувствовал, потому что просил прислать ему в то время сведения о болезни пеллагра.

За этот период своей новой болезни, усилившей его общую телесную слабость, батюшка глубоко страдал, часто вспоминая шестую библейскую песнь – пророка Ионы, находящегося во чреве китовом. И опять мысли о смерти посещали его душу, опять и опять он точно сам напоминал себе: «…А присно должен желать и желаю – еже разрешится и со Христом быти». Но и в состоянии такого крайнего изнеможения батюшка все же напоминал своим духовным чадам о Боге, о постоянном к Нему прибегании, звал «горе иметь сердца, ко Господу», призывал на духовных детей своих мир Божий, а в начале весны 1937 года даже прислал поздравление со светлым праздником Пасхи, призывая всех своих духовных детей «очистить души, чтоб Христос просветил их светом Своего Воскресения».

Наступившая весна опять несла великую скорбь страждущей душе батюшки. Скоропостижно умер его духовный друг архимандрит Никита, в нравственной и молитвенной поддержке которого батюшка обретал большую помощь. «Оторвалась часть души моея, – писал он в своем очередном письме по этому поводу, – рана эта от продолжительности дней будет не заживать, а бередиться каждым днем от лишения удовлетворения потребности в нем». Но и эту глубокую скорбь о своем умершем духовном друге батюшка предавал Богу, опять и опять воскрилялся, точно тщился исполнить совет святых Отцов – благодарить Промысл Божий за скорби. «Он не умер, – точно сам себя утешал батюшка далее, – но жив и продолжает путь к живому Богу. Он отошел Ему поклониться, радующеся, и праздновать Пасху вечную».

Прошло уже два года с тех пор, как батюшка жил в условиях лагеря, наступил третий год его одинокого среди чуждых людей жития. Эти годы не прошли бесследно для его здоровья: особенно отозвалось все пережитое на сердце. Наступившее лето с его жарой больше всего сказывалось на ослабевшем сердце батюшки. Из-за отеков на ногах он днями лежал на постели, потом опять понемногу поднимался, жара очень удручала его слабые физические силы. В это лето батюшка хотя и не болел кишечником, как в предыдущий год, но находились другие скорби, которые не оставляли его. Пожар в лазарете и кражи временами угрожали даже его жизни. И здесь, в этих скорбях, батюшка обретал временами живую и действенную помощь Божию. Так, со слезами писал он о своем избавлении от подобной опасности в день праздника иконы Божией Матери Боголюбской, бывшей долгие годы в Москве его святым покровом. По этому поводу батюшка даже вспоминал свое чудесное избавление при падении с извозчика в Москве в июле 1929 года.

К концу лета кроме своего основного заболевания центральной нервной системы (дрожательный паралич) батюшка считался по определению врачей и сердечным больным с диагнозом миокардит; отеки появлялись и проходили, жара переносилась с трудом, были частые головные боли со рвотой. В душе батюшки часто вставали за это время образы прошлого, особенно когда это было связано с днями наиболее памятных церковных праздников. «Вот и Златая Кадильнице, – пишет Батюшка в день Смоленской иконы Божией Матери. – Со слезами вспоминал Зосимову пустынь, Петровский монастырь, как картины давно минувшего, на которые любуюсь и о Бозе переживаю всем существом своим, смотря на них из печального и нелюбимого настоящего…» Но и здесь, в минуты подобных духовных воспоминаний, батюшка не допускал себя до ропота. «Но, – заканчивает он, – яко на сие есть Божие изволение – покоряюсь и сему мрачному настоящему».

В этом же 1937 году батюшка как-то чаще, чем прежде, указывал и на свои тяжелые нравственные страдания в условиях этого «мрачного настоящего». «…Слышатся безумные и богомерзкие глаголы, – пишет батюшка в одном из своих писем этого периода и со стоном восклицает, – о, Боже мой, о, Боже мой! От этого мои страдания, моя болезнь увеличивается… Но за все благодарю Тя, Господи!» Особенно остро по временам чувствовал батюшка в этот год и свое духовное одиночество, проливая точно незримо капли крови. «Душа, – пишет он в одном из своих писем этого периода, – будучи оставлена одна (и ждах соскорбящаго и не бе, и утещающаго – и не обретох, как было с Ним во оном приснопамятном саду садов…) скорбит и за вас, и за себя».

Нам кажется, что мы не ошибемся, если скажем, что это лето 1937 года, на третьем году жизни батюшки в тюремном лазарете, было точно каким-то поворотом в его внутреннем состоянии, в восприятии им жизни и мира, который открылся перед ним теперь во всю полноту. Научившийся во всем мудрствовать так, чтоб считать себя «землею и пеплом» и иметь себя у всех под ногами, батюшка теперь точно опытно приходил к исповеданию этих своих жизненных основ. И нам понятна будет и эта глубокая по временам печаль его о картинах давно минувшего, и эта скорбь в условиях «мрачного настоящего», эта внутренняя борьба с тем чуждым, что окружало его, это чувство одиночества, этот вопль богооставленности, это сравнение себя с нахождением Господа Иисуса в саду Гефсиманском. И действительно не случайно, по-видимому, было это последнее

уподобление, которое батюшка позволил себе употребить в одном из писем («но это лишь малое и ничтожное подобие и вернее – скорбь моего уныния»), уподобление Гефсиманской борьбе и молитве Господа, которые батюшка переживал за этот третий год своего заключения.

Надежды на человеческую помощь уже почти истощились, надежды на ослабу положения в связи с заболеванием почти отошли совсем, силы слабели, слабело сердце, и кругом – ни одного соскорбящего, которого ждало все наболевшее существо, ни одного утещающего, а только духовное одиночество при полной скованности телесных членов. Батюшка действительно точно исходил в Гефсиманию, где он обретал Единого соскорбящего себе. И только после такой борьбы, после такого притрудного исповедания основ своей веры в Бога и человеков, после многоскорбной – до пота кровавого – молитвы, будучи прикован болезнью к одру, будучи скован ею по рукам и ногам, батюшка как перестрадавший точно вновь и вновь воскресал для новых подвигов. Здесь являлась отрада, здесь приносилось из сердца исповедание, здесь уже не было и намека на ропот, всех людей воистину готов он был признать лучше себя, а себя – у всех под ногами.

В Гефсимании духовно принимался Господом крест, в Гефсимании все отдавалось в волю Бога Отца, в Гефсимании духовно совершалось дело спасения человеков. В своей духовной Гефсимании батюшка тоже переживал борьбу да мимоидет меня чаша сия, но здесь же он и предавался в волю Божию: обаче не якоже аз хощу, но якоже Ты (Мф 26:39). И этот перенесенный молитвенный и жизненный подвиг изводил душу отца нашего на новые дни его скорбной жизни точно измененным, окрепшим, точно получившим новые силы и новое мудрование.

Примером такого его духовного восторга после перенесенных скорбей, примером его твердости и горения духа является его письмо, написанное в середине августа 1937 года.

«Мы далеки от суетных учений века сего, – пишет батюшка в этом достойном особого внимания письме, – нам дорого одно: “Бог явися во плоти, оправдася в Дусе”, нам радость и веселие сердца исповедовать Господа Иисуса Христа во плоти пришедша; в этом – все! – восклицает в умилении сердца батюшка, подчеркивая это последнее слово, – и вся суть и цель нашей жизни. Слава Тебе, Христе Боже, апостолов похвало и мучеников веселие, ихже проповедь Троица Единосущная!» Нам кажется, мы можем думать, что в эти минуты и батюшка горел огнем исповедничества святых Апостолов, сиял любовью святых мучеников – в их проповеди Единосущной Троицы!

«Примите это умом и сердцем и будьте тверды, – заключает батюшка свой восторженный гимн, – не стыдясь лица человеческого». И в послесловии своем к письму еще добавляет: «Мы в сердце пред Богом сознаем и чувствуем себя во всем виновными и грешными – пред властьми же мира сего ни в чем же согрешихом».

Таково было слово нового исповедника Христова, его проповедь святых православных догматов, которую он изрек перед всем современным ему миром.

Наступала осень, а с нею – и последний год жизни батюшки на земле. За истекшее лето он не раз был утешен свиданием со своей племянницей, что всегда благотворно отзывалось на его состоянии. Так, в сентябре 1937 года батюшка писал: «Погода у нас стоит летняя, ясная – так же и на душе после дней свидания… Слава Богу!» Временами опять дух скорби овладевал его существом, он искал общения, но вместо этого слышал кругом, что несть спасения ему в Бозе его (Пс 3:3).

Однако и в испытаниях, ставших теперь, после его Гефсимании, осознанными до дна души, батюшка имел силы больше, чем раньше, утешать своих духовных чад. Точно с каким-то странным духовным восторгом стал он повторять почти в каждом письме своем: «буди всем мир из мира и мира», «из мира и мира желаю всем мира», «желаю вам мира из мира и мира». Не указывало ли это на состояние глубокого духовного примирения (мира) батюшки с миром, в котором находилась его страждущая душа? И из такого-то умиренного состояния, как высокая песнь, раздавались его слова о мире; батюшка точно со властью сообщал этот мир любящим его сердцам.

Наступила зима… Новая скорбь стерегла батюшку: долгое время письма его не доходили по назначению. Это было большой печалью и для его духовных детей, которые думали, что, может быть, они уже потеряли своего отца, но эта скорбь была еще только подготовительной… Она продолжалась три месяца с лишним. Поздравления с днем Святой Пасхи от батюшки также не дошли: в Москву пришел один пустой конверт. И тогда же, совсем ранней весной 1938 года, начались у батюшки расстройства кишечника, упорно державшиеся около месяца. Душа его опять изнемогала от крайней физической слабости, была нужда опять повидаться с племянницей, так как со времени последнего свидания прошло уже 3/4 года. Но покамест возможность свидания была получена, время шло, наступало уже лето, сердечная слабость батюшки все увеличивалась, и иногда настолько, что он даже терял голос. «Приходится висеть на двух ниточках, – писал батюшка в это время, разумея два свои основные лекарства, – а у лишенных этих ниточек бывает и крушение. Есть у меня и третия ниточка – это И<ван> Т<имофеевич> (старичок – помощник батюшки. – м. И.), и за эту ниточку благодарю».

В таком состоянии, когда мысль батюшки неуклонно направлялась к смерти, его духовные дети, поздравляя его с праздником Святой Троицы, писали ему словами праздничного канона: Рекоша чистая и честная Уста – разлучения вам не будет, о друзи, – желая утешить скорбящего отца, что он еще встретится со своими детьми. «Очень утешился чистыми и честными Устами, – пишет батюшка в ответ, – спаси Бог». Однако состояние здоровья неуклонно ухудшалось. От краткой прогулки по солнцу в утренние часы в начале июня батюшка получил ожог рук, который упорно держался, не поддаваясь лечению. Письма ему удавалось писать уже с большим трудом: по три дня он за них принимался, и ничего не выходило. «Что-то со мной происходит», – отмечал батюшка.

4/17 июля, накануне дня памяти преподобного Сергия, своего покровителя, батюшка наконец получил свидание с племянницей. Он был очень слаб, но все же двигался, старался рассказать про себя, про свое состояние, про свою болезнь; очень много и тихо плакал. Все спрашивал батюшка, как живет взращенный им виноград, его любимые духовные чада. Узнав, что все дружны, живут, как жили, батюшка завещал: «Господа надо любить всем сердцем, Господь должен быть на первом месте, от веры не отрекаться». «Господь всех краше, всех слаще, всех дороже, – со слезами закончил батюшка. – Спасение в ваших руках, пользуйтесь, пока возможно».

С утешением приложился батюшка к мощам преподобного Сергия, благословил свою племянницу, и простился с ней, благодаря ее со слезами за все труды и заботы, которые она для него понесла. Но, предаваясь в руки Божии, батюшка говорил ей и еще о свидании, просил не оставить его, когда он освободится.

А состояние здоровья неуклонно ухудшалось. Через месяц батюшка точно давал себе отчет во всем том, что с ним происходило: солнечные ожоги не заживали три месяца; от жары кружилась голова, во рту ощущалось неприятное жжение. «Все это – расстройства питания, – писал батюшка, – наконец-то на четвертом году жизни в заключении объявшие меня, и как удастся справиться с ними, не знаю…» В том же письме батюшка просил племянницу посетить его после Успеньева дня, впрочем, предавая и это путешествие в волю Божию.

Батюшка уже завершал путь своей земной жизни. На грани своего перехода в иной мир он писал: «Со многим я в жизни не встречался и не знал, что оно есть – Слава Богу!» Духовным взором своим он точно вновь и вновь обозревал свою жизнь, особенно жизнь своих последних лет, и опять из глубины же сердца благодарил Бога за все то, что было ему открыто. Взор его уже уходил от жизни, этому взору теперь больше, чем раньше, открыт был Господь, милующий каждого человека, простирающий всюду покров Свой, дающий оправдание даже тому, чего батюшка раньше не знал и с чем он в жизни не встречался. «Господь всех краше, всех слаще, всех дороже». Этот мир и его бытие оправдывается только в бытии Бога.

* * *

Тяжелое пеллагрозное расстройство кишечника окончательно уложило в постель страждущего раба Божия. Два последних письма от батюшки были уже написаны чужим почерком под диктовку. Подписаны были рукой батюшки только отдельные буквы. «Помяните моя болезни», – писано в первом из этих писем. «Чем дело кончится – не знаю, – писано во втором, – но пути человеческие исправляяй вся весть. Помяните в скорбях, нуждах, в болезнях и помолитесь. Простите».

Это последнее письмо было написано за шесть дней до кончины. Расстройства кишечника у батюшки усилились настолько, что Иван Тимофеевич с трудом справлялся с ним; временами батюшка горевал, ждал племянницу, говорил, что жалеет тех, кто остался в Москве. Перед кончиной Господь сподобил его поисповедываться у бывшего здесь священника и принять Святыя Тайны.

На рассвете воскресного дня, в 3 1/2 часа, в день памяти усекновения главы святого Иоанна Предтечи батюшка предал свою душу Богу. Скончался он на руках у Ивана Тимофеевича. Очевидно, уже в последние дни, когда батюшка не поднимался с постели, на маленьком обрывке бумаги он оставил свое завещание:

Мир дальним, мир ближним, мир всем любителям сего мира носителем по мере сил старался быть я, к сему миру хощу отъити, и этот мир оставляю вам, этот мир.

На бумаге не сохранилось всех знаков препинания, видно, по слабости сил батюшка уже не мог расставить их, как должно, но сила завещания этим не умаляется. Завещание мира есть последнее слово отца нашего.

* * *

По смотрению Божию племянница батюшки не смогла поехать к нему после Успеньева дня, не была при его кончине. Одному, в далекой стороне, среди чужих людей благоволил Бог окончить батюшке свои дни, чтоб довершен был им полностью подвиг его исповедничества.

Спустя несколько дней после кончины племянница, приехав к батюшке, обрела только смиренный холмик, где и излила боль души своей, – маленький холмик, крайний в ряду других могил. Господь благоволил, чтоб здесь среди прочих обрели покой останки батюшки. Тот, его же, может быть, не был достоин весь мир, упокоился вместе, в одном ряду с прочими человеками (Евр 11:38). И в этом опять – смотрение и Промысл Божий.

«Слава Богу за все случившееся», – должны мы, хотя и через силу, сказать словами батюшки, духовным взором созерцая его могилу. Слава Богу за то, что жил на земле батюшка, что на этой земле больше всего возлюбил он Бога. Слава Богу, что для этой любви возродил он души своих духовных детей. Слава Богу наипаче за то, что жизнью своею и своею смертью исповедал он сладчайшее имя Господа нашего Иисуса Христа.