Текст книги "Как читать книги"

Глава 3

Харриет

На пенсии Харриет собиралась посадить много цветов, но пока ей удалось вырастить лишь несколько суккулентов, которые не возражали, что ими пренебрегают. Да и откуда у нее время? Почти вся ее жизнь, когда с преподаванием было покончено, крутилась вокруг Книжного клуба: она читала и перечитывала, изучала жизнь авторов, готовила вопросы, чтобы книги обсуждали живо и интересно. Она решила во что бы то ни стало вывести этих женщин на литературную волю, под солнце свежих идей – в конце концов, чем это отличается от садоводства. Сеять и пожинать. Плоды и ошибки. Привкус ожидания.

ЗАТРАВКА ДЛЯ ДИСКУССИИ: ЕСЛИ БЫ ВЫ БЫЛИ БОГОМ, ТО ИЗМЕНИЛИ БЫ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА ДЛЯ ГЕРОЕВ?

ЗАТРАВКА ДЛЯ ДИСКУССИИ: МЕНЯЮТСЯ ЛИ КНИГИ В ЗАВИСИМОСТИ ОТ ТОГО, КОГДА И ГДЕ МЫ ИХ ЧИТАЕМ?

ЗАТРАВКА ДЛЯ ДИСКУССИИ: ДЛЯ ЧЕГО МЫ РАССКАЗЫВАЕМ ИСТОРИИ?

Харриет с удовольствием много часов проводила за составлением вопросов и разминочных заданий, на которые женщины откликались по-разному – то недоумевали, то возмущались.

Одним предложением (10 слов) опишите свои впечатления от прочитанного.

ДЖЕННИ БОЛЬШАЯ: ВООБЩЕ НЕ ПОНИМАЮ, ПОЧЕМУ МАТЬ ФРЭННИ ВСЕ ЭТО ТЕРПИТ.

ДЖАСИНТА: ТАКАЯ ВОТ ФИГНЯ СПУСТИСЬ НА ЗЕМЛЮ ЧЕРТОВ ПОДКАБЛУЧНИК ИТИН!!!!!!

ЭЙМИ: –

ДОНА-ЛИН: ОБОЖАЛА ЭТУ КНИГУ В СТАРШЕЙ ШКОЛЕ, КОГДА БЫЛА СЧАСТЛИВА.

МАРИЭЛЬ: МНЕ БЫЛО ЖАЛЬКО МЫШКУ ЛЕННИ И ЭТО ВСЕ ИЗГАДИЛО

РЕНЕ: ЕСЛИ БЫ Я БЫЛА БОГОМ, МЫШКА БЫ НЕ УМЕРЛА.

КИТТЕН: ЖАЛЬ, ЧТО АТТИКУС НЕ МОЙ ОТЕЦ И ЧТО Я НЕ СКАУТ.

ДЕЗИРЕ: ПОЧЕМУ СУМАСШЕДШИЕ ВСЕГДА БАБЫ???

ДОРОТИ: МОРАЛЬ – БОЖЕ, КАК БЕЗУМЕН РОД ЛЮДСКОЙ![5]5
  У. Шекспир. «Сон в летнюю ночь». Перевод Т. Щепкиной-Куперник.


[Закрыть]

ШЕЙНА: ИЗВИНЯЮСЬ.

ВАЙОЛЕТ: ИТАН НАПОМИНАЕТ НАМ ЧТО ЖИЗНЬ КОВАРНА, КАК ЗИМНЯЯ ПОГОДА.

БРИТТИ: ОТСТОЙ ОТСТОЙ ОТСТОЙ ОТСТОЙ ОТСТОЙ ОТСТОЙ ОТСТОЙ ОТСТОЙ ОТСТОЙ ОТСТОЙ ОТСТОЙ ОТСТОЙ

Несмотря на книжный выбор Харриет, женщины все равно каждую неделю ходили в Клуб, ни разу не пропустив утро пятницы, потому что, во-первых, других дел у них не было, и во-вторых, как надеялась Харриет, когда они собирались вместе в одной комнате и обсуждали пусть даже самую ненавистную книгу, тюрьма для них переставала существовать.

В основном это были девчонки из захолустных городков. Как и сама Харриет. Кто-то родом с севера, из сельскохозяйственных районов, кто-то – из мертвых и умирающих фабричных городов вдоль бурлящих рек Мэна, кто-то рос в зачумленных наркотой округах штата, где бьющиеся о скалы гигантские волны создавали благочестивые картинки, что изображались на почтовых открытках, которыми торговали сувенирные лавки от Мадавоски до Йорка. Ее подопечным эти живописные виды были знакомы не понаслышке, как и менее приятные сцены: безработный бойфренд-браконьер потрошит оленя, полуночная сделка с передачей наркотиков совершается в комнате, пахнущей дерьмом орущего младенца, дуло «глока–19» направлено на тебя через кухонный стол, заставленный новой посудой из «Уолмарта».

И хуже. Намного хуже. Харриет о них ничего не знала, помимо того, что они выбалтывали во время книжных обсуждений. Она просто принимала женщин такими, какими они к ней приходили. Каждую встречу они начинали с заклинания:

Я читаю. Я мыслю. Я обсуждаю прочитанное.

И они обсуждали! Женщины Книжного клуба не терпели ни «слабаков» вроде Итана Фрома, ни «козлих» вроде жены Керли (как вообще можно так назвать женщину!), и все же их переполняли мнения, психологический анализ, суждения и, местами, одобрение в адрес вымышленных товарищей.

О них она как раз и думала, как обычно с некоторой долей теплоты и легкого недоумения, когда открыла дверь магазина «Уодсворт» и тут же ощутила успокаивающий душок старого ковролина. Она заметила за стойкой нового продавца – подростка с андрогинной внешностью, в огромных очках с черной оправой, занимавших почти все улыбчивое, с мелкими чертами, лицо. Темные блестящие волосы падали извилистыми волнами на одно ухо, в то же время у другого уха были выстрижены коротким жестким ежиком.

Харриет подошла к стойке:

– Тайлер сегодня работает?

– Тайлер уехал, поступил в театральное училище! – радостно ответил юнец. – В Париже!

Ну надо же. После злополучных «Фрэнни и Зуи» (когда Харриет сделала попытку поправить положение дел после «Рубцов») она надеялась, что ей поможет Тайлер. Он советовал держаться подальше от Сэлинджера, но она настаивала, что двенадцать заключенных женщин из Мэна будут в восторге от ньюйоркцев из сороковых, которые разговаривают книжными, туманными, красиво завернутыми фразами. Одна Вайолет, похоже, оценила в обеих новеллах призыв к возвышенному – возможно, из-за того, что была воспитана яростными баптистами.

– Вы с ним разминулись, – поправив громоздкие очки, добавил продавец. – Он как раз заходил попрощаться перед отъездом.

Харриет почувствовала какое-то беспричинное сожаление, что не успела проститься. У них были приятные, но четко очерченные отношения «продавец – клиент». Но она была убеждена, что такие мелкие связи управляют миром.

– А вы? – поинтересовалась Харриет.

– Бейкер. Замещаю, неполный рабочий день. А вообще я художник.

Харриет помолчала.

– А Бейкер – это имя или фамилия?

– И то и другое.

– Так вас зовут Бейкер Бейкер?

– Нет. – Голос у продавца был кроткий, так обычно обращаются к умильным беспомощным зверушкам. – Это одно имя.

Придется спросить у племянницы, которая наверняка осведомлена о таких вещах, и узнать, в моде ли теперь люди с одним именем и что эта мода означает. Сбрасывает Бейкер цепи патриархата или подражает поп-звезде? Харриет и вправду было интересно.

– Я ищу книгу, – сказала Харриет.

– Ой, а то.

– Для книжного клуба. Я всегда имела дело с Тайлером.

– Я гораздо начитаннее Тайлера. И какую книгу вы обсуждали последней?

– «Фрэнни и Зуи».

– Был ли успех?

– Разнообразные реакции.

Слабо сказано. Они все еще продирались сквозь последние страницы: Бритти и Джасинта до неприличия коверкали имена Фрэнни и Зуи, Дона-Лин решила, что у Фрэнни нервный срыв только потому, что она могла себе его позволить. Их нешаблонные оценки радовали и удивляли Харриет, никогда раньше она не думала, что экзистенциальный кризис может быть роскошью, а теперь смотрит на это иначе.

– Наверное, мне нужна книга, где не так много Йеля и большого тенниса, – решилась она. – Например, семейная сага. Где-нибудь на ферме.

Мгновение – и Бейкер уже по другую сторону стойки, рядом с Харриет. Уши у бедняги были все в дырках – Харриет предположила, что специально, – в которых дребезжали многочисленные кольца и булавки.

– Вот эта книга довольно популярна. – С полки «Новинки, заслуживающие внимания» был извлечен увесистый том.

«Рубцы: Воспоминания».

– Это мы уже читали, – сказала Харриет. – «Рассказчица так врет, что я даже харчка пожалею на нее», – вот вам прямая цитата из обсуждения нашего клуба.

– Ага, на «Нетфликсе» есть. Жестокий папаша заставляет ребенка есть грязь. Довольно гнетущее кино.

– Книга тоже гнетущая, – согласилась Харриет, – но будоражит намного сильнее. – Она выдержала театральную паузу. – Потому что книга.

– Ой, а то. – Присутствия духа в продавце ничуть не убавилось, и на смену «Рубцам» возник роман об энтомологах в Манитобе, в котором, по уверению Бейкера, использовалась парадигма метапрозы в традиционном построении.

– Пойду посмотрю на стеллажах, – сказала Харриет.

– Зовите, если что.

Харриет обожала узкие и длинные стеллажи, они всегда таили возможности. Она продвигалась медленно, и в ушах уже звучали голоса женщин, которые любили читать главы вслух, будто пьесы, голосованием выбирая, кому достанется какая роль. Голосование было важно для этих женщин, которые никогда ничего не решали, и Харриет предвкушала, как угостит их косточкой независимости, пусть и без мяса, хотя на волонтерском инструктаже ее и предупреждали, чтобы не позволяла заключенным «злоупотреблять ее доверием».

Она протянула руку за книгой в ярко-красной обложке, сумка соскользнула с плеча, и книга упала на пол.

– О, привет! – раздался голос, громкий и словно из ниоткуда.

Харриет, испуганно пискнув, повернулась и обнаружила маячащего рядом мужчину. Она его уже здесь видела – высокий, привлекательный и немолодой, орехово-карие глаза и серебристые короткие волосы. В руках он держал банку с краской, которую поставил на пол, чтобы поднять книгу.

– Позволите? – сказал он, и книга почти утонула в его ладони – у мужчины были большие, красивые руки, мозолистые, покрасневшие от работы, в паутинке свежих царапин. Он заметил, что она смотрит на них. – Коты терпеть не могут воду, – пояснил он.

Харриет подавила смешок. С очень серьезным видом он протянул ей книгу. Книга показалась ей не особо подходящей, но она все равно взяла. После мгновенной заминки, которой было достаточно, чтобы его лицо залилось румянцем, он спросил:

– Вышли за покупками? – Голос вдруг прозвучал неожиданно басовито.

– Простите? – удивилась Харриет.

– За покупками, говорю?

Харриет указала на полки. Что еще она могла здесь делать?

– Вот и хорошо, – сказал мужчина. Его дергающийся кадык напомнил ей цаплю, глотающую лягушку. – Приятных вам покупок, само собой, как говорится.

И ретировался вместе со своей банкой.

Она перевела взгляд на книгу, которую уронила, – «Антология Спун-Ривер» Эдгара Ли Мастерса, сборник кратких жизнеописаний, поведанных покойниками на вымышленном кладбище в Иллинойсе. Она читала ее, когда училась в колледже, и благодарила судьбу, что окончила его уже за сорок, потому что эти маленькие сказки… эпитафии вообще-то предлагали читателю проникнуться раскаянием. Она уже почти слышала, как ее подопечные, эксперты в раскаянии, внимают этим доносящимся из могилы голосам. Тембр девочки-хористки Вайолет; будто накрахмаленные согласные Рене; горловой скрежет Дженни Большой… Дона-Лин всех, конечно, огорошит: они плакали, слушая ее интерпретацию монолога Зуи о Толстухе. Шейна, которая читать почти не умела, всегда выбирала роль публики, а книгу держала, словно бабочку, боясь повредить.

С книгой в руках и с принятым решением Харриет дошла до конца прохода и, повернув за угол, снова столкнулась с этим басовито-благостным типом, который на этот раз нес короткую доску.

– Ой, – сказала Харриет. – Извините.

– Это я виноват. – Он вежливо отступил в сторону, давая ей пройти.

Она показала ему книгу:

– Счастливый случай.

Она уже добралась до стойки, когда услышала в ответ:

– Очень хорошо, даже прекрасно.

– Ой, а вот и вы! – Голос продавца прозвучал с уже привычным воодушевлением. – Удача привалила?

– Будем надеяться, – ответила Харриет. – И надо заказать дополнительные экземпляры.

Глаза продавца изучали обложку.

– Про болтливых мертвецов.

– Классика, – ответила Харриет. – Обитатели кладбища отчитываются о своей жизни.

Лицо у продавца сделалось сосредоточенным.

– Полезная пища для размышлений, – добавила Харриет.

Получилось более по-учительски, чем хотелось, и случалось такое часто. Всю жизнь люди неправильно оценивали ее возраст, никак не помогало и то, что назвали ее в честь бабушки. А теперь, когда прошло столько времени, она и вправду старуха, на которую уже давно похожа, и двигается по миру как Харриет Ларсон, пенсионерка. Ей шестьдесят четыре, и она ни на день не выглядит моложе своего возраста, но старается с этим не спорить.

– Ой, а то. Просто подумалось… ну, знаете, мертвецы разговаривают. Может, придется прихватить на заседание вашего клуба побольше вина. – Смех у Бейкера был милый – если бы умели смеяться хомяки, то звучало бы это именно так.

– Поверьте, – сказала Харриет, – я бы с удовольствием прихватила в клуб вина.

Локти продавца уперлись в прилавок, ворот рубашки раскрылся, и Харриет невольно покачала головой – это надо же было изуродовать нежную кожу татуировкой в виде гигантской паутины. Это что-то означает? Придется проконсультироваться у Софи. Причуды молодежи меняются со скоростью света. Не всей, конечно, молодежи – официантки в ее любимом кафе, молодая мамаша, работавшая в 7-Eleven, и юные механики из «Автомастерской Арло» напоминали Харриет, какой в их годы была она сама, и в их компании она никогда не ощущала себя старухой. То же самое, она теперь поняла, относилось и к Книжному клубу. Ей самой было странно, насколько в тюрьме она чувствовала себя как дома. «Как дома» – это, конечно, неверно. Полезной? Нужной? Здесь, снаружи – «на Воле», как выражались женщины, – она довольно часто ощущала себя потерянной и несвоевременной.

– Тот мужчина, он кто? – понизив голос, спросила Харриет.

Глаза у продавца округлились.

– Какой мужчина?

– Ну тот, с краской.

– Ой, да это Фрэнк. Фрэнк Дейгл. Он тут у нас типа разнорабочий. – Глаза у Бейкера сверкнули, и какие дивные это были глаза – с длинными ресницами, с пронзительными зрачками. – Мы считаем его милым, даже очень.

– Понятно. – Когда уже люди найдут себе занятие получше, чем делать из стариков умильные игрушки? – Итак, я бы хотела заказать дополнительные экземпляры книги.

Избавленный от мешающих громоздких очков взгляд снова уткнулся в аннотацию.

– Ни одна душа с того кладбища не училась в Йельском университете, – заметила Харриет.

Заклацала мышка.

– Мы книги получим только через неделю. Но если через «Амазон», то получите уже через пару дней. – Голос теперь звучал заговорщицки.

– «Амазон» от дьявола! – сообщила Харриет не только продавцу, но и всем, кто мог ее услышать, и толкнула свою кредитку по стойке. – Нацисты и те работали более тонко.

– Ой, а то.

Домой Харриет возвращалась на автобусе, в уме уже составляя вопросы.

Для чего нужна эпитафия?

Кому бы вы доверили написать вашу эпитафию?

Можно ли подытожить жизнь человека?

Дома она усадила зевающего Тэбси себе на колени – он требовал внимания больше, чем ее собственные дети, эти самоуправляемые девочки, говорившие о Книжном клубе как о «хобби». Кошачье урчание, похожее на рокот газонокосилки, звучало как мантра. Спустя полтора года Харриет научилась сомневаться в своем выборе книг для клуба, но эта, которая буквально чуть ли не упала ей в руки, казалась удачной. Она расслабилась, пролистывая жалобы, протесты и ликования душ усопших из Спун-Ривер, штат Иллинойс.

Я был оружейником из Одессы…

Я была вдовой Макфарлейн…

Я была дочерью Лэмберта Хатчинса…

Щелкая ручкой и отрешившись от настоящего, Харриет читала, выбирала, подчеркивала.

Я считал себя исправным механизмом,

Которым Жизнь так и не воспользовалась.

В ушах у нее уже звучали голоса женщин, читающих стенания и восхваления призраков, которых принудили говорить, – уверенность актрисы у Доны-Лин, чистота прозрачной воды у Вайолет, смачный запал у Дезире, у каждой свои средства. Трудно поверить, что в первый день волонтерства в Книжном клубе те же самые двенадцать женщин – удивительное дело – показались Харриет почти одинаковыми. Конечно, в этом и был смысл униформы – лишить заключенных индивидуальности, сделать неразличимыми. Так надзирателям удобнее гонять их, будто коров одной породы. Но любой, кто, как Харриет в детстве, был знаком с двумя коровами, понимал, что даже коровы с одинаковой меткой давали понять, кто тут есть кто.

Я жаждал испить любви!

Я изголодался по жизни!

Она уже слышала, как женщины внимают голосам, до смерти желающим быть услышанными.

Глава 4

Вайолет

Каждый день одно и то же, одно и то же. Скука, как вши, и у тебя чесотка по всему телу. Идет день за днем, но иногда хоть какое-то разнообразие: работа в Производственной или в Прачечной. Но даже с работой понедельник в точности похож на четверг. А февраль на июнь.

До поры до времени. А потом наступает случайный день, и твоя соседка по комнате между Дневным хавчиком и Общим собранием вдруг испаряется, и никто не объясняет почему. Может, ее уволокли за то, что плюнула в надзирателя, и пока она не вернется, ты одна – вот это сюрприз, целых тринадцать квадратов целиком твои. Надолго ли, ты не знаешь, только молишь Бога, если старая соседка не вернется, чтобы новая была из тех, кто на худой конец – на самый худой конец – хотя бы каждый день чистит зубы. Моет подмышки. И не выкрутит тебе большой палец за то, что ты из образованных и дружишь со словарем.

Бывает, соседка исчезает навсегда. Может, перевели в тюрьму другого штата, поближе к семье, которая не желает ее видеть. Перевели досиживать в окружной тюрьме или перед освобождением. Или просто отпустили раньше, место освободить, чтобы не было чрезмерной скученности.

Когда у тебя приближается конец срока, ты надеешься, что теперь это будешь ты. Ты станешь исчезнувшей соседкой, и надзиратель вызовет тебя из рабочего помещения, с прогулки, из столовой, из Книжного клуба, с урока математики, из библиотеки или из Производственной. И выкрикнут твое имя, и вот ты уже выходишь из ворот в том, что с тебя здесь содрали в первый день. Одежда эта будет словно и не твоя вовсе. Ты будешь на Воле, и на тебе будут чужие вещи.

Вот где я и нахожусь прямо сейчас – на Воле или почти, без пяти минут там, и я в ужасном замешательстве. Сначала подумала, что не расслышала его, этого Мерфи, надзирателя с нездоровыми прыщами на лице и в душе, но оказалось, что все верно. «Пауэлл, – гаркнул он, – на выход».

Мне не удается попрощаться с соседкой по комнате, Бритти, – да и вообще ни с кем. Дона-Лин и Дженни Большая как раз по чистой случайности в рабочем помещении вяжут крючком огромное одеяло для внука Дженни Большой. Они говорят мне «пока». И Рене, которая выходит из Производственной в тот момент, когда Мерфи отпирает первую дверь. Она роняет целую башню простыней и очень крепко меня обнимает (что против правил), а я даже не знаю, что чувствовать. Слишком все быстро, чтобы радоваться (может, Мерфи решил надо мной поиздеваться), и слишком поздно, чтобы вернуться, попрощаться и забрать книги, которые собрала в Книжном клубе и хранила под койкой, но я в любом случае ничего не соображаю, пока дверь не отпирают и я не выхожу, а за спиной Рене орет во все горло: «Вайолет отпустили!»

Проходит некоторое время, пока я дохожу до центрального входа. По узким и грязным тюремным проходам Мерфи приводит меня в комнату, похожую на ту, куда меня доставили, когда я только сюда попала. Какие-то бумаги, смена одежды – мой мозг дымится, – и вот я уже снова иду с Мерфи то по коридору, то по улице, наш путь змеится через участки улицы и здания, одна запертая дверь сменяет другую, одни ворота – другие, у Мерфи дребезжат ключи, поясной ремень для оружия и жестянка-душа. А потом вдруг, прямо в двух шагах от меня, – последние ворота и моя сестра Вики, она стоит на парковке, привалившись к машине.

Мерфи делает вид, будто не может найти ключ. Теперь уж точно издевается. Звякает и брякает, конкретно тянет время. Сволочь. Я просто жду. Ощущение такое, словно с души отслаивается краска. Здесь я завела друзей. Да, это правда. Но скучать по этому месту не буду. Хотелось бы узнать, чем закончится «Антология Спун-Ривер», ну да ладно.

Наконец великое отпирание дверей, тот же адский грохот, как тогда, в первый день, только на этот раз он для меня как «аллилуйя».

– Желаю удачи, – говорит Мерфи. – До скорого. – Это шутка такая, обхохочешься.

Он думает, я не расстанусь с этой ужасно смешной шуткой до конца своих дней, что случится намного позже, чем конец его дней, если учесть, что он хрипучий пузырь злобы и дни его сочтены.

Вики ждет, залитая лимонно-желтым апрельским солнцем, на ней нарядные слаксы, модный блейзер и изящные золотые сережки, у нее темно-рыжие волосы и стрижка из дорогого салона – крутяк, как говорили у нас дома. Ворота за моей спиной, громыхнув в последний раз, посылают меня ко всем чертям. Мерфи неуклюже топает по участку обратно, ключи бьются о его уродливую задницу (всю первую неделю я думала, что это собаки бренчат цепями в коридорах), и я в первый раз за неполных два года вдыхаю полной грудью.

Вскидываю вверх руки:

– Охренеть!

– Попридержи язык, – говорит Вики.

– Извини.

Раньше Вики была сумасбродной, она-то как раз вполне могла оказаться за решеткой, но сейчас от нее веет сдержанностью агента по продаже недвижимости. Я подбегаю, крепко обнимаю ее, надеясь на чувство вроде возвращения домой, но напрасно. Она стоит как вкопанная, с осуждающим выражением на лице. Все равно что обнимать телеграфный столб.

– Поздравляю, – говорит она, как будто я что-то выиграла. Свободу, наверное. Хорошее поведение, на шесть месяцев раньше. Да, это я выиграла.

Вероятнее всего, однако, мое поведение ничего не изменило, дело просто в шаткой системе. Сначала зима в разгаре, и ты в Книжном клубе слушаешь, как Дороти читает текст миссис Меррит из «Антологии Спун-Ривер», перевоплощаясь в эту страстную, умершую в тюрьме женщину, и все, как истинные собратья, ожесточенно шмыгают носами и не пытаются это скрыть, ведь испытывать жалость в безжалостном месте – это вам не кот начхал. А потом раз – и уже весна, повсюду оживление, полоса земли за окном утоптана оленями, но просыпается и даже пахнет. И внезапно каким-то образом, каким-то чудом я смотрю на эту просыпающуюся землю, а вокруг лишь свободный воздух.

– Садись в машину, – говорит Вики, и я слушаюсь ее.

– Машина что надо, Вик. Пахнет как новая.

– Она и есть новая.

Как поддерживать разговор на Воле? Я забыла как. Даже с сестрой. Особенно с сестрой.

– Как ты ее отхватила? – интересуюсь я.

– Замуж вышла.

– За кого?

– За Билли Уингейта. Сейчас вот дом ремонтируем.

– У вас дом?

– Джондан-плейс. Купили в прошлом году.

– Вау, – говорю я. – Похоже, тебе все удалось.

– Похоже, да.

У Билли Уингейта автосалон на Шоссе 2, сразу за Эбботт-Фоллз, потому что его отец, который владел автосалоном до него, в сорок шесть умер от инфаркта. В старшей школе Билли учился с Вики в одном классе, но я вообще не думала, что он ей нравился. Деньги рулят.

– Могла бы сообщить, – говорю я, имея в виду свадьбу. – Я бы за тебя порадовалась.

– Вот сейчас и сообщаю.

– Потому что я спросила.

Вики включает зажигание, мы выезжаем с парковки. Здесь так красиво, полоса земли – это целое поле, горы и долины, которые простираются без конца и края под уклоном вверх, пока не упираются в громадное строение – дело рук человеческих, уродливей трудно придумать. Изнутри видно только верхнюю часть подъема, поросшую травой лужайку и дикорастущие деревца и кустарники. Мы наблюдали индеек. Оленей. А однажды – на День благодарения – лося, и отстойный день вдруг стал таким, что мы о нем говорили еще многие недели.

Я высовываюсь в окно сверкающего «бьюика» Вики – ведь я никогда отсюда не видела тюрьму. Начнем с того, что привезли меня под покровом ночи, да и упиваться видами настроения не было. Тюрьма маячила на верхней точке подъема: грубые кирпичные блоки, неприглядные пристройки и, разумеется, рабица да колючая проволока. Отсюда мне видна только одна часть – Мужская. Женская далеко за ней, отделена от характерного смрада Мужской и представляет собой «передовую» модель, которую нам полагалось ценить каждую минуту каждого скучного до чесотки дня.

Ну я-то на самом деле ценила. Один раз меня уволокли – это значит «пошла вон», но не в Аквариум, а в тюремный Блок, специальный отсек, который раньше был частью Мужской тюрьмы и существовал на тот случай, когда тебе нужно преподать урок «как жить в обществе». Дело было в самом начале, когда у меня был такой депрессняк, что я не могла голову оторвать от подушки, а на перекличку поднимали в шесть утра. Мы называли это «тяжкий преступный сон». Три раза проспишь – и отправляешься в Аквариум на денек-другой, это камера прямо возле рабочего помещения, одиночная, но не совсем. Проспишь четыре раза – и тебя волокут туда уже на неделю, а урок о «жизни в обществе» преподается с помощью двухсот муравьев, которыми кишит уборная. Неудивительно, что мужчины целый день орут, ведь их жуткое здание катастрофически разваливается. Так как их участок недалеко от нашего участка, нам все слышно, но ничего не видно. Один раз тебя уволокут туда, и альтернатива кажется тебе просто отличной.

Я ценила, да. Эту передовую модель. Она была не так плоха. Мы много смеялись. Этот наш смех был все же странный, вечно на волосок от истерики. У нас была компашка – Бритти, Мариэль, Шейна, Дезире, Киттен и я, все члены Книжного клуба. И мы придумали игру под названием «Когда выйду, я первым делом…». И вот мы в рабочем помещении, вяжем – нас вполне можно принять за женщин из прерии, только без пестрого рисунка на тканях. Первый круг всегда о сексе и только о нем.

Бритти: «Когда выйду, я первым делом, пока милый везет меня в наимоднейший отель, сделаю ему минет».

Шейна: «Когда выйду, я первым делом оттрахаю своего мужика так, что он будет молить Иисуса о спасении». (Шейна умеет быть развратной.)

У Дженни Большой пожизненное, но она все равно в игре: «Когда выйду, я первым делом выкопаю его и в два счета снова убью». Она не шутит – видно, как дергается мускул возле рта, это всерьез. Как я уже упоминала, мы никогда не говорим о своих причинах, но Дженни Большая натворила такое, что попала-таки в новости. Облила керосином своего мужа с козлиным лицом, пока тот храпел в отключке, лежа в луже мочи на диване, за который она только что заплатила и привезла домой после четырех месяцев ожидания. Сожалела она, помимо испорченного дивана и сорока лет, лишь о том, что при пожаре погибла ее собака, Элмо, помесь терьера весом килограммов в пять.

Элмо в Книжном клубе упоминается часто. Даже очень. Все напоминает Дженни Большой об Элмо, потому что больше никто и никогда ее не любил.

Дона-Лин, которой сидеть осталось четыре года из пятнадцати, говорит следующей: «Когда выйду, я первым делом встану за чертовой колючей проволокой и пропою весь мюзикл „Отверженные“, потом „Богему“ и буду петь, пока они не откроют ворота и не выпустят вас, чертовок». Это вызывает аплодисменты – мы знаем: она способна на такое.

Рене: «Когда выйду, я первым делом попрошу прощения у mémère»[6]6
  Бабушка (фр.).


[Закрыть]. Это максимум, что мы себе разрешаем, что касается причин. Упомянуть людей, у которых должны просить прощения.

Потом Киттен: «Когда выйду, я первым делом поцелую свою девочку четырнадцать раз». Киттен крупная, мягкая и пухлая, но в этой игре у нее сдавленный голос.

И Дороти – старая, круглая и розовощекая – не то чтобы тоже играет с нами, но говорит, чтобы слышали: «Когда выйду, я первым делом куплю внуку семь подарков на день рождения».

Числа – это сколько прошло лет, и сразу становится тихо, нам грустно и вовсе не до развлечений. Маленькой дочери Киттен, Принсес, четырнадцать, и живет она в приемной семье где-то в Орегоне.

Так вот. Мы сидим и вяжем, как женщины из прерии, в большом рабочем помещении с высокими потолками и расходящимися коридорами. Я живу во втором Проходе, где женщины по большей части приятные. Не Сумасшедший дом хотя бы. А четвертый Проход как раз и есть Сумасшедший дом.

И вдруг, непонятно как, я больше не живу во втором Проходе, не сижу в рабочем помещении, не хожу ни в Книжный клуб, ни в Производственную, а, как свободная женщина, еду на пассажирском сиденье еще пахнущей автосалоном машины сестры. Я все дышу и дышу – господи, какое облегчение. Но в этом облегчении появляется странная, болезненная нотка тоски, когда я смотрю на неровное поле и здание тюрьмы над ним, понимая, что больше никогда не буду сидеть в рабочем помещении и слушать, как Бритти по новой начинает игру «Когда выйду, я первым делом…».

– Пастор Рик просит тебе передать, что молился за твое спасение, – сообщает Вики, глядя в зеркало заднего вида и проверяя, в порядке ли макияж, и тогда я понимаю, как плохо, видимо, выгляжу – ведь я двадцать два месяца как махнула на себя рукой. Наверное, поэтому она и смотрит в зеркало. – Пастор Рик все еще считает тебя частью паствы, Вайолет, невзирая на очевидные вещи. Он просит напомнить тебе, что, независимо от того, кто тебя покинул, Иисус тебя не оставит.

– Ты опять ходишь в церковь?

– Мне пришлось. Я была нужна маме. И рада, что вернулась туда.

– Не могла бы ты передать сообщение пастору Рику? От меня?

Рот Вики чуть кривится, что бывает, когда она насторожена, то есть почти всегда.

– Какое сообщение?

– Пусть пастор Рик засунет Иисуса прямо себе в задницу, ладно? Не наполовину. Целиком. Пусть этот похотливый старикашка засунет его в свою ханжескую задницу.

Вики, не удостоив меня ответом, лишь крепче сжимает руль. Кольца смотрятся великолепно – сияющее обручальное и россыпь бриллиантов размером с кулак младенца.

– Вики, останови машину.

Она тормозит, прижимается к обочине.

– Спасибо.

– Не за что.

Это она выполняет предсмертное обещание, ничего больше. Мама писала мне каждый день, пока не умерла, а Вики не написала ни разу.

– Смотри не уезжай, – прошу я.

– Давай быстрее.

Я выхожу из машины и обвожу взглядом поле в поисках лугового жаворонка, хотя даже не знаю, какие они, эти луговые жаворонки. Соцработник сказал, что птица появлялась здесь прошлой весной. Я разглядываю поле, а оно, как я уже говорила, огромное, и тюрьма резко портит весь вид. Я сбрасываю обувь, стягиваю носки – придорожный песок мягкий на ощупь. И трава – о боже. Я уже и забыла, как это приятно. Она еще не зеленая, а по-зимнему желтая, переходящая в лаймовый цвет, но видно, что ее уже не остановить. Видно, что она хочет жить. Если луговой жаворонок появится, думаю, я его узнаю. Или он меня.

– Что ты там делаешь? – кричит из машины сестра. – Вайолет, у меня времени в обрез, Билли ждет, у нас на три часа назначено в магазине плитки.

– К черту, Вики. К черту твою плитку.

– Попридержи язык!

– В нашей дерьмовой библиотеке закончились книги по этикету, – кричу я в ответ. – Случайно не знаешь, как выглядит луговой жаворонок?

Она зыркает на меня из машины: Мама умерла от горя, и все из-за тебя, к черту твоего лугового не знаю кого.

– Ты мне ни разу не написала, – бормочу я, садясь в машину.

Вики устремляет взгляд на дорогу.

– И Трой тоже не писал, – продолжаю я. – А я-то думала, будет писать.

Трой был мне бойфрендом-тире-женихом-тире-будущим-тире-всем – в общем, длинная история, – он никогда не выбрасывал мои вещи из окон второго этажа, но… Что-то такое все же было. Он допускал грубости. Признаюсь, я его побаивалась.

Вики вцепляется в руль, показушные бриллианты вспыхивают на свету.

– Он сошелся с Беккой Фрай. Долго ли умеючи.

– Я так и думала.

Моя единственная близкая подруга. Приезжала ко мне всего один раз – наверное, чтобы всю оставшуюся жизнь кичиться, что ездила к кому-то в каталажку. В тюрягу. В казенный дом.

– И вот как ты умеешь их выбирать. – Вики бросает на меня взгляд, и в нем что-то похожее на жалость. Она кажется старше, но в чем именно, я не пойму. Она всегда была похожа на школьницу, но теперь выглядит как замужняя женщина из телевизора, которая пьет вино после полудня.