Текст книги "Осенний призрак"

Монс Каллентофт
Осенний призрак

Mons Kallentoft

HÖSTOFFER

Copyright © 2009 Mons Kallentoft. First published by Natur & Kultur, Sweden.

Published by arrangement with Nordin Agency AB and Banke, Goumen & Smirnova Literary Agency, Sweden

© Боченкова О.Б., перевод на русский язык, 2012

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2013

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Пролог

Разве мальчик на экране напуган?

Разве страх чувствуем мы, когда теряем что-то важное в нашей жизни?

Боялся ли я, когда они гнали меня по школьному двору, бросая вслед слова, разящие, будто выпущенные из пращи камни, жалящие, как гадюки?

Меня пугала их злоба и удары, сыпавшиеся на меня. Я не понимаю, за что меня били? Или эти удары были просто даны мне свыше? Что во мне вызывало такую злобу?

Но больше всего я страшился одиночества, того, что стоит за ударами, за оскорблениями. Тем не менее я был одинок почти всю свою жизнь. Я словно стоял под дождем в пустынном поле и ждал чего-то.

И этой осенью небо разверзлось. Город, поле, леса и люди изнывали от дождей всех мыслимых видов, когда-либо посылаемых небесами на землю.

Уже много раз заливало городские клоаки. Мертвых жуков и мышей из переполненных водой канализационных колодцев выносило в сточные канавы и на улицы Линчёпинга. И крыс, больших, как кошки, со вздутыми, разлагающимися животами, наводящих ужас на горожан. А также змеенышей, задыхающихся от нехватки воздуха, желавших больше всего на свете хотя бы один раз сменить кожу перед смертью, пожить настоящей змеиной жизнью.

И кто знает, что еще может всплыть из-под земли…

Мы, люди, словно собаки: в обществе друг друга бываем особенно одиноки. Но мы пугливей собак, потому что знаем, что наши муки имеют историю. И нам становится больно каждый раз, когда мы приближаемся к себе.

Змееныши в моей крови не перестают хныкать, не хотят оставить меня в покое. Они шипят и плюются. Их языки извиваются, касаясь внутренней стороны моей кожи.

Этим вечером мир снаружи еще темней, чем на кинопленке.

Капли дождя на стекле напоминают слезы.

Что мне делать?

Я всего лишь хочу вернуть часть того, что принадлежит мне.

Когда я думаю об отце, прежде всего вспоминаю свой страх и вижу его кулак, в любой момент готовый обрушиться на мою голову.

Обыкновенно мой отец одной рукой держал камеру, близко поднеся ее к правому глазу, а другой размахивал в воздухе, гоняя меня то в одну, то в другую сторону. В этом и состояли его безнадежные попытки навести порядок в реальной жизни, придать ей нужное направление, сделать такой, как ему хочется.

Однако кое-что было для него потеряно навсегда.

Теперь я знаю, что значит бояться. Настоящий страх всегда сопровождает чувство, что он единственное, что у тебя осталось и ничего уже не изменишь.

На экране мелькают выцветшие черно-белые кадры, снятые на пленке формата «супер-восемь»[1]1
  «Супер-восемь» – формат пленки для любительской киносъемки, распространенный в 70-е годы.


[Закрыть]. Я, мальчик, двигаюсь так порывисто и беззвучно, что только одноглазой камере под силу схватить мою неугомонность.

Жизнь на моих глазах становилась тем самым фильмом, который я вижу сейчас.

Босые, замерзшие ноги скачут по мокрой от росы траве, по холодному гравию; мяч взлетает высоко в воздух; скорчившееся тело, споткнувшись, падает в песочницу.

Опущенные плечи выдают сломленного жизнью человека, и это передается по наследству. Я перенял твою горечь, отец, твой стыд.

Иногда мне хотелось добраться до самого сердца зла. Стоять возле его дома, под деревом, и ждать.

Что нужно этому мальчику на экране? О чем думает он в своем остановившемся настоящем?

О том, что жизнь – это смех? Вечная погоня?

А сейчас, должно быть, камеру держит мама. Я в объятьях отца, пахнущего табаком. Его руки покрыты седыми волосами, а где-то на заднем плане сияет черно-белая рождественская елка. Я плачу. Мне два года, и все мое лицо выражает растерянность. Кажется, весь я редуцировался до трех чувств: печали, беспокойства и проклятого страха.

О чем думает тот мальчик с опухшими красными щеками?

Меня целуют в лоб.

Отец носил бороду, согласно тогдашней моде, а мама смотрится забавно в своей короткой юбке. И вот я снова развеселился на несколько секунд.

Здесь, в лесу, измученном холодным колючим дождем и серым ядовитым ветром, у меня есть только одна возможность восстановиться, стать тем человеком, которым я имею право быть; тем, чья жизнь – ряд кадров, красивых, неприятных и смешных, множество пленок в белых конвертах, источающих химический запах.

Позади меня трещит проектор. Голова и плечи отбрасывают тень на край экрана, как будто мое тело хочет вползти в изображение и снова превратиться в того мальчика, чтобы на этот раз он стал таким, каким должен быть.

Куда девается любовь? Я чувствую запах табака. Я возвращался к тебе, отец, хотя ты и бил меня, потому что не мог по-другому. Может, мне следовало бы забыть о тебе и согреваться теплом другого человека?

Папа и я в парке. Я падаю, и он отворачивается в сторону. Мама убирает от меня камеру, направляя ее прямо в лицо отца, а он корчит рожи. Или он просто так выглядит?

В его лице нет любви. Только отвращение.

А потом фильм заканчивается. Все мигает. Черное и белое, черное и белое, черное и белое.

Я думаю о мальчике на кинопленке и о том, на что он был способен.

Мне известно, что таится в гноящемся чреве этой ночи, я знаю, что змеенышам надо наружу, что им не место у меня внутри, что их злые лица должны исчезнуть.

Насилие поможет мне снова стать самим собой.

Часть 1
Еще живая любовь

1

23 октября, четверг

Медленно, метр за метром, автомобиль преодолевает непогоду и ночь.

Малин кажется, что, если она немедленно не прибавит газу, машина разлетится на куски.

Дрожащие руки держат руль. За окнами черным-черно и мокро. Под порывами ветра струи дождя бьют в окно почти под прямым углом. Крупные капли мешаются с микроскопическими, ветровое стекло словно заплакано, и никаким «дворникам» не справиться с этими черными слезами.

Малин Форс чувствует биение собственного сердца и представляет его себе, такое же черное, влажное и живое, как ночь за окном. Она по-прежнему едет по лесной дороге, и деревья цепляются за машину холодными ветками, похожими на щупальца разъяренных доисторических животных.

Одной рукой Малин отпускает руль. Потом снижает скорость и вытирает глаза, убеждая себя, что это дождь течет по щекам. Дождь, и ничто другое.

В автомобиле душно, и ее начинает тошнить.

Но вот что-то стучит по крыше служебной «Вольво». Маленькие белые шары роятся в воздухе, потом раздается гром – и градины, размером, должно быть, с кулак, барабанят, заглушая мотор. Малин слышится голос, доносящийся до нее сквозь этот грохот: «Теперь ты сделала свой выбор, и обратного пути нет! Теперь ты сдалась!»

Ее трясет.

Перед глазами возникает лицо Янне, пляшущее на ветровом стекле. Потом Туве. Лицо пятнадцатилетней дочери Малин пугающе бледное, его контуры то теряются в темноте осенней ночи, то возникают опять. И как только Туве собирается что-то сказать, голос ее пропадает, заглушаемый стуком градин о крышу.

А потом все стихает. Остается гул мотора, и осторожные удары капель о ветровое стекло.

Мокрая одежда липнет к телу.

Огни вдоль трассы на въезде в Линчёпинг похожи на пульсирующие ночные маяки. Они приближаются, и Малин жмет на газ. «Ну, теперь мне плевать на все, – думает она. – Только бы поскорей». Она снова видит перед собой лицо Янне. Оно не выражает ни злобы, ни огорчения, только усталость. И это пугает ее.

На какое-то время всем троим показалось, что они созданы друг для друга и должны жить вместе.

Это была прекрасная мысль!

Они с Туве вернулись в дом Янне в пригороде Линчёпинга Мальмслетте в конце прошлого лета. После десяти лет развода попытались снова начать совместную жизнь. К этому их как будто подтолкнуло то сумасшедшее, жаркое лето, едва не стоившее жизни Туве, похищенной убийцей, за которой охотилась Малин.

В сентябре Малин сидела в саду возле дома, где когда-то давным-давно они так же жили все вместе, и наблюдала, как Туве и Янне пололи сорняки или убирали граблями листву возле разбитых автомобилей. Она смотрела на них и верила, что все действительно начинается снова, что теперь есть не только желание, но и все необходимое, чтобы начать строить новые отношения.

Вероятно, это было игрой с самого начала. Они не слишком много работали, вместе готовили, ели, потом опять ели, любили, снова любили, пытались разговаривать, но говорили друг другу лишь ничего не значащие слова.

И так наступила осень.

Они водили Туве к психологу, в подростковый кабинет в университетской клинике. Она отказывалась туда идти, говорила, что ей нечего там делать. «Страх прошел, мама, – убеждала она. – Я с ним справилась. Все хорошо, и ты ни в чем не виновата».

Никто не виноват.

Но Малин знала, что все произошло из-за нее. Прошлым летом Туве оказалась втянута в ее дела, и кто же в этом виноват, если не инспектор криминальной полиции Малин Форс? Если бы не ее работа, ничего подобного никогда не случилось бы.

«Люди делают странные вещи, мама», – говорила Туве.

Малин часто хочется быть такой же рациональной, прагматичной и внешне невозмутимой, как ее дочь, так же легко ориентироваться в любой ситуации.

Разбитые автомобили в саду. Тюбики зубной пасты без крышек. Обыкновенный пакет молока, разорванный не с той стороны. Слова, брошенные в пространство и будто отскочившие от стенки без ответа и внимания. Черепица, требующая замены. Продукты, за которыми надо отправляться на машине в отвратительный супермаркет. Чувство вины и раскаяния можно заглушить повседневными заботами и тщетным стремлением стать с годами умнее. Она почувствовала знакомое раздражение, когда в начале ноября все началось опять: эта свербящая боль, любовная нежность, смешанная с жестоким пренебрежением. А в ее снах снова появился маленький мальчик, и она хотела поговорить о нем с Янне: кто он, кем он может быть? Они лежали рядом в постели, и Малин знала, что муж не спит, но язык словно парализовало, и она не могла вымолвить ни слова.

Квартиру в городе сдали в аренду студентам. Малин засиживалась в полицейском участке до позднего вечера, а Янне старался, чтобы его дежурство на пожарной станции приходилось на ее выходной. Она знала об этом, понимала его и не могла ни в чем винить.

В свободное от службы время она опять вернулась к делу Марии Мюрвалль. Малин хотела разгадать эту загадку, узнать, что же произошло с молодой женщиной, которая была изнасилована и найдена блуждающей по лесной дороге у озера Хюльтшен, а теперь сидит, немая и закрытая для любых контактов с внешним миром, в палате больницы города Вадстены.

Янне терпел все, и это раздражало еще больше.

– Делай что хочешь, Малин. Что должна.

– Тебе нет никакого дела до того, что я делаю.

– Может, тебе следовало бы отдыхать от работы, когда ты дома, с нами?

– Янне, никогда не указывай, что мне следовало бы делать!

На Рождество возник вопрос, в каком соусе лучше запекать окорок, сладком или остром? Малин сказала «все равно», а потом страшно разозлилась на Янне за то, что он не знает даже такой самой простой на свете вещи, что рождественский окорок запекается в сладком соусе.

И он кричал на нее, чтобы взяла себя в руки, чтобы хотя бы чуточку попыталась быть более сносной, нормальной. В противном случае пусть пакует вещи и отправляется в свою чертову квартиру. Янне кричал, что она может убираться к дьяволу, что вся эта затея с самого начала была идиотской, что он получил предложение поехать после Нового года в Судан вместе со Службой спасения и должен был бы ответить «да», только чтобы сбежать подальше от нее, от ее злобы и невозможного характера.

– Ты больна, Малин, понимаешь? Я не настолько глуп, чтобы не разобраться с этим чертовым окороком.

Она протянула ему стакан с текилой и колой.

А Туве сидела в нескольких метрах от них за кухонным столом, перед ней на красной хлопчатобумажной скатерти стояло новое фарфоровое блюдо из универмага «Оленс» с только что испеченным окороком.

Янне замолчал.

Малин захотелось что-нибудь крикнуть ему в ответ, но вместо этого она посмотрела на дочь.

Ее широко раскрытые синие глаза выражали страх и недоумение: «Так это и значит «любить»? Спасите меня от любви в таком случае».

Малин замечает, как светлеет небо, когда начинается город.

Движение сейчас не особенно оживленное.

Она вспоминает, есть ли у нее дома что-нибудь сухое, во что можно было бы переодеться, и понимает, что нет. Разве в каком-нибудь из ящиков на чердаке, вся остальная одежда в доме Янне.

Мимо нее проезжает черный автомобиль, какой именно, не видно из-за тумана, но водитель торопится, ведет со скоростью почти вдвое большей, чем она.

Дождь зарядил снова, и только что нападавшие листья, оранжевые и отливающие золотом, дрожат, прилипшие к автомобильным стеклам, мерцают у нее перед глазами, словно тропические жуки или искры адского пламени, вызывающие своим танцем все зло из города и его окрестностей.

А где-то внутри до сих пор эхом отдаются дурацкие оправдания Янне.

Все что угодно, только не еще одно такое Рождество. Это она себе пообещала.

– Мне надо ехать, – сказал Янне.

Они снова заговорили об этом в день праздника. У Малин было похмелье. Не в силах возражать, она сидела, охваченная тихой злобой и отчаянием оттого, что в очередной раз все вышло так, как всегда.

– Я нужен там. Я не смогу жить, если отвечу «нет». Им требуется мой опыт для быстрой постройки туалетов в лагерях для беженцев, иначе тысячи людей вымрут, как мухи. Ты когда-нибудь видела умирающего от холеры ребенка, Малин? А?

Уже тогда ей захотелось влепить ему оплеуху.

Последний раз они любили друг друга в ночь накануне его отъезда. Жестко, без тепла.

Малин вспоминала крепкое тело Даниэля Хёгфельдта, журналиста, с которым время от времени занималась сексом, и царапала Янне спину, кусала его за грудь, чувствуя металлический привкус крови, а он не сопротивлялся, делая вид, что истязания доставляют ему удовольствие. В ту ночь он был для нее крепкой эрегированной плотью.

Янне вернулся домой через месяц. Она была вся в работе, занималась делом Марии Мюрвалль, а выходные проводила в беседах с коллегами из полиции города Муталы, расследовавшими этот случай.

Туве существовала где-то рядом. И случилось то, что случилось.

– Она никогда не бывает дома. Ты заметила? – спросил Янне в один из апрельских вечеров, когда у них у обоих был выходной, а Туве поехала в город, в кино.

Но Малин не обращала на это внимания, да и где ей было это заметить, если она сама редко бывала дома.

Они говорили о том, что нужно сходить в семейную консультацию или к психотерапевту. Много раз Малин стояла с телефонной трубкой в руке, собираясь позвонить доктору Вивеке Крафурд, обещавшей ей бесплатный прием. Но язык словно парализовало.

Весной Форс снова наблюдала, как они работали вместе, отец и дочь, но сама она присутствовала с ними только телесно, мысли ее были заняты разбором запутанного случая убийства во имя чести.

– Как, черт возьми, отец мог приказать сыну убить свою собственную дочь и его родную сестру? Янне, ты мне можешь сказать?

– Ты не пьешь текилу сегодня вечером.

– Ненавижу, когда ты читаешь мне наставления. Тогда возникает чувство, будто я твоя собственность.

Линчёпинг охвачен ледяным дождем.

Собственно говоря, что такое этот город, если не куколка, в которой, словно личинка, созревает человеческая мечта? Бок о бок пробираются люди вперед по жизни в пятом городе королевства. Они смотрят друг на друга, судят, пытаются любить, несмотря на все свои предубеждения. «Люди в Линчёпинге хотят как лучше, – думает Малин. – Но когда существование большинства сводится к постоянной борьбе за то, чтобы сохранить работу и раздобыть денег до конца месяца, в то время как меньшинство имеет все в изобилии, вряд ли имеет смысл говорить о сплоченности». Люди в городе живут бок о бок, отделенные друг от друга только невидимыми линиями, разделяющими районы на карте. Из-за оград роскошных вилл можно докричаться до кварталов, построенных по программе «Миллион»[2]2
  Программа «Миллион» (шв. Miljonprogrammet) – принята риксдагом в 1965 году в целях преодоления жилищного кризиса. Предусматривала строительство в короткий срок миллиона многоквартирных домов.


[Закрыть], и услышать ответ с убогих балконов.

«Осень – пора распада, – думает Малин. – Вся вселенная будто разлагается, ожидая зимы. В то же время осень имеет цвет пламени. Но это холодный огонь, которым в пору любоваться разве что пресмыкающимся. В красоте осени, в пламени ее листвы нет ничего, кроме обещания еще худшего».

Руки больше не дрожат на руле. Она замерзла и промокла.

«У меня крепкое тело, – замечает про себя Малин. – Я могу наплевать на все, только не на тренировки в спортзале. Я сильная, чертовски сильная. Я – Малин Форс».

Она проезжает мимо старого кладбища.

Отражение башни собора на ветровом стекле похоже на копье средневекового рыцаря, готовое пронзить ее.

Что же произошло сегодня вечером?

Какие слова были сказаны?

Какое движение бровей, какое изменение голоса дало повод начать все сначала?

Она не помнит, она пила. Не то чтобы сильно, но в любом случае слишком много для того, чтобы сейчас вести машину.

Она пьяна? Адреналин разогнал хмель. «Я не совсем трезвая. Надеюсь, коллеги из дорожного патруля не вышли на улицы сегодня вечером».

«Свинья. Тупая, трусливая свинья, – говорит себе Малин. – Успокойся, прекрати, черт возьми, не пей больше, не пей». Так я ударила его? Я ударила тебя на кухне, Янне, или только стояла с поднятым кулаком, проклиная твое чертово терпение?

Я размахивала в воздухе руками. Я помню это сейчас, когда останавливаю машину у ворот моего дома по улице Огатан.

Часы на церкви Святого Лаврентия словно окутаны прозрачным туманом. Без четверти одиннадцать. Размытые силуэты ворон вырисовываются на фоне неба.

На улицах ни души. Я не хочу ни о чем думать сегодня вечером и ночью. Возле темно-серой церковной стены на мокрой траве лежат огромные кучи листьев. В темноте они кажутся покрытыми ржавчиной, готовыми расстаться со своей прекрасной расцветкой и дать миллионам червей, выползающих из размытой дождями почвы, поглотить себя.

Ты отпрянул назад, Янне, ты увернулся с таким видом, словно тебе раньше приходилось принимать удары посильней моего. И я закричала, что я уезжаю, я уезжаю немедленно и больше никогда не вернусь.

Ты не можешь вести машину в таком состоянии, Малин, – и ты попытался отобрать у меня ключи. Туве была там, она спала на диване перед телевизором, но вдруг проснулась и закричала: ты прекрасно понимаешь, мама, что нельзя садиться за руль в таком состоянии!

Успокойся, Малин, иди сюда, дай мне обнять тебя. И я ударила снова и снова, но там, где должен был находиться ты, никого не было, и я просто махала руками в воздухе.

Я спросила тебя, Туве, просто так, для порядка, не хочешь ли ты поехать со мной. Но ты покачала головой.

А ты, Янне, не стал мне мешать. Ты только посмотрел на кухонные часы.

А я помчалась к машине. Я вела ее сквозь самый темный из осенних вечеров, пока не остановилась.

Сейчас я открываю дверь. Черные щупальца разрывают серое небо. А из открытых отверстий, откуда должен просачиваться звездный свет, зияет страх. Я ступаю на мокрый асфальт.

Мне тридцать пять лет.

И к чему я пришла?

2

23 и 24 октября, четверг и пятница

Ключ в замке.

Малин вертит им туда-сюда, руки не слушаются, хотя давно уже перестали дрожать.

Мимо.

В цель.

Мимо.

Как и во всем остальном.

Квартиру освободили на прошлой неделе. Малин говорила Янне, что хочет сдавать ее снова очередным студентам – будущим священникам-евангелистам. И вот вчерашний взрыв. Неизбежный, долгожданный, откладываемый, насколько это было возможно.

Малин входит в квартиру, стряхивая дождевые капли со светлых волос, стриженных «под мальчика». В помещении стоит запах сырости и ароматизированного лимоном средства для мытья посуды. Здесь чувствуется осень, которая просочилась сквозь щели в оконной раме и разлилась по стенам, полу и потолку.

Малин дрожит. Надо бы добавить тепла в батареях.

Сейчас ее охватывает новое чувство – одиночество.

А в квартире как будто что-то изменилось.

Мебель на месте.

Часы из магазина «Икеа» на кухне все такие же старые. Секундная стрелка отвалилась.

Малин стоит в гостиной и хочет зажечь лампу, но никак не решается нажать на кнопку. Лучше опуститься на диван в этом уютном полумраке, принадлежащем только ей.

В этом году Туве исполнилось пятнадцать. Она по-прежнему любит читать и учится лучше всех в классе. Но происшедшее наложило на нее суровый отпечаток, как будто игра закончилась, началась жизнь всерьез, и время уже подтачивает изнутри ее силы.

Ты слишком молода для этого, Туве.

За год она сменила нескольких парней. Привет, привет, Петер. Привет, Вигго.

Осмелюсь ли я отпустить ее? Но она не должна страдать из-за моего чувства вины, и потом, кажется, с ней все в порядке. Малин видит это по своей дочери: по блеску в ее глазах, по тому, как ее подростковое тело постепенно превращается в женское. «Занимайся собой, Туве. Тебе не следует обзаводиться ребенком еще много лет», – вот что хотела бы посоветовать Малин дочери. Однако это пожелание до сих пор осталось невысказанным.

Посвяти себя школе.

«Скоро мне выступать с лекцией перед учениками», – вспоминает Малин. Сама мысль о том, что ей придется талдычить что-то усталым, ко всему безразличным подросткам, наводит на нее тоску, и Форс отгоняет ее прочь.

Потом она ложится на диван. Чувствует, как мокрая одежда липнет к телу, из которого теперь окончательно выветрилась текила.

Квартира как будто все еще пропитана фарисейским лицемерием студентов-евангелистов, при этих воспоминаниях Малин начинает тошнить.

«Я хотела попросить у Янне прощения, но не знала, с чего начать. А Туве? Как я объяснюсь перед тобой? Сможешь ли ты понять?

Что я, собственно, знаю сейчас о твоей жизни, Туве? Не более того, что эта квартира – твой дом, что ты можешь переехать сюда, ко мне. Остальное нереально.

Твои книги у Янне.

В этом году я тысячу раз пыталась сесть с тобой рядом на диван или на твою постель и расспросить тебя о том, как ты себя чувствуешь. И единственное, что я слышала от тебя: «Я чувствую себя хорошо», а потом почти беззвучное: «Оставь меня в покое, мама».

Что мне нужно от тебя, Туве? Твое прощение? Или услышать от тебя, что все хорошо? Может ли теперь быть хорошо? Она, убийца, прижимала тебя к полу за шею своими окровавленными руками и хотела задушить тебя.

И я была режиссером этой сцены».

Существует тысяча самых кошмарных разновидностей дождя. Капли бывают всех мыслимых расцветок, даже ночью. Они могут перенять цвет меди у осенней листвы, и тогда в свете уличных фонарей дождь превратится в странный поток искр, похожих на летающих тараканов.

Малин опускается на пол в гостиной. Видит, как проносятся в воздухе красные, оранжевые и желтые тараканы, слышит, как щелкают их челюсти. И она прогоняет их прочь, охотится на них с огнеметом, чувствует запах их горелых тел, прежде чем они успевают исчезнуть из ее поля зрения.

Там, за окном, самая обычная реальность. Облака. Вот уже которую неделю над головой всевозможные оттенки серого цвета без малейшего проблеска синевы. Побиты все рекорды продолжительности дождей, и метеорологи с телевидения вспоминают Всемирный потоп.

Глубоко в шкафу над микроволновой печью Малин отыскала бутылку. Она знала, что добропорядочные евангелисты не станут к ней прикасаться, поэтому и оставила ее, сознательно или бессознательно, чтобы использовать, когда придет время.

Она пьет прямо из горлышка, и не имеет значения, будет ли завтра похмелье.

Осень выдалась спокойной. Малин вспоминает прошлое лето, когда она расследовала убийство девочки-иммигрантки, спланированное и осуществленное ее отцом и братом. У жертвы был парень-швед, и этого оказалось достаточно.

Подонки.

Может, даже лучше, если будет похмелье. Всеми делами можно будет заняться завтра. Забрать у Янне вещи. Он не дежурит? Не хотелось бы встречаться с ним.

«Я пьяна, – думает Малин. – И это прекрасно».