Текст книги "Осенний призрак"

8

Я есть то, что больше не движется, что остановилось навсегда. Движется лишь вода вокруг меня.

Мне не нужно дышать, чтобы жить здесь, совсем как когда-то, давным-давно, когда все только начиналось, и я плавал, переворачивался в тебе, мама, и ничего не было вокруг, кроме тепла, темноты и счастья, да еще тех громких звуков и яростных ударов, сотрясавших мой маленький мозг и доносившихся изнутри.

Теперь здесь нет тепла, как и холода.

Я слышу собаку. Хови, это, должно быть, ты, я узнаю твой лай, хотя он звучит так, словно ты находишься где-то далеко.

Ты обеспокоен, напуган, хотя что может знать собака о страхе?

Мама, ты знала все о страхе, который есть в боли. У меня такое чувство, будто я стал ближе тебе, это так?

А вода, наверное, холодная, как мелкий тяжелый град, что струится с неба этой осенью.

Я пробую повернуться так, чтобы мое лицо оказалось на поверхности, но тела больше нет. И я пытаюсь вспомнить, как же я оказался здесь, но все, что я помню, это ты, мама, и то, как я покачивался в такт твоим движениям, совсем как в этой воде.

Сколько еще я здесь пролежу?

То, что я отражаюсь в этой воде, жестоко, безжалостно. Но я вижу в ней свое лицо с его острыми, правильными чертами, ноздри, одним своим движением наводившие на людей страх.

Что это было, гордость?

Значит, я гордый?

Или все уже позади, все успокоилось?

Я могу плавать хоть тысячу лет в этой холодной воде и одновременно быть господином над всеми этими землями, это прекрасно.

Но надо загнать косулю и ловить зайцев.

А люди рано или поздно должны покидать окружающую их свою теплую, безопасную воду. И новые дни должны родиться, а я должен во всем этом участвовать. Всем владеть.

Я буду лежать здесь и смотреть на себя, на мальчика, каким я был.

И я буду делать это, даже если испугаюсь. Я узнал только сейчас, что боюсь смотреть в лицо этому мальчику. Бьющий в глаза свет открывает ему мир толчками, напоминающими испуганный лай собаки.

9

Лето 1969 года, Линчёпинг и его окрестности

Мир похож на кинопроектор, включенный при помощи глаз, потому что когда глаза закрыты, изображение отсутствует. И мальчик в четыре года начинает чувствовать свои собственные глаза. Глубокие, синие и огромные, как глыбы, они посажены на идеальном расстоянии друг от друга на черепе восхитительной формы. Йерри понимает, что можно делать с этими глазами. Их можно широко раскрыть, и тогда случаются самые удивительные вещи, например воспитательницы в детском саду могут позволить ему делать то, что он захочет.

Его мир по-прежнему прост. Что знает он о том, что именно в этот день на тропические леса обрушились тонны напалма и «агента оранжа»[19]19
  «Агент оранж» (англ. Agent Orange) – синтетическая смесь, применявшаяся американцами во время войны во Вьетнаме для уничтожения растительности.


[Закрыть], и люди в ужасе забились в пещеры глубоко под землей в ожидании, когда огненное желе проникнет и туда, чтобы уничтожить их.

Для него теплое – это теплое, а холодное – холодное, и выкрашенная черной краской медная труба, торчащая из красной шершавой деревянной поверхности, настолько горяча, что обжигает ему пальцы. Но это не опасно, это приятно и порождает в нем чувство защищенности, и в то же время наводит на него страх, потому что тепло напоминает ему о том, что все когда-нибудь закончится.

Многое происходит в этой жизни: ездят автомобили, ходят поезда, сигналят лодки на Стонгоне[20]20
  Стонгон – река в окрестностях Линчёпинга.


[Закрыть].

Он лежит в саду у своего деда и вдыхает запах травы, глядя на свои зеленые колени. Вечерами, когда налетают комары, дедушка ставит на землю ярко-голубой таз. Вода в нем теплая, а воздух вокруг холодный. А потом мальчик снова убегает от ревущего монстра, поглощающего растительность и источающего резкий запах. Папа потеет, когда ведет его. Ножи кусают мальчика за пятки, а широкая черная пасть извергает срезанную зелень. Но это не игра, и даже глаза мальчика не могут разжалобить отца. Папа разворачивает монстра и гонит сына по саду с криком: «Ну, сейчас я отрежу тебе ноги, я отрежу тебе ноги!» И мальчик убегает к лесной поляне, чтобы не слышать больше звука газонокосилки.

Но на кухне, возле мамы с бабушкой, глаза снова помогают ему, и он понимает, что булочки лучше всего есть свежими, пока в них не проник запах плесени, пропитавший пол в доме.

После работы отец вернется домой с пакетами, в которых что-то звенит, и теперь мама наконец успокоится. У нее, как и у бабушки, поднимется настроение сразу, как только он принесет эти пакеты. А потом они будут радоваться, но как-то не по-настоящему.

Вечером через открытую дверь от холодной лестницы исходит металлический запах, а мальчик играет в песочнице со стеклянными шариками разных расцветок, пока рядом не появляется другой мальчик.

Прочь. Тебя не должно там быть. Рука Йерри поднимается и обрушивается мальчику на нос, из которого хлещет кровь. Мальчик ревет и тоже бьет Йерри, а тот в ответ кричит ему «ничтожество!», а не «он меня ударил», и от этой лжи Йерри почему-то становится легче.

В его несложном мире в картонной коробке возле качелей лежит мертвая кошка. Когда-то он угощал ее сливками.

Есть чувства, витающие в двухкомнатной квартире, вопросы, которые ему задают. «Ты знаешь, что мы живем в Берге? Что папа работает на «Саабе»? Что он собирает там самолеты, летающие быстрее звука?» И снова этот смех. Они сидят на пестром оранжево-коричневом диване, каждый вечер ему застилают там постель, и пьют из бутылок, которые всегда есть у них в пакете. Они громко разговаривают, и воздух становится сладким и неприятным, смотрят на черно-белые фигуры людей на экране. А потом мама как-то по-особенному поднимется, словно взлетит с дивана, и они будут танцевать. Взрослые делают это, только когда пьют, и ему нравится смотреть, как мама танцует. А вот папа снова начинает его гонять, и газонокосилка хватает мальчика за лодыжки и руки. Вот четырехлетний Йерри выскальзывает из незапертой квартиры наружу, в большой мир, который полон жизни и ждет своего завоевателя. Кошка должна быть похоронена; качели должны взлетать к небу; машинам и поездам нужны водители. Люди не должны лежать в блевотине и болеть, и он не должен убегать от кого-то.

Йерри кричит.

Неистовствует.

Рисует мелом на стенах.

А потом отец берет спички и поджигает этот мир. Мальчик смотрит, как горит на песке деревянная лодка, и пламя навевает на него незнакомые чувства, не имеющие, может быть, названия, пока от лодки ничего не остается, кроме тлеющего каркаса на пустынном берегу в окружении обожженных досок.

Мальчик помнит папино отчаяние. Спасаясь от пьяного отца, он забивается за батарею под окном в гостиной. Мама устало закрывает глаза.

К боли нельзя привыкнуть, она каждый раз особая. Но эта жизнь никак не может оформиться, устояться, и, наверное, поэтому не все так безнадежно.

Ночью мальчик лежит в своей постели. Он не спит. В августовском вечернем воздухе чувствуется дыхание первых осенних холодов.

Йерри уже сейчас знает, что есть другая жизнь, но он не думает о ней, он слишком занят своим несложным миром. Закрывает глаза и представляет себе, как убьет отца лучами, исходящими из больших, словно глыбы, синих глаз. Йерри заставит замолчать эту косилку, и ее ножи больше не будут кусать его за пятки.

10

Глаза, такие же черные, как вода, кажется, подмигивают Малин, когда голова покачивается на едва заметных волнах. Желтый плащ будто светится.

В голове у нее шумит.

В машине возле лесной поляны лает собака. Звук похож на приглушенные пушечные выстрелы, словно доносящиеся изнутри скороварки. Когда они приехали, собака стояла на краю рва и лаяла как одержимая, однако дала увести себя вниз, к автомобилю.

Гав, гав…

Что видит в воде этот глаз? Что последнее он видел в жизни? Эта голова, разевающая рот, в окружении маленьких, похожих на червячков, рыбок, и голова Малин, раскалывающаяся от боли, – вот две вещи, придающие этому дню его собственную логику, структуру, неповторимую и сумасшедшую.

Скугсо. Она много раз проезжала мимо, но никогда раньше не видела замка: как-то не приходилось заезжать ни в лес, ни на поля. Хотя она разглядывала его снимки в книге о шведских замках и усадьбах, находившейся в библиотеке родителей в квартире возле Инфекционного парка. Обыкновенная каменная коробка с претензиями, хотя от нее действительно веет каким-то странным величием.

Линии прямые, украшения почти незаметны. Исполненная смирения декорация для драмы, которая разыгрывалась здесь на протяжении многих веков.

Малин Форс сидит на корточках на берегу рва. Огромные каменные глыбы, отсеченные, должно быть, от древних докембрийских пород, отвесно спускаются к воде, на поверхности которой дрожит зеленый свет фонарей. Сотни маленьких рыбок, не больше мальков и черней самой воды, косяками ходят вокруг тела.

Малин застегнула черную куртку из гортекса до самого верха, надвинула капюшон почти на лицо. На ней несколько утепленных рубашек, тем не менее она мерзнет, чувствуя удары тяжелых капель о ткань. Сегодня, заехав за Малин, Харри поинтересовался, не купила ли она свою допотопную куртку в секонд-хенде, а когда увидел ее джинсы, ухмыльнулся: «Восточноевропейская мода – это всегда актуально». Однако он оставил без комментариев то, что забирает ее у дверей ее дома на Огатан, хотя мог бы поинтересоваться, что она там делает.

На морозе мысли быстро прояснились и взгляд сфокусировался на теле, плавающем на поверхности воды, на светлых волосах и на смотревшем на Малин глазе.

Заспанный Харри рядом.

– И как, черт возьми, мы его поднимем? – спрашивает он.

– Надо пригласить водолазов из пожарной команды.

Об обнаружении трупа в полицейский участок сообщили в 8:15. Когда в квартире Форс зазвонил телефон, она выходила из душа. Уже по звуку звонка Малин поняла, что произошло нечто важное, словно аппарат наделен сознанием и может менять тон сигнала в зависимости от обстоятельств.

– Звонили какие-то крестьяне и сообщили, что нашли убитого человека возле замка Скугсо, – сообщил ей Харри.

Малин быстро оделась, и они отправились в южном направлении.

Харри заметил, что у нее пахнет изо рта и она плохо выглядит. Поинтересовался, не пьет ли, но Малин ответила, что только выпила немного текилы перед сном, и пошутила насчет того, что у него отличный нюх.

Они прибыли на место первыми. Лишь только припарковались у лесной опушки, как большие замковые ворота открылись и им навстречу вышли два человека. Малин знала, что это крестьяне-арендаторы Ингмар Юханссон и Ёте Линдман.

Они ждали, пока Малин и Харри, осторожно, стараясь не оставлять следов на месте преступления, уводили собаку. Потом объяснили, что должны были охотиться с Йерри Петерссоном на косуль, но он не встретил их в нужное время, а потом они обнаружили, как им показалось, его труп во рву.

– Точно было трудно разглядеть, – сказал Юханссон.

– Но это он, – возразил Линдман. – У него был такой же плащ.

Итак, труп в воде – это Йерри Петерссон. Звездный адвокат. Делец. Юрист теневого бизнеса, сделавший себе состояние в Стокгольме и переехавший на родину, когда представилась возможность купить Скугсо. Малин читала о нем в газете.

Если только это он.

Шум в голове. Собачий лай. В стороне, у лесной опушки, припарковались два патрульных автомобиля. Полиция в полном составе, ведь здесь, возможно, совершено убийство.

Но кто же это еще может быть, если не Йерри Петерссон? Малин закрывает глаза, чувствуя головную боль, и вслушивается в тишину. Ей кажется, что дождевые капли стучат о невидимое тело, что кто-то шепчет слова, которых она не может разобрать. Кто-то хочет ей что-то объяснить, сделать мир более понятным и приемлемым, но его голос исчезает прежде, чем она успевает уловить смысл сказанного.

Водолазы прибыли через полчаса, и сейчас красная машина экстренного вызова стоит рядом с автомобилем Харри, синим «Мерседесом» криминалиста Карин Юханнисон и красной «Вольво» Свена Шёмана. Автомобили припаркованы на склоне, по другую сторону рва, на приличном расстоянии от «Рендж Ровера» Петерссона и «Сааба» арендаторов. Машины репортеров подъезжают одна за другой. Журналисты стоят толпой, с большими и маленькими камерами, их вспышки похожи на отблески дальней грозы. Они кричат в сторону полицейских, но те игнорируют их.

Журналистам нужна конфетка, реклама, хорошо продаваемая история, удовлетворяющая человеческую потребность общения с насилием и смертью на почтительном расстоянии от них.

«Совсем как в дешевом детективе, – думает Малин. – Действительность имитирует вымысел».

Никто из полиции или пожарной команды не решился въехать на склон замкового холма из боязни уничтожить протекторы колес, или какие-нибудь отпечатки ног, или следы борьбы на гравии – что-нибудь из того, что может обнаружить здесь Карин Юханнисон. Малин видит, как Карин возится возле «Рендж Ровера», фотографирует, качает головой, утирает дождевые капли со лба. Даже в желтом дождевике эта женщина умудряется сохранять гламурный вид.

Она кивает подошедшему к ней Харри, и тот плотнее укутывается в свой темно-синий плащ.

«Слишком уверенный кивок», – замечает Форс, увидевшая за этим нечто такое, о чем не хочет ничего знать. Правда всегда открывается как после хорошего похмелья, проливающего новый свет на вещи, как необыкновенная ясность видения в состоянии вялости и апатии.

Но что я, собственно, знаю об их отношениях? Вероятно, все мои подозрения не более чем плод моего воображения.

Малин не узнает никого из водолазов, и слава богу. Хотя они, конечно, знают и кто она такая, и все про их отношения с Янне.

Лучше забыть о том, что произошло вчера, и, поблагодарив судьбу за этот случай, думать о жертве убийства в замковом рву: кто он был, как туда попал. Форс смотрит на водолазов в черных костюмах и желтых масках, медленно поднимающихся из воды на толстых канатах.

Карин стоит рядом с ней и Харри. Дождевые капли летят почти горизонтально и бьют в глаза. А вдали, у границы леса, в двухстах метрах за рощей, движутся низкие клубы тумана.

– Осторожно, – предупреждает Карин водолазов, приблизившихся к трупу. – Как можно аккуратнее.

Они закрепляют веревку вокруг тела и делают знак третьему участнику команды, стоящему с лебедкой на мосту, поднимая большой палец. Потом слышится звук работающей лебедки – и тело, осторожно придерживаемое водолазами, медленно ползет вверх.

– Чертово утро, – ворчит Харри.

Рядом стоит Свен Шёман в зеленом плаще. Даже он присоединился к ним сегодня.

– Что вы думаете обо всем этом?

– Вряд ли он прыгнул туда сам или свалился, – отвечает Малин. – Взрослые мужчины редко падают в воду, разве что совсем пьяные, или в случае сердечного приступа или чего-нибудь в этом роде.

– Что касается Петерссона, то ему было всего около сорока пяти. Это не возраст для сердечного приступа.

– Да, ему, конечно, кто-то помог.

– Скорее всего. Будем знать точно, как только трупом займется Карин.

Малин кивает.

– Если это Петерссон и он был убит, то все это дело – голубая мечта журналиста.

– Осторожно! – кричит Карин.

Тело, поворачиваясь, поднимается из воды и повисает, раскачиваясь, в воздухе. С желтой ткани дождевика, коричневых брюк и черных кожаных сапог капает вода, окрашенная в красный цвет.

Плащ изрешечен множеством дыр, и в нескольких крупных отверстиях сквозит израненное тело, вдоль которого тоненькими ручейками стекает кровь, смешиваясь с дождевыми струями. «Кровавый дождь, – думает Малин. – Нет, ты свалился туда не потому, что был пьян».

Маленькие серебристые рыбки, выпадающие изо рта жертвы, трепыхаются в воздухе, словно брошенные младенцы, на пути в родную стихию.

«Рыбки-змейки», – замечает про себя Малин.

Один черный глаз глядит куда-то в дождь и оседающий во рву туман, другой закрыт.

«Ты выглядишь удивленным, – думает Форс. – Хотя ты ли это?»

Я выгляжу удивленным?

Едва ли.

Вокруг меня больше нет воды.

Я больше не вспоминаю тебя, мама, вместо этого я вишу здесь, уставившись на ров, на замок, на незнакомых мне людей.

Я вижу Хови и слышу его лай, теперь еще более беспокойный. Замечает ли он дырки в моем теле? Я знаю, что их много, но я не чувствую боли, только ветер, проникающий внутрь меня.

Кто они, эти люди?

Чего они хотят от меня?

Или это русские солдаты, о которых рассказывает легенда?

Я медленно ползу вверх, навстречу жужжащему звуку, поворачиваюсь еще и еще раз, но не испытываю головокружения. И так я поднимаюсь на мост, поддерживаемый парой крепких рук, а потом медленно опускаюсь всем своим окровавленным, окоченевшим телом. Раздается звук, напоминающий шлепок по воде, – и вот я снова лежу на земле.

Подо мной черный пластик. Откуда я это знаю, если лежу на спине и ничего не вижу и не чувствую?

Но ведь это так?

А кто все эти люди, что стоят на краю рва и смотрят на меня?

У меня есть свои подозрения, но я не хочу верить в то, что они верны, что это в конце концов произошло. Я не могу с этим согласиться. Но что, если спорить бесполезно? И если это все-таки произошло, возникает много загадок, которые нужно будет разгадать.

Газонокосилка больше не гудит.

В поле моего зрения появляется женское лицо. Оно красиво.

А вот другая женщина.

Она могла бы быть красивой, но выглядит так, словно ей надо хорошенько выспаться. В ней не чувствуется желания жить.

Теперь они беседуют. Я совершенно не хочу слышать, о чем они говорят. Только не это.

– Это Петерссон, – говорит Карин. Она и Малин, сидя на корточках, осматривают тело, лежащее на мосту через ров. – Я узнаю его по фотографиям в «Коррен»[21]21
  «Коррен» – газета «Эстергёта корреспондентен».


[Закрыть] и деловых газетах Калле.

– Мы могли бы попросить кого-нибудь из арендаторов опознать его, – говорит Малин, – но я тоже узнаю́ его, так что в этом, собственно, нет необходимости.

Юханссон и Линдман ждут в полицейской машине. Их допросят обстоятельно, лишь только закончат с осмотром места преступления.

– Кроме ран на теле – по всей вероятности, ножевых, – у него большой синяк на затылке, – замечает Карин. – Все указывает на то, что на него набросились, вероятно, в порыве ярости. Вы можете исходить из того, что не он сам так изранил себя. Большего я здесь сказать не могу. Я должна забрать его в город, чтобы посмотреть, что еще можно извлечь из трупа. Обследовать землю не имеет смысла: дождь уничтожил все следы. Может быть, мне удастся найти кровь на гравии, но я в этом не уверена.

«Скорая помощь» только что прибыла.

За рулем Стиглунд, старый коллега Янне. Он радостно поприветствовал Форс и спросил, как дела у ее мужа. Она отвечала, что все в порядке.

Малин смотрит на тело.

Открытый глаз, синий, почти магический, как будто вот-вот готов выскочить наружу, и Малин чувствует, как к горлу подступает тошнота. Она хочет подняться, но вместо этого переводит взгляд на Харри.

– Что ты об этом думаешь?

– Кто-то в ярости ударил его ножом, потом стукнул по затылку и бросил в ров. Или наоборот.

– Отныне официально это расследование убийства, – объявляет Свен.

«Ярость, – думает Форс. – Я подняла руку на Янне. Черт, я была так зла, подумать только, если бы у меня в руке был нож… Но лучше об этом не думать».

– Мы должны обследовать машину, – говорит она, – землю вокруг, замок со всеми прилегающими строениями. Посмотрим, удастся ли нам найти следы борьбы или чего-нибудь еще. Или, может быть, орудие убийства. Нож, вероятно. А также камень или что-нибудь в этом роде.

– Так мы и сделаем, – соглашается Свен. – Нам надо собраться и провести что-то вроде организационной встречи, прежде чем приступим к работе. Надо допросить тех двоих, что нашли его. Позвоните всем. Карин, ты можешь найти для нас комнату в замке?

Та кивает.

На лесной поляне появляется автомобиль, еще одна сине-белая репортерская машина «Коррен».

«Пусть все идет своим чередом», – думает Малин, чувствуя, что ей становится совсем плохо и что-то сжимается внутри.

Она шагает по гравию к воротам Скугсо и думает обо всех тех людях, прошедших здесь до нее за многие-многие годы существования замка. Испуганные и гордые, усталые или в состоянии того радостного возбуждения, причиной которого может быть только такая завидная собственность.

Теперь все они словно духи места, призраки, не желающие покидать эту землю ради небес.

Малин только что закрыла глаз Петерссона. Пусть успокоится, хватит ему глядеть на мир мертвым, холодным взглядом. «Достаточно того, что мы, живые, смотрим вокруг себя такими глазами», – думает она. А потом разглядывает его. Его непроницаемое лицо, обнаженные раны на довольно тренированном торсе. «Кем ты был? – спрашивает Малин. – Кем нужно быть, чтобы кончить так, как ты? Как это получилось? Кто это – он, она или они – впал в такую ярость, что снова и снова вонзал нож в твою еще живую плоть?»

Потом она обошла вокруг замка и отыскала маленькую часовню на заднем дворе, дверь была лишь прикрыта. Малин заглянула вовнутрь. В центре комнаты, имеющей форму восьмиугольника, она увидела каменное возвышение и решила, что это есть не что иное, как фамильная усыпальница Фогельшё. Со стен на нее смотрели иконы, порядка двух десятков. Золото, обрамляющее фигуры Христа, выглядело как попытка бросить вызов мраку времени, доказать, что прекрасное возможно несмотря ни на что.

По другую сторону замка стояли два больших красных трактора-газонокосилки марки «Стига», умолкшие, похоже, навсегда и, по всей видимости, уже лишенные своих ножей.

Малин поднимается по замковой лестнице, вдыхая утренний воздух. У нее хорошее настроение, несмотря на то, что ее подташнивает. И поэтому ей стыдно.

«Наверное, надо стыдиться всех своих чувств, – думает Форс. – Не этот ли стыд и стал причиной твоей смерти, Йерри? Чего же ты стыдился в таком случае, если ты хоть когда-нибудь испытывал это чувство? Быть может, надо совершенно не знать, что такое стыд, чтобы владеть замком и жить в нем?»

Гигантская люстра в вестибюле кажется одинокой. «Словно ожидает, когда ее зажгут», – говорит про себя Форс. На стене висит полотно. Мужчина, женщина и немного солнцезащитного крема на спине. Любовь? Может быть. Скрытое насилие? Определенно.

«Наверняка эта картина стоит целое состояние», – замечает про себя Малин.

Бормотание.

Вопросы.

Не думайте, что я на них отвечу. Должны же вы как-то отрабатывать свою зарплату?

Щелкают камеры, чтобы увековечить меня, ушедшего в вечность.

Я не в состоянии пошевелиться, но в то же время, видел, как Малин Форс только что разглядывала мою коллекцию икон.

Я мог бы, вероятно, пошутить над всем этим. Поиграть с правосудием, как не раз это делал раньше. Но как? В моем теле полно дыр. Здесь что-то не так. Здесь что-то не так.

Помогите! Помогите мне!

Малин Форс, я никогда не испытывал такого страха, он для меня в новинку.

Только ты можешь забрать меня отсюда, Малин, ведь так?

Только ты можешь заглушить этот страх, от которого я так отчаянно пытаюсь убежать. От которого ты сама пытаешься скрыться, не так ли?