Текст книги "Венгерский набоб"

VII. Шатакела

Цветы моды облетают быстро. В новом пафском[142]142
  Паф (Пафóс) – город на западном побережье Кипра; известен своим древним, основанным финикийцами храмом, посвященном Афродите.


[Закрыть] храме привередливой этой богини, Париже, слава отнюдь не равносильна бессмертию.

Несколько месяцев минет, и кто упомнит все капризы, всех избранников моды, – кому и сколько посчастливилось, пользуясь крылатым словечком, быть ее «светилом»?

Одна сенсация погребает другую, и сегодняшний кумир назавтра уже приносится в жертву новому.

Итак, с первого апреля по пятое героем дня был сочинитель «Прекрасной молочницы»; с пятого по восьмое – лорд Бэрлингтон, который, изображая медведя, поборол медвежатника; девятого же и десятого – камердинер нашего знакомца Дебри, получивший от него в счет полугодового жалованья лотерейный билет и выигравший по нему восемьдесят тысяч франков. Этим восьмидесяти тысячам дал он в точности такое же употребление, что и сам маркиз: немедля обзавелся лошадьми, экипажем, отелем, абонировал ложу в Комической опере, за танцовщицами стал волочиться и быстро рассчитал, что за четыре месяца, то есть к десятому августа, спустит все до единого су, ввиду чего заблаговременно попросил прежнего хозяина не брать никого на его место, – он опять к нему вернется.

К середине апреля на крыльях молвы вновь разнеслось имя князя Ивана. Он, прослышав, что знаменитая балерина Вестри держит путь через его владения, распорядился в городе, коего был отцом и благодетелем, убрать со всех заезжих дворов вывески, а взамен повесить только одну, на собственном особняке, – якобы гостинице. Обманутая этим балерина пожаловала прямо к нему во дворец, где князь в белом фартуке и с шапочкой под мышкой встретил ее под видом ресторатора и прислуживал ей все время, пока она была в городе, открывшись лишь перед самым отъездом.

За ним мировой известности удостоилась мадемуазель Гриньон, которая, будучи всего лишь обыкновенной «крысой» («rat» – так прозывались в Опере исполнители немых ролей), на самой модной улице у Пале-Рояля плеткой отхлестала какого-то обманувшего ее юного хлыща.

Эту сенсацию затмил в свой черед некий «пожиратель младенцев» – «mangeur des petits enfants», который пятерых или шестерых детей убил подряд, за что был обезглавлен. Тоже вполне достаточно, чтобы прославиться.

Гильотинированного же перещеголял верный пес Обри, наэлектризовавший театралов, а того – Абеллино Карпати, застреливший пса за пятьдесят тысяч франков.

Последовала битва в Опере, поединок Мэнвилль – Каталани. О нем толковали особенно долго, почти весь сезон: до десятого августа, когда, как уже сказано, камердинер Дебри воротился к хозяину, с которым четыре месяца состязался в благородном искусстве расточительства. Но все эти имена померкли вскоре перед другим, и для нашего-то уха непривычным, а для француза вовсе труднопроизносимым. Язык сломаешь, прежде чем выговоришь: «Chataquéla», «Шатакела».

Тем не менее к началу сентября все его уже отлично произносили, только и говоря что об удивительной, необыкновенной Шатакеле, и не было человека, мало-мальски уважающего себя, кто не мог бы сообщить что-либо новенькое о ней, правду или неправду, все равно.

Только по имени, одному его звучанию долго пришлось бы гадать читателю, кто или что скрывается за ним. Иной, пожалуй, подумает еще, что так прозывается бегемот, аравийский фокусник или птичка какая-нибудь экзотическая из Австралии. Да и что не вообразится при звуке такого имени, похожем на лопотанье мельничного колеса, – во всяком случае, не что-то возвышенное и прекрасное.

А между тем носила его одна из красивейших женщин, когда-либо рожденных под тропиками.

Шатакела была дочерью афганского военачальника и еще в детстве, в войну с англичанами, попала к ним в руки. Сперва пленница, она вскоре сделалась повелительницей. Ибо эта пересаженная на европейскую почву южная роза, едва окрепнув, сама стала пленять мужские сердца.

Нечто совершенно новое, экзотичное было в ее красоте, ни с чем не сходной и самим этим несходством притягательной, сулящей неведомое блаженство.

Кожа – как золото с серебром: светлая, но без неприятной желтизны, а матово-теплая, с отблеском тлеющих в сердце страстей на щеках. Белки глаз фарфоровой голубизны, а зрачки поистине радугой окружены, всеми ее лучистыми оттенками. Четырьмя тяжелыми косами уложенные черные волосы отливают стальной синевой, крохотные же губки – алые, полные, как переспелая черешенка, и стан тонкий, стройный. Но что лик, стан и очи? Какое мертвое описание сравнится с одним живым ее взглядом? Как рассказать о пылающем в нем огне, который опаляет и согревает, терзает и привораживает, может иссушить и осчастливить?… Где кисть или перо, чтобы запечатлеть улыбку на этих устах, не говоря уж о других мимолетных их выражениях?… И кто вообще сумеет уловить облик ее в каждый миг, ибо удивительная эта женщина каждую минуту новая, иная?… Ни разу еще двое мужчин не бывали одного мнения о ней, и соберись их десятеро, всем разной кажется Шатакела: этому – скромной, тому кокетливой; кому – героически-самоотверженной, кому – детски беззащитной; то осмотрительной, то беспечной; нынче – безудержно веселой, завтра – грустной и задумчивой. Поэтому-то решительно все и сходили по ней с ума.

Но не надо после всего этого выносить нелестное суждение о Шатакеле. Она не относилась к числу модных див, красивых entretenues[143]143
  содержанок (фр.)


[Закрыть] и прочих легко доступных дам. Она была воплощенная добродетель, образец строжайшей морали – по афганским понятиям.

Нужно, таким образом, всего лишь познакомиться с афганскими понятиями.

Афганский брачный кодекс не богат формальностями касательно узаконения любовных отношений. Все сводится к следующему: понравилась мужчине девушка или незамужняя женщина, он шлет ей свой пояс, и если та не вернет его, а пришлет свой взамен, брак заключен. Надевая мужской пояс, дама всем дает понять, что она уже не свободна, выходит замуж, а претендент спешит с каким-нибудь небольшим приношением к первому попавшемуся бонзе, который и благословляет их союз.

Столь же несложных формальностей требует и развод. Если кому-либо из супругов союз их разонравился, он возвращает пояс – и оба опять свободны. Оба могут опять искать себе новую жену или мужа и повторять это, сколько им заблагорассудится. Но горе женщине, которая дозволит мужчине коснуться ее руки, пока мужнин пояс у нее на талии! Афганская мораль сурова. Такая женщина – нарушительница супружеской верности, и с ней по-божески еще поступят, если живой закопают в землю на этом свете. Но на том зубастый Талихамеха огненной пилой распилит ее на тысячу кусков, и она тысячу раз испытает муки, которые здесь перенесла бы однажды.

Вот по каким богобоязненным понятиям слыла Шатакела совершенством средь тех, кто вырос у подножия Давалагири.[144]144
  Давалагири – вершина и горный отрог Гималаев


[Закрыть]

Первым ее мужем был один английский colonel,[145]145
  полковник (англ.)


[Закрыть] который увез красавицу в Лондон. Там, однако, женясь на дочке какого-то лорда, он тотчас развелся с ней с соблюдением описанного выше несложного официального ритуала.

С той поры Шатакела удостоилась особого благоволения афганской богини любви Шиовы, кою изображают с двенадцатью тысячами ушей, потребных, дабы внять всем вздохам, несущимся к ней.

А именно: за два года в столицах западного мира не осталось мало-мальски известного человека, не побывавшего ее законным мужем. И Шатакела строго блюла супружескую верность, была добродетельной женой каждому, пока не почла за благо со всеми с ними распроститься.

В самом близком прошлом последовала она за героем Фермопил Улиссом на землю Эллады[146]146
  Речь идет о национально-освободительной войне греков начала XIX века


[Закрыть] и с редкой отвагой сражалась бок о бок с ним против турок. Там в сражении познакомилась она с одним из величайших умов, гениальным Байроном, и его почтила своим долго странствовавшим пояском. С поэтом и вернулась прекрасная афганка в британскую столицу.

Несколько недель всего, как она в Париже, но имя ее у всех на устах. Красота ее превосходит всякое воображение, необычные поступки увлекают.

Все знают, как любвеобильно это сердце. И все же как трудно его завоевать! Богатства для этого недостаточно. Ради любимого Шатакела готова терпеть какие угодно лишения, быть его послушной рабой. Но прежде надо заслужить ее любовь, которая всегда непритворна.

Она замужем: обстоятельство вдвойне благоприятное, по европейским понятиям. На замужней ведь жениться не нужно, а связь с ней особенно пикантна: сам блаженствуешь и другому досаждаешь. Но Шатакела верность мужу нарушает только из любви к следующему, а иначе недоступна.

Это бы в свой черед не такая уж беда, на худой конец можно ведь и жениться, а там развестись; да как ее завоевать? Одним европейским обхождением, лестью да пустыми развлечениями тут не обойдешься. Перед ней героем, храбрецом надо предстать, находчивым и самоотверженным. И мало лишь назваться им, изображать высокие порывы. Домогателя она подвергает каверзнейшим испытаниям и не выдержавших подымает на смех.

Словом, за нее бороться надо, силы напрягать, хотя сблизиться с нею, казалось бы, так просто, сладостно легко!

Вот это и влечет – эта мнимая легкость, соблазнительная, но обманчивая. Как цветы на морском дне: так явственно видны, кажется, рукой достанешь, но протяни – и узнаешь, какая глубина.

Это и раззадоривает золотую молодежь. Каждому хочется занять место предыдущего мужа, но поди попробуй: любовь еще отдана ему. И кому: лорду Байрону, чей образ трудно и помыслить изгладить из любящего сердца, настолько выше он всех светских львов.

Но юные титаны не отчаиваются и ежедневно осаждают двери и сердце экзотической красавицы. Двери отворяются, но сердце – на замке. Жажду она только будит, но не утоляет. Балуется, забавляется, играет с ними, как с ручными зверьками. Каждый день отчитываются молодые люди в клубе, кто насколько преуспел; но, подводя итоги, видят, что не подвинулись ни на шаг.

Как-то под вечер загорелась улица Муффетар.

Пожарное дело тогда еще не было налажено, как теперь: каждый раз барабанным боем и колокольным трезвоном приходилось сзывать всех, кого только можно, на борьбу с бедствием.

К тому же улица Муффетар – вообще место для распространения огня очень подходящее, для всего квартала опасное.

Представьте себе целое скопище домишек, один причудливее и древнее другого – иному и за триста лет, – пересеченное узкими проулками, по которым только пешим ходом проберешься (для такого сообщения они, верно, и проложены), вроде улиц Сен-Медар, Аррас или Лурсип. Дома тут и в один этаж, и в целых четыре, но все одинаково ветхие, покосившиеся, с закопченными стенами и воротами. На веревках, протянутых с крыши на крышу, качаются фонари, но даже днем только здешний обитатель, беднейший из простолюдинов, сумеет в этой грязной трущобе не заплутаться. Барские экипажи и почтовые дилижансы никогда сюда не заезжают, улочки местами до того тесны, что, не прижавшись к стенке, и с простой телегой не разминуться.

Среди обветшалых средневековых строений лишь одна кирпичная громада высится с большими, часто посаженными окнами: фабрика гобеленов, всей улице дающая работу. Весь день трудятся здесь муффетарцы, а по ночам ветошничают.

На одном конце улицы стоит больница Ляпитье с родовспомогательным приютом для жертв нищеты или порока, на другом – больница Лябурб для умирающих и тюрьма Сен-Пелажи для приговоренных к смерти. Муффетарцев призревают, таким образом, с колыбели до самой могилы.

Едва забили в набат на Сен-Медарской колокольне, как в небо, к общему ужасу, взвился огромный столб черного дыма, который перевили немного погодя и длинные языки пламени.

Тотчас на пожар стал стекаться народ. Сквозь хаос тревожных звуков с разных концов перекликались колокола; особенно выделялся медным своим гулом колокол собора Парижской богоматери.

Пожар лучше всего был виден от Пантеона. Туда полюбоваться зрелищем – как в поисках пищи расползается огонь по кварталу скученных домишек – и хлынул весь свет; верхами, в экипажах и кабриолетах. Дамы – уже с флаконами наготове: вдруг понадобится в обморок упасть; кавалеры – в смоченной из первого попавшегося колодезя одежде, чтобы хвастать потом: и мы, мол, тушили.

Виднелась и открытая карета Шатакелы в окружении расфранченных всадников, с Абеллино в том числе, с Фенимором, вице-губернаторским сынком и прочими нашими знакомцами. Лорд Бэрлингтон в длинную подзорную трубу, положенную на колено, наблюдал за пожаром с высокого заднего сиденья. Остальные исполняли роль гонцов, летая туда-сюда и доставляя с театра военных действий донесения даме, которая, небрежно откинувшись на подушки в роскошном своем кашемировом наряде, держа за ленты белую соломенную шляпку, смотрела пристально вдаль.

Большинство приносивших ей известия не заглядывали дальше соседней улицы, избегая лезть в давку. Один лишь князь Иван, прокладывая дорогу рукояткой хлыста, дал себе труд пробиться верхом через поносивший его сброд.

– Огонь распространяется! – сообщил он, быстро вернувшись и наклонясь к карете Шатакелы. – Вот-вот и церковь святого Медара займется, будет на что посмотреть.

– И ни у кого смелости не хватает этому воспрепятствовать? – спросила та.

– Что толку в смелости без хорошего брандспойта? Через проулки эти его и не протащить. Ох и посмеялся я: там как раз несколько смельчаков, нашего, по-моему, круга люди, кажется, из мадьяр, с покалеченным садовым насосом бьются, – вот из которых деревья опрыскивают; да что: до окон даже не добрызнули.

– И нигде нет поблизости настоящего пожарного насоса?

– Есть-то есть, за Пантеоном, да лошади нужны привезти.

– Этому легко помочь, – сказала Шатакела и сделала знак кучеру ехать к Пантеону.

Там она велела выпрячь великолепных чистокровных английских рысаков из своей кареты и впрячь их в пожарную машину, у которой суетилось уже несколько молодых людей, пытавшихся сдвинуть ее с места. Затем, бросив в экипаж шляпу из рисовой соломы, закатала вышитые рукава выше локтя и, прыгнув на сиденье пожарной трубы, сама схватила вожжи в руки.

– Как? – ужаснулись провожатые. – Уж не на пожар ли вы собираетесь?…

– А что делать? Не оставаться же здесь в распряженной карете.

И стегнула с этими словами лошадей. Тяжелая пожарная машина с громом покатила по мостовой к улице Муффетар. Скандализованное общество только головами качало: «Что за bizarrerie![147]147
  странность, эксцентричность (фр.)


[Закрыть] Экая страсть оригинальничать!»

Так что блестящая свита понемногу отстала. Теснившаяся же впереди толпа с громким «ура» расступалась перед машиной, с бранью прогоняя всадников, которые следовали за ней в отдалении.

Шатакела, сама не заметив как, из всей великосветской публики одна оказалась на пожаре.

Но вдруг раздался возглас: «Сюда, сюда, мадам!» – выдававший принадлежность к ее кругу, и к ней устремился юноша, одетый по последней моде, но с головы до ног залитый водой и выпачканный в саже. Ухватив лошадей под уздцы, потянул он их к угловому дому, где несколько подобных же хорошо одетых молодых людей пытались с помощью непослушного садового опрыскивателя помешать огню перекинуться на соседнее строение.

Это место было самое угрожаемое. Охватит пламя угловое строение – и церковь святого Медара погибла. Несколько рабочих в блузах под предводительством еще одного юного шевалье, взобравшись наверх, как раз срывали с дома крышу.

Никого из них Шатакела не знала и, хотя принадлежали они явно к светскому обществу, ни с кем прежде не встречалась. Но они знали Шатакелу хорошо, и кто-то, поздоровавшись и просто, без всяких комплиментов, благодаря за помощь, назвал ее даже по имени. После чего тут же вскарабкался на установленную у дома машину и с замечательной ловкостью пустил струю прямо в пылающую кровлю.

Действие воды не замедлило сказаться: рассыпая снопы искр, пламя стало опадать.

Но занялось уже около дюжины строений.

И гомон толпы внезапно прорезали чьи-то отчаянные рыдания.

От фабрики гобеленов бежали несколько обезумелых от горя женщин. Ломая руки, порывались они броситься в огонь, и лишь с большим трудом удалось стоящим вокруг мужчинам удержать их.

– Что с ними? О чем они? – спросила подошедшего рабочего Шатакела.

– Да вот, ушли на фабрику, а детишек своих свели всех, бедняги, к старушке одной, присматривает она за ними. А та возьми и запри их, ушла, верно, куда-то; там они, поди, и сгорят все.

– Но надо же вызволить их оттуда.

– А как во двор тот попасть? Кругом в огне все. По горящим крышам разве что. Проходы меж домами все завалены.

И верно, средь шума и гама слышался словно отдаленный детский плач.

– Но это же ужасно, господа! – воскликнула Шатакела, обращаясь к окружающим. – Или вы не слышите, как они плачут там? Неужто нет способа выручить их?

– Есть один, – отозвался спокойно тот юноша, что еще раньше поздоровался с ней. – Приставить к этому дому, вот что перед нами, лестницу, пройти поверху, все время под струей из рукава, спустить кого-нибудь во двор на веревке, вытащить по одному ребятишек и с рук на руки сюда передать!

– М-да, – буркнул рабочий, в сердцах сдергивая фуражку. – А где тот смельчак, кто на горящую крышу полезет?

– Вот он, я, – ответил юноша невозмутимо.

– А другой, кто туда, в самое-то пекло, опустится и погибнет там, коли бросите вы его? А? Кто доверится-то вам?

– Я доверюсь, я! – с жаром вскричала Шатакела. – Быстрее только лестницу да веревку сюда!

И, не долго думая – а всего меньше о том воспламеняющем действии, какое в свой черед произведет это на окружающих, – расстегнула скреплявшие верхнюю одежду аграфы и сбросила ее. На ней не осталось ничего, кроме открывших плечи и обрисовывавших всю дивную фигуру батистовой рубашки да шелковых шальвар индийского покроя – до колен, где они оканчивались пышными кружевными манжетами.

Все близ стоящие забыли даже о пожаре.

– Вперед, господа! – не замечая этого пагубного эффекта, громким, звучным голосом воскликнула она. – Лестницу давайте, ведь матери по детям своим плачут, поспешите!

– Клянусь богом, у этой женщины есть сердце, – пробормотал рабочий и не мешкая бросился за лестницей и веревкой, которые и притащил вскоре с товарищами.

Длинную лестницу приставили к горящему дому. Шатакела обвязалась веревкой вокруг талии и махнула юноше, чтобы лез вперед. Народ единодушным «ура» напутствовал храбрецов. Женщины у дома напротив упали на колени, молясь за благополучный исход.

Шатакела с юношей, словно по молчаливому уговору, карабкались друг за другом вверх. Вот юноша достиг горящей кровли и сделал спутнице знак держаться немного подальше. Надо как-то перебраться через полыхающую балку. Но вот метко пущенная струя воды ударила в нее, и погасший конец удалось своротить в сторону. Вот протягивает он руку своей даме, которая отважно прыгает на пышущую жаром стенку. Ну и женщина! Поистине она в союзе с джиннами, добрыми или злыми.

Направляемая снизу водяная струя точно следовала за обоими сквозь дым и огонь, освобождая им путь дальше и прикрывая сзади. Ого, они у брандмауэра уже! Юноша ногой пробует, куда наступить, прочна ли стена. Машет оставшимся внизу ободряюще: дети здесь, во дворе! Его помощница разматывает веревку. Двойной петлей закрепляют они конец за выступ стропила, и Шатакела, держась за карниз, осторожно начинает сползать во двор, – юноша понемногу отпускает веревку. Стоит ему на миг растеряться, смалодушничать – и спутница погибла. И все это под градом раскаленных угольев, в клубах удушливого дыма! Зрители внизу затаили дыхание, замерли в ожидании. Юноше коленом приходится упереться в стропило и обеими руками ухватить веревку, чтобы удержать ношу. А горящая над его головой поперечина начинает меж тем клониться вниз, и сам он видит, что она вот-вот упадет прямо на него. Внизу – крик ужаса: сейчас рухнет! А ему ни руки протянуть, ни отступить из-за веревки, остается только смотреть, как опускается огненная слега. Несколько человек, ободренные примером, кидаются на лестницу, но поздно. Поперечина обламывается. Юноша ловко уклоняется в сторону, – чуть заметное движение, и слега валится в какой-нибудь пяди от него.

Но на крыше полно уже добровольцев. А Шатакела в этот миг опустилась во двор. Ребятишки – их дюжины две – сбились в кучку под огромной акацией, которая кроной прикрывает их пока от огненного дождя.

Поспешно обвязала она поперек небольшое бревнышко, посадила двоих по краям и, наказав крепче держаться за канат, подала знак юноше наверху.

Тот поднял детей, а рабочие с рук на руки передали их к лестнице и дальше вниз.

Как же радовались матери, первыми получившие детей; как ликовали, прижимая их к груди, падая ниц и плача от счастья. Остальные же пылко молились, прося небо помочь спасителям.

Юноша еще двух вытянул наверх; скоро все матери прижмут к себе своих детей. Вот наконец и последние двое в надежных мужских руках. Но нет! Одного недостает – самого маленького, еще грудного: наверняка в комнате забыли. Бедная двадцатилетняя мать его, потерявшая недавно мужа, волосы рвет на себе, бьется на земле в полном отчаянии: младенец был последним ее утешением. А юноша уже делает знак удалиться всем с крыши и с двойным напряжением подтягивает канат. Видно, что не ребенок, а другая, тяжелая ноша на нем. Молодая мать с готовым разорваться сердцем подымает взоры к небу, словно уже там видя свое дитя, и вдруг вопль восторга раздается вокруг: на брандмауэре – Шатакела с найденным младенцем на руках.

Несколько минут – и двое отважных спасителей уже на улице. Все этажи к тому времени выгорели, изо всех окон выбивалось пламя.

Сойдя наземь и передав спасенного в объятия юной вдовы, Шатакела сняла с себя маленький брильянтовый фетиш, повесила ему на шею и быстро оделась.

Как она была хороша! Глаза ее сияли и лицо светилось радостью и счастьем. Как же будут благословлять спасительницу в этих жалких хибарках! И как высмеивать в салонах ломаку, канатную эту плясунью.

В то же мгновенье стена с грохотом и треском обвалилась. Обрушься она чуть раньше, обоих погребли бы горящие руины.

Но с этой стороны пожар был уже потушен; со всем рвением гасили и с другой. Народ стал понемногу расходиться.

Тут за Шатакелой прибыла карета с вернувшейся тем временем упряжкой. Лакеи соскочили с запяток: помочь сесть госпоже.

Но она озиралась, словно ища кого-то. Три незнакомых юноши, однако, исчезли: смешались с толпой, едва она вернула матери младенца. Быть может, хотели избежать изъявлений благодарности.

Напрасно расспрашивала о них Шатакела, никто их не знал. А ей очень хотелось допытаться, что это за молодой человек, кому она столь безоглядно вверила свою жизнь и кто сберег ее с такой хладнокровной отвагой.

Некоторые утверждали, что егерь, бывший с ним, называл его «графом».

Значит, так или иначе доведется с ним встретиться, если только этот юноша не аскет или пуританин какой-нибудь, чурающийся общества, где обычно вращалась она.

А как бы славно увидеть его еще хоть раз. Просто чтобы сказать: «Вы – настоящий мужчина!»

Между тем в обществе, как мы и предсказывали, уже столько вымыслов и анекдотов ходило про их акробатические номера.

В клубе юных титанов один старался перещеголять другого. Были бы там сами, уж постарались бы расписать свое геройство. А так все это – лишь badinage: забавная чепуха, потеха.

Подвиг Шатакелы размалевывали, перевирали так и этак, одного не могли только прознать, кто тот незнакомец, ее помощник. Что же ото, совсем лишенный тщеславия человек? Ни имени своего сразу не открыть какому-нибудь журналисту, ни в обществе не похвастать, ни награды не потребовать – у правительства, ежели простолюдин, или у Шатакелы, коли уж ты благородный?…

Незнакомец, однако, не объявлялся.

Однажды днем, когда шуточки и остроты на эту тему в балконной так и сыпались, взял слово Абеллино.

– Господа, я напал на след, – сказал он в присутствии лорда Бэрлингтона, Рудольфа, князя Ивана, маркиза Дебри, Фенимора и всех прочих.

– У меня психологические доводы есть за то, что наш таинственный саламандр – дворянин.

– Послушаем, давайте ваши доводы! – раздались восклицания.

– Вот они: когда Шатакела посулила тысячу золотых тому, кто за ней последует, никто не вызвался. Но едва она крикнула: «Поцелуй тому, кто пойдет со мной!» – охотник вмиг нашелся. Разве не обличает это человека нашего круга?

– Хи-хи-хи! – заржал вице-губернаторский отпрыск, питавший похвальную слабость к шуткам дурного тона. – Ну, и получил он этот поцелуй?

– Дайте мне сказать, monsieur,[148]148
  мосье, господин (фр.)


[Закрыть] – с презрительной укоризной ответил Абеллино, очень хорошо знавший, что «сиятельствами» вице-губернаторов в Венгрии не величают, и потому искренне оскорбясь: сын чиновника его перебивает! – Так вот, – вернув себе душевное равновесие, заключил он, – незнакомец наш, по слухам, тут же, на пожаре, у всех на глазах получил обещанное обеспечение.

Общий смех; только Рудольф, углубись в чтение какой-то английской газеты, остался безучастен.

– Вот пламенная женщина! – заметил князь Иван. – Огонь для нее – словно родная стихия.

– А как же, – подхватил неисправимый вице-губернаторский сынок, на сей раз с намерением просветить темного московита, едва ли знающего о таких вещах. – Индуски сжигают ведь себя вместе с телом умершего мужа, это наивысшее блаженство для них.

– Не думаю, чтобы Шатакела оказала такую честь кому-нибудь из своих бывших и будущих мужей, – под единодушный смех отозвался Абеллино.

При этих словах Рудольф встал и направился к развеселившейся компании.

Такая презрительная скука и мизантропическая тоска выражались на его бледном, красивом лице, что при одном взгляде на него охота веселиться у всех пропала. Смотревшие словно поверх всех глаза его были устремлены на Карпати.

Кисть затруднилась бы передать причудливый контраст двух этих обращенных друг к другу лиц. Безрассудно-вызывающий задор, чванливо-бесцеремонная издевка на одном. И мраморный холод во всех чертах другого; горько-презрительная улыбка, пронзительный взгляд очей, которые словно силятся смирить, обуздать, укротить. Физиономист предсказал бы, что эти люди станут когда-нибудь ожесточенными врагами.

– Пари, что вы ошибаетесь, сударь… – бросил небрежно Рудольф.

– Пари? О чем пари? – спросили сразу несколько человек, удивленных необычным поведением Рудольфа.

– Держу пари, – пристально глядя в глаза Абеллино, ответил тот, – что упомянутая дама в состоянии лишить себя жизни в случае смерти мужа.

– Ah, çà! Странное пари. Получше сначала ознакомьтесь с семейными ее обстоятельствами. Разница лет слишком велика. Шатакела ведь и тогда будет очень молода, вот что главное.

– Предположение мое поддается проверке быстрой и надежной. Я беру эту женщину в жены, это раз. Затем постараюсь поскорее умереть, это два. Вслед за мной умирает Шатакела. Это три. И тогда уж вы обязаны и с собой покончить любым угодным вам способом; это четыре.

– Что за чушь! – вскричал князь Иван. – Как можно о смерти так легко разговаривать, это не кегли выбирать, которую сбить.

– Нет, нет, молодецкая штука! – одобрил лорд. – Жаль только, не я придумал и что Рудольф – не англичанин. Но условие свое, полагаю, он соблюдет.

Абеллино рассмеялся принужденно, несколько испуганный таким оборотом дела.

– Соглашайтесь или пари! – протягивая ему руку, произнес Рудольф с каменным лицом.

– С чем соглашаться?

– Что Шатакела за мужем последует. Или – свою голову в заклад.

– Ладно! Принимаю! – воскликнул, расхохотавшись, Абеллино и схватил протянутую руку.

– Слово дворянина! – потребовал Рудольф.

– Слово дворянина! – со смехом подтвердил Абеллино.

– Вы слышали, господа? – обратился Рудольф к окружающим. – Если я обещания не сдержу, считайте меня трусом; если та женщина своего долга не исполнит, подымите ее на смех. Если ж обещанное свершится, вы, вне всякого сомнения, увидите, что и Бела Карпати не нарушит своего дворянского слова. А до тех пор честью прошу держать все в тайне.

И, взяв шляпу, удалился.

Округлое лицо Абеллино при последних словах несколько вытянулось. Видя, каким молодечеством считают это пари юные титаны, он уже начал раскаиваться в своем легкомыслии. Но отступать было поздно, приходилось держать голову высоко.

Пари, конечно, было что надо, на взгляд присутствующих. Печалило их лишь одно: нельзя о нем сразу же разболтать.

Молчание Рудольф объявил долгом чести, и понятно: даме ни о чем не следует знать.

Найдутся многие, кто сочтет подобный спор чрезмерным. Смеем их заверить, что жизнь в высшем обществе ценится совсем не высоко; одного слова, даже взгляда достаточно, чтобы убить или умереть. Бедняк вправе ею дорожить, но знатным господам это не пристало, а в глазах пресыщенных светских модников и просто неприлично. Жизнь бедняка принадлежит богу, семье, отечеству, господа же пребывают в уверенности, что вправе сами ею распоряжаться.

Ах да! Постойте-ка. Есть одно исключение. Жизнью Монсеньора Карпати и впрямь распоряжается некто другой: кредитор.

Мосье Гриффар проведал про пари. Ему ведь обо всем ведать надлежит, не важно, под секретным замком тайна или под честным словом, дипломатическими печатями скреплена или преосвященным капитулом. Но тем не менее она остается тайной: дальше него не распространяется.

Итак, г-ну Гриффару стало известно, что молодецкая шутка грозит последствиями самыми нешуточными. Если Рудольф выполнит условия, должен соблюсти их и Карпати, иначе любой из свидетелей вправе будет сам застрелить его при первой же встрече. Лорд Бэрлингтон уже его подбодрил: смелости, мол, не хватит, так своей одолжу (а великодушный лорд с пятидесяти шагов попадал в подброшенный талер).

Пари, таким образом, банкира не обрадовало. Он почел нужным самолично посетить Карпати и высказать ему упрек, что, ввязавшись в опасную для жизни авантюру, он нарушил договор.

– Ба, – сказал Абеллино, – где же тут опасность для жизни, она от меня дальше, чем луна. Сначала еще пусть Рудольф женится на этой даме по афганскому закону; неужто вы думаете, это ему удастся? Ни на меня, ни на других богатых, щедрых, изящных кавалеров променять своего британского поэта сия своенравная особа не захотела; почему же она его для Рудольфа оставит, – для этого страдающего сплином, эксцентричного, как янки, чудака меланхолика? Мало вероятно, но предположим все-таки. Мыслимо ли, однако, чтобы человек в здравом уме покончил с собой с единственной целью – выиграть пари? Капризничает просто Рудольф, за сенсацией гонится, а дойдет до дела – одумается. Но, даже допустив все это, совсем уж невозможно представить, чтобы и Шатакела покончила с собой лишь потому, что в Индии такой обычай. Это же абсурд психологический. Женщина, у которой было целых пятьдесят мужей; ведь сколько-то из них уже умерло.

– Да, но вы забываете, что она при их жизни с ними разошлась, – религиозный долг уже утратил тем самым свое значение.