Текст книги "Всевышний"

– Ну хорошо, – сказал он, не отводя руки от лампы. Потом выпрямился и встал.

Меня поразило, насколько он мал ростом. Он, должно быть, был на редкость силен, и даже его голова, широкая и массивная, показалась мне опасно крепкой. Он подошел, чуть подволакивая ногу.

– Извините, – сказал я, – я услышал шум и стал вслушиваться.

Он протянул мне руку.

– Да ничего, я сам виноват.

Я не выпрямлялся, я рассматривал эту совершенно белую руку, исполненную исключительного изящества и изысканности, если учесть, насколько брутальным был его облик.

– Когда мне предстоит работать вечером, я стараюсь поспать пару минут перед ужином.

Я снова посмотрел на него.

– Но, может быть…

– Нет, – сказал я, вставая, – я вас узнал.

– Ну хорошо, я счастлив вас видеть. – Он спокойно рассматривал меня. – Мы еще не встречались, на мой взгляд, вы хорошо выглядите.

– Да, спасибо, я чувствую себя лучше.

Мне показалось, что распахнулась другая дверь. Я поймал себя на мысли: вот так встреча! Как чудесно все складывается! И, словно эта мысль вырвалась наружу, быстро подошла Луиза и бросила на меня свирепый взгляд.

– Позавчера, – сказал он, – я имел разговор с Ихе. Не беспокойтесь: с вашим отпуском все в порядке.

– Ихе?

– Ну да, начальником вашего отдела.

– Да, спасибо.

– Я пришла отвести тебя на ужин, – сказала Луиза.

– Идите ужинать, – живо откликнулся он.

Я поел. Луиза ничего не говорила, не оставляла меня. После ужина она не стала убирать со стола, так что мать, войдя, увидела оставленные в беспорядке тарелки и приборы. «Луизы что, здесь нет?» Она заметила ее в глубине комнаты, та сидела на полу, на подушке, в свою очередь уставившись на маленький столик, поднос, грязные тарелки. Мать подошла к столу; Луиза поднялась и тоже к нему приблизилась. Я смотрел, как рядом друг с другом скользят их руки, мелькают, встречаются, не соприкасаясь. Луиза, унося поднос, вдруг как-то странно попятилась; она смотрела на дверь и, по мере того как та открывалась, не сдвигаясь с места, отстранялась, по-прежнему с подносом, окаменевшая.

– Вы уже поели? – спросил меня отчим. – Позволите остаться на несколько минут?

Он уселся, не замечая, казалось, необычного виде́ния, возникшего из черных глубин дома, которое держалось позади и вперилось в него с несгибаемостью металла.

– Посмотрите на них! – сказал он, указывая на двух кошек, которые разгуливали взад-вперед, то и дело встречаясь, растерянные и напуганные. Они, похоже, еще не вполне обжились здесь. Он приподнял меньшую, осмотрел перевязанную лапу и уткнулся носом в ее жуткий желтый мех. Но тут же скривился и, взяв за загривок, отставил подальше, к себе на колени, где кошка с трудом удержала равновесие. – Очень странно, – сказал он, поворачиваясь ко мне. – Их вымыли, обработали всевозможными средствами, даже пропустили через дезинфекционную камеру, но ничего не помогает, они все равно пахнут паленым. – И он наклонил голову, чтобы еще раз принюхаться к желтоватой шерсти. – Не знаю, чем в точности это пахнет: гарью, задохшимся пламенем. Невозможно уловить, так странно! Я подобрал их во время одного из наших осмотров, среди развалин сгоревшего здания. Вы никогда не бывали в таких домах? Что за вонь там внутри! Нечто тошнотворное, что я с трудом переношу. Можно подумать, что в такой куче углей… Но, кажется, нет – это всего лишь брожение огня, всевозможных обломков и отходов, которые коптятся в дыму. В любом случае это зараза.

Я услышал, как мать спрашивает, не опасно ли для здоровья задерживаться в подобных местах. Он рассмеялся негромким, скрытным смешком.

– Но мы же там никогда не задерживаемся! Во время осмотров, если мы заходим внутрь, то буквально на несколько секунд, а подчас довольствуемся тем, что обозреваем почерневшие фасады с улицы, так что будь там даже чума – она не успеет нас поразить.

– Однако ходят слухи об эпидемии.

– Действительно, об этом пишут газеты: с десяток подозрительных случаев. Но нужно читать между строк – это, скорее, административные случаи, повод покончить с грязью старых кварталов и подстегнуть отстающий район идти в ногу. Впрочем, этим занимаются специалисты, и даже эти зверьки прошли через лабораторию.

– А откуда берутся эти пожары? – вдруг спросил я.

– Пожары… Но вы же читаете газеты. Тут одна причина, там другая. Служба безопасности переживает непростые времена. В социальном отношении пожары представляют собой очень странное, очень сложное явление: это нечто древнее и коллективное. Когда видишь, как горит дом, всегда возникает ощущение, что это история из былых времен, что всполыхнуло старое чувство, старая злоба или, точнее, что это внезапно пробуждается и хочет вновь отбросить свой отсвет малый, позабытый осколок времен самых что ни на есть отдаленных. Посмотрите, насколько странен свет от пожаров: он светит и не освещает; он тушит сам себя; он чувствует, что незаконен, уязвим, невозможен. Отсюда его мучение, его ненависть. Если вдуматься, в этом есть что-то безумное. У нас пожары больше не в чести, но в былые времена столица не раз выгорала дотла. И смотрите, даже сегодня, если огонь охватывает какой-то участок, тут же стекаются тысячи зевак – кажется, что это зрелище их возбуждает, они словно опьянены им. А в результате к этому примешивается вредительство, вновь начинают коптить небо старые идеи. Но, по сути, это к добру; пусть нас прошибает пот, но это и идет нам на пользу, в конце концов сгорит как раз то, чему до́лжно сгореть.

Я полулежал, полусидел на диване: я знал, что слишком уж на него смотрю, слишком слушаю.

– Быть может, теперь нам стоит дать ему поспать, – сказала моя мать.

– Вы хотите спать?

– Нет.

– Я, когда говорю, отдыхаю, – сказал он с извиняющимся видом. – Когда я слишком устаю, мне нужно поговорить. На совете это стало предметом шуток. Если речь мне удается, сосед изучает мой цвет лица, заглядывает мне в глаза: ты, говорит он, слишком хорошо говоришь, хватит отдыхать. По сути, так и есть. Я либо говорю, либо сплю. В моей болтовне выходят наружу слишком сильные впечатления, накопившиеся за день, потом они ко мне возвращаются, потом снова уходят. В конечном счете они окончательно переходят к кому-то другому, они больше мне не принадлежат: я чувствую себя хорошо. А вы, вы не особенно разговорчивы?

Я всматривался в него, не отвечая.

– Во время наших инспекций я видел ваш район и даже, кажется, улицу.

– Она слишком вредна для здоровья, – сказала мать. – Он живет там в очень плохих условиях.

– Действительно, грязный, не слишком привлекательный район. Дома там сгорели бы в свое удовольствие. Вы не хотели бы перебраться в другое место?

– Вы проезжали мимо моего дома?

– Кажется, да. Вы же знаете, как передвигаются официальные кортежи: они нигде не задерживаются. Почему вы улыбаетесь?

– Да нет, просто так.

– Быть может, эти церемонии кажутся вам смешными? Но мы не можем без них обойтись. Видите ли, тут как тут газеты, фотографы, кинохроника. Все сопричастны, и с того момента, как все увидели, что мы на месте, развалины уже не совсем развалины, они становятся началом нового дома.

– Что вы имеете в виду?

– Хотя в общем вы правы: в этих манифестациях не обходится без комических подробностей. Как раз сегодня произошел забавный случай. На пути нашего следования, в начале улицы…, неподалеку от здания, которое нам предстояло осмотреть, мы заметили значительное скопление людей, оно выплеснулось на проезжую часть и затрудняло движение. Что это было такое? Не иначе, местные жители, прознав о нашем приезде, ожидали нас – из любопытства, страсти к церемониям или по каким-то другим причинам, – короче говоря, это было необычно и не слишком приятно. Вперед выступили представители служб охраны порядка; не спеша продвигались наши машины; один из коллег, который стоя смотрел по сторонам, закричал: «Да это же ярмарочное представление!» И действительно, люди столпились вокруг маленького уличного оркестра: там были борцы и, кажется, танцоры. В то же время кое-кто в толпе почувствовал что-то новое: они узнали наши машины, раздались крики, возгласы, зазвучали патриотические песни. Вы же знаете, каковы у нас толпы, они любят жизнь, любят зрелища – чудо, а не толпа! К сожалению, предписания строги. Службы охраны порядка вмешались, следуя своим методам, полицейские хотели очистить площадь, но их было слишком мало, им сопротивлялись, они потеряли терпение, раздались свистки. Похоже, вспыхнула потасовка, доносились крики, брань. Наконец, после того как мы прождали в машинах около часа, вновь воцарилось спокойствие, и церемония могла разворачиваться по всем правилам.

– И что в этом комичного? Чем именно может рассмешить этот случай?

– В самом деле, это, может быть, не так уж и комично, – сказал он, глядя на меня с серьезным видом. Меня пронзила эта серьезность. Я был уверен, что этот, такой значительный, человек меня понимает, более того – что он принимает меня всерьез.

– Мне показалось, вы немного хромаете, – сказал я.

– Старая история! Всего-навсего слегка назойливый ревматизм.

– Хочу вам сказать, что нахожу это сегодняшнее происшествие из ряда вон выходящим. Да, я понимаю, почему вы рассказали о нем как о чем-то забавном. Вы должны были рассеять толпу, прогнать людей, остаться в одиночестве: никто не имеет права присутствовать на ваших церемониях, хотя они и вершатся для всех. Это странно, но именно так проявляется вся глубина закона: нужно, чтобы каждый устранился, не был там лично, только в общем, незримым, как, например, в кино, образом. А вы сами? Вы прихо́дите, но для чего? Это официальный жест, простая аллегория, это почетно. Еще до вас кто-то, явившись обследовать развалины, уже начал возводить новое строение, превратил эти рухнувшие обломки в материалы для реконструкции. И даже поджигатели, просто потому, что смотрели, как горит здание, уже загасили огонь и восстановили дом. Вот почему газеты могут сколько угодно публиковать статьи, но, по сути, говорить о пожаре невозможно: настоящего бедствия никогда не было – как, тем более, и развалин. Такова истина.

– Я и не подозревал, что вы рассуждаете с такой легкостью. Ваши наблюдения понравились бы одному из моих коллег, он не преминул бы задать вам свой излюбленный вопрос: «Ну а сегодня что за муха?» Муха – это слишком сильное или слишком тонкое рассуждение, это дух истины и глубины, когда он воспаряет и пытается отделиться от своего движения: он жужжит, слышно, как он вибрирует. Видите, вот и еще одна аллегория.

Я знал, что рассуждаю со смехотворным жаром, я продолжал гореть – что с того. Я чувствовал, что даже если он и находит меня несколько смешным, он меня одобряет. В его манере говорить присутствовала столь совершенная доброжелательность, его тон был настолько спокоен и точен, что все, что бы он ни говорил, меня поддерживало.

– О ком это вы?

– Вам, наверное, случалось слышать о таком человеке, как Этьен Агров? Достойнейший муж с отличным послужным списком; он заведует Архивным кабинетом, и через его руки проходят все важные отчеты. К несчастью, это уже весьма пожилой господин, он почти ослеп, но всегда все знает. А также – всегда все забывает: по правде говоря, его отдел является предметом суровой критики.

– Почему он говорит о мухе?

– Недоброжелатели называют его отдел Мушиным отделением, подразумевая вульгарную остро́ту. Но когда знаешь этого человека, низенького, худого, не слишком ухоженного, когда представляешь, как он вышагивает вкривь и вкось, настолько он близорук, натыкаясь на стулья в поисках кого-нибудь, у кого мог бы спросить своим пронзительным голоском: «Ну а сегодня, вы ее нашли, эту муху?» – это словечко смешит, ибо он сам и есть… муха.

Он выложил все это со странным, почти бесстыдным добродушием. Контрастируя со всем, что в его личности было жесткого, властного и даже беспощадного, подобная безграничная благожелательность начинала в конце концов смущать; от нее меня словно пробрала дрожь. Он встал, прихватив своих кошек; я увидел, что одет он по-домашнему. Стоя передо мною секунду, другую, он смотрел на меня с нейтральным, почти мертвенным видом, одновременно и таким приветливым, и таким странным, что я самым постыдным образом потерялся. Хотя он не протянул мне руку, я схватил ее и пробормотал:

– Я испытываю к вам только симпатию и доверие. Такое не принято говорить, но я уверен, что вы понимаете мою мысль.

– Благодарю вас, я вас очень хорошо понимаю.

Он продолжал меня рассматривать с тем же нейтральным, угасшим видом.

– На службе, – сказал он, – вы всем довольны? Вам не на что жаловаться?

Я наконец отпустил его руку.

– Нет, не на что.

– А теперь отдыхайте. Держите, – доба-вил он, неожиданно наклоняясь и подсовывая мне под нос желтоватую шерсть, – принюхайтесь-ка к этому запаху.

Поначалу я уловил только легкий душок мокрого зверька и из любезности кивнул в знак согласия. Но когда он ушел, когда все меня оставили, стоило мне выключить свет, как я начал подозревать, что можно было учуять и что-то еще. Запах подступал медленно, я вдыхал его с дивана, со своего рукава, потом он отступил. В какой-то момент он замер в неподвижности – монументальный, выжидающий, – в темноте, в нескольких шагах от моего лица: я угадывал его там, тщетно я глубоко вдыхал воздух, запах не приближался, он меня в некотором роде наблюдал, собравшись в единую точку, и стерег меня оттуда, как это мо-жет делать запах: скрытным, нечистоплотным образом. На протяжении части ночи он так и оставался передо мной, на расстоянии; и пусть я в раздражении решал больше не обращать на него внимания, он все равно не приближался, а коварно давался обонянию как запах, который не дает себя вдохнуть, низменный, неприметный и горделивый запах, похоронный душок, где-то там, всегда где-то за, со слабым лекарственным привкусом.

Утром я безо всякого удовольствия обдумал вчерашний вечер. Я заметил, что на протяжении всей ночи считал правдоподобной версию, что он подволакивает ногу вследствие удара топором, который я нанес ему, когда был моложе. Просто пришедшая ночью идея, так как он хромал, как говорили газеты, будучи довольно тяжело ранен в бедро во время покушения. И тем не менее мое объяснение показалось мне верным и доставило удовольствие. Меня захватила другая мысль: почему Луиза согласилась работать с ним, служить на дому его секретаршей? Почему, вместо того чтобы уйти, внедрилась в этот самый дом, причем до такой степени, что, если бы ее по той или иной причине от него отстранили, она не преминула бы прорыть туда нору, чтобы тайком вернуться, и продолжала бы в подземной темноте свою неустанную крысиную работу? Она его ненавидела, это было видно, сквозило во всем, – и в то же время никуда не делась та сцена былых времен, которую я никогда не забывал, хотя смог забыть другую, со своей матерью: в один прекрасный день он посадил ее к себе на колени, он гладил ее лицо, целовал руку, а она не царапалась, не отбивалась; она как-то по-особому, пристально и безмолвно, в него всматривалась, хотя ей было уже двенадцать, хотя она никогда не была девчушкой, которую можно без опаски посадить к себе на колени, а в этом возрасте – тем более; и она смотрела на него, возможно, без нежности, но и без гнева, с серьезным, углубленным видом. Увидев меня, она не пошевелилась, он довольно быстро спустил ее на землю, нежно прикоснувшись перед этим к волосам. Я повернулся к ним спиной, я был напуган, растерян: в тот момент, несомненно, удар топором доставил бы мне удовольствие, а что до нее, я бы охотно ее задушил. Но даже и после этого случая она продолжала надо мною властвовать. Она не выказала ни смущения, ни попыток потворствовать мне, чтобы я ее простил. Напротив, пренебрегала, казалось, мною еще больше и даже меня ненавидела, словно только я один и был во всем виноват. Как раз спустя какое-то время она и швырнула в меня тем кирпичом, дабы меня наказать, – она, та, что согласилась, чтобы ее целовали и ласкали.

Как-то к вечеру меня решили отправить на прогулку. «Минут на пятнадцать, не больше», – наказала мне мать. Улица оказалась почти пустой, было очень жарко. Вместо того чтобы направиться в парк, мы пошли в сторону большого бульвара. Луиза крепко сжала мне руку, потом отпустила и побежала впе-ред. Я увидел, как она скользнула к витрине какого-то магазина. По стеклу текла вода, стекала беспокойными слоями, сочась отовсюду, так что казалось, будто она истекает наружу, мало-помалу подменяя солидную прозрачность стекла переменчивой и беспокойной прозрачностью воды. Через открытую дверь я вдыхал холодный запах, душок сырости и земли, чреватый удушающим изобилием.

Нас подхватило такси, мимо чередой потянулись дома, все время одни и те же, а подчас, когда машина останавливалась, перед нами мелькали свободные блестящие платья, фигуры и лица с длинными блестящими волосами – едва исчезнув, все это тут же возвращалось. «Мы спешим», – сказала Луиза, постучав по стеклу. От нее опять исходил тот же холодный аромат, тот же запах земли из подвальных окон; ее платье снова было блеклым, и сама она словно постарела, погрузилась в исходящее из глубин земли чувство. Мы вышли, и сразу за главными воротами я остановился, чтобы осмотреть безмолвную безграничность, не пустыню, а, напротив, беспредельную протяженность конструкций, каменных верениц. Никакой пустоты. Ни одного закоулка без мрамора, ни метра земли, который бы не был прикрыт и застроен, словно всем, кто приходил сюда, был дан один и тот же наказ: строить, строить, возводить, громоздить цоколь на цоколь, – так что в результате сложилось чудовищное переплетение построек; и при всем том это была пустыня, но пустыня, которая боялась самое себя, самое себя ненавидела и, появляясь, в отвратительной форме призрачных конструкций гнусно пыталась вывести из-под земли призванный длиться вечно город ям, подвалов и могил. Мы шли по главной аллее. По сторонам от нее цвели цветы; редкие из них успели поблекнуть или засохнуть; повсюду царил один и тот же запах: запах свеч, перелопаченной земли и застойной воды. Мне хотелось задержаться, но Луиза, теперь уже совсем близкая к цели, к которой она доселе неуклонно приближалась, множа зигзаги, по дуге бесконечного круга, могла уже лишь мчаться к ней напрямую, цель притягивала ее почти ощутимым образом, заставляла стремиться вперед, не глядя вокруг себя, не позволяла отвлекаться на мелкие изгибы дороги. Мы проходили над холмиками, перешагивали через чаши и вазы, держась позади колонн. Я почувствовал, как ее рука судорожно сжимает мою, начинало казаться, будто она тянет меня к земле, хочет перенести в мою руку и на мое тело свой пот, а ее жизнь, пробегая вдоль газона, мешкая перед расщелинами, уже ушла на три четверти в землю.

Когда мы подошли к ограде и через открытые ворота стала видна аллея с двумя огромными кипарисами, а в нескольких метрах далее две могилы, одна – в виде небольшого, кичливого дворца в скульптурном узорочье, с манерными, утонченными колоннами, слишком яркими витражами; другая – тяжелая и массивная, своего рода приземистая башня, придавленная сверху гигантской аллегорической фигурой, я не испытал ни малейшего удивления. Я знал, что уже приходил с ней сюда под схожим солнцем, уже встречал ее в том же платье, с подобранными волосами, оскорбляющую солнце своей неприкаянностью. И когда мы проходили мимо самшитов, держа путь к двум монументам, один – блистающий легким замогильным кокетством, юный, милый, почти что счастливый, как будто смерть была здесь исключительно женственной и попыталась продлить прелести, грезы и даже измены и преступления под видом смеющейся мысли и выпестовавшего их в полной веселости сердца; другой – в обнаженности мужской гордыни, беспрестанно созидаемый из глубин черной, неупокоенной пустоты, сожаление, монумент обвинения, глухое и немое злопамятство в камне; подходя к этой медленно вознесенной к дневному свету безумием и терпением паре, я знал, что Луиза, отвергая любое примирение между двумя версиями прошлого, готова с ненавистью попрать манерную, украшенную кольцами руку, любезно протянутую к ней из-под земли, и может проявить жалость разве что к темной, полной ужаса и проклинаемой стороне смерти.

Она достала ключ, отперла дверь. Спустилась по трем пролетам лестницы, я – следом за ней. Из-за темноты я спотыкался. Я ничего не видел. Еще по-настоящему не стемнело, но я ничего не различал. Даже ее, я не видел даже ее. Шел медленно, чуть вытянув вперед руку; я надеялся найти ее рядом с кенотафом, а тот – в глубине склепа. Я сделал еще несколько шагов, попытался заметить ее в этом полусвете, но передо мной – ничего; рядом со мной – ничего. Я позвал ее, прошептал ее имя и почувствовал, как оно тает у меня во рту, становится анонимным, исчезает, и я ничего не сказал. И, охваченный странным предчувствием, подумал: она убила себя, она сейчас себя убивает, это не может кончиться по-другому; и, нечто особое, я задрожал, но задрожать меня заставили не только страх или ужас, но и желание. В этот момент, подавшись назад, я увидел ее и просто окаменел. Она стояла в трех шагах от меня, утонув в стене, замерев в какой-то нише, закостеневшая, руки прижаты к телу, у ног тяжелый пакет. Ее лицо, так часто темное, было белым-бело, глаза не отрывались от меня; на этом лице ни содрогания, ни признаков жизни; и тем не менее глаза смотрели на меня, но настолько необычным, настолько леденящим образом, что я почувствовал: не они, но, за ними, кто-то меня разглядывал, кто-то, а быть может – ничто.

Я не приблизился, не отшатнулся, просто стоял – и ничего более. Внезапно увидел, как тяжело и нескладно шевелится ее рот. «Встань на колени», – сказала она. Я обернулся, мне казалось, что этот голос принадлежит кому-то другому, у меня за спиной. Из-за этого движения я ясно увидел весь склеп: низкое помещение, узкое и длинное, без кенотафа, без надгробной плиты, пустая комната, простая гробница, чистая и холодная – и пустая. «Встань на колени», – сказала она. Я встал на колени, я начинал задыхаться, приник лицом к камню. В этой пустоте я испытывал нечто вроде ненависти к своему дыханию, я не принимал его, я его отвергал, я больше не дышал, и дышать меня заставляла сама пустота; я задыхался, и удушающая пустота наполняла меня более тяжелой, более полной, более давящей субстанцией, нежели я сам. «Ложись», – сказала она. Я распростерся на полу. Я слышал звук ее шагов, шорох платья, близящийся и колеблющийся. Затем она скомкала какую-то бумагу, та упала на землю. Теперь она стояла совсем рядом, почти надо мною, и, в свою очередь, побелело уже мое лицо, глаза остановились на ней и в нее вглядывались, не они, но, за ними, кто-то ее разглядывал, кто-то, а быть может – ничто. Я услышал, как она быстро шепчет: «Пока я буду жить, будете жить вы и будет жить смерть. Пока у меня будет дыхание, будете дышать вы и будет дышать справедливость. Пока у меня будет мысль, ум будет злопамятством и местью. А теперь клянусь: там, где была несправедливая смерть, будет смерть справедливая; там, где кровь сделалась преступлением в беззаконии, кровь сделается преступлением в наказание; и да станет лучшее тьмой, чтобы худшему недостало света».

Я слышал этот неистовый, низкий голос потому, что его уже слышал; и слова, пенящиеся у нее на устах и, как пена, смачивающие уголки губ, стекающие, становясь потом и водой, – я их уже слышал. Внезапно я вновь обрел дыхание, выпрямился. Я отчетливо ее видел: она приближалась, она нагибалась. На секунду-другую осталась склоненной надо мной, и я увидел, как она теребит огромный пук цветов, кругом поплыл тот самый запах, которым я дышал ночью, запах земли и застойной воды; она разбросала цветы, еще сильнее нагнулась и, склонив голову и развязав шарф, разметала волосы, так что те потекли, пролились, меня задевая, меня касаясь и погребая в более черной и мертвой массе, нежели земля в саду. Я испытал чувство, которому нет имени. Я обонял эти волосы. Я видел, как к ним приближаются ее руки, как туда погружается острие белого лезвия: я услышал, как раскрылись и впились ножницы. И что произошло?

Я заметил ее, и она, она тоже бежала. Я свернул на поперечную дорожку, потом на другую; чувствуя, что она догоняет, я оставил аллею и повернул было к камням и колоннам, но она за секунду настигла меня. Мы, тяжело дыша, замерли. Подняв глаза, я увидел ее свободно рассыпавшиеся по плечам красивой, нетронутой пеленой волосы. Не знаю, что она прочла у меня во взгляде. Ее глаза наполнились пеплом, что-то оборвалось, и она ударила меня по лицу: оплеуха разбила мне рот. Ей пришлось достать платок, и, пока мы спешили к выходу, она промакивала мне кровоточащую губу.

«Вы откуда? – спросила мать. – Куда вы ходили?» Луиза отвела меня в мою комнату. «Что вы делали? Вас не было почти два часа. Что случилось?» Она посмотрела на Луизу, посмотрела на меня. «Взгляни на брата, он совершенно измучен. – У него был приступ удушья. Ему нужно было отлежаться». Моя мать с подозрительным видом подошла ко мне поближе, я приложил пальцы к губе. «Но что у тебя со ртом? Ты упал? Он распух и раздулся. Это от удара». Она повернулась к Луизе; та, неподвижная, немая, смотрела на нее блестящими и злыми, слишком блестящими глазами. «Ты лжешь, – вскричала мать, – я уверена, что ты лжешь». Луиза отстранилась, сняла шарф и, встряхнув головой, пошла к зеркалу. «Да, я лгу», – сказала она. Ее волосы рассыпались, она их причесала: они были нетронуты. «Но какая дерзкая дочь, какая наглость!» – И мать с силой ударила стулом по паркету. Луиза, с шарфом в руке, оторвалась от зеркала; проходя мимо, она бросила мне глубокий заговорщицкий взгляд. «Оставайся здесь, приказываю тебе остаться!»

Вечером у меня поднялся небольшой жар, я провел странную, беспокойную ночь. Утром поднялся к Луизе и сказал, что не могу больше оставаться дома.

– Я одеваюсь, – сказала она. – Пойду искать машину.