Текст книги "Средневековая философия и цивилизация"

III. Учреждение монашеских орденов (доминиканцев и францисканцев)

Энергичный рост философских и теологических школ Парижа был особенно ускорен возникновением двух новых религиозных орденов – доминиканцев и францисканцев – и их объединением в университете. Этот стимул был столь важен, потому что он оправдывает трактование этих орденов как дополнительную причину быстрого развития философии в XIII веке.

Бенедиктинские монастыри пришли в упадок главным образом из-за избыточного богатства, которое в конечном итоге ослабило их аскетизм. Франциск Ассизский и Доминик, основавшие эти два прославленных ордена францисканцев и доминиканцев почти одновременно, осуществили возвращение к евангельской бедности, наложив запрет на обладание благами этого мира, – не только для каждого своего ученика, но также и на сами религиозные общины. Отсюда их название «нищенствующие» ордена; а Франциск, прозванный II poverino (бедняком), называет бедность своей невестой. Поскольку они желали проповедовать толпе и глубже проникнуть в публичную и общественную жизнь, францисканцы и доминиканцы укоренились в городе, в то время как бенедиктинцы и картезианцы поселились в сельской местности.

В то же время доминиканцы и францисканцы не медлили со становлением интеллектуальной элиты. Ведь оба ордена, каждый по-своему, поощряли ученость своих членов; и поэтому они становятся практически со дня своего возникновения инкубатором философов и теологов. Действительно, очень удивительно наблюдать за напряженной интеллектуальной жизнью, которая развивалась в этих многочисленных корпорациях тружеников. Не успели они возникнуть, не успели они обосноваться в Париже в 1217 и 1219 годах соответственно, как создали в молодом университетском центре отдельные учреждения для продвинутых занятий, studia generalia, для членов своих орденов. Но в то же время они были заняты тем, что вовлекались в интеллектуальную жизнь университета, получив кафедры на факультете теологии. Судьба благоволила быстрому возвышению орденов на университетском факультете. В 1229 году бойкот светских профессоров в нотр-дамских школах предоставил им такую изначальную возможность. Голос парижской учености смолк, как говорится об этом в документах, – in omni facultate silet Parisiensis vox doctrinae. Ha данном этапе доминиканцы и францисканцы предложили свои услуги канцлеру, и они были приняты. Когда потом бойкот прекратился, орденам удалось сохранить свои позиции на факультете теологии, несмотря на противодействие других членов факультета. Доминиканцы получили две кафедры (одну в 1229 и одну в 1231 году), и в то же время францисканцы обеспечили себе кафедру, первым пользующимся бенефицией священником которой стал Александр из Гэльса.

Лихорадочная работоспособность и потребность пересмотра доктрины в свете новой философии, привезенной из Аравии, Испании и Византии, создавали среди францисканцев и доминиканцев уникальный дух соперничества и служили стимулом для ревностной дискуссии. В каждой области их деятельности и в каждой стране вспыхивало соперничество между двумя великими орденами. В области религии они обсуждали достоинства своих идеалов, в сфере искусства их лучшие художники прославляли выдающихся людей своего ордена. Так, следуя капризному порыву, понятному художникам, доминиканец Фра Анджелико изображает на своих книжных иллюстрациях Страшного суда, как некие францисканцы низвергаются в ад, в то время как доминиканцы поднимаются на небеса! Но нигде они не стремились так превзойти друг друга, как в сфере философии и теологии. Те, кто воздерживался, были потрясены их тупостью; так, Альберт Великий в энергичном, хотя и грубом стиле того дня говорит о реакционерах своего ордена как о «глупых животных, которые поносят философию, не понимая ее»[79]79
  «…tanquam bruta animalia blasphemantia in iis quae ignorant» (Beati Dionysii Areopagitae. Epist. VIH. № 2).


[Закрыть]. В 1284 году францисканец Джон Пекхэм, который напоминает Роджера Бэкона своим импульсивным характером и тенденцией к преувеличению, пишет канцлеру университета следующее: «Определенные братья из доминиканского ордена похваляются тем, что учение об истине занимает у них более высокое место, чем в любом другом существующем ордене».

С другой стороны, определенное безрассудное соперничество между «монахами» (теми, кто подчиняется доминиканскому или францисканскому правилу) и теми, кто называл себя «светскими» преподавателями (seculares), упорно продолжалось. Последние не могли скрыть враждебность к своим коллегам-монахам, и университетские записи того периода полны раздоров, которые возникали впоследствии. Так, в то время как доминиканцы и францисканцы противостояли друг другу по вопросу о вероучении, светские проявляли свою злобу сравнением двух этих орденов с близнецами Иаковом и Исавом, которые ссорились еще во чреве свой матери. Тем не менее эти братья-близнецы совершали великие поступки; и Роджер Бэкон, enfant terrible (неуместное дитя) своего времени, несмотря на ссоры с коллегами-монахами, не мог воздержаться от того, чтобы не написать в 1271 году со своим обычным преувеличением, что за сорок лет ни один «светский» не написал ничего ценного ни в философии, ни в теологии[80]80
  Compendium Studii. Cap. V. Ed. Brewer. P. 428.


[Закрыть].

IV. Знакомство с новыми философскими трудами; переводы

Однако крайняя любовь к философии, которая появляется в Парижском университете на протяжении XIII века, лишь частично объясняется полученным импульсом, притоком иностранцев в Париж, мостом, отданным философии и теологии в программе обучения и лихорадочной активности впечатляющих корпораций доминиканцев и францисканцев с их замечательными знатоками своего дела. В добавление ко всему и в конечном итоге мы должны принимать во внимание появление новых философских текстов, которые служили пищей для индивидуальных размышлений, для дискуссий и для литературных произведений.

Нам трудно адекватно понять, что должно означать такое богатство в то время. Величайшие трактаты Аристотеля – его «Метафизика», его «Физика», его трактат «О душе», труды, о которых доктора говорили на протяжении пяти сотен лет, но которые ни один представитель Запада не читал с дней Боэция – были привезены к ним из Греции и из Испании. К ним добавлялись труды неоплатоников, преимущественно «Книга о причинах» (Liber de Causis), написанная компилятором Прокла, и «Первоосновы теологии» (Elementa Theologiae) самого Прокла. Отныне Запад познакомился с лучшим, что создали греческие мыслители. И это еще не все.

Вместе с этими трудами парижские доктора получили обширное число комментариев, сделанных багдадскими и испанскими арабами. Наконец, они также стали обладателями большого собрания арабских и еврейских трудов, источниками которых были работы аль-Фараби, Авиценны, Аверроэса, Авицеброна, не говоря о других.

Все эти богатства в латинском переводе были привезены в Париж, во Францию, в Англию, в Италию, в Германию; и изучение и оценка этих переводов – одна из самых трудных и далекоидущих проблем, связанных с историей того века. В прошлом веке над этой величайшей проблемой начали работу выдающиеся ученые, но и сейчас мы вряд ли можем сказать, что она решена. И будет ли она когда-либо решена? Ведь она непрерывно увеличивается по мере дальнейшего ее рассмотрения. Но результаты все-таки получены; и в последние годы специалисты всех национальностей взяли эту работу в свои руки[81]81
  Менендес-и-Пелайо в Испании, Маркези в Италии, Вакант (Vacant) во Франции, Манндоне в Швейцарии, Литтл (Little) в Англии, Чарльз Хаскинз (Charles Haskins) в Гарварде, Пельтцер A. (Pelzer А.) в Риме, помимо большого числа германцев, таких как Роуз, Вюстенфельд и Грабманн (Grabmann).


[Закрыть].

Мы получаем некоторое представление о трудностях, с которыми эти ученые должны были столкнуться, когда вспоминаем, что работа над переводом была завершена за полтора века; что на латинский переводились греческие и псевдогреческие труды, а также еврейские и арабские книги; что почти все труды греков были переведены на латинский дважды и двумя различными способами: прямыми переводами с греческого и переводами в виде своего рода каскада с промежуточных языков (арабский, еврейский и даже туземные языки); и, наконец, что они выполнялись в трех основных центрах – в самой Греции, в грекоговорящих странах Южной Италии (Королевство обеих Сицилий) и в Испании.

Зачастую одну и ту же работу переводили несколько раз и в разных местах, многие переводы были анонимными или недатированными.

Хотя между Западом и Востоком было воздвигнуто три великих границы: Испания, Византия, Сицилия, влияние этих идей стало распространяться, но этот поток был наибольшим, главным образом через Испанию. Именно в Толедо, самом форпосте христианства, где кастильские короли боролись с постоянно угрожающим вторжением мусульман, христианская цивилизация оказывает радушный прием науке, философии и искусству арабов. Там, во дворце архиепископа, был основан коллегиум переводчиков, которые на протяжении трех четвертей века выполняли эту внушительную задачу и довели ее до счастливого конца. Англичане, итальянцы, французы и немцы работали бок о бок с евреями и обращенными в христианство арабами, при поддержке и поощрении двух ученых архиепископов, чьи имена достойны того, чтобы быть выгравированными на бронзовых табличках, – это Раймунд Толедский и Родриго Хименес.

Фактическое приобретение столь многих знаний было осуществлено мастерами Парижа в сравнительно быстрые сроки. Однако их переработка требовала больше времени. Первые, кто с этим столкнулся, были ошеломлены. Вдобавок к греческой мысли, овладеть которой требовалось время, здесь целый другой мир наполнял их кругозор, такой новый и очаровательный; восточная философия арабских народов, рожденная неоплатонизмом с его мистическими, вводящими в заблуждение концепциями и с его мудрым идеализмом, очень сильно отличалась от холодных, ясных теорий неолатинян и англо-кельтов.

К 1270 году, или где-то приблизительно около этого, Запад завершил переработку этих иностранных сокровищ, и изначальный хаос уступил место порядку и равновесию; именно тогда Фома Аквинский, величайший систематизатор среди гигантов интеллекта того века, воспользовался возможностью и занял свое прочное место в истории мысли.

V. Общий результат: среди множества систем схоластическая философия становится преобладающей

Теперь мы готовы перечислить общие результаты той обширной сети причин, которая функционировала в развитии философии XIII века. Среди этих общих результатов мы ограничим наше внимание двумя выдающимися фактами, которые господствуют над всей мыслью XIII века, – подобно двум высоким пикам, возвышающимся над остальными в горной гряде. С одной стороны, в Западной Европе было господство величайшей системы философии – схоластической философии, с другой – впечатляющая классификация человеческих знаний. Сейчас важно обратить внимание на важность этих фактов; мы попытаемся проанализировать их в последующих главах.

Тогда сначала схоластическая философия. Многочисленные философские системы возникали со всех сторон, словно, как я говорил вначале, большое разнообразие семян было брошено на плодородную почву какой-то щедрой рукой. XIII век богат известными личностями. Но среди многочисленных философских систем, которые породил этот век, есть одна, которая затмевает и превосходит все остальные в своем влиянии. Это схоластическая философия. Это система доктрин, которая достигла высот своего совершенства в XIII веке и к которой присоединилось большинство наиталантливейших умов, таких как Вильгельм Овернский, Александр из Гэльса, Фома Аквинский, Бонавентура и Дунс Скот, не говоря о других. Существует большой фонд общих доктрин, которые каждый интерпретирует по-своему, следуя своему личному гению, точно так же как существует общая готическая архитектура, которая появляется во множестве соборов, каждый из которых обладает собственной индивидуальностью. Эта система доктрин составляет связующее звено в существенной школе мастеров, которые посредством ее объединены как члены одной семьи. Они сами называют ее в манускриптах того периода sententia communis, превалирующей философией. Этот общий фонд доктрин, которыми я впервые ограничиваю понятие «схоластическая философия»[82]82
  Ср. с моей Histoire de la Philosophie Medievale. P. III ff.


[Закрыть], представляет собой внушительную массу идей.

Будьте уверены, были конкурирующие и враждебно настроенные философы. Никогда, ни в какое время в истории человечества расхождение во мнениях не теряло своего права. XIII век полон столкновений идей, и отсюда возникали конфликты. К примеру, он испытал шок материализма, аверроизма и латинского неоплатонизма. Так, латинский аверроизм, который стал причиной столь сильных волнений в Парижском университете около 1270 года, лишает индивидуума акта мышления, утверждая, что все мы мыслим посредством единой души, души нации¹. Опять же философы-неоплатоники, которые появляются в школах Парижа, отрицают реальную трансцендентность Бога, считая человеческий род эманацией Бога, то есть частью самого Бога[83]83
  См. гл. 13.


[Закрыть] <sup>[84]84
  См. гл. 13.


[Закрыть]</sup>. Вполне естественно, против этой общей опасности были сформированы коалиции, и оборонительная и наступательная, и легион воинов, таких как Роджер Бэкон, Бонавентура, Фома Аквинский, Дунс Скот, позабыл свои распри и обратился на общего врага.

Философы-схоласты XIII века также демонстрируют аргументацию, превосходящую аргументацию всех тех систем, которые пытались пробить брешь в их системе мышления.

Знаменитая роспись начала XIV века, которая сохранилась в Пизе, предоставляет разительное подтверждение этого факта; ведь она показывает признание в обществе в целом, что схоластическая философия была господствующей философией того времени. Художник Траини изображает Фому Аквинского, увенчанного славой и с Аверроэсом, припавшим к его ногам в позе поверженного воина. Триумф Аквинского есть триумф схоластики, а поражение Аверроэса олицетворяет поражение всей восточной и арабской ментальности. Эта роспись Траини, прославляющая триумф томизма, становится темой художественных мастерских, так сказать, общим мнением, признанным фактом[85]85
  См. далее гл. 7 и 13.


[Закрыть]. Она воспроизводится множеством хорошо известных росписей. Мы находим ее превосходно разработанной неизвестным художником, представителем сиенской школы живописи в капитулярной зале, построенной доминиканцами в 1350 году во Флоренции (Испанская капелла). Эта тема привлекала Гоццоли (в Лувре), испанца Сурбарана (музей Севильи), затем Филиппо Липпи (церковь Минервы в Риме), которые, в свою очередь, непосредственно вдохновили Рафаэля на создание фрески «Диспута»[86]86
  Gillet. Histoire artistique des orders mendiants. Paris, 1912. P. 139 ff.


[Закрыть].

VI. Всесторонняя классификация знаний

Второе великое следствие интеллектуальной жизни XIII века – классификация человеческих знаний.

Все философские системы, не только господствующая, или схоластическая философия, но также те антисхоластические системы, с которыми она состояла в постоянных противоречиях и борьбе, опирались на концепцию обширной классификации, гигантского труда по систематизации, плода многовековых размышлений, и одного из характерных достижений средневековой мысли. Ведь более тысячи лет она удовлетворяла мыслителей своей последовательностью и ясностью. Из чего же она состоит?

Можно сравнить ее монументальную структуру с огромной пирамидой, состоящей из трех ступеней, с эмпирическими науками в основании, с философией в середине конструкции и с теологией на вершине[87]87
  Общая схема такова:
  I. Специальные науки, такие как ботаника, зоология и т. и.
  II. Философия.
  A. Теоретическая:
  a) физика;
  b) математика;
  c) метафизика.
  B. Практическая:
  а) логика;
  b) этика;
  c) социальная и политическая философия.
  С. Поэтическая.
  III. Теология.
  A. Доктринальная:
  a) библейская (auctoritates);
  b) апологетическая (rationes).
  B. Мистическая.


[Закрыть]. Давайте рассмотрим каждую из этих ступеней по порядку.

В основании лежат естественные науки, такие как астрономия, ботаника, физиология, зоология, химия (элементарная), физика (в современном смысле этого слова); и обучение им предвосхищает обучение философии.

Тут есть одно очень интересное педагогическое применение господствующего принципа в философской идеологии Средневековья, а именно что, поскольку человеческие знания содержатся в данных, полученных от ощущений, развитие умственных способностей должно начинаться с того, что подпадает под наблюдение чувств; nihil est in intellectu quod non prius fuerit in sensu[88]88
  См. гл. 8.


[Закрыть]. Но в таком размещении экспериментальных наук на пороге философии сугубо подразумевается концепция, которая вдохновляет философов науки всех времен, а именно то, что синтетическая или общая концепция мира, представленная философией, должна основываться на аналитической или детальной концепции, выдвигаемой группой специальных наук. Эти последние изучают Вселенную подробно; и по этой причине они и называются специальные науки. Они исследуют мир в одной области за другой; философы XIII века ясно говорят о таком методе как об основе частностей определенной науки.

В каждой науке, говорили ученые XIII века[89]89
  Thomas Aquinas. Summa Theologica. la. Q. I. Arts. 1–3, в конце; Contra Gentiles. II, 4; Henricus Gandavensis. Summa Theologica. Art. 7. Q. I–VI.


[Закрыть], необходимо отличать предметы, которыми она занимается (materia), от точки зрения, с которой эти предметы рассматриваются (ratio formalis).

Предметы, которые изучает какая-либо наука, являются ее материалом, к примеру, тело человека служит материалом для анатомии и физиологии. Но каждая наука берет свой материал по-своему, она трактует этот материал под определенным углом зрения, и этот угол всегда является точкой зрения, на которой разум намеренно концентрируется, аспектом предметов, которые разум выделяет, «абстрагирует» (abstrahit) из ее материала. Так, точка зрения анатомии не такая, как у физиологии, ведь анатомия описывает органы человеческого тела, в то время как физиология связана с их функциями. Точка зрения анатомии статична, а физиологии – динамична.

Из этого явно следует, что две науки могут заниматься одним и тем же материалом, или, говоря философским языком Средних веков, обладают общим материальным объектом (objectum materiale); но они должны обладать в каждом случае, из страха быть перепутанными, индивидуальной точкой зрения, уникальным формальным объектом (objectum formale), являющимся особым «благом» для каждой науки.

И действительно, какую бы группу наук мы ни рассматривали, мы фактически открываем повсюду действие этого закона, регулирующего отличия среди наук; геология, неорганическая химия и физика изучают один и тот же предмет неживого мира, но с разной точки зрения. Биология, палеонтология, анатомия и физиология изучают организм, но в его различных аспектах. Материал, общий для политической экономии, гражданского и уголовного права, – это человеческие поступки, но каждая из этих наук рассматривает совершенную реальность человеческого поступка с особого угла зрения. Из этой концепции науки интеллектуализма, которая основывает специфический характер науки на точке зрения, следует, что новая наука должна рождаться, как только исследования и открытия обнаруживают новый аспект, точку зрения до сих пор непредвиденную в бесконечном поиске реальности; и чем шире простирает разум свой взгляд на предметы, тем глубже он проникает в тайны реальности.

Эта теория науки помогает нам понять, что делает науку «специальной» и как в XIII веке «специальные» науки противопоставляются «общим» наукам. Частности наук опираются на два соображения, которые дополняют друг друга, и рассмотрения нескольких наук, которые мы привели в качестве примеров, будет достаточно, чтобы продемонстрировать конкретную ценность этих соображений. Анатомия и физиология, говорили мы, связаны с телом человека, но они не имеют ничего общего с геологическими пластами или звездами. Изучаемый материал – это отдельный кусочек реальности, ограниченная, специализированная область или, снова говоря языком средневековой терминологии, материальный объект (objectum materiale) тоже ограниченный. С другой стороны, именно потому, что анатомия и физиология затрагивают лишь определенную область бытия, точка зрения (objectum formale), с которой эта область бытия была включена в интересы какой-либо науки, тоже ограничена, хотя это не относится к другим категориям реальности.

Но и это наше второе соображение, подробное изучение мира, ради чего специальные науки занимают определенную позицию, не достаточно, чтобы удовлетворить разум; после детального он требует общего обзора. Философия есть просто обзор Вселенной в целом. Человек науки подобен страннику, который изучает город постепенно и который странствует по его аллеям, местам для прогулок, музеям, паркам и зданиям, одним за другим. Когда наконец он исходил город во всех направлениях, для него все еще останется другой способ ознакомиться с городом: с высоты трибуны, с вершины башни, из корзины воздушного шара, с сиденья авиатора, город раскроется ему с другой стороны – его структура, план и взаимное расположение его частей. Но этот способ – метод философа, а не ученого. Таким образом, философ – это человек, который обозревает мир с вершины наблюдательного пункта и заставляет себя узнать его структуру; философия – это синтетическое и общее знание вещей. Она не имеет отношения к этой или той ячейке существования, но имеет отношение ко всем существам, существующим или вероятным, к реальности без ограничения. Это не частная, а общая наука. Общая наука, или философия, составляет вторую ступень знаний. Это sapientia (человеческая мудрость), наука par excellence (по преимуществу).

Обычно тут имеется два направления; ведь общий характер философии противопоставляется двумя способами особому характеру специальных наук. Во-первых, вместо того, чтобы иметь дело с единственной областью реальности, философия погружается в необъятность реального, всего, что существует. Ее предмет (материальный объект) не является общим конечно же в энциклопедическом смысле (как предполагали в раннем Средневековье Исидор Севильский и Рабан Мавр или Винсент из Бове в XIII веке), в который беспорядочно брошена в чисто искусственном порядке внушительная масса информации в отношении всего, что известно и познаваемо. Энциклопедии не есть наука, и они на это и не претендуют. Если философия имеет дело со всей реальностью, она делает это с помощью рассмотрения вещей в их совокупности. Но во-вторых, это общее рассмотрение возможно только тогда, когда разум открывает в совокупности реальности определенные аспекты, или точки зрения, которые встречаются повсюду и которые достигают самих глубин реальности. Возвращаясь к языку схоластики, с которым мы знакомы, ее формальный и явный объект есть изучение чего-либо, что обнаруживается повсюду и что должно быть общим, поскольку это общепринято. Философия определяется как понимание всех вещей через их основополагающие и универсальные причины[90]90
  Фома Аквинский. В Metaph. I, lect. 2. «Sapientia est scientia quae considerat primas et universals causas».


[Закрыть].

XIII век ведет нас к важности синтеза или обобщения, которые принадлежат философии посредством обсуждения и дополнения знаменитого разделения философии Аристотеля, которое было принято как обоснованное вплоть до времен Вольфа[91]91
  Вольф Христиан (Кристиан) (1679–1754) – немецкий философ, представитель рационализма. Профессор математики и философии в Галле (в 1706–1723 гг. и с 1740 г.) и Марбурге (в 1723–1740 гг.), где в числе его слушателей был М.В. Ломоносов. Вольф выступил главным образом как популяризатор и систематизатор идей Г. Лейбница, на основе которых стремился разработать единую и всеобъемлющую систему знания. (Примеч. пер.)


[Закрыть] в XVII веке. Философия, во-первых, теоретическая, во-вторых, практическая и, в-третьих, поэтическая. Такое тройное разделение философии на умозрительную, практическую и поэтическую основано на различных контактах человека с совокупностью реальности или, как это было определено тогда, с универсальным порядком.

Умозрительная, или теоретическая, философия дает результаты ознакомления с миром в его объективном аспекте; она включает философию природы, математику и метафизику, которые рассматривают (considerat sed non facit) переменную величину и общие условия бытия, соответственно, в материальном мире. Существуют три стадии, через которые проходит разум, чтобы обеспечить общий вид мира, зрителем которого он является. Средневековье определяет физику или философию природы как «изучение материального мира, пока он несется в потоке перемен, motus». Перемены! Действительно, является ли это вопросом неорганического мира или жизненной сферы растений или человека, атома или движения звезд – всего того, что находится в чувственной сфере, становится, так сказать, переменой, эволюционирует, или, используя средневековое выражение, все находится в движении (movere). Изучить перемены в их сокровенной природе, а также их смысл, чтобы объяснить движение материального мира, – это задача философии природы[92]92
  Следует отметить то, что, поскольку человек есть часть мира чувственного восприятия, психология также относится к физике.


[Закрыть]. Легко видеть, что это изучение регрессивное и синтетическое, что оно общее, так сказать, философское, вследствие общего характера исследуемого материала (материального объекта) и обобщения точки зрения, с которой задается вопрос (формальный объект). Но через все свои перемены и трансформации тела сохраняют общее свойство, первичное свойство тела – количество, так что изучение количества заставляет нас еще дальше проникать в реальность. Математика, которая изучает количество в отношении его причастности к логике, была для древних философской и, следовательно, общей наукой, и в наши дни многие ученые склонны вернуться к этому Аристотелеву понятию. Метафизика глубже всего проникает в реальность и имеет дело с тем, что лежит за гранью движения и количества, – ради единственной цели рассмотрения общего определения бытия.

Но практическая философия не менее обща по характеру, хотя она не имеет отношения к универсальному порядку в своей объективной реальности, но изучает деятельность сознательной жизни, посредством которой мы вступаем в отношения с той реальностью (considerat faciendo).

Следовательно, как объясняет Фома Аквинский, практическая философия занимается порядком вещей, в котором человек является одновременно наблюдателем (поскольку он рассматривает его, примеряя на себя) и деятелем (поскольку он образует его посредством функции своего сознания, то есть познания и желания). Практическая философия состоит из логики, этики и политики. Логика предлагает схему всего того, что мы знаем, способ создания наук, и в ней нет ничего, чего бы человеческий разум не мог знать в несовершенном виде. Этика изучает сферу наших поступков, и нет ничего в человеческой жизни, что не могло бы стать должным материалом. Политика связана с областью общественных учреждений, и нет ничего, что не имело бы социальной стороны, поскольку человек создан, чтобы жить в обществе (animate sociale). Углубляясь далее в анализ практической философии, можно продемонстрировать, что логика вовлекает в себя спекулятивную грамматику, так как она захватывает области грамматики и риторики, первая присоединяется к тривиуму, чтобы брать оттуда материал для полемики. Кроме того, Париж видел рождение некоторых настоящих философов языка в спекулятивной грамматике Сигера из Куртрэ и Дунса Скота[93]93
  Подлинность Grammatica speculativa, приписываемая Дунсу Скоту, ставится под сомнение. Тем не менее, как бы то ни было, это выдающееся произведение.


[Закрыть]; а лексикографические коды Доната и Присциана, которые удовлетворяли XII век, были в конце концов с презрением отвергнуты.

Логика, этика и политика – все претендует на то, чтобы быть в соприкосновении с необъятностью реальности, с которой человек входит в отношения.

То же самое качество универсальности должно быть свойственно третьей группе философских наук – поэтическим наукам, которые изучают порядок, достигаемый человеком извне под руководством разума. Человек одновременно наблюдатель и деятель порядка, который сам создает. Но этот порядок вне его, в материи[94]94
  Ср.: Thomas Aquinas. In Ethic. Nicom. I, 1.


[Закрыть]. Эта третья группа наименее развита из всех остальных. Может показаться, что, поскольку продукт деятельности человека par excellence, произведение искусства, наделенное красотой, должен здесь занимать важное место. Но мыслители XIII века рассматривали продуктивную деятельность ремесленника – изготовителя мебели или строителя домов – на одном уровне с созидательным трудом человека, который вдохновляет на эпическое произведение и который заставляет соборы возвышаться, витражи пылать, а гранитные статуи оживать. У Данте нет особых размышлений о красоте, когда он говорит о произведении искусства как о «внуке Бог»[95]95
  The Inferno. XI, 103. «…a Dio quasi nepote».


[Закрыть]. Профессиональные философы прячут свои размышления о красоте в метафизические исследования, отсюда фрагментарный характер их мысли в этой сфере. Возможно, такое упущение в отношении эстетической теории объясняется корпоративным характером их труда.

Ремесленник предан своему призванию, и эта преданность была такова, что ремесленник никогда не был или не мог стать художником. Разница между artes liberates (свободными искусствами) и artes mechanicae (механическими искусствами) не основывается на каком-либо превосходстве творческой деятельности как таковой, но на различии в использованных процессах; оба подводятся под ratio artis (понятие искусства) в сходной манере[96]96
  «Nec oportet, si liberales artes sunt nobiliores, quod magis eis conveniat ratio artis» (Summa Theologica. la 2ae. Q. LVII. Art. 3, в конце).


[Закрыть]. Более того, мы должны иметь в виду, что современники творческого апогея не осознавали важности эволюции, свидетелями которого они были; теории всегда появляются позднее, чем факты, которые они должны объяснять. В любом случае нам следует отметить, как велика и человечна была философская концепция искусства в Средние века; нет ни одной работы человека, которую она не могла бы облечь в королевскую мантию красоты.

Осталось только упомянуть последний порядок исследований, который помещен над философией и который соответствует в сравнении, которое мы делали, наивысшей части конструкции, вершине пирамиды. Это теология, доктринальная и мистическая. Часть, относящаяся к доктринам, есть устройство догм, основанных на христианском откровении, и мы увидим позднее[97]97
  См. гл. 7.


[Закрыть], что она приобретает двойственную форму, будучи как библейской, так и апологетической.

Помимо теологии, эта классификация человеческих знаний Аристотелева по происхождению.

Аристотелев дух проявляется не только в самом понятии «науки», которое нацелено на единство, но также во взаимоотношениях между определенными науками и философией. Поскольку последнее опирается на первое, оно остается в постоянном контакте с фактами; действительно, оно стоит на якоре у самых скал реальности. Щедрый урожай фактов, предоставленный греками и арабами, был обогащен свежими наблюдениями в физике (в современном смысле этого слова), химии (элементарной), ботанике, зоологии и физиологии человека. Более того, Фома Аквинский, Годфри Фонтейн и другие заимствовали материал из специальных наук, которые преподавались на других университетских факультетах, особенно из медицины и из права (гражданского и канонического). Факты о природе и о физическом и общественном в человеке – поистине наблюдения изо всех источников – призваны предоставлять материал для синтетического взгляда философии. Они все заявляют вместе с Домиником Гундиссалинусом, что нет такой науки, которая не может внести свой взгляд в философию. Nulla est scientia quae non sit aliqua philosophiae pars[98]98
  De divisione Philosophiae, Prologus. P. 5. Ed. Baur (Baiimker’s Beitrage. IV, 3–3).


[Закрыть]. Схоластическая философия есть, следовательно, философия, основанная на науке, и, возможно, нелишне будет заметить, что мы теперь больше, чем когда-либо, возвращаемся к этим концепциям.

Но чтобы оценить истинную ценность заявлений, сделанных схоластиками, мы должны сделать две оговорки.

Во-первых, факты изучались скорее с целью снабжения философии материалом, чем ради них самих, следовательно, Средневековье никогда не признавало различие между обычным опытом и научным экспериментом, который так привычен для нас. Во-вторых, этот материал получен из наблюдений и опыта, представлял собой смесь – смешение фактов, искусственно полученных, и фактов точного наблюдения, первое обязательно ведет к ошибочным заключениям, примеры которым мы увидим позже[99]99
  См. гл. 5.


[Закрыть]. Однако последние были адекватны для того, чтобы сделать правильные выводы.