Текст книги "Хрустальная пробка"

Двадцать семь

Ребенок спокойно заснул. Мать недвижно лежала на кушетке, где ее устроил Люпен, но ее затихающее дыхание и порозовевшее лицо говорили о скором пробуждении.

Люпен заметил на ее пальце обручальное кольцо и медальон на шее. Он наклонился и, повернув его, увидел миниатюрную фотографию, изображавшую мужчину лет 40 и юношу-гимназиста со свежим лицом, обрамленным кудрями.

– Да, так оно и есть, – сказал он. – Ах, бедная женщина!

Он взял ее руку в свои. Она раскрыла глаза и снова закрыла, пробормотав:

– Жак…

– Не беспокойтесь, он спит… Все обстоит благополучно.

Она очнулась. Но так как она продолжала молчать, Люпен стал задавать ей вопросы, чтобы заставить ее понемногу высказаться. Указывая на медальон, он спросил:

– Этот гимназист – Жильбер, не правда ли?

– Да, – ответила она.

– Жильбер – ваш сын?

Она вздрогнула и прошептала.

– Да, Жильбер – мой старший сын.

Итак, она была матерью Жильбера, заключенного в тюрьму по обвинению в убийстве и которого правосудие преследовало с такой жестокостью.

Люпен продолжал:

– А другой портрет?

– Это мой муж.

– Ваш муж?

– Да, он умер три года назад.

Она села. Она сразу вернулась к действительности со всеми предстоящими ей пережить ужасами.

– Как звали вашего мужа?

Она поколебалась минуту и сказала:

– Мержи.

Он воскликнул:

– Викториен Мержи, депутат?

– Да.

Наступило долгое молчание. Люпен не забыл еще толков, вызванных этой смертью. Три года назад в кулуарах парламента депутат Мержи прострелил себе череп, не оставив ни слова в объяснение своего поступка.

– Причины, – спросил Люпен, продолжая вслух свою мысль, – вы не знаете причины его смерти?

– Она мне небезызвестна.

– Может быть, Жильбер?

– Нет, Жильбер исчез на несколько лет раньше, проклятый и выброшенный моим мужем. Это горе было очень велико, но не это было причиной его смерти.

– Что же именно?

Не было уже необходимости ставить ей вопросы. Госпожа Мержи не могла больше молчать и медленно, с тоской стала рассказывать:

– Двадцать пять лет назад меня называли Клариссой Дарсель. Мои родители были тогда еще живы, и я встретила в светском обществе в Ницце трех молодых людей, имена которых разъяснят вам настоящую драму. Это были: Алексис Добрек, Викториен Мержи и Луи Прасвилль. Все трое были между собой знакомы еще студентами. Прасвилль тогда любил одну актрису, которая пела в Опере в Ницце, а Добрек и Мержи любили меня. Но я постараюсь покороче рассказать обо всем этом. Факты сами говорят за себя. С первого же мгновения я полюбила Викториена Мержи. Может быть, моя вина была в том, что я не заявила об этом сразу. Но искренняя любовь всегда робка, нерешительна, стыдлива, и я не проявляла еще открыто своей любви… К несчастью, этот период ожидания позволил Добреку на что-то надеяться. Когда он узнал, что я выхожу за Мержи, он рассвирепел…

Кларисса Мержи остановилась на мгновенье, затем изменившимся голосом продолжала:

– Я этого никогда не забуду… Мы все трое были в гостиной. Я еще слышу произнесенные им слова, полные ненависти и страшной угрозы! Викториен растерялся. Он никогда не видел моего друга в таком состоянии, с таким отталкивающим лицом и зверским выражением. Да, это был дикий зверь… Он скрежетал зубами, топал ногами. Его глаза – он тогда еще не носил очков – налились кровью и он не переставал повторять: я отомщу, я отомщу. Вы не знаете еще, на что я способен. Я буду ждать, если нужно, и десять, и двадцать лет… Но это грянет, как гром. О, вы не знаете… что значит отомстить. Зло за зло. Какая радость! Я рожден, чтобы наносить зло… И вы будете оба умолять меня на коленях. С помощью моего отца, вошедшего в эту минуту, и слуги Викториен Мержи выбросил это отвратительное существо. Через шесть недель я вышла за Викториена.

– А Добрек, – прервал Люпен, – он не пытался?

– Нет, в день свадьбы Луи Прасвилль, бывший у нас свидетелем, вопреки запрещению Добрека, войдя к себе, нашел молодую любимую им женщину мертвой, задушенной…

– Как? – вскрикнул Люпен, вскочив. – Неужели Добрек?

– Было известно только то, что Добрек уже несколько дней ее настойчиво преследовал. Невозможно было установить, кто именно вошел и вышел в отсутствие Прасвилля. И не нашли абсолютно никаких следов…

– Все-таки Прасвилль…

– Для Прасвилля и для нас не осталось никаких сомнений. Добрек, должно быть, насильно хотел увезти молодую женщину и во время борьбы, в припадке безумия и ярости, потеряв голову, схватил ее за горло и, вероятно, почти невольно убил. Но этому нет никаких доказательств. Добрека даже не побеспокоили.

– И что с ним было потом?

– Несколько лет мы о нем ничего не слыхали. Мы только знали, что он проиграл все свое состояние и что он объездил Америку. И я понемногу забыла его гнев и угрозы и стала думать, что он, перестав меня любить, отказался от своего мщения. Впрочем, я была слишком счастлива, чтобы заниматься тем, что было вне моего счастья, любви, политического положения моего мужа и здоровья моего сына Антуана.

– Антуана?

– Это настоящее имя Жильбера. Несчастному удалось скрыть хотя бы свое происхождение.

Люпен несколько нерешительно спросил:

– Когда… В какое время… Жильбер начал…

– Не могу вам сказать наверно, Жильбер – я буду его так называть, чтобы не произносить настоящего его имени, – Жильбер был и ребенком таким же, как сейчас, со всеми милый, симпатичный, очаровательный, но ленивый и недисциплинированный мальчик. Когда ему исполнилось пятнадцать лет, мы его поместили в гимназию в окрестностях Парижа с целью удалить его немного от нашего влияния. Через два года его выгнали.

– За что?

– За поведение! Узнали, что он убегал по ночам и целыми неделями под предлогом, что находится у нас, пропадал неизвестно где.

– Что он делал?

– Он играл на скачках, таскался по кафе и по разным притонам.

– У него были деньги?

– Да.

– Кто ему их давал?

– Его злой гений, человек, который, скрываясь от нас, помогал ему уходить из училища, который свел его с пути, испортил его, оторвал от нас и научил лжи, буйству и воровству.

– Добрек?

– Добрек.

Кларисса Мержи закрыла руками лицо, залившееся краской. Потом продолжала усталым голосом:

– Добрек отомстил. В то самое утро, когда мой муж выгнал из дома несчастного мальчика, Добрек раскрыл нам в циничном письме свою гнусную роль в этой истории. Он писал так: «Сначала суд, потом исправительная тюрьма… А потом, будем надеяться, и эшафот…».

Люпен воскликнул:

– Как? Это Добрек подстроил это последнее преступление?

– Нет, нет, тут только случай. Это гнусное предсказание было тогда только пожеланием. Но как это меня ужасало. С этого времени я заболела. У меня только что родился мой младший сын, Жак. И каждый день приносил нам новое преступление, совершенное Жильбером; подложные подписи мошенничества… Мы среди своих знакомых рассказывали, что он уехал за границу, и потом, что он умер. Жизнь стала тем более ужасной, что разразилась политическая буря, и мой муж должен был погибнуть.

– Как это?

– Вам достаточно сказать два слова: имя моего мужа было в списке двадцати семи.

– Ах, вот что!

Туман мигом рассеялся, и Люпен как бы при блеске молнии увидел целую массу вещей, которые до сих пор скрывались во тьме.

Кларисса Мержи продолжала более твердым голосом:

– Да, его имя было написано там, но по ошибке, по какому-то невероятному несчастью, жертвой которого он был. Викториен Мержи был членом комиссии, назначенной для изучения французского канала. Он голосовал с теми, кто был за проект кампании. Он даже взял, – я говорю отчетливо и точно, – пятнадцать тысяч франков, но взял это для другого, для своего товарища, которому безгранично доверял и был его слепым и бессознательным орудием. Он хотел сделать доброе дело и погубил самого себя. В тот день, когда президент кампании покончил с собой и исчез кассир, все дело вскрылось со всеми своими мошенничествами; в этот день муж узнал, что некоторые из его товарищей были подкуплены, и он понял, что и его имя так же, как имена других депутатов, влиятельных членов парламента, было записано в таинственном списке, о котором вдруг заговорили. Боже, какие потянулись ужасные дни! Будет ли опубликовано его имя? Какая мука! Помните ли вы это волнение в парламенте, ту атмосферу доносов и всяких ужасов? У кого находился список, этого не знали. Но знали о его существовании. Вот и все. Два имени были уже заклеймены общественной ненавистью. Два человека были снесены этой бурей. И никто не знал, откуда эти доносы и в чьих руках обвинительные документы.

– Добрек, – подсказал Люпен.

– Нет, – воскликнула г-жа Мержи, – Добрек в это время еще ничего не значил, он еще не появился на сцене. Нет… вспомните… Правду узнали вдруг, сразу и именно от того, в чьих руках она и была. То был Жермино, кузен президента кампании. Больной, в чахотке, он в постели написал префекту полиции, завещая ему этот список, который после его смерти найдут в железном сундуке в его комнате. Дом был окружен агентами. Префект караулил возле больного. Когда, наконец, Жермино умер, открыли ящик. Но он был пуст.

– На этот раз Добрек, – заявил Люпен.

– Да, Добрек, – повторила Кларисса Мержи, волнение которой с минуты на минуту возрастало. – Алексис Добрек, который уже шесть месяцев переодетый до неузнаваемости работал у Жермино в качестве секретаря. Как он узнал, что Жермино владелец этой ужасной бумаги? Неважно. Важно то, что он открыл сундук в ночь перед самой смертью. Расследование доказало это и установило.

– И его не арестовали?

– Для чего? Предполагали, что он спрятал список в надежном месте. Арестовать его значило снова раздуть это гнусное дело, которое уже всем надоело и которое во что бы то ни стало хотели заглушить.

– Ну и что же?

– Торговались.

Люпен рассмеялся.

– Торговаться с Добреком! Это смешно!

– Да, смешно, – произнесла с горечью госпожа Мержи. – Пока что он не переставал действовать и прямо шел к цели. Через неделю после кражи он пришел в парламент, спросил моего мужа и грубо потребовал у него 30 тысяч франков, давая сроку не больше 24 часов. В случае отказа – скандал и бесчестье. Мой муж знал, с кем имеет дело, знал, что он неумолим, мстителен и зол. Он потерял голову и покончил с собой.

– Как это нелепо! – не мог сдержаться Люпен. – У Добрека имелся список. Чтобы назвать хотя бы одно из 27 имен, он должен был опубликовать список, иначе обвинение не имело веса, то есть отдать этот документ или, по крайней мере, сфотографировать его, а делая это, он вызывает скандал и лишается возможности действовать, то есть шантажировать.

– И да, и нет, – сказала она.

– Откуда вы знаете?

– От Добрека, который посетил меня и цинично мне признался в том, что у него было свидание и разговор с моим мужем. И вот существует список, клочок бумажки, на котором указаны имена 27 лиц и суммы, ими взятые, и на котором, вспомните, президент кампании расписался кровью. Есть еще более неопределенные доказательства, о которых не подозревают заинтересованные лица: переписка между президентом кампании и его кассиром, между президентом и его юрисконсультами и т.д. Но важен только тот клочок бумаги с именами – это единственное неоспоримое доказательство. Его стоит только списать или сфотографировать, потому что его подлинность может быть строго проверена. Но все-таки и другие улики опасны. Они уже погубили двух депутатов. Он пугает намеченную жертву, терроризирует ее, угрожает неизбежным скандалом, и требуемая сумма представляется или же человек погибает, как мой муж. Вы понимаете теперь?

– Да, – промолвил Люпен.

И при наступившем молчании он представил себе всю тактику Добрека. Он видел его владельцем этого списка, наслаждающимся своей властью над жертвой. Депутат понемногу выступал из того глубокого тумана тайны, которым он был окутан. Он понимал теперь, откуда деньги, которыми так широко пользуется Добрек, и какими средствами он достигал званий главного советника, депутата, властвующего угрозой и террором, безнаказанного и неуловимого, внушающего страх даже правительству, которое предпочитает ему служить вместо того, чтобы объявить ему войну. Депутат, страшный даже для судебной власти настолько, что на место главного секретаря сыскного отделения призывают против всяких правил Прасвилля только потому, что он смертельный враг Добрека.

– Вы виделись с ним?

– Да. Это было необходимо. Муж покончил с собой, но его честь осталась незапятнанной, потому что никто не подозревал истины. Чтобы защитить имя, которое он мне оставил, я согласилась на первое свидание с Добреком.

– Первое, значит, были и другие?

– Да, еще несколько раз, – произнесла она изменившимся голосом. – В театре, потом в Энжиене… и еще в Париже ночью… потому что мне стыдно с ним встречаться днем, и я не хочу, чтобы об этом знали… Но это было нужно… Мною руководило более сильное чувство, жажда мести за моего мужа…

Она приблизилась к Люпену и горячо заговорила:

– Да, месть! Она сделалась смыслом и заботой моего существования! Отомстить за меня, за мужа, за моего погибшего сына, за все то зло, что он мне причинил… Это была моя единственная мечта, цель моей жизни. Я хотела погибели этого человека, хотела видеть его несчастным, видеть его слезы – как будто он еще в состоянии плакать! Я желала его рыданий, его отчаяния!

– Его смерти, – прервал Люпен, вспомнивший сцену между ней и Добреком.

– Нет, только не смерти. Я об этом часто думала. Я даже поднимала на него руку… Но для чего? Он, должно быть, предусмотрел все. Бумага все равно бы существовала. И потом, убить не значит отомстить… Моя месть требовала большего. Она хотела удовлетвориться его гибелью, его падением, а для этого единственное средство вырвать у него его когти. Добрек, лишенный этого документа, – не существует. Это его неминуемое разорение, и при каких печальных обстоятельствах! Вот чего я добивалась.

– А Добрек не догадывался о ваших намерениях?

– Конечно, нет. Клянусь вам, у нас были очень странные свидания, когда я подстерегала его, стараясь в его словах и движениях отгадать скрываемую им тайну, а он… он…

– А он! – продолжал Люпен мысль Клариссы Мержи… – Он подстерегал желанную добычу… женщину, которую не переставал любить… и которую любит с бешеным желанием.

Она склонила голову и с простотой сказала:

– Да.

Действительно, странный поединок между двумя существами, разделенными такой непреодолимой преградой. До какой степени должна была разгореться страсть Добрека, если он подвергал себя риску постоянной смертельной угрозы и если он привел к себе женщину, которой разбил всю жизнь. Но в то же время, в какой он должен был себя чувствовать безопасности!

– И чем кончились ваши поиски? – спросил Люпен.

– Мои поиски, – сказала она, – долго оставались бесплодными. Всю ту процедуру розысков, которые вы наблюдали и которые полиция с своей стороны наблюдала тоже, я проделала несколько лет тому назад, и все напрасно. Я начала уже отчаиваться, как вдруг однажды, зайдя к Добреку на Энжиенскую виллу, я подобрала под его письменным столом клочок разорванного письма, брошенный в корзинку с разной другой бумагой. Там было несколько строк, написанных на скверном английском языке его рукой. Мне удалось прочитать:

«Оставьте внутри хрусталя пустое место, но так, чтобы никто этого не мог подозревать».

Может быть, я не придала бы этой бумажке того значения, которое она заслуживала, если бы Добрек не прибежал вдруг из сада и не бросился бы к корзинке с бумагой, с многозначительной поспешностью стараясь что-то разыскать.

Он подозрительно смотрел на меня.

– Тут было… письмо.

Я сделала вид, что не поняла. Он не настаивал. Но его волнение не ускользнуло от меня, и я повела свои поиски по определенному направлению. Таким путем через месяц я в камине нашла часть английской накладной. Джон Говард, стекольщик в Стурбридже, доставляет депутату заказанный им хрустальный графин соответственной модели. Слово «хрустальный» меня поразило, и я поехала в Стурбридж, подкупила стекольщика и узнала, что по заказу пробка флакона была выдолблена внутри так, «чтобы никто этого не мог подозревать».

Люпен поднял голову.

– Это сообщение не оставляет никакого сомнения. Все же мне показалось, что даже под золоченой поверхностью… И потом такой тайник был бы слишком мал.

– Мал, но достаточен, – сказала она.

– Откуда вы знаете?

– От Прасвилля.

– Вы, значит, с ним видитесь?

– С этого времени да. Раньше мы с мужем прервали с ним всякие отношения вследствие некоторых довольно двусмысленных инцидентов. Прасвилль – человек более чем сомнительной нравственности, страшно тщеславный и в деле Канала он сыграл гадкую роль. Брал ли он? Возможно. Но это было несущественно. Мне нужна была помощь. Его только что назначили главным секретарем сыскной полиции.

– Знал ли он о поведении вашего сына Жильбера? – спросил Люпен.

– Нет. Я из предосторожности, ввиду положения, которое он занимал, и ему тоже сказала, что Жильбер уехал и умер. Во всем остальном я была с ним откровенна, рассказала о причине самоубийства мужа и о целях моего мщения. Когда я ему сообщила результаты моих поисков, он вскочил от радости, и я почувствовала, что его ненависть к Добреку была до сих пор безоружна. Мы долго разговаривали, и я узнала, что список был написан на клочке пергаментной бумаги до того тонкой, что, будучи свернута шариком, она поместилась бы в самом маленьком пространстве. Ни для него, ни для меня не осталось никаких сомнений. Мы открыли тайник. Решено было действовать каждому порознь и тайно сноситься друг с другом. Я его свела с Клементиной, привратницей, которая мне вполне предана.

– Но Прасвиллю она не очень предана, потому что я видел, как она ему изменяла.

– Теперь, может быть, но вначале она этого не делала, и посещения полиции были очень многочисленны. В это время, два месяца назад, появился Жильбер. Мать никогда не перестает любить свое дитя, что бы оно ни сделало. И притом Жильбер так очарователен. Вы его знаете… Он плакал, обнимал своего брата… Жака… Я простила его.

Она произнесла тихим голосом, опустив глаза в землю.

– Ах, лучше бы я его не простила! О, если бы это мгновение вернулось, у меня хватило бы мужества его прогнать! Бедное дитя… Это я его погубила…

Она задумчиво продолжала:

– У меня хватило бы мужества, если бы он был таков, каким я его себе представляла и каким он, по его словам, был раньше… буйный… порочный, грубый, развращенный… Но по наружности он был неузнаваем. В нем произошла какая-то перемена. Вы его поддержали, подняли, и хотя его образ жизни был мне противен… он все-таки сохранял некоторую выдержку… Что-то честное было в нем и выступало наружу. Он был весел, беззаботен, счастлив и говорил о вас с такой любовью!

Она затруднялась, подбирала слова, не смея перед ним слишком строго осуждать тот образ жизни, который избрал Жильбер.

– Ну, а потом? – спросил Люпен.

– Потом я его часто видела. Он тайком приходил ко мне или я разыскивала его, и мы уезжали за город. Мало-помалу я ему рассказала всю нашу историю. Он сейчас же воспламенился. Он тоже хотел отомстить за отца и, украв хрустальную пробку, отомстить и за то зло, которое Добрек причинил ему лично.

Его первой мыслью было сговориться с вами – от этого он ни разу не отступал.

– Ну да, так и нужно было! – воскликнул Люпен.

– Да, я знаю… я была того же мнения. К несчастью, бедный Жильбер… ведь вы знаете, какой он слабохарактерный, – подпал под влияние своих товарищей.

– Вошери?

– Да, Вошери. Этот льстивый и завистливый, темный человек, коварный и самолюбивый, имел на моего сына громадное влияние. Жильбер имел неосторожность довериться ему и спросить у него совета. Отсюда все зло. Вошери убедил его и меня тоже, что лучше действовать самостоятельно. Он изучил дело, взял на себя устройство этой экспедиции в Энжиен и под вашим руководством совершил ограбление виллы Мария Терезия, которую Прасвиллю не удавалось хорошенько исследовать, так как лакей Леонард ее тщательно охранял. Это было безумием. Надо было или положиться на вашу опытность, или не впутывать вас в это нападение. Но что делать? Вошери совершенно подчинил нас своей воле. Я согласилась на свидание с Добреком в театре. В это время все это и случилось. Когда я в полночь вернулась к себе, я узнала об убийстве Леонарда и аресте моего сына. Я сейчас же почувствовала, чем это ему грозит. Сбывалось страшное предсказание Добрека… Вот уже впереди суд и приговор. И все это по моей вине, по вине матери, которая толкнула своего собственного сына в пропасть.

Кларисса ломала руки, билась, как в лихорадке. Какое горе может сравниться с горем матери, дрожащей за жизнь своего ребенка. Проникнутый состраданием, Люпен сказал ей:

– Мы спасем его. Тут не должно быть никаких сомнений. Но необходимо, чтобы я знал все. Продолжайте, прошу вас… Как вы в тот же вечер узнали о том, что произошло в Энжиене?

Она поборола себя и голосом, полным тоски, ответила:

– От двух ваших товарищей, скорее товарищей Вошери, которым он вполне доверял и которым поручил лодки.

– Это тех вот, которые сейчас там, Гроньяр и Балу?

– Да. Когда вы, спасаясь от погони, вышли на берег и, направляясь к автомобилю, бросили им несколько слов о том, что произошло в вилле, они, обезумевшие, прибежали ко мне и рассказали мне эту ужасную новость. О, какая это была ночь! Что делать? Искать вас? Конечно, и умолять вас о помощи. Но как вас найти?.. Ну, вот тогда-то Гроньяр и Балу, вынужденные обстоятельствами, решились мне объяснить роль своего друга Вошери, его стремления и намерения, так давно назревшие.

– Избавиться от меня, не правда ли? – захохотал Люпен.

– Да. Так как Жильбер был ваш поверенный, то, шпионя за Жильбером, он узнал о всех ваших убежищах. Еще немного, и, будучи владельцем хрустальной пробки и списка двадцати семи, наследник всемогущества Добрека, он предаст вас полиции, в то время как ваша шайка, отныне принадлежащая ему, останется неуловимой.

– Дурак! – проворчал Люпен… – Хорош помощник!..

И прибавил:

– Таким образом, дощечки в дверях…

– Были вырезаны под его наблюдением в предвидении той борьбы, которую он объявит вам и Добреку, у которого он проделал то же самое. В его распоряжении был акробат, карлик невероятной худобы, которому этих отверстий было достаточно для того, чтобы похищать таким образом ваши тайны и ваши письма. Вот что открыли мне его друзья. У меня сейчас же мелькнула мысль: для спасения старшего моего сына воспользоваться младшим, Жаком, который, вы уже заметили, так худ, так умен и так смел. Мы отправились ночью. По указанию моих товарищей, я нашла в квартире Жильбера ключ от вашей квартиры на улице Матиньон, где вы, должно быть, спали. По дороге Гроньяр и Балу утвердили меня в моем решении, и я больше думала о том, чтобы отнять у вас пробку, чем о вашей помощи. Я рассчитывала, что если пробка была найдена в Энжиене, то она у вас. И я не ошиблась. Мой маленький Жак в одно мгновение мне ее достал из вашей комнаты. Я ушла, дрожа от волнения и надежды. Я, в свою очередь, овладела этим талисманом и без помощи Прасвилля получила власть над Добреком. Я уже видела, как я заставлю его действовать согласно моей воле, видела, как он хлопочет за Жильбера, как он добивается его освобождения или, по крайней мере, отмены смертного приговора: это было мое спасение!

– Ну, и…

Кларисса поднялась и приблизилась к Люпену, произнеся глухим голосом:

– В этом кусочке хрусталя ничего не было, ничего, понимаете, никакой бумажки, никакого тайника. Вся эта энжиенская экспедиция была бесполезна. Бесполезно убийство Леонарда, бесполезны арест моего сына и все мои усилия.

– Но почему, почему же?

– Почему? Потому что вы украли у Добрека не ту пробку, которая была заказана им, но ту, которая служила моделью стекольщику Джону Говарду в Стурбридже.

Если бы Люпен не находился лицом к лицу с таким глубоким горем, он не удержался бы от одной из тех иронических выходок, которые ему обыкновенно внушали коварные шутки судьбы.

Он пробормотал сквозь зубы:

– Как это глупо! И тем глупее, что вы внушили подозрение Добреку.

– Нет, – сказала она. – Я в тот же день вернулась в Энжиен. Добрек видел во всем этом обыкновенное нападение с целью грабежа. Ваше участие ввело его в заблуждение.

– Но все-таки исчезнувшая пробка…

– Прежде всего для него этот предмет не имеет первостепенной важности, потому что это не больше, чем модель.

– Откуда вы знаете?

– На самом основании пробки есть царапина, и я об этом узнала в Англии.

– Пусть так, но почему же лакей не расставался с ключом от шкафа, в котором она хранилась? И почему, если она не имеет никакого значения, ее нашли в Париже в его ночном столике?

– Очевидно, Добрек придает этой вещи лишь значение модели ценного предмета. Вот почему я опять положила пробку в шкаф, чтобы не дать ему заметить ее исчезновения. И вот почему во второй раз я заставила Жака вынуть пробку из кармана вашего пальто и положила ее на место с помощью дворничихи.

– Так что, он ничего не подозревает?

– Ничего. Он знает, что ищут список, но не подозревает, что Прасвиллю и мне известно, куда он запрятал его.

Люпен поднялся и зашагал по комнате. Потом остановился перед Клариссой Мержи.

– В общем, со времени энжиенского события вы не подвинулись ни на один шаг вперед?

– Да, – сказала она. – Я действовала вместе с Гроньяром и Балу без определенного плана.

– Или, по меньшей мере, имея один только план вырвать у Добрека список двадцати семи.

– Да, но каким образом? Кроме всего прочего, ваши маневры стесняли меня. Мы, конечно, сейчас уже узнали в новой кухарке Добрека вашу старую служанку Викторию и открыли, благодаря указаниям Клементины, что Виктория приютила вас у себя, и я боялась ваших замыслов.

– Это вы писали мне, чтобы я отказался от борьбы?

– Да.

– И это вы просили меня не ходить в театр «Водевиль»?

– Да, привратница заметила, что Виктория подслушала разговор по телефону между мной и Добреком, а Балу, который наблюдал за домом, видел, как вы ушли. Я, конечно, поняла, что вы в этот вечер будете следить за Добреком.

– А работница, которая пришла сюда однажды вечером?

– Это была я… Я хотела вас видеть, но не решилась.

– И вы взяли письмо Жильбера?

– Да. Я узнала его почерк на конверте.

– Но ведь Жака с вами не было?

– Он был на улице в автомобиле с Балу. Я его заставила влезть в окно гостиной, и он проскользнул в комнату через отверстие в дверях.

– Что было в письме?

– К несчастью, упреки Жильбера. Он обвинял вас в том, что вы его бросили, заботитесь только о себе. Одним словом, это укрепило мое недоверие к вам. И я убежала.

Люпен гневно пожал плечами.

– Сколько потерянного времени! И как фатально то, что мы раньше не могли сговориться друг с другом! Чего мы играли в прятки? Ставили нелепые западни. А время, драгоценное время, уходило безвозвратно.

– Видите, видите, – сказала она вздрагивая… – Вы тоже боитесь будущего!

– Нет, я не боюсь, – воскликнул Люпен. – Но я думаю о том, сколько мы уже могли сделать шагов, полезных нашему делу, если бы мы согласовали наши действия. Я думаю о всех тех ошибках и неосторожностях, которых мы бы избежали, если бы работали сообща. Я думаю, что ваша попытка сегодняшней ночью обыскать одежду Добрека была столь же тщетной, как и все другие, и что в этот момент, благодаря нашей глупой борьбе, благодаря шуму, который мы наделали в особняке, Добрек предупрежден и будет еще осторожнее, чем раньше.

Кларисса Мержи покачала головой.

– Нет-нет, не думаю. Этот шум не мог его разбудить, потому что мы отложили эту попытку на день, чтобы Клементина могла прибавить к вину очень сильное наркотическое средство.

И медленно прибавила:

– И видите, ничего не случилось такого, чтобы Добреку нужно было насторожиться. Вся его жизнь – это сплошная настороженность перед опасностью. Для него ничего не представляет случайности. Наконец, разве не все козыри в его руках?

Люпен приблизился к ней и спросил:

– Что вы этим хотите сказать? Что касается вас, то у него нет никаких надежд? Он никакими средствами не мог бы добиться цели?

– Но… – пробормотала она, – есть одно средство… единственное…

Она закрыла свое побледневшее лицо руками и снова вздрогнула, точно в лихорадке.

Он догадался о причине ее боязни и, приблизившись к ней, тронутый ее страданием, сказал:

– Прошу вас, отвечайте прямо. Это из-за Жильбера, не правда ли? Ведь суд, к счастью, не раскрыл ни его имени, ни его прошлого? Но есть кто-то, кто об этом знает? Значит, Добрек узнал вашего сына Антуана под маской Жильбера?

– Да, да…

– И он обещал вам спасти его, не так ли? Он предлагает вам его свободу, побег и все прочее? Это самое он вам обещал однажды ночью в своем кабинете, в ту самую ночь, когда вы хотели его убить?

– Да, да… это…

– При единственном условии, единственном гнусном условии, какое только этот негодяй может потребовать? Я понял, да?

Кларисса не отвечала. Казалось, что силы ее ушли в этой длительной борьбе с врагом, который день за днем захватывал все новые и новые территории.

Люпен видел в ней покорную добычу неприятеля, брошенную на произвол его каприза. Кларисса Мержи, любящая жена Мержи, убийцей которого был Добрек, мать Жильбера, которого Добрек погубил. Кларисса Мержи, спасая своего сына от эшафота, должна была, как это ни было гнусно, подчиниться желаниям Добрека. Она будет любовницей, женой, послушной рабой Добрека, этого чудовища, с видом хищника, этой ужасной личности, о которой Люпен не мог думать без отвращения.

Он сел рядом с ней и, с сострадательной мягкостью заставив поднять голову, сказал, глядя ей прямо в глаза:

– Слушайте меня внимательно. Я клянусь вам, что спасу вашего сына… Я вам клянусь… Ваш сын не умрет, слышите? Нет на свете такой силы, которая, пока я жив, покусится на жизнь вашего мальчика.

– Я верю вам… Я верю.

– Да, да, верьте! Даю слово человека, не знающего отступления. Я добьюсь! Только умоляю вас принять одно непременное условие.

– Какое?

– Вы не увидите больше Добрека.

– Клянусь.

– Вы выбросите из головы всякую мысль о соглашении с Добреком, о каком бы то ни было торге с ним…

– Клянусь.

Она смотрела на него с облегчением и абсолютным доверием, и он под этим взглядом испытывал горячее желание сделать счастливой эту женщину или, по крайней мере, дать ей спокойствие и забвение от ее страданий.

– Ну, – сказал он радостным тоном. – Все прекрасно. У нас два-три месяца впереди. Это больше, чем нужно… При условии, что я буду свободен в своих действиях. А для этого, видите ли, вы должны удалиться с поля битвы.

– Как?

– Да, исчезнуть на некоторое время, устроиться в деревне. Разве вам не жалко вашего Жака? Ведь бедный мальчуган от всех этих историй расшатал свои нервы… Он вполне заслужил свой отдых… Не правда ли, Геркулес?