Текст книги "14 встреч с русской лирической поэзией"

 
Вот, правда, мужичок, за ним две бабы вслед.
Без шапки он; несёт под мышкой гроб ребёнка
И кличет издали ленивого попёнка,
Чтоб тот отца позвал да церковь отворил.
Скорей! ждать некогда! давно бы схоронил!
 

Ведь предназначение музы – вдохновлять поэта и на создание выразительных картин, показывающих социальную действительность правдиво, реалистично.

Но как стилистически проза жизни, о которой напоминает румяному критику автор и которая этого насмешника толстопузого раздражает («… Нельзя ли блажь оставить? / И песенкою нас весёлой позабавить?»), согласуется с весьма поэтичным, если не сентиментальным эпитетом «томный»? Например, в романе «Евгений Онегин» сияющая луна «томным светом озаряла Татьяны бледные красы». Может быть, в стихотворении Пушкина этот эпитет приобретает иронический смысл, так как отражает уровень сознания критика, над которым смеётся автор? А может быть, ирония автора обращена в собственный адрес?

А теперь переносимся в 1836 год и читаем заключительную строфу знаменитого «Памятника»:

 
Веленью божию, о муза, будь послушна,
Обиды не страшась, не требуя венца;
Хвалу и клевету приемли равнодушно
И не оспоривай глупца.
 

Здесь муза – символ поэзии, верной высшим целям художественного творчества, поэзии, не зависящей от социума. Её главное предназначение – пробуждать в людях «чувства добрые».

Если рассматривать стихотворение в контексте пушкинской лирики тридцатых годов, то можно подойти к выводу о том, что словосочетание «веленье божие» имеет христианскую окраску. Налицо интереснейшая ситуация: в сознании поэта языческий образ, в течение многих веков не воспринимавшийся мифологически, входит в другую систему жизненных ценностей, вызывая в памяти иные культурные традиции (достаточно вспомнить «Пророка» 1826 года, вся образная структура которого имеет библейскую основу).

Как мы видим, пушкинская Муза взором своим обращена к реальности. Если в романтической лирике начала двадцатых годов поэт ощущал необходимость при помощи этого традиционного образа ввести в свои произведения или факты собственной биографии, или сделать незаметной границу, отделяющую серьёзное от лёгкого, игривого, то в стихотворении «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» говорится о благотворном влиянии Музы на души людей, о влиянии, имеющем этический смысл.

«Красавицей её не назовут»

В своём стихотворении «Муза» (1829) Е.А. Баратынский, современник А.С. Пушкина, создаёт портрет этой богини. Но таким способом он характеризует собственное поэтическое творчество, которое лишено внешних эффектов («Красавицей её не назовут»; «Приманивать изысканным убором, / Игрою глаз, блестящим разговором / Ни склонности у ней, ни дара нет…»), и их отсутствие компенсируется «её лица необщим выраженьем, / Её речей спокойной простотой…». Действительно, сдержанность в проявлении чувств, нелюбовь к эффектам, склонность к анализу – характерные черты лирического героя Е.А. Баратынского.

Здесь главное – простота, естественность. Причём речь идёт о поэзии, которая опередила своё время и содержание которой никак нельзя назвать простым, ибо она может быть названа и философской, и психологической.

Мы видим, как Муза спускается с небес на землю, как она «опрощается», лишаясь таких атрибутов, которые её связывают с античной традицией. Налицо процесс демифологизации образа, имеющий отношение не только к его содержанию (имеется в виду освобождение от мистических смыслов), но и к форме (атрибутика становится излишней). Очень важно, что сам образ призван передать принципиальные особенности творчества и даже судьбы поэта, стать двойником последнего. Размышляя в этом направлении, мы невольно подходим в лирическим произведениям Н. А. Некрасова.

«Кнутом иссеченная Муза» и «нетленная богиня»

Какой представлял себе Музу Н.А. Некрасов?

В стихотворении «Вчерашний день, часу в шестом…» (1848) сначала мы видим социальную картинку из жизни Петербурга: на Сенной площади бьют кнутом молодую крестьянку, не издающую ни звука. А далее утверждается, что эта женщина – родная сестры Музы. При этом подчёркиваются такие её качества, как страдание и мужество.

В одним из последних стихотворений поэта («О Муза! я у двери гроба!..», 1877) возникает сходный образ: мы видим «бледную, в крови, / Кнутом иссеченную Музу». Опять страдание, опять мука. Но и внутренняя сила:

 
Меж мной и честными сердцами
Порваться долго ты не дашь
Живому, кровному союзу!
 

В стихотворении 1852 года «Муза» сама эта богиня названа «спутницей печальных бедняков, рождённых для труда, страданья и оков». Социальный ракурс в раскрытии образа остаётся!

Некрасов, характеризуя Музу, использует следующие эпитеты: плачущая, скорбящая, болящая, жаждущая, просящая. В пении Музы слышится скорбный стон, до лирического героя доносятся её суровые напевы.

Муза для поэта с детских его лет – наставница, она учит его пониманию жизни: «Кричала: «Мщение!» – и буйным языком / В сообщники свои звала господень гром!» Но «порыв жестокости мятежной» медленно слабеет – и Муза шепчет: «Прощай врагам своим!»

И. Крамской. Н.А. Некрасов в период «Последних песен». 1877–1878

В заключительной части программного стихотворения Н.А. Некрасова «Поэт и гражданин» (1855–1856) встречается образ Музы, которая не может смириться с тем, что поэт изменил своему высшему предназначению – бичевать социальные пороки:

 
Когда мой ближний утопал
В волнах существенного горя —
То гром небес, то ярость моря
Я добродушно воспевал.
 

У истоков этого предательства – заурядный страх («Но как боялся! Как боялся!»). И каково же следствие этого? Муза отвернулась от поэта, «презренья горького полна».

В «Элегии» 1874 года Муза призвана оплакивать рок покорных бичам народов, влачащихся в нищете:

 
Толпе напоминать, что бедствует народ
В то время, как она ликует и поёт,
К народу возбуждать внимание сильных мира —
Чему достойнее служить могла бы лира?..
 

А далее Муза вновь выступает в роли наставницы: когда лирический герой стихотворения после отмены крепостного права, испытывая иллюзии, «слёзы сладкие … пролил в умиленье», она шепнула ему: «Довольно ликовать в наивном увлеченье … Пора идти вперёд: / Народ освобождён, но счастлив ли народ?..»

Как мы видим, в некрасовских стихотворениях Муза – это участник диалога, способный сформулировать нравственный императив. А сам поэт может ошибаться, проявлять слабохарактерность, находиться в состоянии отчаяния, но лишь обращение к Музе спасительно для него.

Совсем другой образ мы видим в стихотворении А.А. Фета «Музе» (1882):

 
Всё та же ты, заветная святыня,
На облаке, незримая земле,
В венце из звёзд, нетленная богиня,
С задумчивой улыбкой на челе.
 

Это богиня, представляющая небесный мир и самую вечность. Причём рядом с ней не могут оказаться непосвящённые, а сам поэт в угоду «рабскому буйству» последних никогда не осквернял небесных речей, то есть оставался верным своему долгу. Герой стихотворения подчёркивает собственное несовершенство как представителя земного мира («дар мой пред тобой ничтожен»).

По мнению Фета, на подлинной поэзии должен быть отпечаток вечности, а социальность со всей своей сиюминутностью, мелочностью, прозаичностью предельно далека от эстетического, неорганична искусству как высшей форме выражения человеческого духа.

Тексту стихотворении «Муза» (1887) предшествуют следующие пушкинские строки: «Мы рождены для вдохновенья, / Для звуков сладких и молитв». Сам эпиграф предельно точно выражает эстетическую позицию Фета, который резко противопоставляет «социальному» поэту, проклинающему, рыдающему, «ожесточённому и чёрствому душой», побуждающему к борьбе, посягающему на подлинную творческую свободу, поэту, бьющему лиру «ребяческой рукой», – Музу, зовущую к человеческому счастью, к «высокому наслаждению», к исцелению от муки, страданья.

Гневный монолог Музы – это монолог самого автора, рассматривающего своё творчество в контексте романтической традиции.

Насколько фетовская Муза далека от некрасовской!

Поэт, «обручённый с богиней»

В самом конце девятнадцатого века А.А. Блок пишет стихотворение «Муза в уборе весны постучалась к поэту…» (1898, 1918), в полной мере соответствующее жанровым законам антологической эпиграммы, в которой в рамках небольшого художественного пространства встречаются образы, сюжеты, ритмы античной поэзии. Другие её признаки – объективность и мера, художественно-пластический тип изображения действительности.

Сюжет блоковского стихотворения, написанного гекзаметром, имеет два плана. Первый план внешний, охватывающий большую часть композиционного поля:

 
Муза в уборе весны постучалась к поэту,
Сумраком ночи покрыта, шептала неясные речи;
Благоухали цветов лепестки, занесённые ветром
К ложу земного царя и посланницы неба;
С первой денницей взлетев, положила она, отлетая,
Жёлтую розу на тёмных кудрях человека.
 

Второй план аллегорический, философско-эстетический, запечатлённый в заключительном двустишье:

 
Пусть разрушается тело – душа пролетит над пустыней,
Будешь навеки печален и юн, обручённый с богиней.
 

Что здесь главное? Связь поэта с небесами – и знаком, символом этой связи должна быть названа жёлтая роза. Романтическая традиция вновь напоминает о себе. Но совсем иначе она представлена в блоковском стихотворении «К Музе», написанном в самом конце 1912 года.

Вычленим характеристики Музы и её напевов, встречающиеся в этом стихотворении: сокровенные напевы; роковая о гибели весть; проклятье заветов священных; поругание счастия; влекущая сила; соблазняя своей красотой; смеёшься над верой; неяркий, пурпурово-серый и когда-то мной виденный круг; мученье и ад; луг с цветами и твердь с небесами – всё проклятье своей красоты; страшные ласки коварнее северной ночи, хмельней золотого аи, любови цыганской короче; роковая отрада в попираньи заветных святынь; безумная сердцу услада; это горькая страсть, как полынь. Блок воспевает, поэтизирует роковое, стихийное, грешное, которое для него одновременно и мука, и услада. Муза находится за рамками добра и зла. Соответственно, подход к ней с этических позиций бессмыслен.

Строгая и своенравная Муза

Стихотворение А.А. Ахматовой «Музе» (1911) может быть отнесено в полной мере к любовной лирике. Начинается оно следующими строками:

 
Муза-сестра заглянула в лицо,
Взгляд её ясен и ярок.
И отняла золотое кольцо,
Первый весенний подарок.
 
 
Муза! ты видишь, как счастливы все —
Девушки, женщины, вдовы…
Лучше погибну на колесе,
Только не эти оковы.
 

Любовная пытка – те оковы, от которых освобождает лирическую героиню Муза-сестра. Символом этих оков и выступает золотое кольцо. И кажется, что героиня, говорящая о счастье девушек, женщин, вдов, не согласна с поступком Музы. И вдруг отказ от оков, о которых слова после многоточия. Где логика?

 
Жгу до зари на окошке свечу
И ни о ком не тоскую,
Но не хочу, не хочу, не хочу
Знать, как целуют другую.
 
 
Завтра мне скажут, смеясь, зеркала:
«Взор твой не ясен, не ярок…»
Тихо отвечу: «Она отняла
Божий подарок».
 

Конечно же, обращает на себя внимание «не хочу», употребляемое поэтессой три раза и свидетельствующее о том, что равнодушия к любви у неё нет и после того, как Муза лишила её первого весеннего подарка. Нельзя забыть и о смехе зеркал, подмечающих детали портрета человека: «Взор твой не ясен, не ярок…».

Достаточно убрать отрицательную частицу не, чтобы вернуться к портретной характеристике самой Музы. Видимо, лирическая героиня раньше так и выглядела. И самое главное: героиня называет подарок, отнятый Музой, божьим, то есть необыкновенно возвышает его. Иначе говоря, создаётся ощущение, что богиня поэзии лишила её того, без чего жизнь теряет всякий смысл. И поэтому не удивляет, что в середине стихотворения звучит следующая фраза, которая содержит в себе энергетику афоризма:

 
Должен на этой земле испытать
Каждый любовную пытку.
 

Удивительное стихотворение о Музе! Ведь в нём не говорится о поэзии, поэтическом творчестве. Оно – о любви!

В стихотворении 1915 года Муза покидает лирическую героиню:

 
Муза ушла по дороге,
Осенней, узкой, крутой,
И были смуглые ноги
Обрызганы крупной росой.
 
 
Я долго её просила
Зимы со мной подождать,
Но сказала: «Ведь здесь могила,
Как ты можешь ещё дышать?»
 

Характеристика дороги при помощи трёх эпитетов, участвующих в создании печальной атмосферы. Смуглые ноги Музы, обрызганные крупной росой. Художественная деталь в духе Ахматовой. И слова Музы, предельно жёстко оценивающие ту жизнь, какую она не может не покинуть. Перед нами две пространственные сферы: мир лирической героини, вызывающей ассоциацию с могилой, мир, где нет воздуха, и то, что находится за границами этого мира: дорога, заря, воспринимающаяся как ворота в страну Музы.

А. Модильяни. А.А. Ахматова. 1911

Жизненной конкретики явно не хватает. Но нужна ли она? Ведь в этой лирической миниатюре главное – ситуация прощания: «Я, глядя ей вслед, молчала, / Я любила её одну…», и ощущение страшной пустоты, в связи с чем не пройдём мимо следующей строфы, стоящей в середине стихотворения:

 
Я голубку ей дать хотела,
Ту, что всех в голубятне белей,
Но птица сама полетела
За стройной гостьей моей.
 

Птица сама полетела, её не надо было понуждать к полёту, ибо тот мир, в котором она существовала, ей чужд.

Конечно, в этом произведении Ахматовой Муза явно возвышается над лирической героиней, но её решительный поступок воспринимается читателем как вполне реальный.

В рассмотренных выше стихотворениях на месте Муз могли быть далеко не мифологические персонажи. Тем не менее Ахматова пишет о богине, символизирующей поэтическое творчество, вдохновение, Эта богиня оказывает непосредственное влияние на её жизнь, на её судьбу. Таким способом поэтесса подчёркивает особый характер отношений с ней.

Иначе показан этот мифологический персонаж в стихотворении А.А. Ахматовой «Муза» (1924):

 
Когда я ночью жду ее прихода,
Жизнь, кажется, висит на волоске.
Что почести, что юность, что свобода
Пред милой гостьей с дудочкой в руке.
 
 
И вот вошла. Откинув покрывало,
Внимательно взглянула на меня.
Ей говорю: «Ты ль Данту диктовала
Страницы Ада?» Отвечает: «Я».
 

Короткий, строгий ответ Музы объясняет, почему само ожидание богини отличается психологической напряжённостью («Жизнь, кажется, висит на волоске»), так как «пред милой гостьей с дудочкой в руке» теряет всякий смысл всё то, что особо ценится в привычной, земной жизни (почести, юность, свобода). Лирическая героиня оказывается в иной системе координат, что её ко многому обязывает.

Центральное место в этой лирической миниатюре занимают последние две строки, из которых становится очевидным следующее: гениальные строки Муза диктует поэту, а он выступает лишь в роли посредника между небом и землёй. Иначе говоря, он не творит, а передаёт высшие смыслы.

Обратим внимание на строгое и одновременно торжественное звучание пятистопного ямба с размеренным чередованием женских и мужских рифм. Отметим и скупость средств речевой выразительности: в стихотворении обнаруживается всего лишь два эпитета, которые мы выделили курсивом (один выражен качественным прилагательным, другой – наречием), в третьей строке встречается повтор слова что, придающий речи интонационное напряжение, так как делает её прерывистой).

Поэтесса создаёт атмосферу строгости, что обусловлено самой ситуацией, определяющей лирический сюжет. Но нельзя не обратить внимание на эпитет, употребляемый поэтессой: гостья названа милой. А это свидетельствует лишь о том, что встреча с Музой желаема, необходима, а зависимость от такой встречи несравненно дороже привычной земной свободы.

Если в пушкинском стихотворении Муза, наполняющая тростник «божественным дыханьем», даёт уроки поэту, творчество которого столь несовершенно (о последнем свидетельствует улыбка Музы, внимающей его игре на свирели), то в стихотворении Ахматовой она ничему не учит, а диктует поэтические страницы.

А вот ахматовское стихотворение с таким же названием, вошедшее в знаменитый лирический цикл «Тайны ремесла» (1936–1960). Всего шесть строк:

 
Как и жить мне с этой обузой,
А ещё называют Музой,
Говорят: «Ты с ней на лугу…»
Говорят: «Божественный лепет…»
Жёстче, чем лихорадка, отреплет,
И опять весь год ни гу-гу.
 

Приметы разговорного стиля так и бросаются в глаза (синтаксическая конструкция, которой начинается произведение; такие слова, как лихорадка, отреплет, ни гу-гу). Простой, незатейливый монолог (кстати, в него входят реплики других людей), конечно же, с ироническим смыслом. Читая его, мы видим перед собой не богиню с внимательным и строгим взглядом, пусть и милую, а женщину со своенравным характером, не церемонящуюся с поэтессой. Какой уж тут божественный лепет?! Какая тут идиллия в античном стиле?!

Сама поэзия оказывается предельно приближенной к привычной реальности. Но возвышенное, таинственное на самом деле не исчезает, ибо оно обнаруживается в привычном, обыденном, в том, что мы называем прозаическим (вспомним, стихотворение «Мне ни к чему одические рати…», вошедшее в цикл «Тайны ремесла»). Иначе говоря, рассматривая шутливое стихотворение Ахматовой в контексте лирического цикла, мы понимаем следующее: поэтесса снимает всякого рода стилистические напластования, штампы, затвердевшие в сознании авторов и читателей в течение веков, уничтожает романтические котурны, но не лишает само творчество возвышенного содержания, высшего смысла, обращая наш взор вглубь, в самую сердцевину жизни и даже бытия.

Далёкая, дальняя, «жива ли ещё?»

Стихотворение М.И. Цветаевой «О, Муза плача, прекраснейшая из муз!..», написанное 19 июня 1916 года и посвящённое А.А. Ахматовой, отличается романтической пафосностью: Музе плача, «шальному исчадию ночи белой», Музе, «насылающей метель на Русь», Музе, вопли которой «вонзаются в нас, как стрелы», присягает Анна Ахматова, Муза возвышается, даже обожествляется лирической героиней:

 
Мы коронованы тем, что одну с тобой
Мы землю топчем, что небо над нами – то же!
И тот, кто ранен смертельной твоей судьбой,
Уже бессмертным на смертное сходит ложе.
 
 
А что дарит одна поэтесса другой?
В певучем граде моём купола горят,
И Спаса светлого славит слепец бродячий…
И я дарю тебе свой колокольный град,
– Ахматова! – и сердце своё в придачу.
 

В «Музе» (1921) богиня характеризуется следующим образом: «под смуглыми веками – пожар златокрылый», «подол неподобранный, ошмёток оскаленный», «не злая, не добрая, а так себе: дальняя», «не плачет, не сетует», «забыла – и россыпью гортанною, клёкотом». Такая характеристика, не лишённая натуралистических подробностей, далека от поэтизации символа художественного творчества.

Читаешь стихотворение и ощущаешь спокойное, если не равнодушное отношение лирической героини к Музе, называющей её в конце первой строфы далёкой, в конце третьей – дальней. И вдруг – неожиданная концовка («Храни её, Господи, / Такую далёкую!»), отделённая от предыдущего текста тире и делающая произведение Цветаевой парадоксальным.

В 1925 году М.И. Цветаева пишет стихотворение «Что, Муза моя? Жива ли ещё?..», в начале которого получает развитие ассоциация с тюрьмой:

 
Так узник стучит к товарищу
В слух, в ямку, перстом продолбленную
– Что Муза моя? Надолго ли ей?
Соседки, сердцами спутанные,
Тюремное перестукиванье.
 

Следующий ассоциативный ход имеет отношение к больнице:

 
Что Муза моя? Жива ли ещё?
Глазами не знать желающими,
Усмешкою правд кроющими,
Соседскими, справа-коечными
 
 
– Что, братец? Часочек выиграли?
Больничное перемигиванье.
Эх, дело моё! Эх, марлевое!
 

А теперь наступает очередь войны:

 
Так небо боёв над Армиями,
Зарницами вкось исчёрканное,
Ресничное пересвёркиванье.
 
 
В воронке дымка рассеянного —
Солдатское пересмеиванье.
 

И наконец – смерть:

 
[…] «Не крушись! Расковывает
Смерть – узы мои! До скорого ведь?»
 
 
Предсмертного ложа свадебного —
Последнее перетрагиванье.
 

Перестукиванье, перемигиванье, пересвёркиванье, пересмеиванье, перетрагиванье – таковы отглагольные существительные, на которых держится смысловой каркас стихотворения Цветаевой, в связи с чем нельзя не выделить приставку пере, входящую в морфемный состав всех пяти слов и фиксирующую каждый раз ситуацию взаимодействия, пересечения в одной пространственной точке разных линий, разных сознаний. Причём на первый взгляд может показаться, что в стихотворении отсутствует подлинная динамика, так как одна и та же ситуация, если иметь в виду её сущностный смысл и игнорировать детали, нюансы, воспроизводится в разных образных регистрах.

Но на самом деле здесь всё сложнее. Во-первых, в заключительной части стихотворения звучат слова самой Музы, успокаивающей лирическую героиню: «Не крушись! Расковывает / Смерть – узы мои! До скорого ведь?», а завершается произведение словосочетанием «последнее перетрагиванье» – и создаётся ощущение, что вопрос, обращённый к богине, больше невозможен. Зачем его задавать, если близкая смерть Музы неминуема?

Очень печальное стихотворение, так как читателю понятно, что Муза символизирует поэтическое творчество, вдохновение лирической героини, которая находится в кризисной ситуации. Этот постоянно повторяющийся вопрос выражает неослабевающее психологическое напряжение, душевную боль. Драматизм – эмоциональная тональность стихотворения!