Текст книги "Нищенка. Мулла-бабай (сборник)"

13

В театре Сагадат с изумлением открыла для себя целый мир, о существовании которого не знала и не догадывалась. Она растерянно смотрела по сторонам: море людей в разнообразных, опрятных одеждах, женщины и мужчины в партере, сверкающие бриллиантами дамы в соседних ложах. Несколько этажей балконов и галёрок, шум, который сменялся непонятной музыкой, – всё было ново и совершенно необычно. Поднялся занавес, а там какие-то не то ханы, не то падишахи, послышалось очень громкое пение. Чистый, серебристый голос молодой женщины завораживал. Сагадат словно погрузилась в сон – забыла, кто она, целиком перенесясь в мир ханов и падишахов.

Спектакль так захватил Сагадат, что даже во время антракта она продолжала пребывать под впечатлением событий, происходивших на сцене, с трудом понимая, что там разыгрывается жизнь давно прошедших времён. Её настроение менялось вместе с музыкой, которую она не знала, вместе с красивыми песнями.

И чего только Сагадат не передумала, глядя на толпу. В душе её боролись противоречивые чувства. Она как будто завидовала этим нарядным мужчинам и женщинам, которые запросто разговаривали друг с другом и прохаживались, держась за руки. Ей нравилась такая свобода в поведении. И в то же время она сердилась на них за это.

Не в силах разобраться во всём этом, она старалась представить себе, как же эти люди ведут себя дома? Они не прячут друг от друга лица, и это вовсе не считается у них постыдным. Зато ей за них было очень стыдно! В соседние ложи заходили мужчины и, смеясь, говорили о чём-то. Женщины слушали их и тоже смеялись. И хотя они казались Сагадат нескромными и даже бесстыжими, ей думалось, что жить и общаться по таким правилам, наверное, приятно.

В плену противоречивых дум Сагадат с сомнением смотрела на открывшийся ей новый мир. Ни до чего не додумавшись, она обратилась к Мансуру:

– Как же могут эти женщины так вести себя – ходить под руку с молодыми мужчинами, смеяться, разговаривая с ними? Разве им не стыдно? Разве такое поведение не позорно для женщины?

Мансур засмеялся и сказал:

– А ты бы, наверное, с радостью заперла их, как татарских женщин, в комнате? Разве у них нет права жить? Разве им не хочется разговаривать и смеяться с мужчинами?

– Да это же стыдно! – возразила Сагадат. – Вести себя так – грех.

– Они смотрят на всё не так, как мы, хотят устроить себе рай уже при жизни, а не готовиться к загробной жизни, отказывая себе во всём, – объяснил Мансур. – Они – это не мы. Они знают, что жизнь дана для того, чтобы жить, верят, что не следует скрывать свои чувства. Они не желают добровольно сидеть в тюрьме, не накладывают на свои чувства ложные путы.

Ответ Мансура озадачил Сагадат. Слова: «Жизнь дана человеку, чтобы жить» вызвали у неё множество вопросов. Она начала сопоставлять жизнь этих людей с жизнью татар, пытаясь уяснить для себя, что же лучше. Чтобы подавить в себе симпатии к образу жизни русских, она говорила: «Но ведь они кяфиры, неверные». И тут же возникало возражение: «Разве только кяфирам позволено радоваться жизни?» Пыталась успокоить себя: «В раю нам тоже будет хорошо», но чувства противились голосу разума: «Нет, нет, – думала она, – я здесь, на этом свете хочу быть счастливой!»

Поняв, что ей не удаётся убедить себя в привлекательности татарского жизненного уклада по сравнению с тем, что она увидела, Сагадат обратилась к детству, пытаясь там найти доводы в поддержку привычного образа жизни, вспомнила мир и согласие, царившие в доме доброго муллы-абзы. Вот он, большой любитель чая, сидит за столом и пересказывает местные сплетни. Все тихо и дружно едят, слушая его. Это показалось теперь таким унылым, таким уж безрадостным. Разве единственное удовольствие на свете – это еда? Она подумала, что их жизнь сковывает естественные проявления людей, что о свободе они не имеют ни малейшего представления, что всё делается для того, чтобы человек не жил, а мучился. В Сагадат вдруг заговорило восхищение увиденной новой красивой жизнью. Всем сердцем захотелось жить так же, ей стало тесно в привычной одежде – казалось, платье, калфак держат её, не пускают туда, где так хорошо. Даже Габдулла, который ради неё совершил настоящий подвиг, воспринимался теперь тормозом на её пути к счастью. Чтобы отвлечься от этих мыслей, она стала слушать музыку, но не могла сосредоточиться. Новая жизнь поднялась перед ней во весь рост и манила своей свободой, красотой. Желание следовать за ней заговорило в Сагадат с такой силой, какую она до сих пор никогда не ощущала в себе. Новая жизнь завлекала своим непонятным языком. Перед прекрасной мечтой Сагадат не могла устоять – привлекательность её не уступала силе магнетического взгляда Габдуллы. И хоть воспитана была муллой, она при первой же встрече всем сердцем восприняла новую жизнь – прежняя Сагадат оказалась поверженной.

14

На другой день Сагадат пробудилась после беспокойного сна, в ушах всё ещё звучала вчерашняя музыка. Лёжа в постели, она принялась обдумывать план, который позволил бы ей приблизиться к этой пленившей её жизни, чтобы она существовала не только на сцене.

По её мнению, главным препятствием было незнание русского языка. Она давно дала себе слово заниматься, но до сих пор всё как-то не получалось, и она решила больше не откладывать занятия. Сагадат быстро встала, велела поставить самовар, разбудила мужа и пошла будить Мансура, который спал в соседней комнате. За чаем она очень решительно сказала о своём намерении.

В тот же день Мансур привёл учительницу, русскую девушку, и Сагадат со всей настойчивостью взялась за дело.

15

К середине зимы в доме Габдуллы произошли довольно большие перемены.

Сагадат заметно преуспела в занятиях русским языком. Часто бывая в театре, читая все выходящие из печати книги, аккуратно просматривая газеты, она значительно расширила свой кругозор, стала смотреть на мир другими глазами. Прежняя Сагадат, возмущавшаяся женщинами, которые не прячут от мужчин лицо, постепенно истаяла, пропала. Привлекательность новой жизни и желание броситься в её объятия окрепли в ней, но Сагадат стала спокойнее относиться к своим мечтам и действовала больше умом, а не сердцем. Во всём она была теперь сдержаннее, рассудительнее, взрослее. Регулярные встречи с русской учительницей показали, что Сагадат пока многого не знает. Это несколько задевало её самолюбие и заставляло относиться к себе более критично. В разговоре с людьми она стала осторожней, обдумывала каждое слово – боялась, как бы не обвинили в незнании, непонимании чего-то, и внимательно прислушивалась к другим, стараясь запоминать всё новое и полезное.

Друзья Мансура перестали быть для неё загадкой. Она теперь слушала их с полным пониманием, сочувствуя рвению в общественных делах и сама стремилась принимать в них участие. В своём ауле она строила очень хорошую школу, крытую железом зелёного цвета. Сагадат просила Мансура найти для школы хороших учителей, сторонников нового метода «ысул джадид». Она теперь без всякой иронии относилась к друзьям Мансура, иные вызывали даже у неё уважение. При встрече Сагадат заботливо спрашивала, не голодны ли они. Получив неизменно положительный ответ, досыта кормила их, иногда давала деньги, чтобы могли расплатиться за квартиру и купить необходимые книги. Свою учительницу она тоже угощала чаем в комнате Мансура.

Габдулла, бывая на собраниях молодёжи, принимал участие в разговоре, иногда горячо спорил, давал деньги на те или другие дела, помогал приобретать книги для новометодных школ, которые они с Сагадат открыли в своих аулах, часто соглашался платить учителю жалованье, бывало, что увидев на ком-нибудь износившееся пальто, он давал своё, купленное в прошлом году, кому-то «одалживал» деньги. Однако всё это не приносило Габдулле удовлетворения, среди друзей Мансура он всё же чувствовал себя не в своей тарелке. Его беспокоило и обижало, что сёстры и зятья не заглядывают к нему, не приходят даже во время больших праздников. Ему явно чего-то не хватало в жизни, поэтому он всегда был печален. Порой они ссорились с Сагадат, говорили друг другу досадные слова. За этим всегда наступало охлаждение. В особенности переживал он, когда в доме какого-нибудь бая играли свадьбу, а его не приглашали; или случались события в домах родственников, и он опять-таки не получал приглашения. А родные сестрицы не желали звать Сагадат к себе на женские праздники. Он очень расстраивался, злился на них за бойкот, который они ему объявили, и обещал себе поступать с ними точно так же. Но временами он, казалось, готов был сделать всё, чтобы вернуть былые отношения. Случались даже дни, когда свою женитьбу на Сагадат он считал ошибкой, во всём винил Мансура и готов был порвать отношения с ним и его друзьями. Иногда же хотелось сделать что-нибудь назло родственникам, чем-нибудь досадить им. Но он ничего не мог придумать, чтобы изменить такое положение, и продолжал оставаться в шумной, многолюдной Казани, среди многочисленной родни совершенно одиноким. Его это угнетало.

Мансур со временем тоже изменился и тоже был недоволен своим положением. Он, человек образованный, имеющий собственное мнение по многим вопросам, не мог использовать свои познания, найти приложение своим способностям. Он каждый день обдумывал планы действия, делал попытки выполнять полезную для общества работу. Однако очень скоро становилось ясно, что предпринятые им шаги бесполезны, его энергия, любовь, которую он вложил в труд, уходили впустую, нарвавшись на невежество какого-нибудь муллы, тупость какого-нибудь бая, а иногда на грубость казанцев. Всё это отбивало у него желание делать что-то, гасило энтузиазм. В такие минуты руки его опускались, и он, теряя всякий интереск идее служения татарскому народу, считал её ошибкой и жестоко осуждал себя за это. На его глазах учителя, которые с большим жаром брались за работу, очень быстро охладевали к ней, столкнувшись с грубостью и неблагодарностью, а некоторые начинали даже откровенно ненавидеть весь татарский народ. Что получил Каюм Насыри за свои сорок лет бескорыстного служения народу? Бойкот всего татарского мира! Всю жизнь провёл он в одиночестве и кончил свои дни в нищете. Этот пример служил подтверждением самых мрачных раздумий Мансура. В такие минуты он считал, что ничего хорошего ждать не приходится, что надо выбросить вон все эти идеалы и заняться устройством личного счастья – найти хорошую работу и жениться. Он уже начал было размышлять в этом направлении, но разве можно думать о своём благополучии, когда вокруг столько мерзости? И тогда он начинал ругать себя, свой неуёмный характер, родителей, которые создали его таким, не умеющим жить тихо, быть довольным тем, что есть. В такие минуты он приходил к Сагадат и делился своими невесёлыми мыслями, повергая её тоже в сомнения.

Иногда Мансур с друзьями пытались разобраться в причинах своего недовольства, ругали и проклинали тех, кто строит козни на их пути. Порой, отвлёкшись, начинали думать и говорить о будущем, и снова витали в облаках. Эти мечты так же разбивались о суровую действительность, и они оказывались в полной растерянности, словно мореплаватели, потерпевшие крушение. Вот почему «служение народу» не дало никаких результатов. Большинство молодых людей сумели накопить знания, но употребить их не смогли. Им казалось, что история отступилась от татар, время совершенно ничего не меняет, оно словно замерло, зависнув над этим народом.

Вся жизнь этих молодых людей остановилась между надеждой и безысходностью. Не имея сил совершить хотя бы один решительный шаг, все были недовольны собой, недовольны обстоятельствами, все ощущали в своей жизни какое-то невидимое препятствие, словно их заковали в цепи. Они пытались понять, что же мешает им, хотели выбраться из тупика, куда их завела жизнь. Вместе с тем они чувствовали, что свобода близка, хотя и не представляли, как это произойдёт.

16

Все они – Мансур, Габдулла, Сагадат, их товарищи – жаждали активных действий, хотели быстрых перемен, разрешения проблем, которые были для них важны. Поскольку сами они менялись быстро, жизнь казалась им застывшей, будто заморозилась в двенадцатом веке и с тех пор нисколько не изменилась. Однако это было не так. Менялись они, и незаметно для них менялась татарская история по одной ей ведомым законам и путям. Она теснила жизнь во всех направлениях, постепенно рашатывая её основы, разрушая наиболее затверделые места. С точки зрения мулл, которые привыкли всё оценивать «по книге» (священному писанию), а также баев, «денщиков» власти, все эти перемены были ересью. Каждый новый штрих жизни – когда иные муллы начинают без должного рвения относиться к религии; когда несколько дерзких шакирдов, вопреки запрету, появляются в длинных брюках; когда несколько баев строят новометодные школы; когда люди берутся за перо и начинают писать книги, – всё это для тех, кто понимает историю как столкновения личностей, незаметно, зато для человека наблюдательного мелкие признаки перемен были весьма существенны.

Возникновение новометодных школ, которых с каждым днём становится всё больше, появление новых учителей этих школ, называемых «мугаллимами», потеснивших косных праведников-суфиев, бабаев – сторожей медресе, старух-знахарок, занимавшихся «образованием» народа. Вторжение вражьего племени мугаллимов в самую сердцевину татарского бытия, которое подкосило авторитет мулл, лишив их исключительного права называться «хранителями веры», – мулл, которые забивали людям головы своими никому неведомыми «исбате», «важуде», «важибе» и затевали громкие споры о том, какая из двух частей в слове «шамсия» длиннее, а какая короче, называя это «учёностью» и «наукой»; появление шакирдов, понявших, как мало они знают, и пытающихся спастись от невежества кто изучением русского языка, кто бегством в Турцию, а кто стремлением получить полезные знания, пригодные для жизни; исчезновение былых медресе, рассадников «святого невежества» – всё это никак не могло не вызвать перемен в жизни.

Если раньше муллы спорили о том, сколько тысяч ангелов несли «алиф», первую букву алфавита, которая была ниспослана человечеству свыше; или сколько тысяч ангелов расположилось под каждым волоском бороды мужчины; или сколько тысяч ангелов рождается из каждой капли воды во время священного ритуала омовения, то теперь спор ведётся о том, какими должны быть учёба и преподавание, что следует предпочесть – медресе или школу. И это, естественно, тоже не может, хотя бы слегка, не поколебать историю, не стронуть её с места.

А ещё неизвестно чем вызванный в те годы интерес к изучению русского языка, тайно разыгрываемые на сцене татарские пьесы – разве это не означало, что в дверь стучится новая жизнь? Впрочем, то был лишь робкий стук, не более.

Для успешного внедрения в жизнь новых методов преподавания из двенадцати условий не было ни одного: не было денег, чтобы реформировать школы; не хватало медресе, муллы в имеющихся были реакционны и упрямы; не хватало людей, способных вести занятия по-новому; не было училищ для их подготовки; не на что было строить школы; для создания литературы не хватало писателей; не было книгоиздателей; немилосердна была цензура; не было газет, чтобы поддержать начинания передовой общественности, привлечь внимание к трудностям на её пути; не было журналов; людей, желающих узнать, что думает об этом народ, не было тоже.

Вот почему движение это развивалось мучительно медленно, как бы само по себе, и похоже было на цветок под стеклянным колпаком, который в неволе чуть дышал. Во всём чувствовалась нехватка образованных людей, в каждом деле это было главным тормозом. Молодёжи, желающей учиться, неоткуда было ждать помощи, а потому преодолеть этот тернистый путь могли лишь те, для кого голодание было делом привычным. Хотя движение вперёд развивалось в столь тяжёлых условиях, будущее было за ним, потому что касалось оно не одного класса, не одной прослойки общества, а всего народа в целом и протекало по велению самой истории. Конечная победа его была очевидна.

День ото дня открывалось всё больше новых школ; ширился книжный рынок; на татарских улицах всё чаще встречались длинноволосые юноши, одетые по-русски; дела, которые ещё вчера были в новинку, становились привычными и получали право «гражданства». Всё это способствовало появлению среди татар новых мыслей, новых мнений, открывало дорогу новым формам жизни, сеяло семена разумного и доброго, готовя становление и постепенное улучшение политического положения народа.

17

Миновал ещё год жизни, Сагадат делала успехи в изучении русского языка и постижении жизненных сложностей. Однако узнать и понять ей предстояло ещё многое, поэтому она не позволяла себе расслабляться. Перемены постепенно овладевали её умом и сердцем – старые взгляды и убеждения уступали место новым.

Жизнь между тем шла своим чередом, в чём-то привлекательная, в чём-то некрасивая, неохотно встречала она перемены, привычный уклад казался ей более естественным. Жизнь не щадила никого, в том числе миллионы молоденьких девушек, не принимала во внимание их неопытность, не жалела их нежного, почти детского возраста. Без снисхождения обошлась она и с хрупким, ещё не окрепшим телом Сагадат. Будто приревновав её к удаче, доставшейся ей столь дорогой ценой, жизнь приготовила ей новое испытание, заставляя пройти по лезвию меча над пылающим адом – стала готовить к материнству.

Сагадат очень скоро почувствовала в себе непонятную перемену. Изменились лицо, глаза, во рту появилось ощущение непривычного привкуса, мир предстал в совершенно ином свете. В душе пробудилось неведомое до сих пор чувство. Иногда, оставшись наедине, она переполнялась нежностью к ребёнку, которого носила под сердцем, хотя он не сделал ей ничего хорошего, напротив, обрёк на много недель недомогания и плохого самочувствия. Будущая мама много думала о том, как он родится, как будет расти, как она станет ухаживать за ним. Эти новые чувства и мысли увели её в сторону от забот, которыми она жила до сих пор, да и положение не позволяло ей много работать и ходить. Особенно жаль было, что она не могла посещать театры и другие людные места. Сагадат вынуждена была больше времени проводить дома. Всё это было причиной того, что она стала отставать от жизни. Теперь у них реже собирался народ и почти не стало заседаний с жаркими перепалками, по которым она скучала. Она пыталась возобновить встречи, собирала у себя друзей Мансура, заводила разговор на волнующие их темы, но когда спор достигал нужного накала, все вдруг, спохватившись, начинали высказываться очень осторожно, возражая ей, были крайне деликатны, словно обращались с хрупкой драгоценной вазой, а не с живым человеком. Это огорчало Сагадат, которой так не хватало в спорах привычного задора.

– Ну почему вы так со мной? – спрашивала она возмущённо, и Габдулла, а вслед за ним Мансур тут же принимались успокаивать её, спрашивали заботливо:

– Ты что, плохо себя чувствуешь, может, хочешь полежать?

Это сердило её. Было жаль, что пришлось сократить занятия языком. Она привыкла каждый день взбираться ступенька за ступенькой вверх, а тут вдруг полный застой – и все эти жертвы ради неведомого существа, у которого даже имени нет. Но сердиться на него она не могла, и с каждым днём любила всё больше.

Времени было много, от работы её освободили, гулять долго ей было трудно, поэтому Сагадат пристрастилась к чтению. Учительница и Мансур снабжали её книгами на русском языке, и она всё глубже уходила в познание неизвестной ей жизни. Литература поглотила Сагадат целиком. Простую татарскую девочку она выводила из привычной деревенской сущности и постепенно затягивала в огромный культурный мир с его большими проблемами и идеями. Книги учили отличать прекрасное от безобразного, вкладывали новое содержание в слова «добро» и «зло». Они учили думать и зорче видеть недостатки вокруг себя.

Временами она подолгу обсуждала с Мансуром прочитанное, спрашивала, что он думает о героях книг, спорила с ним, и это помогало глубже осмыслить содержание. В результате среда, в которой она росла и жила, становилась ей всё более чуждой. Нравы и порядки, царившие здесь, уже не казались привлекательными, как прежде.

У Габдуллы дела обстояли иначе. Если Сагадат с утра до вечера читала книги, обдумывала их, развивалась нравственно, то Габдулла целыми днями пропадал в судах, разговаривал с разными людьми о деньгах, которые предстояло получить или отдать в долг, то спешил в усадьбу, ругался с управляющим, плохо справлявшимся с обязанностями, то бранил приказчика, то судился с должником. Вынужденный соприкасаться с малоприятными сторонами жизни, он наживал неприятности; сталкиваясь с грубостью, цинизмом, сам становился грубым. Они с Сагадат двигались в разных направлениях, всё больше отдаляясь друг от друга.

Иногда Габдулла, утомлённый бесконечными распрями и спорами в судах, приходил к Сагадат, чтобы, как раньше бывало, набраться возле неё сил, отдохнуть, и заставал её с книгой в руках. Сев возле жены, он рассказывал ей о том, как устал, надеясь услышать похвалу за то, что так старается ради их благополучия и счастья, ожидая, что она приголубит его, а она, исходя из своих новых взглядов на жизнь, начинала указывать ему на недостатки. Ей не нравилось, что Габдулла был слишком крут в отношении такого-то приказчика, она жалела людей, которых он выгнал из квартиры, говорила, что недостойно отказывать человеку, который просит одолжить деньги, и этим только смешила его. Сагадат не сомневалась в своей правоте, а он объяснял её замечания незнанием жизни, наивностью. Его снисходительная улыбка обижала её и она с досады высказывала ему всё, что о нём думала. От споров с ней измученный Габдулла уставал ещё больше, в нём копилось раздражение. Случалось, что прервав философствования Сагадат на полуслове, он восклицал:

– Ладно, ладно, надоело! – и уходил из комнаты, садился где-нибудь в углу и обхватив голову руками, думал о том, что в своём доме нет ему покоя, нет желанной тишины, и обижался на Сагадат. Она же, раздосадованная тем, что Габдулла не дослушал её, прервал на самом удачном, как ей казалось, месте, расценивала его поступок как издёвку и плакала. Наплакавшись, шла к Габдулле и, отыскав его в тёмном углу, обвивала голову мужа руками, привлекала к себе, целовала и нежностью своей разгоняла его плохое настроение. Она слушала жалобы на усталость, рассказы о том, что удалось сделать, и целовала его. Габдулла, успокоившись, начинал сиять, как полная луна. Она брала его за руку и вела в столовую, где весь остаток вечера ухаживала за ним, баловала заботой и вниманием. Порой из-за ничтожного замечания Габдуллы она начинала рыдать и не могла остановиться, несмотря на все его старания успокоить. Потом следовали поцелуи, объятия, жизнь возвращалась в свою колею до следующей размолвки. Казалось, они поняли друг друга и помирились, на самом же деле каждая такая сцена оставляла в памяти след, обиды накапливались, и трещина, появившаяся в их отношениях, лишь углублялась. Когда-нибудь чаша терпения должна была переполниться. А тут ещё отношение Габдуллы с сёстрами и их мужьями начали налаживаться. При встречах они каждый раз наговаривали на Сагадат, и это, хотя и не действовало на Габдуллу, а всё же оставляло в душе отметину. И приятели, будто сговорившись, твердили одно и то же: «Сагадат надо бросить». Габдуллу мучили подозрения, будто жена ни во что не ставит его работу, ей не нравится многое из того, чем он занимается. Это ожесточало Габдуллу против неё.

Однажды они в пух и прах разругались из-за какого-то ничтожного повода. Рассерженный упрямством жены, Габдулла сказал:

– Ну конечно, ты ведь человек бывалый, мне не веришь!

Сагадат, решив, что Габдулла намекает на её прошлое, застыла на месте. Она никак не ожидала, что на безобидное своё замечание получит столь безжалостный ответ. Сагадат не сразу нашлась, что сказать, сперва побледнела, потом покраснела и ударилась в слёзы.

– Это ты сделал меня такой, – кричала она, плача, – и не меня одну! Разве не ты это был, Габдулла-эфенде?! Ты даже не стыдишься, бессовестный!

Габдулла растерялся. Мог ли он подумать, что одно необдуманно сказанное слово способно вызвать такую бурю? Он не стал, как прежде, утешать Сагадат, а оделся и ушёл из дома. Впервые за совместную жизнь с Сагадат он бежал из дома, ища покоя на стороне.

Шагая навстречу холодному ветру, вбирая в себя свежий воздух, он стал подниматься вверх на большую улицу. Шёл мимо ресторанов, где раньше каждый день бывал желанным гостем. Габдулла не собирался куда-то заходить, хотел просто прогуляться и вернуться домой. Он уже повернул было назад, как кто-то окликнул его:

– Габдулла!

Он оглянулся и увидел приятеля.

– Меня услышало само небо! Я сегодня целый день ищу тебя, – сказал тот. – Пойдём, нужно поговорить.

Габдулла не заметил, как за разговором оказался на другом конце улицы, опомнился только возле ресторана. Ему не хотелось туда, но, чтобы приятель не подумал, будто он боится жены, пошёл за ним. В ресторане его приняли как дорогого гостя. Запах пива, еды, музыка напомнили прошлое. Он пригубил пива и приготовился слушать приятеля. Но тут со всех углов ресторана к нему потянулись девушки: «Габдулла Амирханович!» – здоровались они, а одна даже села рядом и стала пить из его бокала. Габдулла вначале не был расположен к общению с ними, но потом разговорился. Сидеть с девушками на виду у всех было неприлично, пришлось переместиться наверх, в отдельный кабинет. Пирушка пошла своим чередом. Габдулла держал себя под контролем, старался пить поменьше. Приятель перебрался в отдельный кабинет и он остался наедине со своей гостьей…

Он вспомнил Сагадат, её слезы. Было стыдно, хотелось поскорее на свежий воздух, и он уже торопливо шёл к двери, когда женщина попросила:

– Проводи меня!

Отказать он не мог, пришлось нанять коляску.

Проезжая по ярко освещённой площади, он, погружённый в раздумья, глядел перед собой, и не замечал толпы, выходившей из дверей театра. Внезапно он вздрогнул, словно в щёку его укусил овод, и оглянулся. Глаза встретились с изумлённым взглядом Мансура. Габдулла смутился, но лошадь прибавила шагу и увезла его. Он долго чувствовал затылком взгляд Мансура. Оставив женщину, поехал домой. Называя адрес дома, он видел перед собой Сагадат, потом возле неё возник Мансур и уставился на него сверлящим взглядом, потом откуда-то взялась русская женщина, с которой только что расстался, – в голове был полный ералаш. То плакала Сагадат, то Мансур удивлённо глядел на него, то женщина хохотала, широко раскрыв рот, то все трое, слившись воедино, плакали, удивлялись и хохотали одновременно.

Холодный ветер отрезвлял Габдуллу, он уже понимал, что с ним случилось. Весь разговор с Сагадат от начала до конца восстановился в памяти. Было очень жаль, что она страдает, он не имел права так поступать с ней. Как мог он ляпнуть такое?! Он вспомнил, что оставил плачущую, беременную жену, хотя во всём виноват был сам. Габдулла зябко поёжился. Всё его тело наполнилось дрожью. Он чувствовал себя преступником. Но тут мысли прервались, потому что лошадь остановилась возле ворот его дома. Не думал Габдулла, что приедет так быстро, казалось, впереди у него ещё долгий путь. Впервые в жизни он пожалел о том, что живёт так близко. Его большой белый дом, залитый лунным светом, с осуждением глядел на него своими окнами и от этого взгляда сердце Габдуллы готово было разорваться на части. Сойдя с лошади, он увидел единственное освещённое окно и подумал: «Может, Сагадат всё ещё плачет там? А может, заболела или умерла? И теперь лежит при свете лампы, вытянувшись на кровати?» Было страшно приблизиться к окну. Оно осветит всё его нутро, думал он, и люди узнают, какой он ужасный преступник. И он не пошёл к воротам, а стал удаляться от дома, бежал, словно преступник с места преступления. Вспомнив собственные слова, сказанные Сагадат, он представил себе, как станет умолять её о прощении, и пошёл назад. Качнулся в сторону ворот, собираясь постучаться, но тут в нос ему ударил какой-то очень знакомый запах. Он сообразил, что это запах пива из его собственного рта. Ему опять стало не по себе. «Вот я неизвестно с кем вытворяю невесть что, пью пиво, а жена болеет по моей вине», – подумал он. Снова стал вышагивать возле дома взад и вперёд. Под ногами скрипел снег, человек, проходивший мимо, подозрительно покосился на него. Это смутило Габдуллу. Взглянул на небо, словно говоря: «На тебя вся надежда, спаси меня!» Полная луна светила ему с вышины. Она грустила оттого, что Габдулла втоптал в грязь святыню – свою семью, и, словно говоря: «Я не люблю тебя, не люблю», спряталась за тучу. И зелёная, как изумруд, звезда возле неё метала в него свои зелёные, как молнии, лучи, хотела наказать за то, что обидел Сагадат. Звёзды поблёскивали, перемигивались, и рассказывали ему о его же преступлении. Под их сердитыми лучами голова Габдуллы виновато склонялась всё ниже и ниже. Он снова пошёл к воротам, долго смотрел на светящееся окно, потом робко постучался. Он не сердился на сторожа за то, что тот мешкал слишком долго, и тихо прошёл мимо, пряча лицо. Поднявшись на крыльцо, позвонил, слушал, как бьётся сердце, и опять его охватил озноб. Дверь открылась. Он, виновато пригнувшись, на цыпочках прошёл через зал в свою комнату, чтобы раздеться, но тут же вышел, чтобы пойти к Сагадат.

В конце большого стола он увидел Сагадат, которая, опершись локтями о стол, кого-то слушала. Напротив сидел Мансур и что-то говорил ей. Неподалёку от них за кипящим самоваром сидела русская учительница. Эта сцена неожиданно разрушила все его планы. Не было сомнений: Мансур рассказывает, что видел его с русской женщиной. Догадка: «Сагадат знает всё!» – пронзила его. Габдулла будто прирос к полу. В смятении уставился на Сагадат. Взгляды их встретились. Взяв себя в руки, он подошёл к столу, поздоровался с Мансуром и учительницей.

Сагадат не спускала с него недовольных глаз. Под её взглядом он снова покраснел и пригнулся. Видя замешательство на лицах Мансура и учительницы, он вышел, сказав, что ему надо раздеться. Габдулле не хотелось видеть этих людей, не хотелось встречаться с ними глазами, но, как бы долго он ни возился с пальто, всё же пришлось вернуться. Он взял чашку, протянутую ему учительницей, и не мог выдавить из себя ни слова, его мутило. Мансур заговорил о газете и вовлёк женщин в разговор. Габдулла потихоньку стал приходить в себя. Теперь он был рад, что Сагадат в комнате не одна. Чтобы оттянуть разговор с ней, хотелось подольше задержать Мансура. Он завёл с ним какой-то разговор, но время было позднее, и гости пошли спать.