Текст книги "Нищенка. Мулла-бабай (сборник)"

10

В дни, когда в доме Амирхановых происходила большая уборка, всё переворачивалось вверх дном. Примерно то же творилось теперь в душе Сагадат. Она сидит в чужом доме, а мысли уносят её к тем временам, когда она жила в доме муллы, а потом этот жуткий, страшный публичный дом. Эти воспоминания разбивали все её надежды. Всё рушилось, она теряла опору! Как желала бы она вычеркнуть эти чёрные дни из своей жизни. Перед глазами вновь и вновь всплывали картины, где она видела себя «девушкой» в заведении, сидящей вечерами с какими-то мужчинами, напивающейся, где абыстай нередко била её. Этот ужас прервался в тот вечер, когда за ней пришли Габдулла с Мансуром.

Она думала о Габдулле, благодаря которому сидит теперь в этой комнате одна взаперти. В жизни её столько всего случилось: то она чистая, целомудренная девочка, то шлюха, достоинство которой унижали, втаптывали в грязь. И вдруг жена богатого человека! Сагадат не понимала, как всё это могло с ней произойти – прямо-таки сказочные, не похожие на правду перемены! Скорее всего, это ненадолго.

Но Габдулла так добр, так внимателен, говорит, что страдал оттого, что так поступил с ней. Это давало надежду: может быть, всё не так уж и плохо.

В то время, когда Сагадат, раздираемая сомнениями, думала о своей переменчивой судьбе, в соседней комнате происходил важный разговор родственников с Габдуллой, исход которого очень тревожил девушку. Что, если они одолеют Габдуллу и заставят отказаться от неё? Что будет с ней? Опять пойдёт за Кабан и станет «девушкой»? Громкие гневные голоса за стеной навевали горестные мысли. Но стоило ей услышать, как твёрдо стоит на своём Габдулла, как резко отражает нападки, надежда вновь возвращалась к ней. Но вот снова слышны слёзные мольбы женщин, а затем доводы родственников, на которые невозможно найти ответ, и будущее опять застилает мрак. Обводя комнату бессмысленным взглядом, Сагадат клялась себе: если всё кончится для неё плохо, она пойдёт на озеро, но переходить на другой берег не станет. Умрут её надежды, умрёт вместе с ними и она сама, отправившись на дно озера.

Родственники громко высказывали своё возмущение, совершенно не заботясь о том, чем могут обернуться их слова для Сагадат, даже не вспоминая о ней. Они требовали, чтобы Габдулла отказался от безумной затеи, грозили объявить его сумасшедшим, женщины рыдали, и всё это больно ранило сердце Сагадат. Она поняла, что всё кончено, что надежды больше нет. «Да, да, – говорила она себе, – мне ничего не остаётся, как только умереть». И это было её окончательным решением. Она села у окна и зарыдала, уронив голову на грудь. Со слезами снова пришли воспоминания о далёком детстве, мысли о том, как быстро оно промелькнуло. И чем больше она об этом думала, тем обильнее и слаще были слёзы. Она плакала, и всё происходящее вокруг уходило куда-то. Она уже не помнила, где находится и что там, в соседней комнате.

Сердитый голос Габдуллы, который быстро и громко говорил что-то, вернул её к настоящему. Она теперь отчётливо слышала каждое его слово. Надежды Сагадат снова начали оживать, она стала верить в своё спасение.

Разозлённые мужчины ушли, оставшиеся женщины принялись плакать, но вскоре ушли и они. Однако окончательной ясности для Сагадат пока не было. Она услышала приближающиеся шаги Габдуллы. Его уверенная поступь звучала надеждой: «Спасена!»

Дверь открылась. На пороге стоял Габдулла. Сагадат, как сумасшедшая, бросилась ему на шею, принялась целовать в лоб, щёки, губы, приговаривая какие-то нежные слова. Следы поцелуев были омыты горячими обильными слезами, которые Сагадат была не в силах сдержать.

На вечер Габдулла позвал хазрата своей махалли и просил сотворить им никях – обряд бракосочетания, познакомил слуг с Сагадат, говоря, что она их новая бике, раздал им от её имени подарки и на другой же день пошёл с молодой женой на прогулку по улицам Казани. Всё это убивало Разыю-бике, которая со стыда боялась показываться на глаза людям. Не в силах снести позор, она заперлась у себя в комнате и никого не принимала. Во время еды из зала до неё доносились голоса, смех Сагадат и Мансура, который стал теперь частым гостем, и она приходила в отчаяние оттого, что посторонние люди поселились в её доме и хозяйничают. Она сходила с ума от ненависти, и это усугубляло её страдания. Много лет она была хозяйкой в своём доме, и вдруг оказалась лишней, не нужной никому. Как ханша, свергнутая с трона, она была полна самых мрачных дум. Ничего другого она теперь не могла чувствовать, кроме своего позора и острой жажды мщения. От этих мыслей она не могла отвлечься ни днём, ни ночью, ни во сне, ни наяву. Мечтала женить своего единственного сына на богатой невесте, сыграть шумную свадьбу, а вместо этого он привёл в дом какую-то босячку, и Разыя-бике принималась плакать. Поскольку вся её жизнь превратилась в сплошные страдания, здоровье сильно пошатнулось, она слабела день ото дня, и не было рядом человека, с кем она могла бы отвести душу, выплакать своё горе. Дочери заявили: «В дом, где хозяйничает Сагадат, мы не придём», а с Габдуллой она сама не желала говорить. Так она оказалась отлучена от всех своих детей и вынуждена была переживать своё горе, свой позор в полном одиночестве.

Долго так продолжаться не могло. Каждый день Габдулла дважды пытался пройти к ней, но она его не пускала, только через закрытую дверь односложно отвечала на его вопросы о самочувствии: «Здорова!» Но на самом деле она вовсе не была здоровой. Однажды проснулась в поту. Перед глазами маячило множество Сагадат и Мансуров. На другой день она уже никого не узнавала. На третий день, выкрикивая что-то в бреду, бике умерла.

Смерть Разыи-бике вызвала целую бурю толков и пересудов. О ней говорили на каждом углу и, конечно же, ругали Габдуллу.

Кончина матери сильно омрачила настроение молодых. Сагадат считала себя причиной несчастья и очень мучилась, считая, что ради собственного счастья ей пришлось перешагнуть через труп матери Габдуллы. Угрызения совести были так велики, что она перестала смеяться, радость покинула их дом. И в отношениях с Габдуллой наступило охлаждение. Целуя, обнимая мужа, Сагадат неизменно чувствовала взгляд Разыи-бике, которая, казалось, следит за ними. Ей чудилось, что между ней и Габдуллой лежит покойница. Она осунулась, лишилась сна и аппетита. Самочувствие обоих ухудшилось. Чтобы освободиться от тяжких мыслей, решено было перебраться в усадьбу. В конце марта они уехали из города.

Дом был большой, просторный, крытый железом, с красиво, богато обставленными комнатами, с блестящими дверьми и лестницами, покрытыми лаком. Однако Сагадат больше нравился хозяйственный двор. Там пахло коровником, ягнятами, в сарае кудахтали куры, крякали и плескались в талой воде утки, индюк, важно надувшись, грелся на солнце и лопотал что-то, в сарае под саке были гусиные гнёзда. С первого же дня она сама стала ухаживать за птицей, кормила её, узнала, сколько самок несут яйца, а сколько сидят на яйцах. Гусыни высиживали потомство, а гусак, печальный и одинокий, бродил в сторонке. Сагадат кормила его, ласкала, гладила по шее. Хотелось, чтобы он понял, как она сочувствует ему в его одиночестве. Она подолгу любовалась беленькими ягнятами, которые, радуясь весне, прыгали возле дома. Хотелось приласкать их, потрогать мягкие, кудрявившиеся спинки. Не оставила она без внимания и корову, подставлявшую солнцу свои бока, невозмутимо жуя жвачку. Сагадат подошла ближе, посмотрела на её задумчивую морду, похлопала по шее, почесала между рогами, посчитала по меткам на роге, сколько раз корова приносила потомство.

Потом в огороде она увидела длинные грядки, совсем как в хозяйстве муллы-абзы из её детства, постояла немного, предаваясь милым воспоминаниям, и прошла в сад. В воздухе был разлит нежный, чуть уловимый аромат смолы. Этот запах пробудил в душе Сагадат ощущение молодости, новых надежд. Она внимательно осмотрела вишнёвые деревца, высаженные вдоль ограды, кусты малины на другой стороне, яблони между ними – всё было ей близко, словно встретила дорогих родственников.

Душа Сагадат наполнилась радостью. Она попала в мир, который был ей родным, который жил в ней всегда и который она лелеяла и берегла в себе. Мрачные мысли, одолевавшие её в последние дни в городе, были забыты, на душе стало светло и спокойно. Обо всех своих впечатлениях и чувствах она рассказала Габдулле, и его тревоги и печали тоже немного развеялись. Не столько слова, сколько радостное возбуждение Сагадат подействовали на Габдуллу. Он вдруг увидел, как славно вокруг, как лучисто весеннее солнце, как звенит капель, журчат талые ручейки. С тёплым чувством наблюдал он за ребятишками, игравшими в снежки. Мало-помалу городские переживания отпустили его, отошли на задний план. Впервые после смерти матери Габдулла и Сагадат почувствовали себя здоровыми, молодыми, полными счастливых надежд. Ощущения эти усиливал светлый весенний день, пробуждающаяся природа. Они радовались, что смогли проститься с прежней жизнью. Благодарные своему счастью, не заметили, как вернулась к ним любовь – они обнимались, целовались, а потом обнимались и целовались вновь. Эти объятия и поцелуи не были похожи на прежние – были слаще, дарили новые, неизведанные раньше удовольствия. Оба радовались, что любят друг друга, и клялись, что теперь уже ничто и никогда не разлучит их.

На второй и на третий день после их приезда погода стояла отличная, было так тепло, что снега во дворе превратились в мягкую снежную кашицу. В низинах собиралась вода. Лёд в Идели затопило водой. В саду пахло почками, молодыми листочками, с каждым днём всё больше чувствовалось приближение лета.

Вот уж и скворцы прилетели. Угнездившись, они завели звонкую песню, в которой рассказывали о долгом своём путешествии, о том, что видели сами, что было с их друзьями. Травка на дальних прогалинах стала ярче. Коровы, почувствовав запах свежей травы, мычали, просясь на волю. Козы украдкой, чтобы не видели хозяева, перепрыгивали через изгородь и уходили к риге. Снега на полях чернели и постепенно исчезали, природа всё более и более окрашивалась в зелёный цвет. Тёплый ветер доносил запах сырой земли и травы. Льды, покрывавшие Идель, с шумом ломаясь, не спеша поплыли по течению. Весна окончательно воцарилась повсюду. Вскоре на реке показались пароходы. Поравнявшись с дачей Габдуллы, белый пароход протяжно прокричал: «Здравствуйте!» Почки на черёмухе в саду лопнули и показались крохотные листочки. Усадьба наполнилась дивными запахами. Деревья друг за другом начали распускать листья.

Но вот небо затянула туча. Всё вокруг внезапно погрузилось во мрак, оглушительно загрохотал гром. Перекаты грома сопровождались ослепительными всполохами молний, по чёрному небу беспорядочно метались яркие полосы света. Вспыхнула молния и следом раздался устрашающий треск. Одновременно по крышам забарабанили крупные капли дождя. Возле дома с северной стороны ещё оставались последние снега, но после дождя исчезли и они. В рытвинах собралась вода. Утки тотчас стали деловито плескаться в ней. Небо очистилось, и снова засияло солнце. Зелёный наряд лугов и лесов стал ещё пышнее. В окна вливался свежий, наполненный ароматами воздух. Пришло лето.

Сагадат с Габдуллой стали ждать из города Мансура. Вскоре, сдав экзамены, появился и он, нагруженный книгами. Жизнь Габдуллы и Сагадат стала разнообразнее. Мансур привёз из Казани много новостей и ещё больше литературы. К их радостям прибавилось ещё и удовольствие от чтения книг. При этом Мансур много рассказывал о назначении литературы, поясняя, чем рассказы отличаются от романов.

Шли дни, и Мансур начал читать им по-русски. Габдулле он привёз несколько небольших русских книжек. Сагадат приступила к изучению русского букваря. Занятия, проходившие в тиши редкой по красоте природы, ничего, кроме удовольствия, не приносили и лишь украшали жизнь, делали её интересней. Все трое постоянно были вместе – и за столом, и на прогулках, поэтому Мансур при каждой удобной возможности рассказывал много такого, отчего интерес к чтению лишь возрастал. Он говорил обо всём, что видел – о деревьях, о смене дня и ночи, об урожае, о воде, о небе. К концу лета Сагадат накопила немало знаний, отказалась от многих прежних своих представлений. Хотя в области русского успехи её были ещё очень слабы, – книг она не понимала, – зато хорошо усвоила, что знать русский язык необходимо, и дала себе слово, что непременно овладеет им. Габдулла решил продолжать занятия языком до тех пор, пока не сможет свободно читать научные книги. Пока что они позволяли себе продолжительные прогулки – ходили в лес, смотрели на работу косарей – но с осени намерены были серьёзно заняться языком. Чтобы Сагадат могла подтянуться, решено было нанять для неё учительницу.

Дни пролетели быстро, кончился и август. Полевые работы шли своим чередом. Благополучно прошла жатва, накосили сена, урожай оказался неплох. Природа готовилась к осени.

Так прошло лето. Вместе с летом ушли в прошлое все переживания, связанные с кончиной Разыи-бике. Молодые супруги, словно рождённые заново, готовили себя для новой жизни. Хотелось скорее вернуться в Казань и начать жить по-новому – так, как они себе это представляли. Молодые супруги были настроены серьёзно взяться за учёбу.

11

Возвращение Габдуллы с Сагадат внесло в жизнь Мансура и его друзей большие перемены. Нескончаемыми своими проблемами, поисками ответов на множество вопросов, которые предлагала жизнь, они занимались теперь не за скрипучим столом в комнатке Мансура, не на его «пляшущих» стульях, не там, где кровать в одно мгновение могла превратиться в груду досок, а в зале дома Габдуллы, где зеркала поднимаются от пола до потолка, где на окнах в горшках цветут розаны, за столом, накрытым белой скатертью. Традиция пить чай из кипящего самовара была сохранена, однако они теперь сидели за столом, уставленным всевозможными лакомствами, от одного вида которых невольно текли слюнки. Если в комнате Мансура головы их затуманивались от дыма и недостатка воздуха, то здесь они хмелели от нескончаемого количества выпитого чая с разнообразным вареньем, и речи их от этого становились цветистыми и многословными. Их убеждения, программы и планы не менялись, однако сознание того, что в их полку прибывает – появился, например, богатый Габдулла, – поднимало настроение, и взгляды на будущее казались более обнадёживающими. В своей правоте у них не было и тени сомнения. Они строили планы на будущее и заранее радовались «победам», хотя взгляды их на жизнь, философия не вписывались ни в одну из существующих ныне философских систем, и при серьёзной критике всё их прекрасное здание могло рассыпаться. Их вера, их великое желание трудиться ради пользы народа, проекты, надёрганные из разных философий и собранные вместе, как кусочки хлеба в суме нищего, на первый взгляд выглядели вполне привлекательно. В головах у них крепко сидела идея служения народу, но что являет собой этот их «народ» на самом деле, они представляли себе весьма туманно. Им даже не приходила в голову мысль выяснить это. Они понятия не имели, что народ очень разнороден, говорили лишь о «служении». И предлагая для этого самого «служения народу» разные пути, часто переходили на крик, неистово спорили, не понимая друг друга. Тем не менее, по многим проблемам они были едины и следовало только предпринять практические действия. Главной среди их программ было наведение порядка в Духовном собрании, которое казалось им тем местом, где на деле можно приносить большую пользу, – решать, например, вопросы, касающиеся просвещения татар России. Дело было лишь за реорганизацией Духовного собрания. Они критиковали всех членов этого учреждения, разбирали их дела до мельчайших подробностей, выдвигали на роль муфтия, кадия таких-то и таких-то людей, заочно решали их судьбу. Они обвиняли Духовное собрание в том, что муллы в аулах никчёмные, что в медресе царит беспорядок, даже в том, что нет татарских школ, виновато было Духовное собрание. Потом переходили на казанских мулл, на их мударрисов, на их медресе, критиковали всех подряд, искали пути реформации. Этому вопросу они придавали решающее значение. Один плохой мударрис медресе, один плохо проведённый урок, считали они, способны причинить огромный вред. Они требовали от людей знаний и умения, которыми не владели сами. Особенно доставалось от них тем мударрисам, которые лишь числились таковыми. Их ругали за бездеятельность, за непозволительную медлительность. Вот такие вопросы искренне мучили их.

Потом переходили к обсуждению новометодных школ – «ысул джадид». Они радовались, что кое-где стали появляться подобные школы. Шакирдов, которые поехали преподавать в них, считали настоящими героями. Они думали так: если по всей России откроются новометодные школы, проблемы у татар кончатся. Таким образом, этим школам придавалось исключительно большое значение. Баев, мулл, поддерживающих новометодные школы, они считали своими людьми, а те, кто был против, входили в разряд врагов. Это были не личные их враги, а недруги всего народа. Этих людей поносили, презирали, смеялись над ним.

На самом деле их уверенность, что всё зависит только от школ, было заблуждением. Они не представляли, какие трудности ждут их впереди. В том, что дела их идут туго, обвиняли тот самый народ, в служении которому видели смысл жизни.

Потом принимались за татарскую литературу. Снова поднимался шум и крик, обсуждали молодых, ещё не оперившихся авторов, думали, какое будущее ждёт их, выясняли, насколько велики их заслуги.

В конце концов все проблемы были сведены к необходимости издавать газеты и журналы, важно было достучаться до народа, который оставался равнодушным к их идеям. И вот тут начиналась, пожалуй, самая большая трудность на их пути, которую решить радикальным путём было невозможно, как бы они ни горячились, как бы ни надсаживали глотки. Они вынуждены были столкнуться с подлинной жизнью татар девятнадцатого и начала двадцатого веков. Тут все их иллюзии улетучивались, философия рассыпалась, все виды на будущее, расцвеченное радужными красками, меркли. И они всё время наталкивались на одну и ту же стену, преодолеть которую не могли.

Иногда, видя безвыходность положения, они всерьёз начинали обсуждать возможности переселения всего татарского народа в Турцию, предлагали даже подкупить каких-то губернаторов, чиновников, но никогда их рассуждения не имели целью найти пути, чтобы как-то приспособиться к российской действительности, улучшить отношения с ней, чтобы жить было удобно не в Турции, а здесь. Они даже в мыслях не допускали, что такое когда-нибудь будет возможно. После бесплодных споров они расходились опечаленные, словно с похорон, подолгу ворочались в постели, мучимые тщетными думами, и, наконец уснув, продолжали маяться во сне, выискивая решения, строя совершенно фантастические планы.

Шумные эти заседания, споры, обсуждения не могли не оказывать влияния на Габдуллу и Сагадат, всё дальше уводя их от привычной жизни. Вместе с молодёжью они задумывались над вопросами, которые выдвигала жизнь. Не думать об этом они уже не могли.

12

Сагадат выросла вдали от общественной жизни. Она понятия не имела о том, что это такое, поэтому разговоры о школах, медресе, муфтиях и муллах вызывали у неё удивление. Вначале она даже не понимала, как всё это важно для молодёжи, которая собиралась у них за самоваром. Она думала про себя: «Может, они сами мечтают стать муллами или муфтиями?», воспринимая их взволнованные речи как стремление к личному благополучию. Однако внимательно слушая их разговоры о проблемах медресе и школ, отмечая восторги, которые они расточали хорошо обучающему мулле, или баю, содержащему медресе, или человеку, открывшему школу, она поняла, что была не права. Чутьё подсказывало ей: всё, за что они ратуют, – хорошо, даже если она и не понимала чего-то. Казалось, дела, которыми они хотели заняться, обязательно должны приносить каким-то людям пользу. Однако понять их до конца она не могла. Ей было смешно слушать, как молодёжь эта, поедающая за столом огромное количество пирогов с яблоками и паштетов, выпивающая бесчисленное количество чашек чая, не имея за душой ни гроша, горячо рассуждает о своей готовности открывать школы, и какие-то необычные медресе. А их насмешки, издевательские высказывания о муллах вызывали у неё даже некоторую неприязнь. Под словом «мулла» она всегда имела в виду воспитавшего её муллу-абзы из родного аула. Ей казалось, что они ругают и его тоже. Иногда ей даже хотелось возразить им, но всякий раз на память приходил какой-нибудь мулла, которого она видела в публичном доме, и она молчала.

Когда речь заходила о литературе, Сагадат не понимала, не представляла, какую цель преследовала эта «литература», которой они придавали столь важное значение в продвижении татар вперёд. Она ничего не знала об этом, а потому слушала их очень внимательно, желая понять. В конце концов она узнала, что это новые книги, но никак не могла взять в толк, чтобы они могли играть ту большую роль, о которой эти юноши толкуют. Неужели эти книги способны вытеснить «Фазаилешшехур», «Рауник аль-ислам» и другие, которые они читали на уроках у абыстай. Неужели ученицы абыстай станут читать на уроках эти новые книги? Неужели мулла-абзы станет заглядывать в такую книгу, когда ему нужен будет совет? Нет, конечно же нет! Такое невозможно даже представить. А ещё они связывают с этими книгами совсем уж невозможные надежды – изменить нрав народа, улучшить его природу, даже сделать людей богаче. Этому она тоже никак не могла поверить. Потом они всё время говорят: «Народ пойдёт вперёд». Содержание этих слов казалось ей загадочным, хотя она и догадывалась, что речь, по-видимому, идёт о благосостоянии народа, о его образованности, воспитанности, равенстве. Ей казалось, что значение слов они употребляют, с одной стороны, неверно, с другой стороны, неполно. Она была уверена, что, народ пойдёт вперёд лишь в случае, если будет религиозным, будет пять раз в день творить намаз, не станет, как её отец, курить трубку. Вот что должно быть на первом месте. И то, что они не упоминали об этих вещах, отдаляло их от неё. Они никогда не употребляли таких слов, как «быть ближе к Аллаху», «угождать Аллаху», которые она постоянно слышала от муллы-абзы и абыстай, а говорили так, словно Аллаха не было вовсе, о чём бы ни шёл разговор – о школе или о литературе. Это очень настораживало Сагадат и увеличивало сомнения. Она думала: «А может, эти люди просто злые?» Но вспомнив, сколько сделал Мансур для её спасения, и другие хорошие их дела, она гнала эту мысль прочь.

«Но что же это за люди – намаз не творят, Аллаха не боятся? – думала она. – Стараются ради какого-то народа, хотят, чтобы он стал богаче, образованней, мечтают открыть для него школы».

Как ни ломала Сагадат голову, в первые дни ответа найти не могла. Их своеобразный взгляд на женщин, нежелание, чтобы они прятали лицо, также усиливали её подозрительность. «Это плохие парни, – говорила она себе, – хотят развратить женщин». Но благородство Мансура, внимательное, уважительное отношение молодёжи к ней, обращение с ней, как с равной, снова вносили сумятицу в её душу. Она терялась в догадках. Желая разобраться во всём этом, очень внимательно слушала их, и чем больше слушала, тем глубже увязала в сомнениях. Она много думала, пытаясь распутать этот клубок противоречий. Иногда искала объяснения в книгах, которые давала ей абыстай. И всё не могла понять, как же следует ей относиться к этим странным людям.

На Габдуллу все эти заседания влияли не как на Сагадат. Во-первых, он и раньше знал о существовании молодых людей, которые ругают мулл и хотят чего-то, хотя их стремления весьма туманны; во-вторых, воспитание, полученное в медресе и от матери, было очень прочно, – так что он не собирался вступать с ними в споры; в-третьих, почитывая русские книги, русские газеты, он знал, что и русские знакомы с такими людьми, и, хотя не вполне понимал их, в голове у него не было разлада, как у Сагадат. Он не очень-то верил молодёжи, был убеждён, что для серьёзных дел, о которых они болтают, силёнок у них не хватит, а потому слушал их в пол-уха. Его отношение к юным горлопанам с каждым днём становилось всё определённей, революционность в его настроениях, захватившая его в дни поисков Сагадат, теперь исчезла. Правда, он любил этих людей, ценил за открытый нрав, остроумие и искренность, лёгкость общения друг с другом, за то, что в душе у них нет зла, желания обмануть, что живут честно, превыше всего ценят честь и совесть, и идут путём, определённым этими понятиями. Эта молодёжь в его глазах была куда достойней многих, кого он знал. Однако он вовсе не собирался следовать за ними, предпочитал жить привычной жизнью.

На взгляды этих людей он смотрел по-своему, во многом сходился с ними, ко многому относился иначе. Например, он разделял их убеждения в вопросе реформирования медресе, но заявлений о «равенстве» не принимал. Не верил он и в решающую роль литературы. Он с сомнением слушал патетические заявления о «служении народу» и думал, что куда полезней было бы собрать деньги и с их помощью на деле оказать народу пользу. И потом, он был уверен, что на свете прекрасно можно жить без всяких этих «служений народу». Идея, составлявшая смысл жизни этой молодёжи, была для него лишь чем-то вроде развлечения. Они с Сагадат, которая всеми силами старалась проникнуться новыми идеями, понять их до конца, по-разному смотрели на эти вещи. Она подолгу говорила с Мансуром, порой горячо спорила с ним, стремилась глубоко проникнуть в суть проблем и, часто задумываясь над ними, делала свои выводы, которые прятала в глубоких тайниках души. Чтобы лучше понять, она, по совету Мансура, читала специальные книги, изданные на татарском языке. Она вникала в каждое слово, обдумывала каждую фразу и искала ответы на свои вопросы. С каждым днём Сагадат всё глубже уходила в проблемы. Книги, мысли часто заводили её в безвыходный тупик, и это огорчало её. Она сердилась на собственное бессилие, читала и перечитывала книги, но непреодолимые преграды так и продолжали стоять перед ней. Она вынуждена была обращаться к Мансуру. Чем дальше она продвигалась вперёд, тем всё более беспомощной себя чувствовала, чем больше читала, тем больше ощущала своё невежество, понимая, что не знает ничего.

И всё же она чувствовала, что с каждым днём становится ближе к молодёжи, хотя до конца понять этих ребят не могла. Каким-то чувством Сагадат догадывалась, что всё, что они говорят, – правда, всё, к чему стремятся, чего желают, – хорошо, она доверяла им без колебаний.