Текст книги "Нищенка. Мулла-бабай (сборник)"

Двинулись дальше, остановились возле приоткрытой двери. Из комнаты тянуло запахом гноя, там лежала женщина, на бёдрах которой они увидели тряпки, пропитанные кровью и гноем. Мансур сказал, что женщина больна сифилисом. Габдулла стал всматриваться в пожелтевшее лицо с застывшей маской скорби – эти чёрные брови, длинные ресницы показались ему знакомыми.

– Это Фахрия, – сказала служанка, – ты, верно, знаешь её, очень красивая была девушка, и абыстай любила её. Да вот заболела. Хорошо ещё, что абыстай добрая, а то бы давно в больницу свезли.

Габдулла вспомнил, как проводил время с этой девушкой. В мире продажной любви она была некогда знаменитостью, королевой и на мелюзгу смотрела свысока. А теперь больна, гниёт заживо. Габдулле было очень жаль красивую девушку. Хотелось чем-то помочь бедняжке, которая стала жертвой злодеев, погубивших её ради собственного удовольствия. Он выразительно посмотрел на Мансура. Тот проговорил:

– Таких видимо-невидимо, они – проститутки, жертвы невежества, – и пошёл дальше.

Габдулла нехотя поплёлся следом.

Служанка остановилась возле затворённой двери и открыла потайной глазок. Взгляд Габдуллы упал на подоконник, где лежали лекарство и машинка, которой пользуются при инфекционном заболевании для орошения определённого органа. Потом разглядел толстую женщину в неопрятной рубашке. Её обнимал совсем ещё молоденький парнишка, у которого только начали пробиваться усы. Габдулле стало жаль мальчишку, польстившегося на необъятную грудь и рыхлое тело, и он с опаской подумал, что в таком гибельном месте легко подхватить неизлечимую заразу, способную превратить человека в инвалида. «Как же быть, – размышлял он, – как покончить с этим злом и уберечься от болезней?» Габдулла не знал ответа на эти вопросы и при случае решил задать их Мансуру.

Перед ними была комната, дверь которой оказалась прикрытой, но в небольшую щель всё же кое-что можно было разглядеть. В комнате стояли две кровати, на обеих лежали по два человека. Левая пара была совершенно обнажена, на виду было всё, что положено прикрывать. Смотреть на это было противно. Справа, раскинувшись, на спине лежал голый человек с чёрной бородой, одна его рука свешивалась до самого пола. За ним, сжавшись в комочек, притулилась маленькая, худенькая женщина. Она тоже была неприкрыта.

Габдулла с Мансуром не стали задерживаться. Того, что они увидели, было вполне довольно, чтобы обоим стало тяжко. Дальнейший поиск Сагадат они поручили служанке, а сами пошли в зал. Та принялась торопливо сновать от комнаты к комнате.

Вскоре служанка появилась в дверях и поманила Габдуллу пальцем. Этот жест почему-то напугал Габдуллу, ему показалось, что надвигается какое-то непоправимое горе. Прислушиваясь к своему взволнованно бившемуся сердцу, он вышел в коридор.

И чем ближе подходил он к комнате, тем громче говорило в нём чувство вины, будто шёл к человеку, который по его, Габдуллы, свидетельству приговорён к смерти. Ноги подкашивались, его бил озноб.

С большим усилием он заставил себя заглянуть через приоткрытую дверь в комнату. В полумраке разглядел юную пышнотелую девушку, которую обнимал чистенький молодой человек. Габдулла не стал разглядывать парня, а всё внимание направил на девушку. Открытые ноги, полные руки, под белой рубашкой при каждом вздохе спокойно вздымалась и опускалась грудь. Из-за руки парня, обнимавшего её за шею, лица девушки видно не было. Габдулла мучился сомнениями, Сагадат это или кто-то ещё, тяжёлое чувство не оставляло его. Вот он увидел её волосы, брови, редкие ресницы. «Нет, это не Сагадат», – говорил он себе. Но вот девушка пошевелилась, и стало видно лучше. Удлинённая форма её лица подтвердила сомнения Габдуллы. Внезапно к нему пришло большое облегчение и радость, как если бы он провёл много часов в суде, ожидая приговора, и вдруг узнал, что оправдан. Вместо Сагадат оказалась другая девушка. Родилась надежда, что Сагадат вообще нет в этом мерзком доме разврата. Ей не место здесь. Ухватившись за эту спасительную мысль, он уже представлял её в совсем других обстоятельствах.

– Что, не она? – спросила служанка. – Тогда я знаю, где надо искать. Это в другом месте. Слышала я, туда недавно поступила новенькая, – сказала она и в миг развеяла иллюзорные надежды Габдуллы.

Он быстро достал из кармана трёшку, протянул служанке и, кивнув Мансуру, пошёл к выходу.

Едва оказавшись за дверью, он почувствовал, как морозный ветерок пахнул в лицо свежестью, наполнил грудь, унося неприятные ощущения. Он задумался о положении девушек, об их незавидной судьбе, страшном будущем. Всё это вызывало множество вопросов:

– Почему пропадает так много женщин – кого сифилис губит, кого чахотка? – обратился он к Мансуру. – Почему они продают свои тела, свою любовь?

Мансур посмотрел на него долгим взгядом, потом ответил:

– Причин очень много. А главная причина проста – им каждый день хочется есть.

Габдуллу такое объяснение не устроило.

– Разве по-другому нельзя прокормить себя? – возразил он. – Почему не идут в служанки? Почему не делают другую работу?

Мансур усмехнулся:

– Идут в служанки. Если не все, то семьдесят процентов из них наверняка были служанками. Дело в том, что служанок совращают баи или байские сынки, а как только у девушек начинает расти живот, хозяйки выгоняют их. После тщетных поисков работы, потеряв надежду выйти замуж, они, смирившись с судьбой, идут в публичные дома. Мол, была не была! Один конец! В заведениях этих их спаивают, чтобы выбить из их памяти времена, когда они были «людьми», чтобы забыли свои мечты и надежды, и не дают выйти из этого состояния. Постепенно они сами начинают тянуться к вину, чтобы заглушить тоску. Время идёт, и вот уже все они становятся на одно лицо и с одинаковой несчастной судьбой.

Слова Мансура о баях и байских сынках задели Габдуллу за живое, напомнив, как он сам обращался с прислугой. Перед его мысленным взором одна за другой возникали пострадавшие по его вине служанки. Они, все такие разные, казалось, говорили одно и то же: «Ты погубил меня, ты! Из-за тебя попала я в публичный дом. Из-за тебя осталась без мужа. Из-за тебя стала торговать собой!»

Габдулла чувствовал себя припёртым к стене, обложенным со всех сторон. Хотелось как-то защитить себя, и он рылся в памяти, искал оправдания, чтобы окончательно не погибнуть в собственных глазах. «Я же действовал с их согласия, – говорил он себе, – а если было согласие, то есть никях, значит, и вины моей нет». Но другой голос говорил: «Собираешься шариатом прикрыть собственную мерзость?!» – «Но ведь не сделай этого я, – пытался он выгородить себя, – сделал бы кто-то другой».

Такой довод показался ему убедительным. Однако успокоил он себя ненадолго, очень быстро возникла досадливая мысль, что в сущности он пытается увернуться, оправдать свою вину. Он был зол на себя, а прежний голос говорил всё громче: «Хочешь сухим выйти из воды? Напрасно стараешься. Как ни крути, а ты – подлец. Ты за свою жизнь натворил столько зла, сгубил столько невинных душ!» Поняв, что обмануть проснувшуюся совесть не удастся, он решил покориться её суду.

Габдулла шёл к другому публичному дому, ругая себя: «Да, да, я подлец, я погубил много невинных…»

В доме царило оживление – слышались звуки гармони, громкие разговоры, по коридору сновали люди – всё говорило о том, что обитатели уже встали. Приятели были рады этому, не придётся подглядывать в щели и потайные глазки. На звуки их шагов вышел молодой человек. Глаза его радостно заблестели.

– Добро пожаловать! – воскликнул он. – Проходите! Куда желаете, в зал или в кабинет?

Видя, что Габдулла с Мансуром идут в зал, он закричал хриплым голосом:

– Девушки! Пришли гости. Фатыма, Шамси, Зухра – все в зал!

Двери разом открылись, из них высунулись девушки. Габдулла с Мансуром, оглядев их, не спеша проследовали в зал.

Было слышно, как суетились в спешке женщины, как хриплый голос подгонял их: «Одевайся, одевайся!» Голоса повторяли: «Габдулла-бай пришёл, Габдулла-бай». Это ранило Габдуллу в самое сердце, лицо его залило краской. «Я виноват, виноват!» – твердил он про себя, глядя на Мансура. Увидев во взоре Мансура мягкую улыбку, как бы говорящую: «Я прощаю тебя, понимаю, как тяжело терпеть муки совести», – он немного успокоился.

Пока они сидели в ожидании, Габдулла высказал Мансуру свои соображения, как им лучше действовать. По этому плану им не следовало говорить, с какой они здесь целью, ни слова про Сагадат, всех девушек угощать пивом, просить, чтобы пели, занять их танцами, пока все до единой не появятся в зале. Девушки появлялись одна за другой и рассаживались по стульям. Габдулла затевал с ними разговоры. Мансур же задумчиво смотрел на девушек, пытаясь по их лицам, глазам, движениям понять, что они чувствуют, о чём думают. Сидевшая неподалёку от него грубая, нескладно скроенная девица с маленькой головой явно попала сюда по собственной глупости, и муки раскаяния не беспокоят её. Чтобы убедиться в верности своей оценки, он хотел было заговорить с ней, но из опасения, что это может как-то осложнить их задачу, раздумал.

Внимание его отвлекла её соседка, белолицая, довольно высокая, стройная блондинка с большими глазами и длинными ресницами. Ему показалось, что в глубине этих глаз скрывается безбрежное море тоски. Под её наигранным безразличием угадывалось недовольство собой и затаившийся в душе страх.

Мансур испытывал не столько жалость, сколько смущение перед блондинкой. Она не догадывается, зачем они здесь, думает, что они такие же, как все, и, конечно же, настроена недружелюбно. Ему захотелось оправдать себя в её глазах, дать ей понять, что ничем не виноват перед ней, что не собирается мучить женщину, жизнь которой и без того горька. Но опять-таки мысль, что это может навредить их задаче, удержала его.

Взгляд его выделил худенькую грустную женщину, в облике которой было что-то, свойственное только матерям. Возможно, у неё несколько детей. Мансуру представилось, что она, больше всего на свете любящая их, сбежала сюда либо от побоев мужа, либо от других мучителей и теперь, раскаиваясь в необдуманном своём шаге, каждый день плачет, скучая по брошенным детям. Из-за своей нерешительности она не может выбраться из этого болота и увязает в нём всё глубже. Было очень жаль её.

В дверях показалась девочка. Поднимаясь на цыпочки, она изо всех сил старалась казаться взрослой. Мансур стал смотреть на детское личико её, на улыбку (так девчушки её возраста радуются кукле), на худенькие ручки, недоразвитую грудь. Эта девочка, ещё ребёнок, с малых лет приговорена гнить в публичном доме. Мансур был уверен, что её заманили сюда, пользуясь тем, что нет у неё ни отца, ни матери, ни близких, и теперь губят, чтобы кто-то получал удовольствие, а кто-то зарабатывает на ней. Мог ли Мансур спокойно смотреть, как на его глазах гибнет беззащитный ребёнок? «Надо её спасти!» – решил он. Но тут же вспомнил о матери, вынужденной оставить детей, которая всякий раз перед сном молится об их благополучии и перед очередным грехопадением молится о спасении своей души. Он снова подумал о стройной большеглазой блондинке, о бедняжках, больных сифилисом и чахоткой, которых видел в другом публичном доме. Он чувствовал своё бессилие перед таким количеством нуждающихся в спасении.

Вошёл человек и хриплым голосом спросил:

– Что вам подать, баи?

Мансур вздрогнул, будто очнувшись от сна. Габдулла сказал:

– Корзину пива и музыкантов.

Девушек в зале становилось всё больше. В неповторяющихся одеждах разных цветов девушки разного возраста и роста вышли на базар торговать своим телом. Всё это коробило Мансура, одновременно вызывая сострадание.

Принесли пиво. Скрипач принялся настраивать инструмент. Мансур с Габдуллой разглядывали прибывающих обитательниц публичного дома, искали Сагадат. Послышались звуки открываемых бутылок. Глаза девушек, привыкших к выпивке, заблестели. Женщины, потерявшие голоса от постоянных попоек, запели какие-то бессмысленные песенки под звуки гармони и скрипки. Габдулла удивлялся, как мог он получать удовольствие от подобных вечеров. Хотелось верить, что раньше голоса у девиц были получше, а вечера веселее. Но это была неправда. Жаль было друзей, которые частенько пропадают здесь. Пили много, пивные бутылки опустошались с невиданной скоростью. Баиты (исторические песни), возникшие по поводу известных событий, исполнялись так, что иначе, как издевательством над прошлым, назвать это было нельзя.

А Сагадат всё не было. Устав от назойливого внимания девиц, Мансур усадил рядом с собой стройную девушку и занялся беседой с ней. Он хотел узнать подробности из жизни борделя. Его удивила смелость суждений девушки, которая, как оказалось, не верит никому и ни во что на свете, не признаёт ни Аллаха, ни мулл. Он сказал ей, что жалеет всех этих женщин, и в ответ увидел на её лице лишь презрительную усмешку – она, похоже, не считала, что девушки заслуживают жалости. Это озадачило Мансура и даже вызвало некоторую неприязнь к собеседнице, но ненадолго. Он пытался объяснить, что у неё нет права так относиться к подругам. По-видимому, она знает о них слишком мало и исходит лишь из личного опыта.

Одна из девиц позвала Габдуллу:

– Пошли танцевать!

За ней и другие стали приглашать его. Габдулла с Мансуром переглянулись.

– Что ж, ладно, – сказал Габдулла и поставил условие: – Танцевать будут все, кто живёт в этом доме. Все до единой!

Хриплый парень пошёл за остальными девушками и вскоре привёл особу, которую не то что девушкой, но и женщиной назвать уже нельзя было – так она была стара. За ней вошла кругленькая девушка с гладко причёсанными на прямой пробор волосами, смазанными маслом, а потом друг за другом вошли три или четыре русские девушки. За рояль сел русский с большой плешью, чёрный костюм на нём лоснился ничуть не меньше, чем плешь. Девушки построились в ряд. После долгих споров решено было танцевать вальс.

Заиграли вальс. Поскольку кавалеров не было, девушки танцевали друг с другом. Русские были за кавалеров, а татарки – за дам. Большой зал заполнился колышущимися телами, девушки неумело изображали танец. В неуклюжих прыжках и телодвижениях не было ни красоты, ни ловкости.

Плясуньи взмокли. Зал наполнился резким запахом пота. Музыка стихла. Немного передохнув, женщины собрались танцевать кадриль. Для этого танца требовалось некоторое умение, поэтому многие отошли в сторонку и сели. Но желающих оказалось немало. Теперь они прыгали ещё безобразней. Габдулла с Мансуром наблюдали за их нелепым кривлянием. Эти женщины, неведомо откуда собравшиеся сюда, прежде не слышавшие о танцах, явно не получали от них удовольствия и усердствовали лишь для того, чтобы привлечь к себе внимание гостей.

«Кадриль» закончилась. Девушки готовы были танцевать и дальше, но Габдулла с Мансуром, несмотря на настойчивые упрашивания, не соглашались, тогда одна из них сказала:

– А хотите, я спляшу вам нашу, татарскую?

Девушки наперебой стали нахваливать подругу:

– Из Астрахани она, очень ловко пляшет.

Молодые люди согласились посмотреть.

Девушка заказала свою любимую плясовую и попросила музыкантов играть помедленней, но когда те заиграли слишком уж медленно, она сказала:

– Быстрей!

Музыка зазвучала живее. Девушка слушала, реагируя всем существом, потом легко подпрыгивая и притоптывая, пошла по кругу. Зал замер. Плясунья, не отставая от ритма, выделывала ногами затейливые фигуры. Вот она прогнулась назад и, стоя на месте, стала ритмично вздрагивать телом. Габдулла с удивлением наблюдал за ней, а Мансур глядя девушке в глаза, заметил, какой весёлый огонь зажёгся в них. Он видел, сколько радости доставляет ей пляска, и всё больше убеждался, что перед ним прирождённая артистка. Девушка плясала всё уверенней и красивей, глаза её горели, лицо полыхало румянцем, радостная улыбка не сходила с губ. Все, кто был в зале, наблюдали за ней, затаив дыхание, не упуская ни одного движения.

Музыканты начали уставать, они уже не поспевали за плясуньей. Гармонист сдался первым, скрипач взглядом умолял её остановиться. Девушка сделала ещё несколько движений, волчком покружилась на месте и остановилась, как вкопанная. Зал был похож на ребёнка, у которого отняли любимую игрушку. Мансур с Габдуллой подошли к плясунье и стали благодарить её.

– Ты, как видно, очень любишь плясать, – сказал Мансур.

– Да, я только ради этого и пришла сюда, клянусь Аллахом! Могу не есть, не пить, а не плясать никак не могу! – призналась она.

Другие девушки включились в разговор.

– Она странная какая-то, – сказала одна, – не любит сидеть с гостями, всегда уходит. Ей достаётся за это. Вчера сидела с богатым человеком и влепила ему оплеуху! Уж сколько шуму было из-за этого!

– Если бы ни её пляски, абыстай ни одного дня не стала бы держать, – добавила другая.

Судьба одарённой самим Аллахом артистки, которая не смогла найти для своих выступлений лучшего места, чем публичный дом, произвела на Мансура тяжёлое впечатление. Он дал себе слово во что бы то ни стало забрать её отсюда. Узнал имя девушки, чтобы разыскать, когда вернётся за ней.

Приятели вышли. По дороге Мансур говорил о том, что плясунью непременно следует забрать.

– А что с ней делать? – спросил Габдулла.

Мансур сказал, что хотел бы сделать из неё танцовщицу и собирается поговорить о ней в театре. Габдуллу эта идея не увлекла, да и вообще, по его мнению, пляшущие девушки ничем не отличаются от девушек непляшущих.

– Не думаю, что смогу устроить её в школу для юных девственниц, – размышлял Мансур. – Впрочем, так ли уж необходима для танцев девственность! Надо всё же помочь ей, а уж там, как сама захочет.

Чтобы разъяснить свою мысль, Мансур заявил, что смотрит на грехопадение не так, как велит ислам. Он не верит, что союз мужчины и женщины без благословения муллы греховен. Это благословение, уж конечно, не сможет превратить союз двух людей в рай. Слова Мансура поразили Габдуллу, он как будто и не совсем понял их. «Выходит, грех – это не грех вовсе, а нечто, угодное Аллаху?» – подумал он. В медресе ему внушали совсем другие взгляды, которые вынуждали сейчас осудить точку зрения Мансура и заклеймить его «неверным». С другой стороны, убеждения учителя позволяли смотреть на вещи шире, как бы продвигали Габдуллу вперёд. Ведь Мансур стремится освободить от пороков самых простых, обыкновенных людей, и поэтому он не просто правоверный, а правоверный вдвойне. Габдулла высказал эти противоречивые мысли вслух. Мансур со смехом выслушал его и сказал:

– С точки зрения мулл, я действительно неверный, и если бы я оказался в Бухаре, меня давно бы уже казнили. Однако сам я считаю себя вполне правоверным. Я дал клятву помогать всем людям, служить своим братьям, сёстрам, близким. В роду нашем положиться не на кого, мне и пришлось взвалить эту ношу на себя. Такой уж я человек! А потому мне всё равно, как меня назовут – «верным» или «неверным».

Мансур снова взбудоражил душу Габдуллы, подняв множество вопросов. Занятый своими мыслями, он не заметил, как оказался возле следующего публичного дома.

Ставший уже знакомым запах очередного заведения отвлёк его от рассуждений и напомнил о Сагадат, и он стал думать о ней. Найдут ли они её? Проблемы, связанные с девушкой, снова навалились на него, вызывая ощущение раздавленности, ноги, казалось, подкашивались, в горле застрял комок, лицо покраснело. Словно боясь, что не вынесет эту ношу, он осторожными шагами направился в зал. Случайно увидев своё отражение в зеркале, отшатнулся – багровое лицо, горящие глаза. Хотелось успокоить себя, отогнать навязчивые мысли, но это ему не удавалось.

Тут какая-то девушка закричала:

– Гости!

Отовсюду стали появляться девушки. Всё ещё чувствуя слабость в ногах, Габдулла зашёл в первую попавшуюся комнату и сел там, напряжённо подавшись вперёд. Вскоре подоспела экономка:

– Что вы хотели?

– Приведи сперва девушек! – распорядился он.

Стали сходиться девушки. Экономка ждала следующего приказания Габдуллы. Не увидев среди собравшихся Сагадат, но чувствуя, что она должна быть здесь, он спросил:

– А где остальные?

– Все здесь, – сказала экономка. – Есть ещё одна, новенькая, но её абыстай держит пока возле себя, она «свеженькая» у нас.

– Веди её сюда!

Экономка не стала возражать, зная, с кем имеет дело. Габдулла был сильно взволнован. Собрав все свои силы, он стал ждать. Время тянулось бесконечно, минута – что сутки, секунда – что час. Наконец послышались шаги. Сердце Габдуллы стучало в груди, он замер в ожидании. В дверях показалась экономка, а за её спиной стояла чистенькая, опрятно одетая Сагадат. Габдулла переменился в лице, язык его будто присох к нёбу, он молча уставился на девушку. Сагадат, встретившись взглядом с Габдуллой, тут же узнала его, и снова, как и в первый раз, взор юноши пронзил её, словно током. Щёки девушки вспыхнули и зарделись, глаза засияли. Она не успела подумать, зачем он здесь, как тот страшный день мгновенно восстал в её памяти, и, испугавшись, что весь его ужас повторится вновь, она повернулась и бросилась бежать по коридору.

Девушки, изумлённо наблюдавшие, как растерян и взволнован Габдулла, ещё больше удивились поведению Сагадат. Чувствуя, что здесь скрывается какая-то тайна, они стали шушукаться, толкая друг друга в бок. Габдулла, почти не сознавая своих действий, вскочил и бросился за Сагадат. Она мелькнула в конце коридора, Габдулла крикнул:

– Сагадат!

Не ожидавшая, что Габдулла знает её имя, Сагадат остановилась и растерянно оглянулась. Увидев рядом с Габдуллой молодого человека, который тоже стоял в тот день на балконе, она удивилась ещё больше. Не зная, что делать, она юркнула в свою комнату и заперла за собой дверь. Габдулла с Мансуром пошли за ней. Экономка, видевшая всё, была встревожена. Ей показалось, что молодые люди хотят похитить «свеженькую», что Габдулла её любовник. Она затарахтела:

– Девушка очень молода, абыстай ей разрешает делать выбор самой. Другую возьмите!

Габдулла сердито выпучил на неё глаза. Решив, что дело здесь нечисто, экономка поспешила к абыстай. Габдулла принялся стучать в дверь:

– Открой, Сагадат! У меня дело к тебе.

После долгого молчания послышалось, как скрипнула кровать, и под дверью прошелестели лёгкие шаги. Габдулла ожидал, что дверь вот-вот откроется, но шаги отдалились и что-то будто упало на кровать. Габдулла снова начал стучать, но ответа не было.

Мансур, приблизившись к двери, заговорил с Сагадат. Снова послышались шаги. Дверь открылась. Она стояла перед Габдуллой с мокрыми от слёз щеками. Глаза её смотрели недобро. Габдулла хотел было войти в комнату, но она загородила ему путь и сказала:

– Ты не входи. Пусть другой войдёт.

Габдулла в растерянности остановился. Поведение Сагадат озадачило и обидело его. Он посторонился, пропуская вперёд Мансура, а сам прошёл в соседнюю комнату и сел, обхватив голову руками. Мысли роем кружились в его голове. Габдулла осуждал Сагадат за её резкость, за сердитый взгляд – поведение, казавшееся ему совершенно неуместным. Но как только он представил себе, что могло прийти в голову девушке при его неожиданном появлении здесь, обида прошла. Ему больше прежнего стало жаль её, и он ощутил свою вину перед ней с ещё большей силой.

Габдулла с нетерпением стал ждать, когда Мансур выйдет к нему, когда его позовут. Но время шло, и терпение было на исходе. Габдулла страдал, ощущение вины нарастало, затмевая разум, и он одержим был желанием немедленно что-то предпринять. Он резко встал и пошёл к комнате Сагадат. По лестнице спускалась хозяйка публичного дома. Нужно было обязательно опередить её, увидеться с Сагадат, объясниться. Не обращая внимания на хозяйку, говорившую ему что-то, он толкнул дверь. Оказавшись перед Сагадат, проговорил дрожащим голосом:

– Прости меня, Сагадат! Прости! – и схватил её руку.

Из слов Мансура Сагадат уже понимала, что происходит. Взволнованная, бессвязная речь Габдуллы, весь его потерянный вид растопили в её душе остатки недоверия.

И снова под его магнетическим взглядом она теряла власть над собой, хотелось броситься к нему на шею, но что-то удерживало её, нашёптывая: «Врёт, врёт, не верь!» Две силы боролись в ней.

Дверь внезапно открылась, и вошла «абыстай», один вид которой внушал Сагадат страх. Она почувствовала, что снова превращается в рабыню этой женщины.

– Что вы здесь делаете?

Не успела хозяйка договорить, как Сагадат, ища защиты от неё, бросилась на грудь к Габдулле.