Текст книги "Нищенка. Мулла-бабай (сборник)"

– Какое у вас дело?

В его глазах Мансур также заметил недоверие. Откровенно, не скрывая ничего, он рассказал, зачем они здесь. Старик ничего не понял. Он, как и все, решил, что они ищут девушек для развлечения.

– Нет, сынок, нет, такими делами в свои шестьдесят восемь лет не стану заниматься, – жёстко сказал он.

Мансур снова объяснил всё, подробнейшим образом. Похоже, старик начал понимать, что к чему, а старушка всё ещё смотрела недоверчиво. Но это не помешало ей перечислить и описать всех женщин, проживающих по соседству. По мнению старушки, одна девушка, пожалуй, была похожа на Сагадат. Молодые люди попросили проводить к ней. Сначала старик отнекивался, говоря, что не имеет к этим людям никакого отношения, но когда Мансур протянул ему довольно внушительную сумму за услуги, согласился. Появление двоих незнакомцев в сопровождении старика, вызвало у хозяев дома – мужчины средних лет и бритого парня, а также у женщин за занавеской – недоумение. Семейка эта занималась продажей краденого и сдавала жильё ворам, приезжавшим из других городов, а потому Мансур с Габдуллой были приняты за обычных клиентов. С ними заговорили на условном воровском жаргоне. Мансур с Габдуллой ничего не поняли, и это вызвало у хозяев подозрение. Теперь их сочли за сыщиков, но объяснения Мансура немного успокоили этих людей. Они, конечно же, не поверили ни единому слову чужаков, решив: «Всё ясно, это изголодавшиеся по женщинам байские сынки». Задумав, видно, обобрать их, воры с готовностью подтвердили:

– Да, есть такая, есть, да только живёт в другом месте. Пойдёмте, мы отведём вас.

– Вы не поняли, – возразил Мансур, – старик сказал нам, что похожая женщина живёт здесь у вас, потому-то мы и пришли.

Услышав это, бритый мужчина разозлился. Он вскочил и начал обзывать их постыдными словами:

– Ты что же, за моей женой сюда явился?! Хочешь законную мою супругу забрать? – накинулся он на Мансура, размахивая руками.

Мансур пытался объясниться точнее, но человек, похоже, вошёл в раж. Габдулла испуганно отскочил поближе к двери, Мансур тоже стал отступать. Но тут из-за занавески выскочила женщина и закричала:

– Так вам я нужна? Вот она я! – и влепила Мансуру здоровую затрещину.

Мансур не успел понять, что произошло, видел только, как дверь открылась, и Габдулла исчез за ней. Он тоже бросился следом, но прежде чем очутиться за дверью, почувствовал, как сзади ему нанесли жестокий удар по шее. Очень быстро, собрав все свои силы, он спрыгнул с лестницы. В него метнули полено, которое больно ударило по ногам. Мансур чуть не упал. Он выскочил во двор, из двери ему вдогонку полетело второе полено. Он замедлил шаги и обернулся. На руку капнуло что-то тёплое. Поняв, что из носу у него идёт кровь, он принялся вытирать нос снегом. Тут к нему подошёл перепуганный Габдулла. При виде крови он побледнел. Не зная, что сказать, стоял возле Мансура, чувствуя себя виноватым.

– Это ничего, – сказал Мансур. – Вот кровь из носа пошла.

Габдулла оглядел его и, обнаружив на пальто пятна крови, стал утешать Мансура и ругать взбесившихся мужиков. Вышли на улицу. Мансур остановился, чтобы почистить снегом испачканное кровью лицо, потом зашагал вперёд. Габдулла, повесив голову, молча шёл рядом, понимая, что приятель пострадал из-за него.

Мансуру было не до шуток. Неожиданное нападение огорчало, ведь на уме у него не было ничего плохого, просто хотелось помочь человеку, и вот «награда». Ему теперь тоже стало казаться, что дело, за которое они взялись, – пустая трата времени. Оба шагали, с досадой думая о неудачно прожитом дне. Простившись, оба продолжали оставаться в плену сомнений.

8

На другой день, поскольку Мансуру-эфенде надо было идти на занятия, Габдулла решил самостоятельно побывать в местах, где ютится беднота. Сразу же после утреннего чая он отправился в казарму, на которую указали ему нищие из махалли, расположенной за мостом через озеро.

Габдулла торопливо поднимался по скрипучим ступенькам, словно наверху его ждала срочная работа. Он был ещё на середине лестницы, как дверь казармы открылась, тёплый воздух, вырвавшись наружу, смешался с морозным, и, превратившись в туман, застлал ему глаза.

Спёртый влажный дух казармы напомнил Габдулле вчерашний подвал.

Уступая дорогу выходящим, он остановился. Из двери сплошной вереницей шли старухи, дети, девушки, в самых невероятных нищенских облачениях. Не видя Габдуллу, они продолжали разговор, начатый ещё внутри помещения. Из их слов Габдулла понял, что все они нищие и идут на обычный свой промысел – собирать милостыню. Видя, что они смеются и шутят, Габдулла удивился. Ему трудно было понять, как можно веселиться, когда живёшь впроголодь и пропитание добываешь попрошайничеством. Он присматривался к проходившим мимо, надеясь встретить ту, кого ищет. Габдулла не собирался останавливать их, но одна женщина, заметив его, воскликнула:

– Ой, здесь стоит кто-то!

Остановившись, она стала разглядывать его. «Придётся, видно, сказать что-то», – подумал Габдулла и заговорил о цели своего прихода. Все, кто стоял рядом, как всегда, решили, что он ищет себе девушку.

Вместо ответа женщины принялись шушукаться между собой, обсуждая что-то. Габдулла понял: уговаривают девушку по имени Марьям пойти с ним.

– Иди, иди, Марьям, красивый джигит в баню приглашает, – говорили они, – Валлахи, иди! – Габдулла смутился, злясь на себя оттого, что не сумел толком объяснить, чего хочет.

Женщины со смехом стали указывать друг на друга пальцами, спрашивая:

– Вам эта нужна? А, может, вот эта?

– Нет! – сказал Габдулла.

Старая женщина заметила:

– Да уж, наверное, и эта сгодилась бы, не навечно ведь.

Габдулла покраснел, не найдясь, что сказать в ответ. Женщина, стоявшая впереди, вздохнула шутливо:

– Ну что ж, свадьбе, как видно, не бывать, – и пошла вниз.

Остальные, смеясь, последовали за ней. Габдулла стал ждать, когда они пройдут. Сверху стали спускаться дети, прошла молодая мать с грудным ребёнком на руках, замотанным в тряпьё. Позади всех шёл старик, с трудом переставляя ноги и поглядывая по сторонам, видно, боясь упасть. Он наткнулся в темноте на Габдуллу и стал всматриваться в него. Тяжёлый взгляд, казалось, обвинял, будто каждый встречный был причиной его болезней, нищеты, голода. Габдулла испытывал к старику смешанное чувство жалости и неприязни, уж слишком мрачен и неприветлив был его взгляд. Он будоражил душу, выдержать его было нелегко. Старик тихонько двинулся своим путём, теперь Габдулла видел лишь спину в лохмотьях да тело, дёргавшееся при каждом шаге. Враждебность исчезла, оставалась жалость к старому человеку, который, подойдя к краю жизни, вынужден спасаться от голода попрошайничеством. Не зная, как ещё можно помочь калеке, он полез в карман за деньгами. Увидев в своей дрожащей руке довольно крупную купюру, старик начал поворачиваться на больных ногах. Кости его скрипели и стучали, словно мельничные жернова. Наблюдать это было тяжело. Пробормотав: «Не надо, не надо!» – Габдулла торопливо зашагал наверх. Спиной он продолжал ощущать колючий взгляд старика. Отворив дверь, Габдулла прошёл в казарму.

Окна большого помещения были загромождены всевозможными приспособлениями, защищающими от холода. Столбы между окнами, грязные стены, неровные полы с буграми и ямами – всё скорее походило на скотный двор, нежели на обиталище людей, но занавески и люди, сидевшие тут и там возле окон, чем-то напоминали медресе. Влажный, спёртый воздух, вещи, пропахшие духом нищеты и безысходности, только люди, которые лежали, ели, копошились, несколько оживляли картину. Всё, что Габдулла увидел здесь, было теперь уже не ново для него, хотя и трудно было представить себе, чтобы в одном месте скопилось такое множество убогих. После вчерашнего похода с Мансуром ничем удивить его было невозможно. Он не стал тратить время на разглядывание этого рассадника нищеты, а подошёл к старику, который починял сапоги, и заговорил с ним.

Старик, выслушав его, сказал:

– Были здесь девушки, да ушли только что.

Габдулла заметил, что встретил их, но той, которая ему нужна, среди них не видел. Он счёл нужным объяснить:

– Девушка доводится мне родственницей. Когда я уезжал в Сибирь, она оставалась совсем маленькой. А теперь я, слава Аллаху, вернулся из Сибири богатым, хотел бы найти её, чтобы забрать к себе.

К ним подошла старуха в рванье. Габдулла и ей повторил свою историю.

Нищенка спросила:

– А звать-то её как?

Вопрос застал Габдуллу врасплох.

– Не знаю, – сказал он, – забыл имя, не то Фатыма, не то Зайнаб.

Такой ответ показался старухе подозрительным. Она стала перечислять живущих здесь девушек и рассказала историю о том, что недавно в казарме у них умерли старик со старухой, единственная их дочка осталась совсем одна, без гроша в кармане. Пошла она за закятом, а над ней надругался сын богатых людей. Несколько дней проливала она слёзы, а потом вдруг пропала. Слушая эту историю, Габдулла почувствовал, как сердце его сжалось. Он сразу понял: это она.

– А народ что говорит, куда делась эта девушка?

– Да по-всякому говорят: одни – будто бы в Кабан бросилась; другие – перебралась туда, где люди не знают про её беду; третьи – будто бы в публичный дом ушла. Всё может быть. Только уж больно хороша была голубушка, и грамоту знала и стыдлива была. В ночь, как приключилось с ней такое, никак не хотела домой, стояла на морозе и плакала. Насилу уговорили.

– Когда это случилось? – спросил Габдулла и, получив ответ, уже не сомневался, что речь идёт о той самой девушке, которая наградила его незабываемым, полным горечи поцелуем.

– А как её зовут?

– Сагадат, – сказала старуха.

Габдулла повторял про себя имя девушки, думая о том, сколько горя причинил ей. Ему стало казаться, что девушка не смогла пережить позор и утонула в проруби. Он будто видел её, вмёрзшую в лёд, – её чёрные ресницы, румяные щёки, взгляд мёртвых глаз с застывшим в них проклятием себе.

Габдулла почувствовал озноб, сейчас он сам себе был врагом. В душе всё же теплилась слабая надежда: а вдруг Сагадат жива. Если жива, то где она? Неужели, отчаявшись, разозлившись на весь мир, ушла в бордель? И вот уж тело, которое обнимал Габдулла, губы, которые целовал, теперь продаются в каком-то вонючем непотребном доме. Мысль эта была так ужасна, что душевные страдания Габдуллы ещё больше усилились. Он пытался рассмотреть третью возможность. Могло ведь ничего и не случиться, просто девушка живёт теперь в другом месте. Но душа почему-то не принимала такой версии.

С одной стороны, Габдуллу радовало, что наконец-то он напал на след девушки, но, с другой стороны, было невыносимо тяжело узнавать подробности жизни Сагадат.

В казарму внезапно влетел молодой человек с узелком в руке. Он протянул узелок старухе и, говоря:

– Быстро спрячь! – исчез в дверях.

Старуха, развязав узелок, стала ссыпать содержимое в печь и в щели в полу. Габдулла с удивлением следил за ней. Старик, видя, что Габдулла не понимает, что происходит, проворчал:

– Воры. Не хватало ещё тут полиции. Надоели. Позавчера только был тут унтер, паспорта проверял. Насилу уладили с ним дело.

Не успел он договорить, как по лестнице загремели шаги. Все, кто был в казарме, уставились на дверь, кое-кто, вскочив, принялся торопливо прятать какие-то вещи.

Дверь открылась, вошли околоточный полицейский и городовой унтер. При виде их казарма оцепенела от страха.

– Сюда заходил такой-то парень? – важно спросил полицейский.

– Никто не заходил, – ответила старуха.

Вслед за ней ещё несколько человек подошли к околоточному и с поклоном подтвердили:

– Нет, нет, ваша благарудия, не было!

Околоточный смотрел очень сердито.

Унтер-татарин крикнул:

– Не ври! Я сам видел.

Глаза старухи недобро сверкнули:

– А если видел, ищи! – огрызнулась она.

– И поищу! Мне хорошо известно, кто ты такая, – прокричал унтер.

– Ну кто, кто? Может скажешь, билета нет у меня?!

Околоточный приказал обыскать. Из двери никого не выпускали, обыскивали тех, на кого указывал унтер-татарин. Разбудив спящего человека, потребовали паспорт. Тот сел и, скребя пятернёй в голове, зачастил:

– Паспорт, паспорт, паспорт…

Околоточный сердито спросил:

– Паспорт есть у тебя?

– Есть, как не быть, вот здесь, – отвечал тот.

После долгих поисков сказал:

– Нет, оказывается, у хозяина остался.

– Кто твой хозяин?

Вместо ответа человек врал что-то, изворачивался. Околоточный велел ему одеваться и пошёл дальше. Паспорта не оказалось и у старой женщины. Та принялась плакать, упрашивать унтера, но на её слёзы никто не обращал внимания. Ей тоже велено было одеваться. Дошла очередь до старухи, с которой разговаривал Габдулла. У неё также не оказалось паспорта. Решили забрать и её. Старуха заплакала. Габдулла был возмущён, видя, как нищим, никому не приносящим вреда, не давали спокойно доживать свой век. Он подошёл к околоточному и сказал:

– Я знаю эту женщину, оставьте её.

Увидев среди нищих прилично одетого человека, околоточный опешил. «Не иначе вор какой-нибудь, прибывший со стороны!», – подумал он и потребовал:

– Ваш паспорт?

– У меня паспорта нет, – ответил Габдулла.

Не поинтересовавшись, с кем имеет дело, околоточный велел городовому отвести Габдуллу к задержанным. Габдулла разозлился.

– А вы знаете, кто я? – спросил он.

– Не знаю и знать не желаю! – отрезал околоточный.

Тут унтер что-то шепнул околоточному на ухо. Тот, словно собака, признавшая хозяина, заулыбавшись, посмотрел на Габдуллу:

– Так Вы Габдулла Амирханович? А я и не признал. Я новый здесь человек, раньше служил в третьей части. Если Вы знаете эту женщину, пусть останется.

– Эту тоже оставьте, – сказал Габдулла.

Околоточный на всё был согласен. Женщины перестали плакать. Все, кто был в казарме, повторяли друг другу: «Габдулла-бай, Габдулла-бай».

Поняв, что делать ему здесь больше нечего, Габдулла покинул казарму.

9

Габдулла нередко с утра уходил из дома и возвращался ночью, или, наоборот, уходил поздно и возвращался утром, и потому долгое его отсутствие никого не удивляло. Мать беспокоило другое: она видела сына задумчивым, озабоченным чем-то, кроме того, он часто уходил куда-то с Мансуром. «Как бы этот Мансур не загулял на денежки сына!» – беспокоилась она. С некоторых пор он не занимается с Габдуллой, тихо переговаривается с ним о чём-то или же уводит куда-то. Всё это усиливало её подозрения. Бике решила не выпускать Мансура из-под своего наблюдения, вникала во всё, что он говорил, следила за его поведением. Она стала с нетерпением ждать его появлений. Вот пришло время занятий, а Мансур не появлялся, и Габдулла, вместо того, чтобы, как раньше, ждать его, оделся и собрался куда-то. Мать сказала:

– Этот твой учитель по русскому придёт, а тебя дома не окажется. Надо было хотя бы договориться, чтобы не платить за пропущенные дни.

Габдулла посмотрел на мать, будто не понимая, о чём она говорит. Та продолжала:

– Вот уж сколько дней его нет, а если и приходит, так не занимается. Фахрениса-кодагый говорила мне, что не платит за пропущенные занятия. Тебе бы следовало поступать так же.

Голова Габдуллы была занята совсем другим. Мелочность матери, её готовность удавиться из-за каких-нибудь двух-трёх рублей была известна ему. Он лишь отметил про себя, что мать, пожалевшая для учителя несколько рублей, ни словом не упрекала его, когда он с лёгкостью разбрасывался сотнями рублей по пустякам. Она и подобные ей люди, да и сам он, прожигают большие деньги, а когда приходит время рассчитаться с прислугой, готовы поднять шум из-за жалких тридцати-сорока копеек. Теперь Габдулла удивлялся, как мог он вычесть из заработка кучера за дни болезни. Понимая, что говорить с матерью бесполезно, Габдулла кивнул ей, будто соглашаясь, и вышел, чтобы поскорее прекратить этот разговор. Он направился к Мансуру на квартиру.

У Мансура за самоваром сидели незнакомые ему люди, и от этого настроение Габдуллы упало. Он бежал сюда, чтобы поделиться с другом, что удалось разузнать, а тут посторонние, говорить при них нельзя. Он поздоровался со всеми и тихо присел в уголке.

«Ведь знал, что приду, – ругал он про себя Мансура, – так зачем было собирать этих людей?» Его обижало невнимание друга, но обвинял он в этом самого себя: «Не надо забывать о своём достоинстве и позволять унижать себя». Он осуждал Мансура за то, что тот дружит с какими-то шакирдами, которые обитают в грязных углах. Это казалось ему глупостью. Водиться с подобными типами, считал он, значит не уважать себя. Хотелось встать и уйти, но что-то удерживало его от такого шага. Мансур вывел его из задумчивости. В присутствии своих знакомых он вдруг стал рассказывать об их деле. Это рассердило Габдуллу, глаза его, полные негодования, заблестели. Мансур улыбнулся:

– Это же друзья мои, у меня нет от них секретов. Им известно всё, что знаю я.

Один из гостей добавил:

– Всё равно не сегодня, так завтра об этом узнают все. У нас в Казани подобные новости остаются тайной не более трёх дней.

С этим трудно было не согласиться. Габдулла успокоился, поняв, что напрасно обижается на Мансура. В самом деле, как только Сагадат найдётся, его история станет известна всему городу. Что из того, если эти люди узнают на день раньше? Подавив обиду, он стал рассказывать Мансуру и его друзьям, что удалось разузнать в старой казарме. Те радовались, слушая его, поздравляли с удачей. Один из гостей с уверенностью заявил:

– Всё ясно. В публичном доме она.

Отравленной стрелой вонзились эти слова в сердце Габдуллы. «Она в публичном доме!», – повторил он про себя, хорошо зная, какое это гиблое место, как быстро меняются попавшие туда девушки.

Ему казалось, он видит пьяную Сагадат, торгующую в публичном доме своей красотой и чистотой. Эта потерявшая стыд Сагадат стояла перед ним словно живой укор. И он не испытывал к ней ничего, кроме враждебности. Габдулла подумал: «А стоит ли вообще искать её?» И словно в ответ на сомнение, перед его мысленным взором возникла прежняя Сагадат, та, которая поцеловала его. Указывая на бесстыжую Сагадат, она будто спрашивала: «А кто виноват, что я стала такой?»

Габдулла снова почувствовал, как велика его вина перед девушкой. И он ответил воображаемой Сагадат: «Я виноват, я один!». Чтобы избавиться от навязчивых мыслей, он стал прощаться.

– Куда же ты? – запротестовал Мансур.

– В публичный дом, – сказал Габдулла.

Мансур решил пойти вместе с ним.

Было ещё рано, когда Габдулла с Мансуром пришли на улицу, где находились публичные дома. Двери всех заведений были заперты. Казалось, по улице разлита ленивая, сонная нега. Глубокая тишина напоминала лагерь солдат, мёртвым сном спящих после боя. Кроме городового на углу да нескольких «барабусов», ожидавших седоков у крыльца публичного дома, вокруг не было ни души. Дома, из окон которых вечерами рвались наружу веселье и шум, звуки гармони, скрипки, голоса пьяных женщин, теперь были объяты сном. Отдыхали, приходили в себя после вчерашних попоек и гулянок жрицы любви, чтобы вечером снова пить и орать песни под скрипку и гармонь хриплыми пропитыми голосами. Даже разноцветные фонари – красные, зелёные, жёлтые – казалось, устали светить всю ночь и теперь грустно поникли, собираясь с силами для следующего вечера.

Спят сторожа, которые в жизни публичных домов играют большую роль. Это они, стоя возле дверей, сортируют гостей в зависимости от того, как они одеты, сколько денег потратили за вечер. Они же потом выволакивают кого-то на улицу, и, избив в кровь, сдают полиции; кого-то с выпотрошенными карманами отправляют домой. Утомившись от трудов, они отсыпаются теперь на кухне, на печи – им ещё понадобятся силы для дальнейших подвигов. И экономки публичных домов, устав от беспрестанной торговли пивом, от улаживания отношений между пьяными гостями и пьяными девицами, спят, набираясь сил.

Только прислуга публичных домов с утра на ногах, работает, когда все отдыхают. Она подаёт «праведным» мусульманам из гостей воду для омовений, выносит за ними кумганы, тазы, моет загаженный за вечер пол в зале, ставит самовары ко времени пробуждения девиц. Служанки и сами были когда-то такими же «девицами» и, как все девицы, пьянствовали ночи напролёт, проводили время с гостями, а потом спали допоздна. Мусульманских гостей, которые не жалели чаевых, провожали словами: «Приходи ещё, джаным!», а со скупыми, за жалкие копейки беспокоившими их всю ночь, прощались, лёжа в постели, коротко бросая напоследок: «Хуш!»

Было время в жизни служанки, когда она работала экономкой и была ничуть не хуже нынешней. С гостями обходилась, как они того заслуживали: «лучших» – тех, кто щедро раскошеливался, покупал много пива, – принимала соответственно и девушек давала лучших… А теперь она потеряла всякое влияние, стала обыкновенной служанкой. Теперь её забота не гости, а самовар да кумганы. Вот если абыстай надо побить кого-нибудь из девушек, её звали наверх, и тут она показывала, на что способна. И чем больше таяло её влияние, тем меньше становилось у неё клиентов. Раньше, когда она ходила в «девушках», были у неё приказчик, шакирд, потом появился деревенский бай, потом гармонист из их же публичного дома. Без клиентов она не оставалась никогда. Экономкой она стала уже в годах. Хотя жизнь в «девушках» очень сильно сказалась на её внешности, на всём её теле, карман был пока крепок, а потому любовники в эту пору ещё не переводились. Став служанкой, она потеряла всякую привлекательность, и прежние любовники отвернулись от неё. Сойдясь с другими девушками, эти люди её же стали ругать и поносить. И вот уж она с ямщиками да деревенскими агаями, и то в дни, когда гостей бывает слишком много. Да ещё с солдатами. Роль служанки не была последней в её жизни. Она знала, что в конце концов её ждёт судьба нищенки, а потому старалась скопить кое-что на чёрный день. В прежние времена, когда она была «девушкой» и экономкой, собирать деньги было много легче, но тогда она не понимала, куда выведет её жизнь, и деньгами разбрасывалась с лёгкостью. Деньги в публичном доме льются рекой, но денежные люди входят в парадную дверь и поднимаются наверх, внизу не задерживаются, ей перепадают лишь крохи «на чай». Так что надежда на гостей была невелика, приходилось крутиться самой: носить письма между девушками и приказчиками, выполнять другие поручения. Обманом вырвавшись из дома, она носила папиросы, готовила для девиц воду. Всё это давало очень мало дохода, поэтому, сговорившись с абыстай о цене, она поставляла ей «свежий» товар – девушек. Вступая в переговоры с гостями, называла им адреса ушедших от них девушек (хотя это и не было принято), получая определённую мзду.

Подавая мусульманским гостям вазу для омовений, она ждала, не забудут ли они чего, кошелёк, например, а если удавалось завладеть им, прятала так, что найти не смог бы никто. Давно живя в публичном доме, она в каждом таком заведении имела знакомых девушек, экономок, а потому знала всё, что творилось в мире продажной любви: о поступлении новеньких девушек, и о том, кто из девушек сбегал.

Габдулла частенько заглядывал сюда, и ему порой приходилось иметь дело со служанками. Он хорошо знал, что это за птицы, а потому уверенно свернул к одному из публичных домов. Через служанку он рассчитывал узнать о Сагадат.

Приятели проследовали на кухню, пропахшую запахом горелого сала и супа. Услышав скрип двери, служанка, словно сторожевая собака, поспешила навстречу. Она хорошо знала Габдуллу и сразу же смекнула: неспроста он явился в столь ранний час.

– Проходите! Девушки ещё спят, но я разбужу. Ты с кем, с Фатымой сидеть будешь?…

Габдулла прервал её:

– Вот что. Мы здесь по делу, если поможешь, хорошо получишь «на чай».

Глаза служанки загорелись, перед ней уже маячили обещанные чаевые.

– Я когда-нибудь не выполняла Ваше желание? – ответила она вопросом.

Габдулла с Мансуром стали объяснять, кого они ищут. Не дослушав, служанка вскричала:

– Есть, есть такая. У нас она!

Молодые люди разволновались. С одной стороны, им следовало порадоваться, что поиски их, похоже, завершились, но с другой стороны, обоим стало неприятно оттого, что девушка оказалась в столь скверном месте. Особенно тяжело было Габдулле. Он до последней минуты надеялся, что Сагадат в публичном доме нет. А теперь вина его стала очевидна: вот ведь что он натворил!

Весь во власти переживаний, он стал подниматься за служанкой по лестнице. Мансур шёл сзади. Дверь, разделявшая верхнюю часть дома от нижней, открылась, и Габдулла с брезгливостью ощутил запах пива, блевотины, вонь комнат для свиданий. Чтобы не будить девушек, они, осторожно ступая, пошли по длинному коридору мимо открытых и закрытых дверей. Хозяйки комнат были непостоянны, поскольку по велению абыстай или экономки для «дорогих» гостей нередко приходилось освобождать лучшие комнаты, поэтому заглядывали в каждую дверь.

Крайняя комната была открыта, все уставились на женщину, спавшую на кровати. Её чёрные волосы были всклокочены, словно кто-то трепал их, под закрытыми глазами карандашом прочерчены чёрно-голубые линии. Довольно чистое одеяло, свесившись с кровати, угодило углом в горшок с подозрительного вида жидкостью, другой угол на уровне лица девушки лежал в мерзкой луже с зелёно-голубыми остатками рыбы и хлеба. И подол рубашки, задранный выше колен, был перепачкан какой-то тошнотворной жидкостью. На столе стояла опустошённая наполовину бутылка пива, другая лежала рядом. Стаканы с остатками пива на дне, казалось, ждали, когда их наполнят снова.

Всё это вызвало на лицах Мансура и Габдуллы гримасу отвращения и одновременно чувство жалости. Хотелось обозвать девушку мерзкой «свиньёй» и тут же пожалеть: «Бедняжка, как же она несчастна».

– Это Фатыма, – прошептала служанка.

Габдулла очень хорошо знал Фатыму, которая раньше была сильной, здоровой, красивой и чистоплотной молоденькой девушкой. Разница между той и этой Фатымой была столь огромна, что он не сразу поверил служанке. «Неужели она?» – говорил его удивлённый взгляд. Служанка подтвердила:

– Фатыма и есть.

Габдулла вспомнил, как проводил вечера с этой девицей, и теперь был противен сам себе. Поморщившись, он пошёл ко второй двери. Она была закрыта. Служанка открыла для Габдуллы глазок, через который они обычно подглядывали за девушками. Вначале Габдулла не мог ничего разглядеть в темноватой комнате, кроме двух тел на кровати. Потом, попривыкнув немного, увидел большую бороду, женщину рядом в рубахе в крупный горох, полосатые тиковые штаны татарина, наполовину задранный подол девицы и огромную ручищу сверху, чёрные зубы девицы, размытые от пота полосы румян и белил на лице. На стуле лежали ичиги абзыя, на столе стояли бутылки и стаканы. В спящем Габдулла признал прикидывавшегося благочестивым прихожанина из своей махалли, мясника, которого хлебом не корми, только дай поболтать о чистоте нравов. Захотелось плюнуть в рожу этому отцу семейства, который без стыда валяется здесь.

– Да это же Гайни, – проговорила служанка.

Пошли дальше. За следующей дверью слышались негромкие голоса, кто-то умывался. Прислуга, не решаясь подглядывать, позвала девушку по имени. Из комнаты донёсся ленивый голос:

– Да нет же, это я здесь.

– Зухра, гость твой уходит? – спросила служанка.

– Сейчас уйдёт. Принеси воды.

– Что, купаться никак собирается? – поинтересовалась служанка.

Из комнаты после тихих переговоров послышалось:

– Нет, здесь умоется.

Служанка оставила Габдуллу с Мансуром и пошла за водой. Молодые люди подошли к следующей полуоткрытой двери.

При свете окна с наполовину отдёрнутой шторой они увидели лежащую на кровати женщину с растрёпанной головой, распахнутой ночной сорочкой, из ворота которой виднелись груди, а над ними возвышался большой живот. Одеяло было сдвинуто, под глазом – большой синяк. На полу свернулась клубком другая женщина – растрёпанные волосы, открытые плечи, отброшенные в сторону красные штаны. Рядом вытянулся парень. На столе лежала скрипка, стояли стаканы, бутылки. Приглядевшись внимательней, Габдулла различил на лице женщины рябинки и, поняв, что это не Сагадат, отступил. В это время женщина закашлялась и, проснувшись от собственного кашля, села. На её маленьком лице, в глубоко посаженных глазах обозначилось страдание.

Она кашляла долго, удушливо, и лицо её стало приобретать изжелта-зелёный оттенок. Кашель становился всё настойчивей и мучительней, словно женщина хотела исторгнуть из себя нечто, но никак не могла. Кашель разбудил лежавшую на кровати, и она повернулась к стене. Парень же, не на шутку рассерженный, грязно выругался, хватил кашлявшую кулаком по голове, чтоб та замолчала, и повернулся на другой бок. Больная упала, некоторое время сдерживалась, но потом разразилась ещё более жестоким кашлем. Её иссохшее тело, жёлтая кожа, слёзы, стекавшие обильными потоками по щербатому лицу – всё это вызвало у Габдуллы и Мансура щемящее чувство жалости. Чахоточная больная, которая по всей видимости доживала последние дни, вызвала у Габдуллы грустную мысль о Сагадат: «Вот оно, её будущее». Мысль эта заставляла его страдать.

Служанка вернулась с водой и постучала в дверь. Из неё высунулся молодой мужчина и огляделся по сторонам. Габдулла признал в нём человека, известного своей набожностью: он совершал хадж вместо богатых людей. На днях вдова одного из баев наняла его, и он должен отбыть в святые места. Удивление Габдуллы было так велико, что на время он даже забыл про Сагадат.

Он вспомнил араба, который, получив за хадж немалые деньги, промотал их в казанских публичных домах; турка, прокутившего святые деньги в борделях Истамбула; татарина, который на деньги, полученные на хадж, открыл в Казани магазины. Эти люди болтают по-арабски, по-турецки, морочат людям голову и за проценты служат маклерами у казанских мулл и муэдзинов – у тунеядцев этих. С чалмой на голове наёмные святоши ходят из мечети в мечеть и торгуют верой. А вот Мансур, который носит европейское платье, ведёт образ жизни русской интеллигенции, не бывает в мечети и редко справляет намаз. Кто из них духовнее, чище: Мансур, который пришёл в этот вертеп, чтобы вызволить из беды человека, жестоко за это побитый и тем не менее твёрдый в своих намерениях, готовый жертвовать во имя благородного дела и покоем своим, и счастьем, или этот жалкий святоша, торгующий именем Аллаха и Пророка, тратящий чужие, обманом полученные деньги, чтобы приблизить гибель бедняжек вроде Сагадат?

Уважение Габдуллы к Мансуру и подобным ему людям росло с каждым днём, тогда как наёмные святоши вызывали лишь негодование. Он решил, что отныне порвёт с ними всякие отношения так же, как и с продажными муллами и мнимыми суфиями (святыми). Неприязнь его усилилась, когда служанка со смехом рассказала, как святоша, даже умываясь, бормочет какие-то молитвы.