Текст книги "Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 1"

Мурасаки Сикибу
Повесть о Гэндзи
(Гэндзи-моногатари)

От переводчика

«Люди слагают песни, сочиняют стихи, записывая же их, ставят свои имена, и вот проходит сто, тысяча лет, другие люди читают записанное, и у них возникает чувство, будто они беседуют с самим сочинителем, – право, в этом есть что-то необыкновенно трогательное»,– говорится в «Мумёдзоси» («Безымянных записках»), одном из первых японских трактатов по литературе, появившемся в самом конце XII в.

Без малого десять веков тому назад в Японии придворная дама по прозванию Мурасаки Сикибу написала роман, в котором изобразила окружающий ее мир, рассказала о своих современниках, поведала о том, что волновало и тревожило ее душу.

Читая «Повесть о Гэндзи», словно переносишься на тысячу лет назад в прекрасную древнюю японскую столицу Хэйан (современный Киото), встречаешься с живущими там людьми, видишь, чем заполнена их повседневная жизнь, как устроен их быт, и – что самое главное – проникаешь в их мысли и чувства, узнаешь, во что они верили, что их радовало, а что печалило, что они считали прекрасным, а что безобразным. И все время перед тобой незримой собеседницей – автор: она то предоставляет своим героям возможность самим говорить о себе, то дополняет ими сказанное, освещая его по-иному или высказывая свою собственную точку зрения, свое собственное отношение к происходящему.

Ощущение соприсутствия, соучастия, которое возникает у каждого человека, читающего «Повесть о Гэндзи», – едва ли не самое ценное свойство этого уникального произведения, уникального не только в японской, но и в мировой литературе. «Повесть о Гэндзи» – «…один из самых ранних образцов большого повествовательного жанра, появившегося около 1000 г., когда ничего похожего на реалистический, обладающий детально разработанной фабулой, построенный на бытовом материале роман в мировой литературе еще не было»,– писал в 20-е годы XX в. выдающийся советский востоковед Н. И. Конрад, который впервые познакомил русских читателей с шедевром Мурасаки, переведя несколько глав романа.

«Повесть о Гэндзи» была создана на рубеже X-XI вв., в ту замечательную эпоху, когда закладывались основы национальной японской культуры, происходило становление и бурное развитие всех литературных жанров. «В эпоху Хэйан,– говорил известный японский писатель, лауреат Нобелевской премии Кавабата Ясунари,– была заложена традиция прекрасного, которая не только в течение восьми веков влияла на последующую литературу, но и определила ее характер. «Повесть о Гэндзи» – вершина японской прозы всех времен. До сих пор нет ничего ей подобного. Теперь и за границей многие называют мировым чудом то, что уже в X в. появилось столь замечательное и столь современное по духу произведение».

Мы предлагаем читателям полный перевод романа Мурасаки на русский язык. Работая над ним, переводчик стремился прежде всего к тому, чтобы сохранить, насколько возможно, неповторимый аромат подлинника и вместе с тем сделать его доступным для читателей, воспитанных в иной культурной традиции.

Художественная ткань произведения, изобилующая эвфемизмами, иносказаниями, цитатами, настолько сложна и емка, что уже в конце XI в., всего через сто лет после появления на свет «Повести о Гэндзи», возникла потребность в комментариях, ибо то, что современниками Мурасаки понималось с полуслова, стало загадкой для ее потомков. Мы можем только догадываться о том, как должна была восприниматься эта проза в момент ее создания, какой эффект должны были производить те или иные приемы, но насладиться ими непосредственно, так, как наслаждались первые читатели «Повести», мы, дети другого времени, к сожалению, уже не можем. Впрочем, подобные потери неизбежны. Современные читатели, обогащенные иным жизненным и литературным опытом, смотрят на произведение Мурасаки другими глазами. У них возникают другие ассоциации, другие сопоставления, и, возможно, им открывается то, что проходило мимо внимания современников. В этом особенность любого великого произведения – возможности его неисчерпаемы, и каждая эпоха находит в нем то, что важно и ценно именно ей. Донесенная гениальной кистью осязаемая конкретность образов далекого прошлого таит в себе громадный потенциал извечных человеческих переживаний, открывая перед читателем последующих поколений возможность новых подходов, трактовок и интерпретаций. Сколь бесконечно многообразны, например, пути прочтения одного из ведущих мотивов «Повести», традиционно обозначаемого понятием «моно-но аварэ» («печальное очарование вещей»), соединяющего тему манящей красоты вещного мира с мыслью о его зыбкости и недолговечности.

«Повесть о Гэндзи» на русском языке состоит из четырех книг. Пятая книга – «Приложение» – содержит сведения, призванные помочь читателям лучше ориентироваться в том сложном и далеком от нас мире, в котором живут герои Мурасаки. (Собственно говоря, именно с «Приложения» и следовало бы начинать знакомство с «Повестью».)

В оформлении книги использованы фрагменты горизонтальных свитков «Повести о Гэндзи», любезно предоставленные в наше распоряжение Нью-Йоркской библиотекой. Свитки эти принадлежат кисти некоей Кэйфуку-ин Гёкуэй, о которой известно только то, что она была дочерью канцлера Коноэ Танэиэ. Последний, шестой свиток завершается записью, из которой следует, что художница скопировала какие-то более древние свитки, случайно к ней попавшие. Согласно той же записи, работа над свитками была завершена ею в 23-м году Тэмбун, т.е. в 1554 г.

Для форзаца использованы фрагменты самых ранних (из сохранившихся) свитков «Повести о Гэндзи», приписываемых кисти Фудзивара Такаёси (XII в.).

В заключение мне хотелось бы выразить свою глубокую признательность всем, кто на разных этапах оказывал мне содействие в работе над переводом, и прежде всего моим японским друзьям, руководителям издательства Иванами – Мидорикава Тору и Иванами Юдзиро, любезно снабжавшими меня всей необходимой литературой, а также проф. Кимура Хироси, на всем протяжении моей работы оказывавшему мне поистине неоценимую помощь. Я искренне благодарна сотрудникам токийского музея Сантори и работникам Нью-Йоркской библиотеки, предоставившим в мое распоряжение фотокопии свитков Кэйфуку-ин Гёкуэй. Большую помощь в работе над китайскими стихами оказали Л. З. Эйдлин и Ду Исинь. Особо хотелось бы поблагодарить В. Н. Горегляда, И. А. Воронину, Л. М. Ермакову и Т. П. Григорьеву за ценные советы и дружескую поддержку.

Передняя обложка

Титульный лист

Передний форзац

Задний форзац

Задняя обложка

Павильон Павлоний

Основные персонажи

В тексте «Повести о Гэндзи» персонажи обозначаются, как правило, не настоящими своими именами, а званиями (женщины – званиями ближайших родственников мужского пола), которые, естественно, меняются по мере продвижения их носителей по службе. Сохраняя эту особенность оригинального текста, мы даем в скобках то прозвище, которое закреплено за данным персонажем традицией.

В тексте «Повести» звездочками отмечены постраничные примечания [при сканировании звездочки заменены на порядковые номера примечаний для каждой главы. – Прим. сканировщика], цифры в скобках после цитат обозначают порядковый номер стихотворения в Своде пятистиший, цитируемых в «Повести о Гэндзи» (см. «Приложение» – книга пятая настоящего издания).

Государь (имп. Кирицубо) – отец Гэндзи

Дама из павильона Павлоний, миясудокоро (наложница Кирицубо) – мать Гэндзи

Адзэти-но дайнагон – отец наложницы Кирицубо

Дама из дворца Щедрых наград (нёго Кокидэн, будущая имп-ца Кокидэн) – дочь Правого министра, наложница имп. Кирицубо

Первый принц, принц Весенних покоев (будущий имп. Судзаку) – старший сын имп. Кирицубо и наложницы Кокидэн

Юный господин, мальчик (Гэндзи) – сын имп. Кирицубо и дамы из павильона Павлоний

Четвертая принцесса, принцесса из павильона Глициний (Фудзицубо) – наложница имп. Кирицубо, будущая имп-ца Фудзицубо

Принц Хёбукё (принц Сикибукё) – брат принцессы из павильона Глициний (Фудзицубо)

Левый министр – тесть Гэндзи

Дочь Левого министра (Аои) – супруга Гэндзи

Куродо-но сёсё (То-но тюдзё) – сын Левого министра, брат Аои

При каком же Государе то было?.. Много дам разных званий служило тогда во Дворце, и была среди них одна – не сказать, чтобы очень высокого ранга, но снискавшая чрезвычайную благосклонность Государя.

Особы, когда-то вступившие в высочайшие покои с гордой думой: «Ну, уж лучше меня…», теперь уничтожали ее презрением, равные же ей или низшие от зависти совсем лишились покоя. Даже обычные утренние и вечерние обязанности свои во Дворце исполняя, ничего, кроме досады, не возбуждала она в сердцах окружающих, постоянно навлекала на себя их гнев и – как знать, не оттого ли – с каждым днем становилась все слабее, все печальнее и все больше времени проводила в отчем доме. Государь же изнывал от тоски, не помышляя о том, сколь предосудительным может показаться людям подобное слабодушие. Словом, благосклонность его к этой даме была такова, что слухи о ней, несомненно, дойдут до будущих поколений.

«Столь чрезмерная приверженность Государя этой особе заслуживает порицания, – ворчали, пряча глаза, важные сановники и простые придворные. – Вспомните, именно при подобных обстоятельствах начинались когда-то смуты в Китайской земле»[1]1
  …начинались когда-то смуты в Китайской земле. – В истории древнего Китая известно немало случаев, когда наложница императора, пользуясь своим влиянием на него, принуждала его к жестоким, несправедливым действиям, порою навлекавшим на страну неисчислимые бедствия. Некоторые японские комментаторы считают, что в данном случае Мурасаки имеет в виду Дацзи, наложницу последнего императора иньской династии Чжоу-вана (1154-1122 гг. до н. э.), и Баосы, наложницу императора чжоуской династии Ю-вана (правил в 781-770 гг. до н. э.). Первая любиласозерцать казни и требовала, чтобы государь устраивал их почаще. Вторая известна тем, что в угоду ей император по ложной тревоге поднимал войско, которое в минуту настоящей опасности отказалось ему повиноваться, и страна оказалась захваченной неприятелем


[Закрыть].

Скоро ропот пошел по всей Поднебесной, имя этой дамы стало поводом к возмущению, готовы были вспомнить и случай с Ян Гуйфэй[2]2
  …готовы были вспомнить и случай с Ян Гуйфэй. – Ян Гуйфэй – любимая наложница китайского императора танской династии Сюаньцзуна (713-755). Увлеченный ею Сюаньцзун устранился от государственных дел и не смог дать отпор мятежнику Ань Лушаню. Любви Ян Гуйфэй и Сюаньцзуна посвящена поэма китайского поэта Бо Цзюйи (772-846) «Вечная печаль».


[Закрыть], так что горести ее множились с каждым днем, но по-прежнему жила она во Дворце, опору находя в несравненной, поистине необъяснимой благосклонности Государя.

Отец дамы, Адзэти-но дайнагон[3]3
  Отец дамы, Адзэти-но дайнагон… – За редким исключением, персонажи «Повести о Гэндзи» выступают не под настоящими своими именами, а именуются по званию или должности, занимаемой в одном из государственных учреждений (см. кн. «Приложение», с. 57)


[Закрыть], уже скончался, а мать, госпожа Северных покоев его дома[4]4
  Мать, госпожа Северных покоев его дома… – Госпожой Северных покоев (Кита-но ката) обычно называли главную жену, жившую в доме мужа. Автор хочет подчеркнуть, что дама из павильона Павлоний была дочерью не простой наложницы Адзэти-но дайнагона, а его главной жены


[Закрыть], будучи особой старинных правил и обладая врожденным благородством, старалась, чтобы во время всех церемоний дочь ее ни в чем не уступала дамам, чье значение в свете не вызывало сомнений и которые имели к тому же обоих родителей. И все-таки не было у нее влиятельного покровителя, и случись что – она осталась бы совсем одна, без всякой опоры.

Потому ли, что существовала меж ними связь, уходящая далеко в прежние жизни, или по какой-то иной причине, но только родился у них мальчик, каких еще не бывало в мире, прекрасный, словно драгоценная жемчужина. Государь, сгорая от нетерпения, распорядился, чтобы младенца как можно быстрее перевезли во Дворец[5]5
  Распорядился, чтобы младенца как можно быстрее перевезли во Дворец… – Согласно придворному этикету, императорские наложницы незадолго до родов удалялись в свой собственный дом и возвращались во Дворец не раньше, чем ребенку исполнялось несколько недель


[Закрыть], и, еле дождавшись, взглянул: и в самом деле – редкостная красота.

Первый принц был рожден дамой в звании нёго[6]6
  Нёго – императорская наложница высшего разряда (подробнее см. «Приложение», с. 66)


[Закрыть] – дочерью Правого министра[7]7
  Правый министр (удайдзин) – третье по значению звание в Государственном совете (см. «Приложение», с. 57)


[Закрыть] и обладал могущественным покровителем, а посему, полагая этого принца бесспорным наследником, все ласкали и баловали его чрезвычайно. Но новый младенец затмил даже его. Государь по-прежнему благоволил к старшему сыну, но его любовь к младшему была воистину безмерна, он лелеял и холил его словно самое драгоценное свое достояние.

Мать младшего принца никогда не принадлежала к числу дам, постоянно прислуживающих в высочайших покоях. Ее значение при дворе было гораздо выше, да и внешне она ничем не отличалась от самых знатных особ. Вот только Государь ни на шаг не отпускал ее от себя, обнаруживая при этом, пожалуй, излишнюю настойчивость. Собирались ли во Дворце музицировать или другие увеселения затевали – при каждом удобном случае именно ее призывал он прежде других, а иногда насильно удерживал рядом, принуждая прислуживать себе и после ночи, проведенной ею в высочайших покоях, – словом, вел себя так, что ее можно было принять за особу самого простого звания. Однако после появления на свет нового принца в отношении Государя к этой даме произошли столь явные перемены, что даже у нёго, матери Первого принца, зародились в душе сомнения: «А что, если именно его и назначат наследником?»

Нёго эта появилась во Дворце раньше других, и Государь дарил ее особым вниманием, к тому же она была матерью его детей, так мог ли он не считаться с ее обидами?

А та, хоть и осеняло ее милостивое покровительство, немало имела при дворе недоброжелателей, пользующихся любым случаем, дабы унизить ее, выставить на посмеяние. К тому же, будучи слаба здоровьем, да и положение имея весьма шаткое, она скорее страдала от высочайшей благосклонности, нежели радовалась ей. Занимала же эта дама павильон Павлоний, Кирицубо[8]8
  Занимала же эта дама павильон Павлоний, Кирицубо. – Павильон Павлоний (Кирицубо, иначе – Сигэйса) находился в отдаленной северо-восточной части дворцового комплекса, поэтому, навещая даму, Государь вынужден был проходить мимо покоев всех остальных наложниц (подробнее об императорском дворцовом комплексе см. «Приложение», с. 57)


[Закрыть].

Государь слишком часто наведывался туда, минуя покои остальных дам, и, естественно, у них были причины для недовольства. Когда же – а это бывало нередко – в высочайшие покои отправлялась она сама, завистницы, подстерегая ее по пути – то там, то здесь, на перекидных мостиках, переходах, – позволяли себе крайне неблаговидные выходки, отчего подолы провожавших и встречавших ее дам оказывались порой в самом неприглядном виде. Более того, часто, сговорившись, они запирали двери Лошадиного перехода[9]9
  …запирали двери Лошадиного перехода… – Скорее всего имеются в виду съемные деревянные настилы, являвшиеся как бы продолжением окружавшей каждое строение галереи и соединявшие отдельные флигели и строения между собой. В случае необходимости настилы убирались, и между зданиями можно было проехать на лошади. Существуют и иные толкования этого названия


[Закрыть], который миновать ей было невозможно, и она попадала в унизительное, мучительнейшее положение. Обиды и оскорбления, множащиеся от случая к случаю, повергали несчастную во все большее уныние, и в конце концов, сжалившись, Государь приказал перевести ее во дворец Грядущей прохлады – Корёдэн, переселив давно уже проживавшую там даму в звании кои в другое помещение. Нетрудно себе представить, сколь велика была обида этой кои!

Когда младенцу исполнилось три года, с невиданной пышностью справили обряд Надевания хакама[10]10
  …справили обряд Надевания хакама. – Хакама – широкие штаны, составлявшие непременную часть женского и мужского костюма. Обряд первого надевания хакама совершался, когда ребенку исполнялось три года (подробнее обо всех обрядах, связанных с разными возрастными этапами человеческой жизни, см. «Приложение», с. 71)


[Закрыть]. Ради такого случая – об этом позаботился сам Государь – было извлечено все самое ценное, что хранилось в дворцовых сокровищницах и кладовых. До сих пор лишь Первый принц удостаивался подобной чести. По этому поводу тоже злословили немало, но мальчик рос, и недоброжелателей у него становилось все меньше. Трудно было устоять перед удивительной прелестью этого ребенка. Люди, проникшие в душу вещей, увидав его, замирали пораженные: «Такая красота – в нашем мире?..»

Летом того же года миясудокоро из павильона Павлоний[11]11
  …миясудокоро из павильона Павлоний… – Дама из павильона Павлоний, Кирицубо, имела звание кои, но, поскольку она родила императору сына, ее стали называть миясудокоро (служительница высочайшей опочивальни), как почтительно вали императорских наложниц, имевших детей (см. «Приложение», с. 68)


[Закрыть], занедужив, собралась было покинуть Дворец, но Государь все не решался ее отпустить.

– Подождите еще немного, быть может… – просил он, привыкший к тому, что в последнее время ей довольно часто нездоровилось.

Однако состояние больной все ухудшалось, прошло дней пять или шесть, и она совсем ослабела. Мать молила Государя отпустить ее. Увы, и теперь, страшась подвергнуться оскорблениям, миясудокоро вынуждена была уехать тайком, оставив во Дворце маленького сына. Всему есть предел, и Государь более не удерживал ее, но как же тяжело ему было при мысли, что даже проводить ее ему не дозволено[12]12
  …даже проводить ее ему не дозволено. – Императору запрещалось покидать пределы Дворца


[Закрыть]. Лицо миясудокоро, всегда пленявшее яркой красотой, осунулось, глубокое уныние проглядывало в его чертах. Не в силах вымолвить ни слова, несчастная лишь вздыхала, и, видя, как быстро она угасает, Государь забыл о прошедшем и о грядущем, лишь горько плакал он и шептал ей разные клятвы, но она уже и ответить не могла: глаза глядели устало, бессильно поникло тело, казалось – душа вот-вот покинет его. Право, было от чего прийти в отчаяние. Хоть Государь и отдал уже распоряжение о паланкине, но, войдя в ее покои, снова не мог расстаться с ней…

– Мы ведь поклялись друг другу вместе вступить и на этот последний путь. Вы не можете уйти без меня, – говорит он, и с безысходной печалью во взоре глядит она на него.

 
– В сердце тоска.
Подошел к своему пределу
Жизненный путь.
А ведь мне так хотелось и дальше
По нему с тобою идти…
 

О, когда б ведала я, что так случится… – молвит миясудокоро, еле дыша, и, видно, хочет что-то еще сказать, но силы окончательно изменяют ей, и Государь: «Коли так, будь что будет, не отпущу ее» – решает, но тут приходит гонец.

– К молитвам, которые намечены на сегодня и ради которых приглашены почтенные монахи, должно приступить не позднее нынешнего вечера, – торопит он больную, и Государь, как ни тяжело ему, вынужден смириться.

С омраченной душою остался он в своих покоях и до самого рассвета не мог сомкнуть глаз.

Еще не пришло время вернуться гонцу, в ее дом посланному, а Государь уже места себе не находил от беспокойства, бесконечные жалобы свои изливая на окружающих.

Между тем гонец, подойдя к дому, услышал громкие стенания.

– Не перевалило и за полночь, как ее не стало, – сообщили ему, и, удрученный, поспешил он обратно.

Какое же смятение овладело душой Государя, когда дошла до него эта горестная весть! Словно лишившись рассудка, затворился он в своих покоях. Сына же, несмотря ни на что, видеть хотел, но, поскольку никогда прежде в подобных случаях дитя во Дворце не оставляли, пришлось отослать его в дом матери. А тот, ничего не понимая, лишь дивился, глядя на горько плачущих приближенных, на слезы, нескончаемым потоком струившиеся по щекам Государя. Расставаться с любимым сыном всегда тяжело, а если только что скончалась его мать…

Однако всему есть предел – пришла пора приступать к установленным обрядам, и мать ушедшей возопила в бессильной тоске:

– О, когда б и я могла вознестись с этим дымом!..[13]13
  О, когда б и я могла вознестись с этим дымом!.. – т.е. с дымом после сожжения тела дочери


[Закрыть]

Вослед за дамами, провожавшими бренные останки, села она в карету и скоро достигла Отаги[14]14
  Отаги – горы к востоку от столицы, где производили погребальные обряды (о погребальных и поминальных обрядах см. «Приложение», с. 75)


[Закрыть], где уже началась пышная церемония. Достанет ли слов, чтобы выразить всю глубину материнского горя! Сначала речи ее были вполне разумны.

– Я понимаю, теперь бессмысленно думать о дочери как о живой, – говорила она, вглядываясь в лежащую перед ней пустую оболочку. – Может быть, увидев, как превратится ее тело в пепел, я смогу наконец поверить, что мое дорогое дитя покинуло этот мир…

Но постепенно такое отчаяние овладело несчастной, что она едва не выпала из кареты.

– Ах, мы так и знали! – И дамы принялись хлопотать вокруг нее. Прибыл гонец из Дворца с вестью о том, что умершей присвоен Третий ранг[15]15
  …умершей присвоен Третий ранг… – Звание кои, которое имела Кирицубо, соответствовало Пятому, реже Четвертому рангу. Лишь в исключительных случаях кои повышались до Третьего ранга и получали более высокое звание – нёго


[Закрыть], и, когда особо присланный чиновник начал оглашать указ, новая печаль овладела собравшимися.

Видимо, жалея ушедшую, которую при жизни никогда не называли нёго, Государь рассудил: «Пусть хоть на одну ступень, да поднимется» – и решил повысить ее в ранге. Увы, даже это многие встретили с возмущением. Люди же, наделенные достаточной душевной тонкостью, вспоминали, какой редкостной красотой обладала ушедшая, как добра она была и мягкосердечна. Да на нее просто невозможно было сердиться! Право, не будь столь предосудительно велика благосклонность Государя, никто бы и не подумал относиться к ней с пренебрежением или неприязнью. Даже дамы, прислуживающие в высочайших покоях, и те тосковали, вспоминая ее милый нрав и чувствительное сердце. Похоже, что именно в таких обстоятельствах и было когда-то сказано: «Но вот – тебя нет, и сердце…» (1).

Унылой, однообразной чередой тянулись дни. Когда совершались поминальные службы, Государь посылал в дом покойного Адзэти-но дайнагона гонцов с соболезнованиями. Время шло, но не рассеивался мрак, воцарившийся в его душе. Государь перестал оставлять на ночь в своих покоях придворных дам, лишь денно и нощно лил горькие слезы. У приближенных его тоже ни на миг не просыхали рукава. Так, обильны были росы в ту осень…

Только во дворце Кокидэн[16]16
  Только во дворце Кокидэн… – Во дворце Кокидэн жила обычно императрица-супруга либо самая влиятельная наложница, в данном случае – мать Первого принца, именуемая в «Повести о Гэндзи» Кокидэн


[Закрыть], дворце Щедрых наград, и теперь не прощали умершую: «И чем она так привязала к себе Государя? Ведь вот уж нет ее, а он все не может обрести покоя».

Глядя на старшего принца, Государь с тоской вспоминал о нежной прелести младшего и то и дело посылал доверенных прислужниц и кормилиц, дабы справиться о нем.

Как-то вечером, когда налетел пронизывающий поля ветер и внезапно похолодало, воспоминания нахлынули с такой силой, что Государь решил послать в дом ушедшей миясудокоро даму по прозванию госпожа Югэи. Была прекрасная лунная ночь. После того как посланница удалилась, Государь долго еще лежал у выхода на галерею, созерцая луну и предаваясь печальным раздумьям. Прежде в такие часы они любили музицировать вдвоем. Как нежно пели струны под ее пальцами! Самые случайные слова, слетавшие с ее уст, пленяли неповторимым изяществом: ах, она была так прекрасна, так непохожа на других… Как живая стояла она перед его взором, и все же это была даже не «явь, промелькнувшая в ночи…» (2). Когда госпожа Югэи, приблизившись к дому ушедшей, въехала во двор, ее поразило царившее кругом запустение. Как ни одиноко, по-вдовьи жила мать ушедшей, прежде ради дочери она всегда следила за порядком в доме и ей удавалось создавать хотя бы видимость благополучия… Теперь же, погрузившись во мрак отчаяния (3), она не поднималась с ложа, а травы в саду тянулись все выше, выше и, колеблемые пронизывающим поля ветром, придавали окружению бесконечно унылый вид. Лишь лунный свет проникал в дом, видно, «даже этот густой подмаренник ему путь преградить не мог» (4).

У южной стороны дома[17]17
  …у южной стороны дома… – Главное здание усадьбы было обращено фасадом к югу, с южной стороны находился главный вход (об устройстве аристократической усадьбы эпохи Хэйан см. «Приложение», с. 4, а также рис. на с. 56 [в начале главы «Вечерний лик» – Прим. сканировщика])


[Закрыть] гостью вывели из кареты, но ни она, ни несчастная мать долго не могли вымолвить ни слова.

– И без того горько мне, что задержалась в этом мире до сего дня, а теперь, когда высочайшая посланница изволила смахнуть росу с листьев полыни у моего дома, мне и вовсе стыдно… – говорит наконец мать и, не в силах сдержаться, плачет.

– Госпожа Найси-но сукэ[18]18
  Найси-но сукэ – вторая по значению должность (первая – найси-но ками) в Отделении дворцовых прислужниц (Найси-но цукаса) (подробнее см. «Приложение», с. 68)


[Закрыть] уже рассказывала Государю: «Придешь в дом ушедшей, и сердце разрывается от тоски, тяжко невыносимо». Увы, это правда, даже мне, неспособной проникнуть в душу вещей, трудно удержаться от слез… – отвечает госпожа Югэи и, немного помедлив, передает слова Государя: «Сначала мне казалось, уж не сон ли? Но, постепенно овладев собой, я понял, что пробуждения не будет, и мне стало еще тяжелее. И ведь рядом нет никого, кто мог бы разделить мое горе… Вот если бы вы приехали потихоньку во Дворец… Тревожусь и за дитя, мучительно сознавать, что приходится ему влачить дни среди росы слез… О, приезжайте скорее!» – Он не смог договорить, а ведь и заплакать было неловко: «Не подобает мне обнаруживать перед людьми свою слабость». – Ах, как больно было глядеть на него! Едва выслушав поручение, я поспешила к вам. – И она передала матери ушедшей письмо.

– Все померкло в глазах моих, но это милостивое послание – словно луч света… – говорит та и читает.

«Я ждал, что время хоть немного развеет мою печаль, но напрасно; проходят дни и луны, а в сердце все живет мучительная тоска. К милому сыну устремляю думы свои, удрученный тем, что не вместе лелеем его. Будем же видеть в нем память об ушедшей, и, прошу Вас, скорее приезжайте с ним во Дворец», – любезно писал Государь.

 
Ветер капли росы
Разметал по Дворцовой равнине[19]19
  Ветер капли росы разметал по Дворцовой равнине… – «Роса» в контексте стихотворения означает «слезы». Дворцовая равнина (Миягино) – местность в провинции Митиноку (восточнее современного города Сэндай), в данном случае – просто Дворец


[Закрыть].
Шуму его
Внимаю, а думы в тревоге
Стремятся к кустику хаги[20]20
  …а думы в тревоге стремятся к кустику хаги… – Хаги (леспедеца двуцветная) – кустарник, цветущий осенью розовато-лиловыми цветами. В данном стихотворении под хаги подразумевается маленький Гэндзи


[Закрыть] -
 

такой песней заключалось высочайшее послание, но несчастная мать и дочитать не смогла.

– Теперь я поняла, сколь тяжким испытанием может быть долголетие, – говорит она. – Стыдно становится «при одной лишь мысли: что думают сосны из Такасаго?» (5). Тем более неуместно появляться мне теперь за Стокаменными стенами[21]21
  …неуместно появляться мне теперь за Стокаменными стенами… – Стокаменные стены (момосики) – императорский дворец. «Момосики-но» (постоянный эпитет к слову «дворец») толкуется обычно как «стена, сложенная из ста камней» (т.е. неприступная стена, неприступностенный дворец). Есть и другие толкования (к примеру, некоторые комментаторы считают, что эпитет «момосики-но» означает «имеющий сто сидений для служилых лиц»)


[Закрыть]. Как ни признательна я Государю за частые послания, все же решиться трудно… А дитя… Что у него на сердце? Наверное, только и мечтает о том, как бы поскорее оказаться во Дворце. Его желание понятно, но, увы, печально сознавать… Так и передайте потихоньку Государю. О, я понимаю, что оставаться в доме столь злосчастной особы ему тоже нельзя. Не к добру, да и слишком высоко его положение, чтобы жить в этом бедном жилище…

Мальчик тем временем лег почивать.

– Хотела я повидать маленького господина, чтобы подробно рассказать о нем во Дворце, но Государь ждет меня, да и поздно уже… – И госпожа Югэи спешит откланяться.

– О, как желала бы я поделиться с вами своими горестями, дабы хоть мимолетный просвет узреть во «мраке блужданий» (3), – говорит мать ушедшей. – Заходите ко мне просто так, без дела, чтобы мы могли побеседовать неторопливо. Все эти годы лишь с радостными и торжественными вестями наведывались вы сюда, и вот теперь – какому посланию одолжена я удовольствием видеть вас! Снова и снова думаю я о том, сколь горестна моя доля! А какие надежды подавала моя бедная дочь с самого рождения! Покойный Адзэти-но дайнагон до последнего своего часа все наставлял меня: «Непременно выполните мое заветное желание – отдайте дочь во Дворец. Не падайте духом и не теряйте надежды из-за того, что меня не будет рядом с вами». И хотя мне-то самой казалось, что становиться придворной дамой, не имея надежного покровителя, не так уж и почетно, скорее наоборот, все-таки, не желая нарушить его завета, отдала я ее во Дворец, и что же? Именно на ней остановился милостивый взор Государя, отчего сделалась она предметом беспрерывных оскорблений и грубостей со стороны остальных. О, она не жаловалась и продолжала жить во Дворце, однако все больше злобы скапливалось в сердцах ее соперниц, невзгоды сыпались на нее со всех сторон, и в конце концов бедняжка занемогла тяжкой болезнью, которая и пресекла ее жизнь. Потому-то я скорее с горечью думаю о великой благосклонности Государя. Но, ведь вы понимаете, причиной тому мое неразумное «сердце, блуждающее во мраке»… (3) – И, не сумев договорить, она задохнулась от слез.

Между тем настала глубокая ночь.

– Так же изволит думать и сам Государь. «Я прихожу в отчаяние, – говорит он, – при мысли, что столь короткий срок был отпущен нам и по моей вине. Право же, если бы я не предавался влечению чувств столь безоглядно, если бы не навлекал на себя неудовольствие окружающих необузданностью своих желаний… Мне казалось, что я никого ничем не обидел, я и не подозревал, что из-за нее многие чувствовали себя глубоко уязвленными. И вот я остался один, и сердце мое не может обрести покоя. Как жалок и смешон я, должно быть, в глазах людей. Хотел бы я знать, в чем причина этих несчастий? Что было с нами там, в предыдущей жизни?» – так повторяет он снова и снова, а слезы бегут по его щекам, – рассказывает госпожа Югэи.

Долго еще беседовали они, но вот, заплакав, гостья:

– Уже совсем поздно, надобно отнести Государю ответ, пока не рассвело, – сказала и заспешила обратно во Дворец.

Луна вот-вот скроется за краем гор, небо чистое и светлое, дует прохладный ветерок, стрекотание насекомых в траве вызывает невольные слезы… Право, трудно расстаться с этой обителью трав.

 
– Сверчок-колокольчик
Звенит и звенит не смолкая
В этой долгой ночи.
А из глаз моих слезы
Все льются и льются… -
 

произносит госпожа Югэи и никак не может сесть в карету.

 
– Звенят среди трав
Сверчки так уныло.
Зачем же Еще и росой
Ты наш сад окропила, спустившись
Сюда из Обители туч?[22]22
  Обитель туч, Заоблачная обитель – небо, в переносном значении – императорский Дворец


[Закрыть].
 

Но я опять жалуюсь, простите… – отвечает через одну из своих прислужниц мать ушедшей.

При таких обстоятельствах не принято обмениваться дорогими дарами, поэтому она послала с письмом лишь оставшийся от дочери придворный наряд и шкатулку с принадлежностями для прически, сбереженную ею как память об умершей нарочно для такого случая.

О том, в каком горе пребывали молодые прислужницы ушедшей, и говорить нечего. К тому же, привыкшие к блеску придворной жизни, они скучали и, то и дело вспоминая Государя, торопили госпожу, но та никак не могла решиться, думая: «Присутствие столь злосчастной особы неизбежно вызовет нежелательные толки. А расставаться с внуком даже на короткое время слишком тяжело, места себе не найду от тревоги».

Госпожа Югэи весьма тронута была, увидев, что Государь еще не лег почивать. Он сидел во внутреннем дворике, делая вид, будто любуется пышным цветением, и коротал часы ожидания за беседой с несколькими самыми чувствительными дамами из своего окружения.

В последние дни предметом их задушевных бесед чаще всего становились свитки с картинами к поэме «Вечная печаль»[23]23
  «Вечная печаль» – поэма Бо Цзюйи, повествующая о любви императора Сюаньцзуна к наложнице Ян Гуйфэй (см. также примеч. 2)


[Закрыть]. Картины эти, которые Государь рассматривал денно и нощно, принадлежали кисти императора Тэйдзи[24]24
  Император Тэйдзи – имеется в виду император Уда (867 – 931). Тэйдзи – название резиденции, в которой он поселился после отречения от престола 897 г.


[Закрыть], японские же песни и китайские стихи были написаны Исэ и Цураюки[25]25
  Исэ – японская поэтесса начала X в. Ки-но Цураюки (868 – 945) – один из ведущих поэтов древней Японии, первый литературный критик. Принимал участие в составлении антологии «Кокин-вакасю» (начало X в.), является автором предисловия к ней


[Закрыть].

С пристрастием расспрашивал Государь о том, что увидела госпожа Югэи в доме ушедшей. Она же, поведав, сколь печальное зрелище предстало ее взору, подала ему письмо.

«Милости Государя воистину безграничны, и я в смущении… Увы, Ваше любезное послание привело мои чувства в еще большее смятение, и душа погрузилась в бездну уныния.

 
Вот и засохла
Ветка, его укрывавшая
От буйных ветров.
И сердце терзает тревога -
Что же станется с кустиком хаги?»
 

Мать ушедшей писала довольно нескладно и не совсем учтиво, но Государь скорее всего простил ее, рассудив, что она еще не успела оправиться от горя.

Как ни старался Государь вновь обрести душевный покой: «Не увидят люди моей печали», ему не удавалось превозмочь тоски, и мысли его беспрестанно обращались к ушедшей. Он перебирал в памяти разные связанные с ней случаи, начиная с того давнего дня, когда она впервые появилась во Дворце. «Раньше даже на короткое время тяжело было расстаться, но вот миновало столько дней и лун… – думал он, сам себе удивляясь. – Я всегда полагал, что смогу достойно вознаградить мать ушедшей, которая, храня верность завету супруга, отдала дочь во Дворец. Но увы, теперь все тщетно… – вздыхал он, и печальные думы его устремлялись к несчастной матери. – Что ж, вырастет дитя, может, еще и представится случай. Пусть только постарается подольше прожить…»

Госпожа Югэи показывает ему дары.

«О, когда б эта шпилька[26]26
  О, когда б эта шпилька… – В поэме «Вечная печаль» рассказывается о том, что после гибели Ян Гуйфэй император, не находя себе места от тоски, послал некоего даоса искать ее. Тот нашел его возлюбленную в обители бессмертных и в доказательство того, что виделся с ней, привез императору шпильку и заветные слова, известные только им двоим. На этот же эпизод намекает и стихотворение


[Закрыть] была памятным знаком, принесенным из обители умершей…» – мечтает он, но увы…

 
Будь у меня
Даос, готовый отправиться
На поиски милой,
Я хотя б от него узнал,
Где душа ее обитает.
 

На картине лицо Ян Гуйфэй кажется каким-то бесцветным. Как ни славен художник, ее изобразивший, видно, существует все же предел для кисти. Ее сравнивали с цветами фужун на озере Тайи, с ивами Вэйянских дворцов[27]27
  Ее сравнивали с цветами фужун на озере Тайи… – ср. с поэмой «Вечная печаль»:
«И озерный фужун, как всегда на Тайи, те же ивы в Вэйянском дворце.Как лицо ее нежное – белый фужун, листья ивы – как брови ее».  (Здесь и далее все цитаты из поэмы Бо Цзюйи «Вечная печаль» даются в переводе Л. 3. Эйдлина. См.: Бо Цзюйи. Стихотворения. М., 1978.)


[Закрыть], а здесь привлекает внимание прежде всего великолепие наряда. Государь вспоминает ту, другую, такую кроткую, нежную, – о да, рядом с ней тускнели даже цветы и пение птиц не казалось столь сладостным… По утрам и по вечерам неизменно клялись они друг другу: «Станем птиц неразлучных четою, станем раздвоенной веткой…»[28]28
  Станем птиц неразлучной четою… – ср. с поэмой «Вечная печаль»:
«В день седьмой это было, в седьмую луну, мы в чертог Долголетья пришли.Мы в глубокую полночь стояли вдвоём, и никто не слыхал наших слов:Так быть вместе навеки, чтоб нам в небесах птиц четой неразлучной летать.Так быть вместе навеки, чтоб намна земле раздвоенною веткой расти!»

[Закрыть], но напрасны были все клятвы, она покинула этот мир, и ему оставалось лишь сетовать на судьбу, так рано разлучившую их.

Внимая шуму ветра, голосам насекомых, Государь коротал часы, погруженный в печальные думы, а во дворце Кокидэн звучала громкая музыка. Стояла прекрасная лунная ночь, и, очевидно, нёго, давно уже не показывавшаяся в высочайших покоях, не захотела лишать себя удовольствия.

«Можно ли быть такой бесчувственной!» – думал Государь. Придворнослужители и дамы, свидетелями его горя бывшие, тоже негодовали. Нёго Кокидэн, всегда отличавшаяся строптивым нравом, и теперь вела себя так, словно ничего не случилось.

 
Но скоро луна зашла.
Лик осенней луны
Даже здесь, в Обители туч,
От слез потемнел.
Так может ли быть он светел
В доме, заросшем травою?
 

Переносясь мысленно в жилище ушедшей, Государь бодрствовал, пока не угас сиротливый фонарь[29]29
  …пока не угас сиротливый фонарь. – Ср. с поэмой «Вечная печаль»:
«К ночи в сумрачных залах огни светлячков на него навевали печаль,И уже сиротливый фонарь угасал, сон же все не смежал ему век

[Закрыть]. Вот послышались голоса ночных караульных из Правой личной охраны – должно быть, уже стража Быка…[30]30
  Должно быть, уже стража Быка… – Офицеры из правой и левой Личной императорской охраны (Коноэфу) ночью стояли на карауле во Дворце, охраняя покой императора. В определенный час ночи происходила смена караула и заступающий громко возглашал свое имя. Офицер из правой Личной охраны был в карауле от стражи Быка до стражи Тигра (т.е. с часу до пяти часов утра) (об особенностях времяисчисления в древней Японии см. «Приложение», с. 110)


[Закрыть] Не желая привлекать к себе любопытных взглядов, Государь отправился в опочивальню, но сон долго не шел к нему. Когда ранним утром поднялся он с ложа, ему вспомнилось невольно: «Порой забывали, что бывает рассвет…» (6). Вряд ли в тот день он проявил должное внимание к делам правления. Самые изысканные яства оставляли Государя равнодушным. Он еле дотронулся до утреннего риса, во время же большой дневной трапезы мысли его витали столь далеко, что прислуживавшие за столом дамы вздыхали украдкой, глядя на его измученное лицо. Да, все находившиеся подле – и мужчины и женщины – были в полной растерянности. «Вот беда-то!» – сетовали они. «Как видно, таково у Государя предопределение. Ни толки людские, ни всеобщее осуждение не смущали его, казалось, он совсем потерял рассудок, ею одной поглощенный, а теперь вот, смотрите, начинает пренебрегать и делами государственными – похвально ли это?» – перешептывались придворные, намекая на некоего чужеземного государя[31]31
  …намекая на некоего чужеземного государя… – т.е. на китайского императора Сюаньцзуна (см. примеч. 2)


[Закрыть], и удрученно вздыхали.