Текст книги "Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 3"

– Все же не исключено, что это лишь козни злых духов. Не следует раньше времени предаваться отчаянию. – Успокоив дам, Гэндзи позаботился о том, чтобы были даны новые, еще неслыханные обеты, и послал за самыми известными заклинателями:

– Даже если исчерпала она отмеренный ей жизненный срок, разве не может он продлиться? Ведь существует обет великого Фудо[63]63
  Ведь существует обет великого Фудо... – Считалось, что Фудо (один из пяти богов-защитников, повергающих злых духов) может продлить жизнь умершего еще на шесть месяцев.


[Закрыть], задержите же ее хотя б на полгода!

И, окутанные черным дымом, словно от их голов поднимавшимся, заклинатели принялись за дело.

– О, взгляните на меня еще хоть раз! – взывал к госпоже Гэндзи. – Я никогда не прощу себе, что не был рядом с вами в последний миг!

Казалось, что и он вот-вот расстанется с этим миром. Нетрудно себе представить, в каком отчаянии были дамы! Но вот – уж не потому ли, что стенания Гэндзи дошли до самого Будды, – злой дух, упорно не покидавший тела больной в течение долгих лун, перешел наконец на маленькую девочку-посредника и разразился стонами и проклятиями, а к госпоже вернулась жизнь.

Гэндзи возрадовался, но одновременно содрогнулся от ужаса. Усмиренный молитвами дух заговорил, и вот что он сказал:

– Уходите, все уходите, оставьте меня с господином. О да, я хотела отомстить вам за все обиды, за все испытания, выпавшие мне на долю. Но, увидев, сколь велико ваше горе, поняв, что оно может стоить вам жизни, я сжалилась над вами и обнаружила себя. Так, я приняла иное обличье, но прежние чувства и теперь живы в моем сердце, они-то и привели меня сюда. И хотя я решила, что никогда не откроюсь вам… – Тут девочка зарыдала, и волосы упали ей на лицо.

Вглядевшись, Гэндзи узнал духа, уже являвшегося ему однажды, и снова содрогнулся от ужаса и отвращения. Стараясь предупредить новый взрыв ярости, он схватил девочку за руку:

– Но могу ли я верить? Я знаю, что иногда лисы и прочие злые твари в безумии своем порочат память ушедших. Откройте свое настоящее имя! Или напомните о чем-то, что известно мне одному. Тогда я поверю вам.

И дух ответил, рыдая:

 
– Давно уже я
В ином пребываю обличье.
Ты же ничуть
Не изменился, все так же
Смотришь, не узнавая…
 

О, как тяжко…

Дух рыдал, извергая проклятия, и все же – нельзя было не узнать… Гэндзи в ужасе отшатнулся. «Я не должен разрешать ей говорить», – подумал он.

– Оттуда, с небес, я видела, сколь много сделали вы для моей дочери, и признательность моя безгранична. Но разошлись теперь наши дороги, и даже судьба дочери больше не волнует меня. Единственное, что осталось от меня в мире, – это мои обиды. Я хорошо помню, как вы пренебрегали мной, когда я была жива, как отдалились от меня… Но труднее всего смириться с тем, что теперь, когда меня нет уже в этом мире, вы, беседуя с возлюбленной супругой своей, говорите обо мне как о дурной, недоброй женщине. А я-то надеялась, что вы простили меня и не позволяете другим порочить мое имя… Потому-то я и приняла это ужасное обличье и столь упорно преследовала вашу супругу. В моей душе нет ненависти к ней лично, но вы находитесь под надежной защитой высших сил, и к вам я не сумела приблизиться. О, вы были так далеко, что до меня долетали лишь еле внятные звуки вашего голоса. Умоляю, облегчите мои страдания. Все эти обряды, чтение сутр лишь усугубляют мои душевные муки. Мое тело объято пламенем, и я не слышу священных слов. О, как мне горько! Прошу вас, расскажите обо мне Государыне. Пусть не допускает в сердце свое ревности и злобы. Скажите, чтобы добродетельными поступками постаралась она облегчить бремя, отяготившее ее душу за годы, проведенные в Исэ. Ах, когда б вы знали, какое мучительное раскаяние терзает меня!

Она готова была продолжать, но Гэндзи показалось нелепым беседовать с духом, и он распорядился, чтобы девочку заперли, а госпожу потихоньку перенесли в другие покои.

Тем временем слух о кончине госпожи Мурасаки разнесся по миру, и у дома на Второй линии стали появляться гонцы с соболезнованиями. Право, не к добру…

В тот день весь двор отправился смотреть на возвращающуюся из Камо праздничную процессию, и многие узнали о происшедшем лишь на обратном пути.

– Какое несчастье! – сокрушались одни. – Кому же и жить, как не ей? Судьба всегда была к ней столь благосклонна, неужели в самом деле угас этот чудный свет? Наверное, поэтому и небо так потемнело – вот-вот польет дождь.

– Столь совершенные особы редко задерживаются надолго в этом мире, – возражали другие.

– Так, что «могло быть милее нам»? (311). Право, сказано словно о ней…

– Увы, слишком долгое благоденствие ей подобных кое для кого оборачивается порой жестокими муками.

– Уж теперь-то Третья принцесса займет в доме положение, приличное ее званию.

– Да, до сих пор она была лишена этого, бедняжка.

Среди возвращавшихся был и Уэмон-но ками, который, с трудом пережив вчерашний день, на сей раз все-таки поехал на праздник и взял с собой младших братьев своих – Садайбэна и Тосайсё. Он услыхал, о чем переговариваются люди, и сердце его тоскливо сжалось.

– «Да и что в нашем зыбком мире…» (312) – пробормотал Уэмон-но ками словно про себя и велел ехать на Вторую линию.

«А что, если слухи неверны? – подумал он. – Тогда соболезнования окажутся неуместными». Он сделал вид, что не имел иного намерения, кроме как по обыкновению своему справиться о здоровье госпожи. Но, увидев толпы рыдающих людей, понял: услышанное было правдой.

Приехал принц Сикибукё и, ничего перед собой не замечая, прошел во внутренние покои. До того ли ему было, чтобы передавать Гэндзи чьи-то соболезнования?

К Уэмон-но ками, поспешно вытирая слезы, вышел Удайсё.

– Что же произошло? – спрашивает Уэмон-но ками. – Люди говорят недоброе, но поверить в это невозможно. Удрученные долгой болезнью госпожи, мы пришли справиться о ее самочувствии.

– Состояние госпожи давно уже внушало опасения, – отвечает Удайсё. – И вот сегодня на рассвете прервалось ее дыхание. Говорят, всему виной злые духи. Я слышал, будто жизнь вернулась к ней, и многие уповают на лучшее. Однако надежда слишком слаба. О, как это тяжело!

Судя по всему, он много плакал, глаза его покраснели и опухли от слез. Потому ли, что Уэмон-но ками и сам в те дни пребывал в несколько необычном состоянии духа, или по какой другой причине, но только ему показалось странным, что Удайсё так печалится из-за своей мачехи, которую почти не знал.

Многие приходили справиться о здоровье госпожи, и Гэндзи сказал:

– Передайте всем, что состояние больной давно уже было тяжелым, сегодня же нам показалось, что дыхание ее прервалось, и дамы, придя в отчаяние, подняли весь этот шум. Сам я до сих пор не могу успокоиться, мысли мои расстроены, и свою благодарность за участие я выражу как-нибудь в другой раз. Надеюсь, меня извинят.

Уэмон-но ками, подавленный сознанием своей вины, вряд ли пришел бы в дом Гэндзи, когда б не стечение столь горестных обстоятельств. Он казался смущенным, в движениях его ощущались неловкость и принужденность, а ведь будь он чист душою…

Даже после того как жизнь вернулась к госпоже, Гэндзи долго не мог унять мучительного беспокойства и заказывал все новые и новые молебны. Миясудокоро и живая была ему неприятна, а уж в этом неожиданном, страшном обличье тем более. При одной мысли о ней он содрогался от ужаса. Даже заботы о Государыне-супруге не доставляли ему теперь отрады, и в конце концов, придя к выводу, что все женщины по природе своей греховны[64]64
  ...все женщины по природе своей греховны... – Ср. со следующим отрывком из сутры Дайханнэбанкё (санскр. Махапаринирвана): «Если заблуждения-страдания мужчины в трех тысячах миров собрать воедино, то выяснится, что причина у всех одна – женщина. Женщина – посланница преисподней, она препятствует прорастанию семян, которые сеет Будда. Ликом она что бодхисаттва, душой – словно злой демон».


[Закрыть], Гэндзи проникся величайшим отвращением к миру. В том, что это была именно миясудокоро, он не сомневался, ибо кто, кроме нее, мог подслушать слова, произнесенные им однажды, когда они беседовали с госпожой наедине? Как тяжело было у него на душе! Госпожа упорствовала в своем желании стать монахиней, и, рассудив, что это и в самом деле может оказать на нее благотворное действие, Гэндзи разрешил ей подстричь волосы на темени и принять первые пять обетов[65]65
  ...принять первые пять обетов (гокай, санскр. панка силани). – Настоящие монахи принимали восемь обетов. Принявшие только пять обетов считались «монахами в миру», это была первая ступень монашества. Принявшим пять обетов («не убивать», «не красть», «не совершать прелюбодеяний», «не сквернословить», «не пить вина») обеспечивалась защита от влияния дурных сил.


[Закрыть].

Сколько мудрых и трогательных слов было сказано монахом-наставником, когда говорил он о благодати, осеняющей принявшего обет!

Забыв о приличиях, Гэндзи ни на шаг не отходил от госпожи. Плача и отирая слезы, он вместе с ней возносил молитвы Будде. Увы, в столь горестных обстоятельствах даже самому мудрому человеку трудно сохранить самообладание. И днем и ночью Гэндзи помышлял лишь о том, как спасти госпожу, как удержать ее в этом мире. Ничто другое не занимало его, он совершенно упал духом, лицо его побледнело и осунулось. В темные, дождливые дни Пятой луны больной стало немного лучше, хотя по-прежнему ее мучили боли и говорить о выздоровлении было рано.

Желая облегчить страдания ушедшей миясудокоро, Гэндзи распорядился, чтобы в покоях госпожи ежедневно читали одну из частей сутры Лотоса и свершали самые действенные обряды. Отобрав монахов, известных особенно звучными голосами, он повелел им постоянно читать сутру у изголовья больной. Ибо дух время от времени обнаруживал свое присутствие, испуская жалобные стоны, и окончательно не покидал ее тела.

Наступила жара, госпожу мучили приступы удушья, она все больше слабела, и Гэндзи был в отчаянии.

Чувствуя, что вот-вот расстанется с этим миром, госпожа с болью смотрела на супруга. «Я не так уж дорожу жизнью, – думала она. – Его же страдания и теперь велики, а когда я уйду совсем…»

И вот, потому ли, что она принудила себя выпить целебного отвара, или по какой другой причине, но только к началу Шестой луны здоровье госпожи заметно укрепилось и она могла даже приподнимать голову.

Гэндзи никогда еще не находил ее такой прекрасной, но увы, в этом тоже виделся ему дурной знак, и он не решался ее оставить даже на короткое время.

Принцесса же после того злополучного дня испытывала постоянное недомогание, и, хотя ничего угрожающего в ее состоянии не было, она начиная с прошлой луны почти ничего не ела, очень побледнела и осунулась.

Уэмон-но ками, которому далеко не всегда удавалось справиться с обуревавшей его страстью, время от времени навещал ее, но их мимолетные, словно сон, встречи лишь усугубляли смятение, царившее в ее душе.

Принцесса благоговела перед Гэндзи, в ее глазах ему не было равных. А Уэмон-но ками… Несомненно, любая другая женщина сумела бы членить по достоинству благородство его манер, тонкую прелесть лица, но принцесса, с детства привыкшая видеть рядом несравненного Гэндзи, не испытывала к Уэмон-но ками ничего, кроме неприязни, и можно только сетовать на судьбу, которая заставила ее так страдать из-за этого человека.

Заметив, в каком она состоянии, кормилица и прочие дамы не преминули попенять Гэндзи: «В такое время господину следовало бы навещать супругу почаще». Услыхав, что принцесса нездорова, Гэндзи решил наведаться в дом на Шестой линии.

Госпожа, изнемогавшая от жары, вымыла волосы, и это немного освежило ее. Она лежала, раскинув мокрые пряди вокруг себя. Сохли они медленно, но не сбивались, не путались, а струились красивыми волнами. Побледневшее и осунувшееся лицо ее было прекрасно, оно поражало какой-то особенной голубоватой белизной, прозрачная кожа словно светилась изнутри. Легкая и хрупкая, как пустая куколка бабочки, госпожа была необыкновенно хороша.

В доме на Второй линии долгое время никто не жил, и он успел прийти в запустение, зато теперь там было тесно и шумно. В последние дни, когда здоровье госпожи поправилось, она часто любовалась приведенным в порядок садом, светлыми ручьями, один вид которых веселил душу, и умиленно думала о том, что не зря задержалась в этом мире.

От покрытого цветущими лотосами пруда веяло прохладой, на прекрасных зеленых листьях словно драгоценные камни сверкала роса.

– Взгляните! – говорит Гэндзи. – Словно только им ведомо, что такое прохлада.

И, чуть приподнявшись, госпожа смотрит на пруд. А ведь совсем недавно трудно было даже предположить…

– Уж не сон ли, думаю я, на вас глядя, – говорит Гэндзи, и на глазах его появляются слезы. – Сколько раз мне казалось, что и моя жизнь вот-вот оборвется…

 
– Капли росы
Сверкают на листьях лотоса.
Увижу ли я,
Как исчезнут они? Моя жизнь
Продлится ль хотя бы настолько?—
 

говорит растроганная до слез госпожа.

 
– Поклянемся друг другу,
Что не только в нынешнем мире,
Но и в мире грядущем
Будем мы неразлучны с тобою,
Как на лотосе эти росинки, —
 

отвечает Гэндзи.

Уходить ему не хотелось, но прошло уже несколько дней с тех пор, как его известили о нездоровье принцессы, а он, целиком поглощенный заботами о другой, до сих пор не удосужился ее навестить. Вправе ли он пренебрегать чувствами ее отца и брата? К тому же теперь, когда свет блеснул наконец меж туч, ничто не мешало ему ненадолго отлучиться. И Гэндзи отправился в дом на Шестой линии…

Принцесса, терзаемая сознанием собственной вины, боялась смотреть Гэндзи в глаза и, с трудом скрывая смущение, не отвечала на его вопросы. Решив, что она обижена, хотя старается этого не показывать, Гэндзи принялся утешать ее. Призвав к себе даму постарше, он осведомился о самочувствии принцессы.

– Госпожа, судя по всему, в необычном состоянии, – объясняет дама. Гэндзи поражен:

– Невероятно! Ведь так давно уже…

«Сколь прихотлива судьба, – думает он. – Женщины, которые постоянно находятся при мне, и те…»

Не спрашивая ничего у самой принцессы, он с жалостью и умилением смотрит на ее осунувшееся лицо.

Гэндзи провел в доме на Шестой линии дня два или три: после столь долгого отсутствия уезжать раньше было неудобно. Однако тревога за госпожу ни на миг не оставляла его, и он то и дело писал к ней.

– Только что расстались, а уже так много слов скопилось в его душе. Да, не повезло нашей госпоже! – ворчали дамы, не ведая о том, что принцесса и сама небезгрешна.

Между тем Кодзидзю места себе не находила от беспокойства. Услыхав о том, что в дом на Шестой линии приехал Гэндзи, Уэмон-но ками, совершенно потеряв голову, написал принцессе длинное, полное упреков письмо. Улучив миг, когда Гэндзи ненадолго вышел во флигель и покои опустели, Кодзидзю тихонько показала его принцессе.

– Ах, это невыносимо! Я не желаю даже смотреть на него. Мне сразу делается хуже.

И, отвернувшись, принцесса легла.

– Все же взгляните хотя бы на эту приписку. Удивительно трогательно написано, – настаивала Кодзидзю, разворачивая письмо, но тут послышались чьи-то шаги и, поспешно загородив госпожу занавесом, она вышла. Немудрено вообразить, в каком смятении была принцесса!

Вошел Гэндзи, и, не успев как следует спрятать письмо, она сунула его под сиденье. Гэндзи же пришел попрощаться, ибо вечером собирался вернуться в дом на Второй линии.

– Вам как будто лучше, – говорит он. – А состояние госпожи по-прежнему вызывает опасения, и я не хотел бы огорчать ее своим невниманием. Верьте мне и старайтесь не придавать значения наветам злых людей. Скоро вы и сами поймете.

Разумеется, от Гэндзи не могла укрыться какая-то странная принужденность, проглядывавшая в облике принцессы. Обычно она чувствовала себя с ним совершенно свободно и, по-детски шаловливая, охотно отвечала на шутки. Сегодня же ее словно подменили: она дичилась, избегала его взгляда…

Впрочем, скорее всего она была просто обижена.

Пока они лежали в дневных покоях и беседовали, спустились сумерки. Задремавшего было Гэндзи разбудило звонкое стрекотание цикад.

– Что ж, пока различимы дороги… (313) – говорит он, переодеваясь.

– Но отчего вы не хотите дождаться луны? (313) – спрашивает принцесса. Право, кто устоит против ее юной прелести?

«Видно, надеется хотя бы до тех пор…» (313) – растроганно думает Гэндзи.

 
– Хочешь, наверное,
Чтоб мои рукава промокли
От вечерней росы,
Потому и уходишь, едва
В саду зазвенели цикады… (314) —
 

в простоте душевной говорит она, и, умиленный, он снова опускается рядом. Разве можно ее оставить?

 
Пенье цикад
И в том, и в другом саду
Сердце волнует.
Что слышится в нем теперь
Той, которая ждет?
 

Раздираемый противоречивыми чувствами, Гэндзи долго сидел, вздыхая, но в конце концов, не желая огорчать принцессу, остался в доме на Шестой линии еще на одну ночь.

Все же на сердце у него было неспокойно, мысли постоянно устремлялись к другой, и, отведав немного плодов, он очень скоро удалился в опочивальню. На следующий день Гэндзи поднялся рано, решив выехать до наступления жары.

– Вчера я где-то оставил свой веер. А этот никуда не годится, – сказал он и, положив на пол веер, который был у него в руке, прошел в покои, где дремал вчера днем, и огляделся. Приметив, что из-под смявшегося угла сиденья выглядывает краешек светло-зеленого листка бумаги, он, ни о чем не подозревая, вытащил его. Два листка, обильно пропитанные благовониями, были густо исписаны явно мужским почерком и вид имели весьма многозначительный. Прочтя письмо, Гэндзи без труда догадался, кем оно было написано.

Дама, которая держала перед ним открытую шкатулку с зеркалом, не обратила на листки решительно никакого внимания – мало ли что может читать господин? Однако Кодзидзю по цвету узнала вчерашнее послание, и сердце ее тревожно забилось. Она боялась даже смотреть гуда, где Гэндзи вкушал утреннее угощение. «Наверное, все же это другое письмо, – думала она. – Не может быть… Это слишком ужасно. Неужели госпожа не успела его спрятать?»

Принцесса же, ни о чем не догадываясь, еще спала.

«Ах, какое дитя! – думал Гэндзи. – Разбрасывать такие письма… Л если бы его нашел кто-нибудь другой? Непростительное легкомыслие! Впрочем, я всегда знал – если женщине недостает душевной тонкости, покоя не жди».

После того как Гэндзи уехал, а дамы разошлись, Кодзидзю подошла к принцессе.

– Что вы изволили сделать со вчерашним письмом? – спросила она. – Сегодня утром совершенно такое же письмо я видела в руках у господина.

Ужас охватил принцессу, и новые потоки слез побежали по ее щекам. Нельзя сказать, что Кодзидзю не жалела ее, но, право же, подобная неосмотрительность…

– Куда вы изволили положить письмо? Когда пришли дамы, я покинула вас, дабы не подавать подозрений в том, что нас связывают какие-то тайны. Господин же пришел значительно позже. Я была уверена, что вам удалось спрятать письмо.

– Ах нет! Я как раз читала его, когда господин вошел. Я не успела его спрятать и просто засунула под сиденье, а потом забыла.

Ну что можно было ей ответить?

Подойдя к сиденью, Кодзидзю поднимает его, но, увы…

– Ужасно! Господин Уэмон-но ками и так живет в вечном страхе, трепеща при одной мысли, что нашему господину станет известно… Надо же случиться такой беде! И времени прошло совсем немного! Какое же вы дитя! Воспользовавшись вашей неосторожностью, Уэмон– но ками увидел вас, а увидев, не сумел забыть и долго умолял меня… Но я и представить себе не могла, что дело зайдет так далеко. Ах, как мне жаль вас обоих!

Кодзидзю говорила прямо, не обинуясь, но принцесса не обижалась, она была слишком молода, да и сердце имела доброе, а потому, не отвечая, лишь молча плакала.

Чувствуя себя совсем больной, она не дотрагивалась до пищи, и прислуживающие ей дамы возроптали:

– Ну можно ли было оставлять нашу госпожу в таком состоянии! Ведь та совсем уже поправилась, а господин только о ней и заботится. Найденное письмо показалось Гэндзи весьма подозрительным, и, когда рядом никого не было, он внимательно прочел его. «Может быть, это написал кто-то из дам, нарочно подражая почерку Уэмон-но ками?» – предположил было он, но содержание письма, слог не вызывали сомнений. Уэмон-но ками писал, что долгие годы беспрестанно помышлял о ней, что и теперь, когда мечта его наконец осуществилась, не может обрести покоя… Много было в этом письме трогательного и достойного восхищения, но Гэндзи подумал не без некоторого пренебрежения: «Разве можно писать так открыто? Нынешние молодые люди слишком неосторожны. Вот я, к примеру, всегда старался учитывать возможность того, что письмо попадет в чужие руки, а потому даже в случаях, требующих обстоятельности, предпочитал ограничиваться намеками». «Но как мне быть с принцессой? – спрашивал себя Гэндзи. – Скорее всего и ее состояние… Какое несчастье! Смогу ли я и впредь заботиться о ней, несмотря на столь неопровержимое доказательство ее вины?» Разумеется, он предпочел бы, чтобы все осталось по-прежнему, но ведь мужчина, узнав о неверности своей возлюбленной, всегда чувствует себя уязвленным и невольно отдаляется от нее, даже если никогда особенно не дорожил ею и видел в ней лишь красивую игрушку. А в этом случае… Какая непростительная дерзость! Правда, некоторые не останавливаются и перед тем, чтобы соблазнить супругу самого Государя, и тому есть неоднократные примеры, но ведь это совсем другое дело… Прислуживающие в Высочайших покоях мужчины и женщины могут свободно сообщаться друг с другом, и стоит ли удивляться тому, что в чьем-то сердце вспыхивает тайная страсть? Далеко не все дамы разумны и благонравны, даже среди нёго и кои встречаются особы весьма несовершенные, легко впадающие в заблуждение. Впрочем, чаще всего, если, конечно, нет никаких явных улик, провинившиеся остаются служить во Дворце, и в мире никогда не узнают о случившемся. Но женщине, составляющей главнейший предмет попечений супруга и пользующейся его исключительным вниманием, большим даже, чем та, с которой его связывает истинное чувство, позволить себе пренебречь своим попечителем… Такого еще не бывало! Гэндзи просто кипел от негодования. Легко может статься, что какая-нибудь прислуживающая Государю дама, поступившая на придворную службу исключительно по воле случая и тяготящаяся своими обязанностями, начнет благосклонно внимать чьим-то нежным речам, отвечать на письма – ведь некоторые просто неприлично оставлять без ответа – и в конце концов вступит с кем-то в тайную связь. Ее нельзя не осудить, но можно понять. А принцесса? Ожидал ли кто-нибудь, что она отдаст свое сердце такому, как Уэмон-но ками?

Но как ни велика была досада Гэндзи, он решил ничем не выдавать себя и страдал молча. «А что, если покойный Государь тоже все знал и только делал вид, будто ни о чем не догадывается? – думал он, вспоминая прошлое. – Что может быть ужаснее того, что совершил я сам?» В самом деле, вправе ли он осуждать заблудившихся среди отрогов горы, «которой названье Любовь» (315)? Гэндзи старался казаться спокойным и беззаботным, но госпожа не могла не видеть, что какая-то тайная печаль лежит у него на сердце. «Он приехал сюда из жалости ко мне, едва не расставшейся с миром, – подумала она, – и теперь, наверное, тревожится за принцессу».

– Мне гораздо лучше, – говорит она, – а Третья принцесса, кажется, нездорова. Не стоило вам так спешить.

– Да, принцесса была нездорова, но ничего опасного в ее состоянии нет, так что беспокоиться нечего. Когда я там был, от Государя то и дело присылали гонцов. Кажется, и сегодня принесли от него письмо. Государь-монах поручил ему заботиться о принцессе, и он почитает своим долгом входить во все ее нужды. Малейшее невнимание с моей стороны вселяет тревогу в сердца высочайших особ, а мне не хотелось бы их огорчать. – И Гэндзи вздыхает.

– По-моему, прежде всего следует подумать о самой принцессе, – замечает госпожа. – Боюсь, что она недовольна вами. Возможно, сама она и не ропщет, но обязательно найдутся дамы, которые станут внушать ей дурные мысли.

– Вы совершенно правы, – улыбаясь, отвечает Гэндзи. – Наверное, я слишком черств, ибо думаю о том, как бы не обидеть властелина страны, в то время как вы проявляете такую трогательную заботливость по отношению к его сестре… Даже о дамах ее не забываете. А ведь она причинила вам немало горя…

Когда же госпожа предложила ему вернуться в дом на Шестой линии, Гэндзи сказал:

– Мы вернемся туда вместе. А пока набирайтесь сил.

– Мне хотелось бы еще немного отдохнуть здесь. Поезжайте первым, когда же принцесса почувствует себя лучше…

Пока они так беседовали, день склонился к вечеру. Раньше, когда Гэндзи долго не приезжал, принцесса страдала от его холодности, теперь же ее мучили угрызения совести. Больше всего страшилась она, что слух о происшедшем дойдет до ее отца. Уэмон-но ками по-прежнему писал к ней страстно-нетерпеливые письма, и перепуганная Кодзидзю поспешила сообщить ему о том, что случилось. Уэмон-но ками был в отчаянии. Когда же это произошло? Он знал, что все тайны рано или поздно выходят наружу, и мысль о возможном разоблачении повергала его в ужас; ему казалось, что на него постоянно обращен взыскующий взор небес. И вот случилось непоправимое: в руках у Гэндзи было неоспоримое свидетельство его преступления. Мучительный стыд овладел сердцем Уэмон-но ками: как смел он хотя бы помыслить… Все чувства его были в смятении, его постоянно знобило – и это в ту пору, когда даже утренние и вечерние часы не приносят с собою прохлады… (316). «Господин из дома на Шестой линии так добр ко мне, – думал Уэмон-но ками. – Он всегда выделял меня среди прочих, призывая к себе и для доверительных бесед, и для развлечений. Осмелюсь ли я показаться ему на глаза теперь, когда он вправе считать меня бесчестным, неблагодарным и дерзким? Однако, если я вовсе перестану появляться в доме на Шестой линии, люди заподозрят неладное, да и сам он окончательно утвердится в своих подозрениях».

От этих тягостных мыслей Уэмон-но ками занемог и не показывался даже во Дворце. Вряд ли его поступок мог быть расценен как тяжкое преступление, но ему казалось, что жизнь потеряла для него всякий смысл. «Ведь знал же я, что этим кончится, – думал он, терзаемый запоздалым раскаянием. – К тому же принцессе явно недостает благоразумия и душевной тонкости… Взять хотя бы тот случай с кошкой.. Теперь мне понятно, почему Удайсё был так раздосадован». Как видно, желая исцелиться от пагубной страсти, Уэмон-но ками нарочно старался очернить принцессу в собственных глазах. «Неплохо иметь дело с особой столь высокого происхождения, но Третья принцесса слишком уж изнеженна, наивна и невежественна. Она совсем распустила своих дам, а это может иметь дурные последствия не только для нее самой, но и для других». И все же он не мог не жалеть ее.

Между тем принцессе по-прежнему нездоровилось, и была она столь трогательна в своей беспомощности, что один вид ее возбуждал невольную жалость. Как ни старался Гэндзи не думать о ней, постоянная тревога жила в его сердце. Видно, не зря говорят: «Даже горечь измен…»[66]66
  «даже горечь измен...» – явная цитата, но источник не установлен.


[Закрыть] Когда же он приехал на Шестую линию и увидел ее измученное лицо, ему стало так больно, что он едва не заплакал.

Множество молебнов заказал Гэндзи в разных храмах. Он не только не изменил своего отношения к принцессе, но, пожалуй, стал даже еще внимательнее, если не считать некоторой принужденности, появившейся в их беседах… Заботясь о приличиях, Гэндзи старался сохранять наружное спокойствие, и вряд ли кто-то подозревал, в каком смятении его чувства. Одна принцесса догадывалась, и как же ей было горько! Гэндзи так и не сказал ей прямо, что видел письмо, она же молча страдала, оставаясь и в этом совершенным ребенком. «Всему причиной незрелость ее ума, – думал Гэндзи. – Хорошо, когда женщина кротка и по-детски непосредственна, но если она лишена душевной тонкости… Впрочем, любое супружество сопряжено с волнением и заботами. Не слишком ли ласкова и послушна нёго из павильона Павлоний? Боюсь, что человеку, устремившему к ней свои думы, нетрудно потерять голову. Как правило, мужчины относятся с пренебрежением к безвольным и податливым женщинам. Когда мужчина позволяет себе увлечься особой, по положению своему для него недоступной, именно недостаток в ней твердости приводит к непоправимым последствиям. Супруга Правого министра, не имея надежной опоры в жизни, с малых лет принуждена была скитаться по миру, и тем не менее ее уму и душевным качествам может позавидовать любая высокородная особа. В глазах всего света я был ее отцом, но не могу сказать, что испытывал к ней только отцовские чувства. Она же была неизменно ровна со мной и, притворяясь, будто ничего не замечает, мягко отклоняла все мои домогательства. Когда же Правый министр, войдя в сговор с неразумной служанкой, проник в ее покои, она сумела дать всем понять, что это произошло вопреки ее желанию, что союз этот был заключен с ведома ее отца, а не вследствие ее собственной неосмотрительности».

Так, госпоже Найси-но ками нельзя было отказать в сметливости. Несомненно, связь между судьбами ее и Правого министра существовала уже в предыдущем рождении, им было предопределено долгое супружество, но люди вряд ли одобрили бы их союз, когда б она вступила в него по собственной воле. Словом, ей удалось с честью выйти из создавшегося положения.

Гэндзи не забывал и о госпоже Найси-но ками со Второй линии, но, изведав на собственном опыте, сколь горестными могут быть последствия преступной страсти, невольно осуждал ее. В самом деле, прояви она в свое время большую твердость… Весть о том, что эта особа приняла наконец постриг, растрогала и опечалила его. Искренне взволнованный, он написал к ней письмо, пеняя за то, что она даже намеком не дала ему знать…

 
«Все говорят:
„Она монахиней стала…“
Право, печально!
Разве забуду, из-за кого я
Влачил в Сума унылые дни?
 

Я много раз убеждался в том, сколь превратен мир, но, к сожалению, так и не сумел отказаться от него. Вам удалось опередить меня. Позвольте же мне надеяться, что Вы не забудете и обо мне в своих молитвах».

Письмо оказалось довольно длинным. Когда-то именно Гэндзи помешал Найси-но ками переменить обличье, и она вздыхала и украдкой – разве могла она открыть кому-то свою тайну – плакала, вспоминая, сколько горя принес им этот союз и сколь он был вместе с тем не случаен. Подумав, что письмо это скорее всего будет последним, Найси-но ками постаралась вложить в ответ всю душу. Нельзя было не залюбоваться знаками, оставленными ее кистью на бумаге.

«Мне казалось, что я одна познала, сколь непрочен мир, а Вы говорите, я опередила Вас… Ах, право,

 
Как же случилось,
Что отплыл монашеский челн,
Оставив на берегу
Рыбака, столько лет прожившего
У светлой бухты Акаси?
 

Молиться же я стану за всех, а потому…»

Письмо было написано на темной серовато-зеленой бумаге и привязано к ветке бадьяна[67]67
  ...письмо было... привязано к ветке бадьяна. – Обычно письма привязывали к ветке цветущей вишни или сливы, но, поскольку Обородзукиё была монахиней, она привязала письмо к ветке дерева, связанного с буддийскими ритуалами. (Бадьян часто сажали возле храмов, ветки его ставили на буддийские алтари).


[Закрыть]. Содержание его было вполне обычным, но почерк, как и в прежние времена, поражал изяществом. Гонец принес письмо в дом на Второй линии. Понимая, что теперь его союз с Найси-но ками окончательно разорван, Гэндзи показал письмо госпоже.

– Досадно, что ей удалось опередить меня, – говорит он. – Увы, много горестей изведал я, живя в этом мире. Остались только две женщины, с которыми я могу говорить обо всем на свете, которым доступны тончайшие переживания, которые всегда готовы откликнуться на чувства, рождающиеся в моей душе. Они далеки от меня и вместе с тем близки… Это бывшая жрица Камо и госпожа Найси-но ками из дворца Судзаку. К сожалению, обе они отвернулись от мира. Думаю, что жрица Камо все свое время отдает служению Будде и ничто иное не занимает более ее мыслей. Право, я не знаю другой женщины, в которой незаурядный ум сочетался бы столь прелестно с изящной простотой и естественностью обращения.