Текст книги "Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 2"

 
Сон безмятежный
Не приходит. На миг забывшись,
Просыпаюсь в тоске.
Сновидения зимних ночей
Так тревожны и так мимолетны…
 

Неизъяснимая печаль сжала сердце, и, быстро поднявшись, он повелел, никому ничего не объясняя, заказать чтения сутр в разных храмах. Ушедшая именно его обвиняла в своих страданиях… «Неужели ее муки так ужасны? – сокрушался Гэндзи. – Ведь она все дни отдавала служению Будде и, казалось, немало сделала для того, чтобы облегчить бремя, отягощающее ее душу. И все же один-единственный тайный грех мешает ей очиститься от скверны этого мира».

Чем глубже проникал Гэндзи в душу вещей, тем большая тоска овладевала его сердцем. Как желал бы он найти дорогу в тот неведомый мир, где блуждает ныне ушедшая, и взять на себя ее муки! Но, боясь пересудов, он не решался даже открыто позаботиться об успокоении ее души. Тем более что тогда и Государь укрепился бы в своих подозрениях. Поэтому Гэндзи оставалось лишь в сердце своем возносить молитвы будде Амиде. «О, сделай так, чтобы возродились мы в едином Лотосе», – взывал он.

 
Даже если решусь
За ушедшей вослед устремиться,
Вняв голосу сердца,
У Последней реки[7]7
  Последняя река – Речь идет о реке Трех дорог (сандзу-но кава), через которую переправляются умершие на пути своем в иной мир. На берегу реки сидят старуха, срывающая с умерших платье, и старик, который вешает это платье на дерево, и по тому, как свисает оно, определяет, какие прегрешения были совершены умершим в жизни, после чего направляет его на одну из трех переправ


[Закрыть] заблудившись,
Ее тени и той не увижу…
 

Право, мог ли он не печалиться, думая об этом?..

Юная дева

Основные персонажи

Министр Двора, Великий министр (Гэндзи), 34 года

Бывшая жрица Камо (Асагао) – дочь принца Момодзоно

Пятая принцесса – сестра имп. Кирицубо и принца Момодзоно

Третья принцесса, госпожа Оомия, – мать Аои и Удайсё, супруга Левого министра

Молодой господин, сын Великого министра, Дзидзю (Югири), 12-14 лет, – сын Гэндзи и Аои

Удайсё, министр Двора (То-но тюдзё), – брат Аои, первой супруги Гэндзи

Бывшая жрица Исэ, нёго из Сливового павильона, Государыня-супруга (Акиконому), 24-26 лет, – дочь Рокудзё-но миясудокоро и принца Дзэмбо, воспитанница Гэндзи

Нёго из дворца Кокидэн – дочь Удайсё, наложница имп. Рэйдзэй

Принц Хёбукё, принц Сикибукё, – отец Мурасаки

Девочка, юная госпожа (Кумои-но кари), 14-16 лет, – младшая дочь Удайсё

Адзэти-но дайнагон – отчим Кумои-но кари

Правитель Оми, Сатюбэн (Ёсикиё), – приближенный Гэндзи

Правитель Цу, Сакё-но дайбу (Корэмицу), – приближенный Гэндзи

Танцовщица Госэти, То-найси-но сукэ, – дочь Корэмицу

Госпожа Госэти (Цукуси-но госэти) – дочь Дадзай-но дайни, возможно, бывшая возлюбленная Гэндзи (см. гл. «Сума»)

Обитательница Восточной усадьбы, госпожа Западных покоев (Ханатирусато), – возлюбленная Гэндзи

Ушедший на покой Государь (имп. Судзаку) – сын имп. Кирицубо и Кокидэн, старший брат Гэндзи

Государь (Рэйдзэй) – сын Фудзицубо и Гэндзи (официально сын имп. Кирицубо)

Принц Хёбукё (Хотару) – сын имп. Кирицубо, младший брат Гэндзи

Великая государыня (Кокидэн) – мать имп. Судзаку

Госпожа из Западного флигеля (Мурасаки), 26 лет, – супруга Гэндзи

Найси-но ками (Обородзукиё) – придворная дама имп. Судзаку, тайная возлюбленная Гэндзи

Госпожа Акаси, 24 – 26 лет, – дочь Вступившего на Путь из Акаси, возлюбленная Гэндзи

Год еще раз сменился новым. Срок скорби по ушедшей Государыне подошел к концу, и все сняли темные одеяния, поэтому в день Смены одежд яркость нарядов особенно радовала взоры, а уж когда приблизился праздник Камо и установились теплые, ясные дни, от прежнего уныния не осталось и следа. Только бывшая жрица Камо по-прежнему была печальна и задумчива. Ее молодые прислужницы, с волнением прислушиваясь к шелесту листьев кассии в саду[1]1
  …прислушиваясь к шелесту листьев кассии в саду. – Во время празднества Камо головные уборы принято было украшать листьями мальвы и кассии, поэтому шелест листьев кассии невольно напомнил дамам о том времени, когда их госпожа была жрицей святилища Камо


[Закрыть], вспоминали былые дни. Как-то принесли письмо от министра:

«Наверное, в этом году Вы проведете день Священного омовения, предаваясь тихим раздумьям. И сегодня…

 
Ведал ли я,
Что, снова на берег нахлынув,
Волны речные
На этот раз унесут
Твое темное платье скорби…»
 

Сложенный официально[2]2
  Сложенный официально – т. е. письмо было сложено в узкую полоску, с загнутыми книзу концами (татэбуми), как полагалось в официальной переписке. В любовной переписке письмо свертывалось в маленький свиток (мусубибуми)


[Закрыть] листок лиловой бумаги был прикреплен к ветке глицинии. Присланное как раз вовремя, письмо Гэндзи тронуло сердце жрицы, и она не стала медлить с ответом:

 
«Словно только вчера
Это темное платье надела,
И уже наступил
Омовения день. Мир наш, право,
Так изменчив – то омут, то мель… (190)
 

О да, зыбко…»

Вот и все, что она написала, но Гэндзи, как обычно, долго не мог отложить ее письма. Когда подошел к концу срок скорби, он позаботился о том, чтобы обеспечить ее новыми нарядами, и они заполнили покои Сэндзи так, что и места свободного не оставалось. Жрица была недовольна и не скрывала этого. Она не задумываясь отправила бы дары обратно, будь при них послание, содержащее двусмысленные намеки, однако в письме Гэндзи не оказалось ничего предосудительного, и она совсем растерялась, не зная, как лучше объяснить ему… Ее положение осложнялось еще и тем, что внимание с его стороны не было чем-то из ряда вон выходящим, в последние годы он оказывал ей услуги подобного рода во всех случаях, когда то допускалось приличиями.

Гэндзи весьма часто писал и к Пятой принцессе, что ее чрезвычайно трогало.

– Кажется, еще вчера он был ребенком, и вот перед нами муж в полном расцвете лет, своими попечениями скрашивающий мое унылое существование. Необыкновенная красота соединяется в нем с превосходными душевными качествами. Право же, равного ему нет в мире, – расхваливала она его, и молодые дамы смеялись. А встретившись с бывшей жрицей, Пятая принцесса сказала:

– Господин министр весьма с вами любезен. Но я не вижу в этом ничего дурного, он давно питает к вам нежные чувства. Помнится, покойный принц часто сетовал на то, что разошлись линии ваших судеб и министр не стал ему зятем. Он не раз жаловался мне на ваш своевольный нрав, который помешал ему осуществить задуманное. Пока жива была дочь ушедшего Великого министра, я из жалости к Третьей принцессе не хотела становиться посредницей. Но теперь этой благородной особы, с которой связывали его столь прочные узы, уже нет. Так что же мешает вам выполнить желание покойного отца? Тем более что министр снова начал проявлять к вам внимание… В этом видится мне знак связанности ваших судеб.

Раздосадованная увещеваниями этой старомодной особы, жрица ответила:

– Отец всегда считал меня своенравной, и такой я была вплоть до сего дня. Так неужели я изменю себе, склонившись перед обстоятельствами?

Разговор был ей явно неприятен, и Пятая принцесса отказалась от мысли ее убедить.

Зная, что обитатели дворца Момодзоно, как высшие, так и низшие, были на стороне Гэндзи, жрица жила в постоянной тревоге. Однако сам Гэндзи, сделав все, что было в его силах, дабы уверить ее в искренности и глубине своих чувств, не предпринимал больше ничего, что могло бы показаться ей оскорбительным, и терпеливо ждал: «Быть может, когда-нибудь…»

В последнее время он был занят подготовкой к церемонии Покрытия главы молодого господина из дома ушедшего Великого министра. Сначала он намеревался провести ее в доме на Второй линии, но потом передумал, скорее всего из жалости к старой госпоже Оомия, которая – что вполне естественно – тоже не хотела оставаться в стороне.

Дядья мальчика с материнской стороны – а все они, начиная с господина Удайсё, были теперь важными сановниками и пользовались большим влиянием при дворе – отнеслись к приготовлениям с чрезвычайным вниманием, каждый старался превзойти остальных в щедрости. Мир пришел в волнение, люди только и говорили что о предстоящей церемонии.

Гэндзи предполагал присвоить сыну Четвертый ранг, но неожиданно для всех изменил свое решение. «Мальчик еще мал, – думал он. – Есть что-то слишком заурядное в столь раннем возвышении, особенно теперь, когда мир полностью подчиняется моим желаниям…» И, к досаде и возмущению госпожи Оомия, мальчик возвратился к своим придворным обязанностям в зеленом платье[3]3
  …возвратился к своим придворным обязанностям в зеленом платье. – Зеленое платье полагалось носить лицам Шестого ранга


[Закрыть]. Встретившись с министром, старая госпожа сразу же заговорила об этом.

– По-моему, не стоит принуждать его взрослеть раньше времени, – объяснил ей министр. – Возлагая на него вполне определенные надежды, я предпочитаю, чтобы пока он совершенствовался в науках. На ближайшие два-три года ему лучше отойти от придворной службы. Достигнув же возраста, наиболее подходящего для того, чтобы прислуживать в Высочайших покоях, он сразу же займет там значительное положение. Сам я вырос в Девятивратной обители и долго не ведал, что происходит за ее пределами. К тому же, днем и ночью находясь при Государе, я имел возможность ознакомиться лишь с самыми доступными сочинениями древности, да и то чрезвычайно поверхностно. Кое-какие знания были восприняты мною от самого Государя, но, пока я не приобрел достаточно широких представлений о мире, мне не удавалось добиться успеха ни в чем – ни в науках, ни в музыке, и во многих областях я так и остался неучем. У глупых отцов вырастают мудрые сыновья, и, если предположить, что каждое новое поколение будет хуже предыдущего, нельзя без страха и помыслить о будущем. Именно это и привело меня к такому решению.

Возьмите, к примеру, юношей из знатных семейств. Привыкшие получать любые угодные им должности и звания, кичащиеся своим благополучием, они далеки от того, чтобы утруждать себя науками. Помышляя единственно о развлечениях, они без всяких усилий со своей стороны повышаются в чинах, а придворные льстецы, ухмыляясь за их спиной, в лицо им расточают похвалы и раболепствуют перед ними. В конце концов эти юнцы и сами начинают смотреть на всех свысока… Но, увы, времена меняются, и, лишившись могущественного покровителя, они разом теряют свое влияние и, презираемые людьми, скитаются по свету, нигде не находя прибежища. Только на основе китайских знаний дух Ямато может упрочить свое значение в мире.

Вполне вероятно, что теперь мальчик чувствует себя обиженным, но я хочу быть уверен в его будущем, а это возможно лишь в том случае, если он овладеет знаниями, достаточными для того, чтобы когда-нибудь стать опорой Поднебесной. Только тогда я смогу спокойно уйти, оставив его одного. Пусть сейчас его положение и незавидно, но, пока я забочусь о нем, вряд ли найдутся люди, которые посмеют насмехаться над «бедным школяром».

Внимательно выслушав объяснения министра, госпожа Оомия ответила, вздыхая:

– Да, вы, наверное, правы. Но я знаю, что Удайсё и все прочие осуждают вас за столь явное отступление от общепринятого. Да и сам мальчик, верно, затаил обиду в своем юном сердечке, и ведь есть отчего: даже сыновья Удайсё и Саэмон-но ками, на которых он всегда смотрел с высока, получили соответствующие звания и сразу же почувствовали себя взрослыми, а он должен носить ненавистный зеленый наряд. Жаль его.

Но Гэндзи только улыбнулся.

– Возможно, он и считает себя взрослым, но ведь обиды его совсем детские. Что ж, в таком возрасте… – сказал он, но нетрудно было заметить, что он гордится сыном.

– Я уверен, что, когда он овладеет знаниями и проникнет в душу вещей, обиды исчезнут сами собой.

Церемония Наречения[4]4
  Церемония Наречения. – Проводилась после того, как юноши, желавшие посвятить себя наукам, сдавали экзамены в Палате наук и образования. Каждому давался псевдоним (обычай, заимствованный из Китая), состоявший из двух знаков: фамильного и какого-нибудь еще, подходящего по смыслу. Церемония Наречения проводилась обычно в незнатных домах, в среде ученых-конфуцианцев. В аристократических кругах она была редкостью


[Закрыть] проходила в Восточном флигеле Восточной Усадьбы, нарочно подготовленном для этой цели.

Важные сановники и придворные, изнемогая от любопытства, ибо редко кому из них доводилось видеть что-либо подобное, съезжались, стараясь опередить друг друга. Ученые мужи совсем оробели.

– Пусть вас ничто не смущает, – говорил им министр. – Делайте все, что положено в таких случаях, ни в чем не нарушая установлений.

Ученые мужи старались держаться спокойно и независимо. Они принимали важные позы, говорили звучными, торжественными голосами, не понимая, сколь нелепы их фигуры в сшитых не по росту парадных одеждах, явно одолженных у кого-то ради такого случая. Забавно было наблюдать, как они рассаживались по местам, строго следуя установленному порядку. Многие из молодых придворных не могли удержаться от смеха. Понимая, что на них полагаться трудно, Гэндзи выбрал нескольких степенных сановников, которых не так-то легко рассмешить, и отдал на их попечение сосуды с вином, но разве кто-нибудь знал, как должно вести себя во время столь необычного собрания? Когда Удайсё и Мимбукё начали неуверенно предлагать участникам церемонии чаши, ученые мужи тут же накинулись на них с попреками.

– Эти господа, «сидящие у забора»[5]5
  Сидящие у забора. – Так называли лиц, непосредственно не участвовавших в церемонии, а лишь созерцавших ее


[Закрыть], – возмущались они, – изрядно невежливы. Интересно, как эти глупцы вершат дела правления, когда они даже о нас, таких известных ученых, слыхом не слыхивали?

Придворные так и покатывались со смеху, а ученые мужи все ворчали:

– Тише, тише, что за шум?

– Возмутительная непочтительность.

– Немедленно покиньте свои места.

Забавно, не правда ли? Придворные, впервые присутствующие на подобной церемонии, с любопытством взирали на столь редкое зрелище, а те, кто в свое время прошел по тому же пути, понимающе улыбались. «Похвально, что господин министр по достоинству оценил это поприще и распорядился судьбой сына именно таким образом», – с беспредельным почтением говорили они о Гэндзи. Ученые мужи не разрешали произносить ни слова, то и дело пеняя собравшимся за нежелание следовать правилам. С наступлением темноты зажгли светильники, и в их ярком свете сердитые лица ученых мужей казались еще более странными, в них обнаруживалось что-то унылое, грубое, проглядывали черты сходства с актерами саругаку[6]6
  Саругаку – народные представления в древней Японии, носившие часто комический характер. Прообраз классического японского театра


[Закрыть] – словом, это и в самом деле было необычное собрание.

– Человеку, привыкшему держаться свободно, трудно не попасть впросак во время подобной церемонии, – сказал министр, скрываясь за занавесями.

Услыхав, что некоторые юноши, овладевающие науками, принуждены были удалиться, так как на всех не хватило места, Гэндзи предложил им пройти в павильон Для рыбной ловли, где они получили богатые дары.

После окончания церемонии министр пригласил к себе ученых мужей, известных своими талантами, и они состязались в стихосложении. По его просьбе остались также самые одаренные из сановников и придворных.

Ученые мужи сочиняли восьмистишия-люйши, остальные во главе с Гэндзи – четверостишия-цзюецзюй[7]7
  Люйши, цзюейзюй – две наиболее распространенные формы китайского классического стиха


[Закрыть]. Магистр словесности, выбирая достойные темы, предлагал их собравшимся…

В эту пору ночи бывают особенно кратки, и, когда дел дошло до чтения, совсем рассвело. Читал стихи Сатюбэн. Он был хорош собой и голос имел звучный, поэтому, когда он торжественно произносил строку за строкой, взоры присутствующих с восхищением обращались к нему.

Надобно сказать, что этот ученый муж пользовался большой известностью при дворе.

Во всех стихотворениях, каждое из которых было по-своему замечательным, воспевались высокие устремления виновника торжества, который, будучи рожден в столь влиятельном семействе и имея положение, позволяющее ему наслаждаться всеми благами мира, тем не менее решил уподобиться тем, кто дружил со светлячками за окном и для кого привычен был блеск снега на ветках…[8]8
  …решил уподобиться тем, кто дружил со светлячками. – Имеются в виду Чэ Инь и Сунь Кан – известные китайские ученые династии Цзинь (26. – 420). Первый, не имея денег, чтобы купить масло для светильника, занимался при свете светлячков, которых помещал в шелковый мешочек. Второй постигал науки при мерцании снега. Оба получили должности и выдвинулись


[Закрыть] Об этих стихах много говорили в те дни, находились люди, которые называли их выдающимися произведениями времени, достойными, чтобы о них узнали в Китае. Разумеется, лучшим было признано стихотворение Гэндзи. Проникнутое искренним отцовским чувством, оно растрогало все сердца, многие читали его вслух, проливая слезы умиления. Но тут я умолкаю, дабы не навлечь на себя всеобщего негодования, да и в самом деле, разве не дурно, когда женщина рассказывает о том, чего и знать не должна?

Сразу же после церемонии Наречения было сделано «вступительное подношение»[9]9
  «Вступительное подношение» (нюгаку-но рэй) – нечто вроде платы за обучение. Обычно занятия в Палате наук и образования начинались на Восьмую луну, а на Седьмую луну следующего года устраивался экзамен, во время которого учащимся задавали три вопроса из «Исторических записок» и «Истории династии ранняя Хань» («Ханьшу», автор Бань Гу, 32-92). Ответивший на два вопроса из трех считался сдавшим экзамен и получал степень гимондзёсё (бакалавр словесности). Как правило, в списки учащихся зачисляли мальчиков от девяти до тринадцати лет. Принимались мальчики из домов чиновников не ниже Пятого (в исключительных случаях Шестого) ранга. Срок обучения – девять лет. (Югири приступил к занятиям на Четвертую луну и уже на Седьмую того же года подвергся экзамену.)


[Закрыть], затем Гэндзи отвел сыну покои в доме на Второй линии и, поручив его попечениям опытных наставников, наказал ему заниматься прилежнее.

С тех пор мальчик почти не бывал в доме госпожи Оомия. «Она балует его с утра до ночи, до сих пор обращаясь с ним как с младенцем, поэтому там он вряд ли сумеет достичь больших успехов», – рассудил Гэндзи и поместил мальчика в самой тихой части дома, разрешив навещать старую госпожу не более трех раз в луну.

Принужденный целыми днями сидеть взаперти, мальчик совсем приуныл и обиженно думал: «Как господин министр жесток со мной! Другим не надо преодолевать таких трудностей, чтобы, поднявшись, занять достойное место в мире».

Впрочем, мальчика трудно было упрекнуть в ветрености, напротив, он с малолетства отличался редким благонравием и теперь терпеливо учился, думая: «Побыстрее прочитаю все, что положено, и поступлю на службу во Дворец, а там уж как-нибудь выдвинусь».

За Четвертую и Пятую луны он прочел «Исторические записки», после чего Гэндзи решил, что пора подвергнуть сына испытанию, и пожелал, чтобы сначала это было сделано в его присутствии. Ради такого случая пригласили лишь немногих избранных: Удайсё, Садайбэна, Сикибу-но таю, Сатюбэна и некоторых других. Разумеется, пришел и наставник Дайнайки. Мальчику велели прочесть наиболее трудные места из тех глав «Исторических записок», которые чаще всего становятся предметом обсуждения во время испытаний, и он не только без запинки прочел все, что ему было предложено, но и дал прочитанному разносторонние толкования, так что на свитках не осталось следов от ногтей учителя[10]10
  …на свитках не осталось следов от ногтей учителя. – Ногтем учитель отмечал непонятные места


[Закрыть].

Видя, сколь замечательных успехов он достиг, собравшиеся превозносили его достоинства и проливали слезы. Особенно взволнован был Удайсё.

– О, как жаль, что нет теперь с нами Великого министра. – восклицал он, обливаясь слезами. Да и сам Гэндзи почувствовал, что ему изменяет обычное самообладание.

– Я нередко с сожалением замечал, что, по мере того как дети, взрослея, набираются мудрости, родители, наоборот, глупеют. Сам я еще не очень стар, но знаю, что таков всеобщий удел! – сказал он, отирая слезы, а Дайнайки, на него глядя, подумал с гордостью: «Что может быть выше чести служить ему!»

Удайсё то и дело предлагал наставнику чашу, и тот захмелел, отчего лицо его казалось более худым, чем обычно.

Слава чудака, издавна закрепившаяся за Дайнайки, всегда мешала ему добиться признания своих способностей. Не имея надежного покровителя, он влачил нищенское существование, пока господин министр Двора не изволил приметить его и возложить на него столь почетные обязанности. И теперь, поднявшись благодаря милостям Гэндзи на высоту, ранее для него недостижимую, Дайнайки чувствовал себя словно заново родившимся. Я уже не говорю о том, что у него были все основания рассчитывать на еще более значительное положение в будущем. В тот день, когда мальчик должен был подвергнуться настоящим испытаниям, перед воротами Палаты наук и образования собралось бесчисленное множество карет, принадлежащих высшей знати. Казалось, что сегодня сюда приехали все без исключения. Испытуемый, окруженный всеобщим восхищением и подобострастным вниманием телохранителей, был так хорош собой и держался с таким благородством, что его присутствие здесь многим казалось неуместным. Нетрудно себе представить, как неприятно было ему общество невзрачных, причудливо одетых участников испытаний, а если учесть, что ему пришлось сесть на одно из последних мест… В окружении ученых мужей, то и дело ворчливо призывающих к порядку, мальчик чувствовал себя довольно принужденно, однако, не робея, выполнил все задания.

В те годы науки достигли невиданного расцвета, совсем как было когда-то в древние времена. Люди всех состояний, опережая друг друга, устремлялись по ученой стезе, и придворные соперничали друг с другом в образованности и талантах.

Все испытания, начиная с испытания на звание бакалавра словесности, прошли успешно, после чего мальчик снова погрузился в учение, воодушевленный своими успехами сам и воодушевляя ими своего наставника.

В доме на Второй линии, к великой радости ученых мужей и одаренных стихотворцев, часто устраивались поэтические собрания. Так, в те годы в мире было немало людей, разнообразными дарованиями обладающих.

Тем временем подошла пора назначать Государыню-супругу. Министр Двора прочил на это место бывшую жрицу Исэ, оправдывая свое намерение тем, что она была оставлена на его попечение ушедшей Государыней, но многие были решительно против, не желая, чтобы Государыней-супругой снова становилась женщина из рода Минамото.

– Нёго из дворца Кокидэн имеет право первенства. Так может ли быть?.. – шептались придворные. Каждый беспокоился за ту, которой прислуживал. Принц Хёбукё стал главой Церемониального ведомства, Сикибусё. При новом Государе он пользовался еще большим влиянием в мире. Дочь же его, согласно давнему желанию отца, была отдана в Высочайшие покои. Так же как и бывшей жрице, ей пожаловали звание нёго.

– По положению они равны, а если учесть, что по материнской лилии Государю ближе наша госпожа…

– В самом деле, нельзя упускать из виду, что Государь может найти в ней замену ушедшей…

– Я не знаю никого, кто был бы более достоин этого места. – переговаривались придворные из свиты дочери принца Сикибукё, но в конце концов Государыней-супругой стала нёго из Сливового павильона.

Многие дивились ее удачливости, невольно сопоставляя ее судьбу с судьбой покойной миясудокоро.

В том году Гэндзи был назначен Великим министром, а как место министра Двора перешло к Удайсё, Гэндзи немедля передал ему дела правления.

Новый министр Двора слыл человеком предприимчивым, да и наружность имел внушительную, к тому же природный ум сочетался в нем с незаурядной образованностью. Он достиг немалых успехов в науках, и хотя проигрывал когда-то Гэндзи в «закрывание рифм», вряд ли кто-то другой лучше справился бы с государственными делами.

От разных жен у него было более десяти сыновей, которые, взрослея, один за другим выходили в мир, умножая славу его дома, ни в чем не уступавшего дому Гэндзи. Дочерей же у него было всего две – та самая нёго из дворца Кокидэн и еще одна.

Эта вторая дочь была рождена особой высочайших кровей и по благородству не уступала первой, но случилось так, что мать ее стала госпожой Северных покоев в доме некоего Адзэти-но дайнагона, от которого у нее тоже были дети. Не желая уступать дочь новому супругу ее матери, министр Двора забрал девочку к себе и поручил попечениям госпожи Оомия. Он уделял ей куда меньше внимания, чем старшей дочери, а между тем девочка была весьма мила и лицом и нравом.

Сначала она воспитывалась вместе с мальчиком, который теперь постигал науки в доме Великого министра, но, когда детям исполнилось по десять лет, их разлучили.

– Я понимаю, что вы привыкли друг к другу, – заявил министр дочери, – но отныне тебе нельзя показываться мужчинам.

Однако сын Великого министра не забывал милой подруги детских лет и не упускал случая доказать ей свою преданность. Расцветали ли весенние цветы, покрывались ли деревья осенним багрянцем, о ней вспоминал он в первую очередь. Он полностью подчинялся ей в играх и старался предупреждать малейшее ее желание. Девочка же отвечала ему самой горячей привязанностью и даже теперь совершенно его не стеснялась.

– Стоит ли удивляться тому, что они так дружны. – говорили прислужницы. – Ведь они выросли вместе!

– И зачем понадобилось так внезапно разлучать их? Это жестоко!

Казалось бы, и девочка была слишком мала, чтобы о том задумываться, и мальчик не достиг подходящего возраста, однако же отношения между ними сложились как будто вовсе не детские… Во всяком случае, необходимость жить вдали друг от друга весьма огорчала обоих. Дети обменивались совсем еще неумелыми, но многообещающими письмами, которые по детской невнимательности постоянно теряли, так что некоторые дамы имели возможность кое о чем догадаться, но для чего было им делиться с кем-то своими догадками? Конечно же, они старались сделать вид, будто и ведать не ведали…

Отшумели пышные пиршества, а как никаких празднеств, требующих особых приготовлений, впереди не намечалось, жизнь, упорядочившись, текла спокойно и размеренно. Однажды вечером, когда накрапывал дождь и «над листьями оги» (191) дул холодный ветер, к старой госпоже зашел министр Двора и, призвав дочь, велел ей играть на кото «со».

Госпожа Оомия всегда славилась необыкновенной музыкальностью и теперь старалась передать свое мастерство внучке.

– Может быть, и в самом деле не так уж приятно смотреть на женщину, играющую на бива[11]11
  Может быть, и в самом деле не так уж приятно смотреть на женщину, играющую на бива. – Подобное утверждение есть и в «Повести о дупле» («Уцубо-моногатари») в главе «Начало осени»: «Вызывает неприязнь, даже отвращение женщина, играющая на бива…»


[Закрыть], – говорит министр, – зато именно женщинам удается достичь истинного благородства звучания. В наши дни не осталось никого, кто владел бы этим инструментом в совершенстве. Разве что принц такой-то или тот вот из дома Гэндзи… Мне говорили, что на бива прекрасно играет особа, которую Великий министр прячет где-то в горах. Она принадлежит к роду, некогда давшему миру замечательных музыкантов, но, к сожалению, она одна из последних в роду, к тому же долгие годы жила в провинции. Судя по всему, она пользуется особым расположением Великого министра: во всяком случае, он довольно часто рассказывает о ней. Мне всегда казалось, что в музыке, не в пример остальным видам искусства, можно достичь подлинного совершенства, лишь постоянно сообщаясь с другими музыкантами, играя с ними вместе и прислушиваясь к звучанию их инструментов. Мало кто может преуспеть, занимаясь в одиночестве. – И министр предлагает сыграть старой госпоже.

– Ах, но я разучилась даже переставлять подставки, – смущается она, однако все-таки берет бива и играет прекрасно.

– Да, этой женщине с гор выпало большое счастье, – замечает госпожа Оомия. – Впрочем, она представляется мне весьма, достойной особой. Родила господину министру дочь, которой до сих пор у него не было. хотя лет ему уже немало… Причем не стала удерживать девочку при себе, чем наверняка поставила бы ее в невыгодное положение, а уступила высокорожденной супруге министра. Подобное великодушие свидетельствует о поистине редких душевных качествах.

– Так, место, которое занимает женщина в мире, чаще всего зависит именно от ее душевных качеств, – соглашается министр Двора, а поскольку разговор зашел о женских судьбах, не упускает случая посетовать: – Я всегда полагал, что мне удалось дать нашей нёго безупречное воспитание и она ни в чем не уступает другим. Тем не менее она оказалась оттесненной, да еще особой, о которой никто и подумать не мог… Право же, предполагаемое редко сбывается в этом мире. Я надеялся, что мне повезет хотя бы со второй дочерью. Близится церемония Покрытия главы принца Восточных покоев, и я украдкой тешил себя мыслью, что на этот раз… Но вот, того и гляди, и ее догонит соперница – дочь этой удачливой особы с гор. Уж над ней-то и подавно невозможно будет взять верх.

– Но как же так? Покойный министр был уверен в том, что Государыня будет назначена именно из нашего дома. Потому-то он и старался упрочить положение нёго. Будь он жив сейчас, он не допустил бы столь чудовищной несправедливости, – говорит госпожа Оомия, явно недовольная поведением Великого министра.

Между тем девочка продолжает играть на кото. Она совсем еще юна и чрезвычайно миловидна. Залюбовавшись благородно-прекрасной линией ее лба, ниспадающими по спине волосами, отец не может оторвать от нее глаз, и, смутившись, она чуть отворачивается. Ее нежный профиль прелестен, а тонкие пальчики, прижимающие струны, словно кукольные. Даже старая госпожа смотрит на нее с восхищением.

Исчерпав запас известных ей приемов – «каки», «авасэ»[12]12
  «Каки», «авасэ» – приемы игры на кото. Прием «каки» (или «какитэ») заключается в том, что средним пальцем ударяют сразу по двум струнам в направлении от внешнего к внутреннему краю кото. При игре приемом «авасэ» средним и указательным пальцами приводят в звучание две струны одновременно


[Закрыть] и прочих, – девочка отодвигает кото. Тогда министр, придвинув к себе японское кото, начинает наигрывать прелестную мелодию в ладу «рити», которая звучит неожиданно уместно[13]13
  …неожиданно уместно. – Неожиданно потому, что мелодии в ладу «рити» принято было исполнять осенью, а не зимой


[Закрыть]. Право, что за наслаждение слушать игру такого мастера, да еще в столь непринужденной обстановке! В саду на ветках не осталось ни единого листочка. Пожилые дамы сидят, прижавшись одна к другой, за переносными занавесами и, внимая звукам кото, роняют слезы.

– «Сила ветра может быть и ничтожной!»[14]14
  «Сила ветра может быть и ничтожной!» – цитируются строки из предисловия к стихотворению Лу Цзи (Шихэна, 261-303) «Ода выдающейся личности» из антологии «Вэньсюань»: «Осенние листья, чтобы осыпаться, ждут дуновения ветра, сила ветра может быть и ничтожной. Мэнчан, повстречав Юнмэня, зарыдал, охваченный скорбью, а звучание цитры чувствам дало предельно раскрыться. Почему же так? Готовым осыпаться листьям не обязателен шквальный ветер, а готовым упасть слезам ни к чему обилие скорбных созвучий»


[Закрыть] – произносит министр. – Так, прекрасный выдался вечер, и хотя по звучанию кото мое несопоставимо с китайским… Не сыграете ли еще. – обращается он к дочери.

Она начинает играть пьесу «Осенний ветер», а министр подпевает, да так звонко, что старая госпожа не знает, на кого и смотреть: и внучка и сын – оба хороши несказанно.

Тут приходит сын Великого министра, словно нарочно для того, чтобы своим присутствием умножить очарование этого пленительного часа.

– Проходите сюда, – говорит министр Двора и, загородив дочь занавесом, впускает юношу в покои.

– В последнее время вы нечасто радуете нас посещением. К чему такое рвение в науках? Ведь и господину Великому министру должно быть известно, что опасно иметь знаний больше, чем положено. Возможно, у него есть основания поступать с вами именно таким образом, но все же больно смотреть, как вы чахнете взаперти. Постарайтесь же иногда переключаться на что-нибудь другое. Ведь и в звуках флейты заключено немало древней мудрости. – добавляет он, передавая юноше флейту, и тот, послушно поднеся ее к губам, играет немного наивно, но удивительно изящно. Восхищенный министр перестает перебирать струны и лишь тихонько отбивает такт.

– «Все в узорах из цветов хаги»[15]15
  Все в узорах из цветов хаги. – См. народную песню «Сменим платье» («Коромогаэ»), «Приложение», с. 100. Министр намекает на то, что Югири следует сменить цвет своего платья, т. е. добиться повышения в ранге


[Закрыть], – напевает он.

– Господин Великий министр весьма ценит подобное времяпрепровождение, потому и старается отстраниться от докучных государственных дел. Что ж, я и сам не прочь пожить в свое удовольствие, тем более что мир наш так уныл, – говорит министр, предлагая юноше чашу.

Скоро становится темно, зажигают светильники, и гости угощаются рисом и плодами. А дочь министр отсылает. Усиленно противясь сближению молодых людей, он и на этот раз старается разлучить их как можно быстрее, даже не дав юноше послушать ее игру на кото. «Видно, нечего им ждать, кроме горестей», – шепчутся пожилые дамы, близко прислуживающие госпоже.

Министр сделал вид, что уходит, а сам задержался тайком, пожелав навестить одну из дам; когда же, выйдя от нее, украдкой пробирался по дому, его внимание было привлечено тихим разговором прислужниц. Он прислушался – речь шла о нем:

– Господин только кажется мудрым, а на самом деле ничем не отличается от любого другого отца.

– Теперь только и жди неприятностей, да и неудивительно…

– А еще говорят: «Никто не знает детей лучше их родителей…»[16]16
  Никто не знает детей лучше их родителей. – Источник цитирования точно не установлен. Называют «Исторические записки» или «Нихонги»


[Закрыть] Неправда все это.

«Вот оно что… Попасть в столь глупое положение… Нельзя сказать, чтобы я ни о чем не догадывался, но ведь они еще дети… Мне и в голову не приходило следить за ней. Как же нелепо устроен мир!» – подумал министр. Сомневаться в услышанном не приходилось, и, не говоря никому ни слова, он вышел. Скоро раздались громкие крики разгоняющих толпу передовых, и дамы недоуменно переглянулись:

– Как, господин министр еще не уехал?

– Где же, в каком углу изволил он прятаться до сих пор?

– Не безрассудно ли в столь почтенном возрасте…

Нетрудно себе представить, как были встревожены те, чей разговор он невольно подслушал!

– То-то мне показалось, что в воздухе витает какой-то необычный аромат. Я еще подумала, что это наш молодой господин.

– Как неприятно! Неужели он слышал?..

– При его суровом нраве…

«Ничего дурного в этом союзе, разумеется, нет, – думал министр, возвращаясь домой, – но его могут счесть слишком заурядным. После того как Великий министр столь безжалостно разрушил будущее моей старшей дочери, я рассчитывал, что хотя бы младшей удастся выдвинуться. Право, досадно…»