Текст книги "Бог любит меня. Воспоминания"

До начала занятий оставалось ещё несколько дней… Был организован вечер встречи, посвящённый новому набору. Вечер должен быть в помещении Фондовой биржи на площади Пушкина, недалеко от маяков со скульптурами Нептуна и цепями (где сейчас музей Вооружённых Сил).

Я решила пойти на вечер и, ещё ни с кем не познакомившись, пошла одна.

Только вышла на Университетскую набережную, как встретила Жорку Лунева, парня из нашего города. Он меня знал, и я его немного знала, а здесь встретились с радостью, как старые друзья. Жорка был уже на третьем курсе истфака.

– Ната, куда идёшь?

– На вечер встречи с новым набором, – сказала я.

– Давай немного погуляем по набережной.

– Жора, мне очень хочется побыть на вечере.

– Да что там. Сейчас официальная часть, а на художественную я тебя провожу до Биржи.

– Но мне хочется послушать и официальную часть.

– Ну, что ты? – возмутился Жорка. – Земляки встретились, надо поговорить о нашем городе, о людях, о делах. Я уже два года не был в Красном Луче.

Пришлось задержаться… Потом он повёл меня к Бирже. Это здание меня сразу поразило своей оригинальностью: бросались в глаза колонны на высоком цоколе, стоявшие вокруг здания, а само здание сразу не замечалось. Как я потом узнала, оно было выстроено в греческо-античном стиле.

Мы поднялись по ступенькам, миновали колонны, и Жорка открыл предо мною огромную, тяжёлую дверь, а сам ушёл…

Когда я открыла дверь в зал, увидел, а что кресла стоят только в первой половине зала, освещённой светом со сцены, а вторая, пустая, половина была в темноте. Мне предстояло её пройти. Когда я пошла, со сцены полились слова певца Фликса. Он протянул руки в зал, казалось, прямо в темноту – ко мне и как будто обращался только ко мне.

Фликс пел: «…Я всегда ищу тебя повсюду и хочу, чтоб ты меня нашла…»

Я остановилась встревоженная, взволнованная, удивлённая и испуганная. Кто, кто меня ищет? Кто хочет, чтоб я его нашла? Марк, мелькнуло в голове. А чего ему меня искать, он прекрасно знает, где я. Ну тогда кто?

В то время этот вопрос остался без ответа… Но он был каким-то символическим, я его почти забыла, но в душе он осел.

Наконец начался учебный год…

Первая лекция была в большой химической аудитории, там на стенах были барельефы с портретами Бутлерова, Менделеева.

Лекцию читал профессор Михаил Григорьевич Фихтенгольц.

На кафедру взошёл высокий, стройный, очень красивый человек, примерно сорока пяти – пятидесяти пяти лет. На висках была уже седина. В бороде тоже сверкали белые нити.

Он поклонился нам и начал лекцию непринуждённо, живо и очень интересно.

Первая, вводная часть была о том, что мы пришли овладевать наукой, и он желает нам и призывает нас не жалеть ни времени, ни сил для достижения этой светлой цели. И уверен, что мы не посрамим этих священных стен. Далее он сказал о том, что, принимая экзамены у большей части аудитории, педагоги убедились, что пришли способные, талантливые люди, которые смогут поддержать и продолжить развитие науки. За тех же, кто экзамены не сдавал, имея аттестат с отличием, он поручиться не может, но время покажет и отбросит случайных людей в науке; и далее начал вводить нас в начала математического анализа. Лекции его были ясны и остроумны. И если попадались непонятные моменты, то он их пояснял какими-нибудь бытовыми примерами или анекдотами, и это помогало понимать новую непривычную математику бесконечно малых, а заодно давало возможность студентам передохнуть.

Профессор Фихтенгольц был великолепным педагогом, и мы его любили. Он требовал от студентов абсолютного понимания вопроса, и многим поначалу нелегко было погрузиться в этот совершенно новый мир математики с его первыми, вторыми, энными производными, где каждая из них имела свои свойства, в мир n-мерного пространства, в мир пределов и бесконечностей. В мир доказательства теорем, хотя бы таких, как теорема Коши, доказательство которой заключалось в делении пространства на две части, одна часть отбрасывалась, в другой части, в которой предположительно находилась переменная, деление продолжалось бесконечно, пока не оставалась ничтожно малая величина, которая каким-то образом своим бесконечно малым значением доказывала необходимую нам истину. Доказательство этой теоремы называлось «поимка льва (или тигра) в пустыне». И подобных доказательств было полно. Мы должны были оперировать в n-мерном пространстве, которого никоим образом даже отдалённо не могли себе представить (за исключением четырёхмерного – зеркало и рыба). Это, скорее, были философские рассуждения, нежели математические.

Профессор Фихтенгольц читал нам лекции по математическому анализу весь учебный год, где ещё не рассматривались объёмные и криволинейные интегралы. Их на втором курсе читал нам молодой профессор Канторович Леонид Витальевич. Уже известный учёный. Был он ещё совсем молодой человек, не более двадцати шести лет. Всегда был поглощён своей лекцией и ничего не замечал. За лекцию весь вымажется мелом, и мы иногда писали ему записку: «Л. В., Вы вымазались мелом, у Вас даже на носу мел». Он начнёт вытирать и ещё больше вымажется. Был он стеснительным и рассеянным человеком, но излагал неплохо, конечно, не так красочно, как Фихтенгольц. Однако на нём был перст божий – в восемнадцать лет он окончил университет и в двадцать четыре года стал профессором в университете. Очень много сделал в вычислительной математике и положил начало линейному программированию. В 1964 году стал академиком АН СССР…

Самым милым был доцент Милинский, он читал аналитическую геометрию и в дальнейшем продолжении курса заморочил нам голову кругами инверсии и гемологическими преобразованиями, которые я так и не успела достаточно уяснить себе. Владимир Иванович был тихий болезненный человек. У него была астма, которая его частенько душила – мы его любили и сочувствовали ему.

Физику преподавал ветеран университета Карл Карлович Баумгарт, в то время совсем пожилой человек. Был он очень добрым и мягким человеком, и когда студенты шумели и не очень слушали, он этого или не замечал, или не обращал внимания и никогда не сердился. А студенты доходили до непозволительного поведения; так, во время опытов все окна закрывались, выключался свет, и Карл Карлович делал молотки из ртути и забивал ими гвозди или разбивал розу, ставшую стеклянной и издававшую такой же звук, как стекло, после того как она была опущена в сжиженный воздух. А некоторые студенты, Костя Карагодин и Тамарка Гражинская, во время опытов, когда было темно, целовались, а я качала головой, укоряя их… Позже я читала книгу о биографии и научной деятельности академика Гросса, там была фотография Карла Карловича, когда н был ещё молодым. Для молодых учёных да и для студентов он был как отец.

Теорию дифференциальных уравнений читал член-корреспондент АН профессор Гунтер Николай Максимович, старый, согнувшийся человек лет шестидесяти пяти – шестидесяти восьми. Читал лекцию, несмотря на то, слушают его или нет. Он, вероятно, мог читать лекции с закрытыми глазами, за много лет профессорской деятельности, по-видимому, знал их наизусть… С аудиторией почти не общался: он сам по себе, и мы сами по себе. И только иногда, опоздав, поклонившись студентам, объяснял, почему это случилось. Его объяснения выглядели примерно так: «Помешали перейти улицу эти негодные гусары». Надо полагать, солдаты. «Гусары» ему мешали довольно часто. Иногда он говорил нам: «А это мы будем проходить после Рождества», а мы и не все-то знали, когда оно будет. В большой физической аудитории, где мы слушали его лекцию, он не признавал технику для подъёма доски. Сколько мы ему писали записок: «Н. М.! Зачем вам крюк? Нажмите кнопку, доска сама пойдёт вниз», но он всё равно делал по-своему. Сдавать ему экзамены было и очень легко и очень трудно. Если написать ответ на экзаменационный билет слово в слово, как он читал на лекции, он, не задавая ни одного вопроса, ставил пять. Но если в ответах студент допускал свою трактовку, чуть-чуть отклоняясь от тех слов, которые он говорил на лекции, сразу начинал придирчиво задавать всевозможные вопросы по данной теме и, как правило, почти всегда сводил оценку к двойке. Старшие курсы нас предупредили об этих его странностях… Чтобы не иметь лишних хлопот, у них были все экзаменационные билеты с ответами по его методике, повторяющейся из года в год. Они передали эти билеты нашему курсу по наследству, с тем чтобы мы в своё время передали их следующему за нами набору. Узнав такие его особенности и имея своё личное изложение, я к нему отвечать не ходила. Сдавала кандидату Гришину – получала пять… Умер Николай Максимович 4 мая 1941 года, гроб с его телом стоял в актовом зале, где мы с ним прощались, а по нему служили панихиду. Мы узнали Гюнтера Н. М. незадолго до его смерти; он до конца оставался на своём посту, служа науке, был большой учёный с мировым именем и многое сделал в области математической физики.

Самым любимым моим профессором был Владимир Иванович Смирнов. Ему было лет пятьдесят пять, но казался он гораздо старше. Он так любил своё дело, с таким горением читал свои лекции, что мог зажечь самого инертного человека и в это время сам казался почти юношей. День, в который у нас были лекции Владимира Ивановича, был для меня праздничным. Я буквально была влюблена в него за его преданность и любовь к науке. Он читал лекции по теории комплексного переменного. Лекции были интересны и доходчивы, он как бы вкладывал в студента часть огня своего ума и сердца. Сдавать теорию функций ему мне не пришлось. Я тогда уже ушла из университета.

Дмитрий Константинович Фадеев преподавал нам высшую алгебру, первую часть которой занимали всевозможные определители, состоящие из n-уравнений с n-неизвестными, где n-любое целое число… На первые лекции, где объяснялся принцип решения определителей, я опоздала на несколько дней, были каникулы, и возвращаться из дома было нелегко, дорога была не менее полутора тысяч километров, с тремя пересадками. Первое время я «плавала» в море этих определителей, не зная, как к ним подступиться. Это меня раздражало… Дмитрий Константинович был высокого роста, очень худощав, и имел большой недостаток для лектора – ужасное произношение. Было очень трудно выловить в его рассуждениях рациональное зерно. Я написала на лекциях ему записку, благо на курсе было порядка трёхсот человек и можно было остаться инкогнито. Записка гласила: «Д. К.! Неужели трудно вставить себе зубы, чтобы ваше произношение было понимаемым, а с таким произношением, как у вас, нельзя браться за чтение лекций». Дмитрий Константинович не стал спрашивать, кто написал записку, он просто ответил: «Я уже много лет читаю лекции, и студенты меня понимали. Привыкнете, и вы тоже будете понимать меня», – и всё это сказал без обиды, спокойно. И, странное дело, всё так и вышло – я стала его понимать. В дальнейшем я узнала, какой это замечательный и какой чудесный человек. С мягким характером, хотя поначалу казался мне нелюдимым. Ему тогда (1939 г.) был тридцать один год. Он вёл ещё практические занятия в нашей группе и всегда садился на мою скамью рядом со мной.

Розе Николай Васильевич, профессор (и даже говорили – академик Ленинградского отделения Академии наук). Он преподавал нам теоретическую механику твёрдого тела (ТМТТ). Читал неплохо, но не так блестяще, как профессор Фихтенгольц, не захватывал. Про него ходили самые невероятные слухи: что он уже третий раз женат, и всё на студентках. Практические занятия по его предмету вел Лернер и непродолжительное время молодой аспирант Сантуриян, который по-русски говорил очень плохо и со странным армянским выговором. Мы ничего не могли понять. Очень обрадовались, когда он ушёл. На первой студенческой демонстрации в честь двадцать первой годовщины Октябрьской революции впереди шли мы, первокурсники. Сразу за нашей группой шли аспиранты и пели разные пародийные песни вроде этого: «А ну-ка песню нам пропой, весёлый Шанин, весёлый Шанин, весёлый Шанин. Всю математику на свете ты обшарил и все на свете формулы узнал… Спой нам, Коля, про векторов поле. Про глубокие тайны рядов. Про выводы Кардано… Про формулы Жордана…» Коля – это талантливый аспирант Шанин. Аспиранты все несли флаги, которые им надоели, и вот на одной остановке они решили от них отделаться. Стали их пристраивать к какой-то афише. Я, комсомолка, вымуштрованная сталинским воспитанием, ещё не ставшая настоящей студенткой, взяла флаг и сказала им: «Нельзя так относиться к красным флагам – символам пролитой крови народа за революцию». Это был 1938-й. Я была такая смелая, потому что ещё никого не знала. Мои слова услышал Лернер, как я потом узнала – парторг факультета. Лернер затем очень хорошо ко мне относился, но экзамены принимал строго. На экзамене по ТМТТ в основном я ответила, но с карчелисовым уравнением начала путаться, пропустила лекции. Лернер не знал, что мне поставить. Подозвал Розе. Николай Васильевич сказал: «Не надо больше мучить – поставьте хорошо» – и очень внимательно посмотрел на меня. После этого, читая нам лекции, часто смотрел на меня – обычный лекторский приём: читать одному лицу. Однажды, когда Розе закончил лекцию и ушёл, Женька Черняков встал и сказал всем: «Задержитесь немного, имею сообщение… – и выпалил: – Николай Васильевич скоро будет жениться в четвёртый раз». Ребята закричали: «На ком?..» – «На Натке Любимовой». А так как я тоже осталась послушать его информацию, я страшно обиделась, разозлилась и сказала: «Можешь молоть, что тебе угодно, но не вмешивай меня». Долго на него сердилась, но ему как с гуся вода. Профессор Розе, оставшийся в блокадном Ленинграде, умер от голода…

Астрономию мы слушали у Шаронова. Читал вроде неплохо, но заинтересовать не мог, а экзамены принимал, по-моему, неправильно. Он собирал у себя сразу группу человек пять-шесть и начинал задавать вопросы с одного человека. Если вопрос был лёгкий, то первый и отвечал, а если первый отвечал неполно, то этот же вопрос задавал другому. Гораздо труднее отвечать на вопросы, на которые не ответили уже четыре-пять человек до тебя…

Виктор Амазаспович Амбарцумян, или, как все студенты называли его, «Три черта», лекции у нас не читал, а вёл большую научную работу. Мы все его знали, и когда ему присваивали звание члена-корреспондента Академии наук в 1939 году, его снимали для киножурнала. Это было в большой физической аудитории. Он стоял на кафедре и говорил о звёздах, туманностях, а наш курс представлял его аудиторию. В каких-то математических выкладках ему попалось тождество, ещё недостаточно он знал русский язык, ему было трудно выговаривать слово «тождество» (или «тождественно») и он говорил: «Три черта» (≡). Отсюда и пошла его кличка «Три черта», ещё до нас. Практические по астрономии в нашей группе вёл аспирант Гусев – высокий, худой, бледный блондин, очень тихий. Он жил в нашем общежитии, в одной комнате с Николаем Михайловичем Матвеевым, тоже аспирантом последнего года на кафедре дифференциальных уравнений. Николай Михайлович вёл в нашей группе практические по решению дифференциальных уравнений. Был он небольшого роста, плотненький, кругленький. Поскольку моя подруга Гали Азова «хромала» по уравнениям, он пригласил её ходить к нему заниматься дополнительно, а заодно и меня, ведь мы всегда с Гали везде ходили вместе. Мы тогда жили на Малой Охте, и ходить приходилось далеко. Я по уравнениям шла нормально, но он настаивал, чтобы и я ходила, говорил – не помешает. Потом каждый день начал таскать нас в еврейскую столовую в подвальчике на Невском. Себе брал сверх всего ещё и редьку и так её расхваливал и агитировал, чтобы и мы брали. Мы с Гали один раз взяли и пришли в ужас от этого кушанья.

…Занятия по теории вероятностей с нами вела Амалия Амазасповна. Преподавала не очень толково, так получалось из-за русского языка, которым она владела неважно. Мы только ясно разбирали: «Чёрный шар». До теории вероятностей приходилось доходить самим… Мы очень любили преподавательницу немецкого языка, милую, радостную Фредерику Аркадьевну. Ребята нарочно отвлекали её разными разговорами, дабы не заниматься немецким. Даже открывали иногда какие-нибудь математические истины, она старалась понять, но ничего не получалось. Она и все смеялись. Рассказывала, что училась в одном классе с Борисом Чирковым, известным артистом кино. Профессор Кошелев читал нам курс уравнений в частных производных, а Чуфистова вела в нашей группе практические занятия по математическому анализу и легко принимала экзамены. Как-то в её освещении математический анализ терял свою яркость и красоту, какой он сверкал у Фихтенгольца.

В начале третьего курса мы начали изучать теорию чисел, которую читал профессор Безикович, отец нашего студента Юльки Безикович. Во время войны Юльку призвали в армию. «Попав на фронт, он не выдержал трудностей и застрелился», – рассказывала моему мужу Марина Антипова, жена Юли, наша студентка… Много слышала о других профессорах – о Фоке, Тарле, Александрове, Равдоникасе и других учёных, работавших тогда в Ленинградском университете.

Это мои главные учителя, которых я запомнила на всю жизнь. В нашей третьей группе было тридцать два человека, из них три девочки: Эда Каппель, Гали Азова и я. Ребят всех уже не помню. Но из памяти, наверное, никогда не уйдёт Женя Черников, довольно высокий толстяк, лентяй и прожигатель жизни. Прекрасно одевался, так как его папа и мама возглавляли в Куйбышеве медицинскую науку и имели возможность присылать ему денег больше, чем получали другие. Ребята прозвали его почему-то злодеем, а меня из-за него – злодейской старостой. Он часто пропускал занятия, и мне приходилось ставить ему в журнале «нб» Он воспринимался мною как подобие «дворянской золотой молодёжи», проводившей своё время в кутежах и танцах. Но парень очень неглупый и способный, и, если бы он остепенился, что-нибудь хорошее из него получилось. Сашка Данилов – высокий интересный блондин и, наверное, уже был знаком с интимными сторонами жизни, а может, просто бравировал. Так, он однажды дал мне почитать книгу «Мария Магдалина», уверял меня, что книга увлекательная, и такого рода книг я не читала. Я надеялась прочесть что-то вроде романов Дюма, Бальзака, Флобера, но увы… сколько раз я швыряла книгу на пол, пока не собрались втроём (я, Гали и Ада) с трудом и стыдом прочитали её, но не признались в этом никому. У Сашки был фотоаппарат, и он всё время фотографировал нашу группу и частенько одну меня на этом замечательном фоне Эрмитажа, Адмиралтейства. Какая это была бы замечательная память, если бы фотографии сохранились. Но, увы, впереди была война… Юлька Качиновский – серьёзный парень. Уже приходилось ему подрабатывать на киностудии в массовках. Однажды он снимался в роли одного из революционных солдат в кинофильме «Человек с ружьём». Сашка Данилов, Авка (Авксентий) Леонов и Юлька Качиновский дружили. Самым способным из них был Юлька Качиновский. Женя Трусков и Женя Кузнецов, два неразлучных друга. Иногда вместе с ними занималась и я. Кузнецов был умный и способный студент, сдержанный и дисциплинированный, а Трусков был весёлый, милый, добрый парень, остроумный. Мне с ними всегда было весело. Иося Хайкин и Иося Волынский – всегда шумные, очень способные ребята, вечно занятые решением каких-то проблем. Знаменитая тройка: Башилов, Мищенко и Голубовский. Эта тройка ленинградцев, друживших вместе ещё до университета. Увлечённые математикой, все победители математических олимпиад. Самым талантливым считался Башилов Гаврик. Были ещё Рубин, Бухбиндер, Лека Никольский – самый скрытный и замкнутый студент.

***

На первом курсе Гали Азова жила в соседней комнате. Однажды вечером она прибегает ко мне очень возбуждённая. Делится своими впечатлениями:

– Я сейчас из подвала пришла, там что-то вроде комнаты отдыха, стоит пианино, один студент играл, а я и ещё один студент пели. Он такой красивый и прекрасно поёт. Я влюбилась в него по уши…

– И что же он пел? – спросила я.

– Разное, и вот это: «Мой любимый старый дед, прожил семьдесят пять лет, как-то сидя над ручьём, вспомнил с грустью о былом…»

Хотя я уже догадалась, о ком идёт речь, я спросила:

– Как его зовут?

Гали сказала:

– Марк…

– Он из нашего города, – сказала я.

Тут ещё две девушки подошли, просят: «Расскажи о нём!..»

– Он у папы с мамой единственный сын. Папа работает главбухом госбанка. Марк считался самым лучшим учеником города…

– А девушка? Девушка была у него?

– Была, весь город знал об их любви…

– Где она сейчас?

– Не знаю… Между ними что-то произошло, они перестали встречаться.

Девчонки заохали – как интересно… Вот и я, и Марк уже в университете. Казалось, что всё изменится, но, увы, кроме формальных слов «Здравствуй, как дела?», о наших прежних отношениях ни намёка. Ни с его, ни с моей стороны. Будто их никогда и не было. Как и что он чувствовал наедине с собой – не знаю, а я всё ещё переживала. К тому же добавилась усталость от экзаменов. Я первое время, придя из университета, забиралась с ногами на койку, обхватывала руками и так сидела и всё думала и думала… И никак не могла взяться за занятия, хотя все студенты активно занимались. Только ещё одна студентка, Ада, ставшая потом моей второй подругой, несколько романтичная и слегка ленивая, не занималась. Глядя на меня, она говорила себе: начну заниматься, когда вот эта девчонка, неподвижно сидящая на кровати, примется за дело. Но и она, наконец, не выдержала и стала заниматься. А я была безучастной.

…Но время шло. Я потихоньку начала вникать в учёбу, без особого вдохновения и интереса… Ну сколько можно, уже совершенно ясно, что всё оборвалось всерьёз. И надо с этим примириться и продолжать жить и учиться. Так постепенно я начала выздоравливать, но ещё не скоро я смогла подавить стремление своей души к нему, и чего мне это стоило! Я решила, что жизнь моя кончилась, – осталась только учёба, и надо ею заслониться от него и себя. Подошли Октябрьские праздники. Был устроен студенческий вечер в нашем общежитии. Мне не хотелось идти, но Гали и Ада уговорили меня. Сперва были танцы, потом почта. Я искала глазами Марка. Он был здесь. Небритый, в затрапезной рубашке, но для меня он в любой одежде был хорош. Через какое-то время он ушёл и появился опять – бритым, в новой белой рубашке. Наверное, кто-то его заинтересовал… Я ушла с вечера… На второй день случайно встретилась с Марком в коридоре. Он остановил меня и спросил:

– Ну, ты довольна осталась?

Я удивилась:

– Чем?

– Я выполнил всё, о чём ты просила меня во вчерашней почте.

– Я ничего не просила, я тебе не писала.

– Зачем отказываться, я прекрасно понял, это ты написала, чтобы я побрился и переоделся.

– Марк, я тебе не писала, я не лгу.

– Но я знаю твой почерк.

– Я не писала тебе, ты ошибся.

– Зачем отказываться?!..

– Я не писала тебе! До свидания!..

Я ушла расстроенная, так как считала бы для себя унижением писать к нему, когда не вижу, что душа его стремится ко мне, как раньше. Я рассталась с ним, увидев, что он не любит меня. И если это было не так, ему легко было бы доказать свою любовь ко мне, он этого не сделал тогда… А насчёт того, что ему надо было усиленно заниматься для поступления в институт, так в этом мы были равны… Только он имел знания десятилетки, которую только что окончил.

Он не ходил на работу, не ходил на рабфак и имел достаточно времени для подготовки.

У меня было больше опасений, что не хватит времени. Я имела семилетку и трёхгодичный техникум, наполненный предметами по специальности и в котором из трёх лет я была на практике не менее пяти раз, причём довольно продолжительное время, да все летние каникулы проводила в колхозе. И когда я бросила работу, меня частенько приглашали в отдел помочь им разгрузить большое скопление дел, и я ходила во вторую смену, после занятий в рабфаке, и так было довольно много раз. Да и дома надо было помочь маме по хозяйству, по огороду. Так что я находилась в более стеснённых условиях, и если говорить об уменьшении частоты встреч, то прежде всего это надо было сделать мне, а не ему!

Всякий разумный человек сделал бы тот же вывод, – он не любил меня, а просто ему нравилось играть в любовь с хорошенькой и умной девчонкой, к тому же уже самостоятельной.

В то время такие рассуждения мне в голову не приходили. Я сразу сделала страшный и беспрекословный вывод: «Он не любит меня…»

А встречались мы более двух лет, и всегда между нами царила любовь и физика…

Однажды я не могла пойти в публичную библиотеку вместе с Гали; когда я пришла, Гали сидела в вестибюле на одном диванчике с Марком. Я поздоровалась и села с ними. Марк вытащил только, что полученную из фотографии ленту с шестью его снимками размером с визитку (6х9).

– Смотри, как я получился.

Я взяла. На фото он вышел прекрасным таким, каким был тогда.

Он как-то по-особому на меня посмотрел. Когда-то, во время нашей любви и дружбы, он вытащил из кармана блокнотик, из него выпало маленькое фото (3x4), оно было неважно выполнено. Но я попросила его подарить мне. Он дал, а потом попросил вернуть, мотивируя тем, что он плохо получился и что он обязательно сфотографируется и тогда даст мне другое фото. Я сказала: «Когда принесёшь новое – я верну тебе это». Тогда это не было сделано, и вот теперь я читала в его глазах – он хотел мне дать одну из этих прекрасных фотографий. Но я его не попросила. Мне стало дороже то маленькое фото из времени нашего счастья. Он понял и спрятал свою ленту. И всё же потом я пожалела, что сразу не взяла.

Время шло. Наш набор перевели в новое общежитие на Малой Охте. Место было замечательное. Рядом Нева с одной стороны, с другой – трамвайная линия маршрута №12 и кольцо напротив общежития. Хорошая столовая Дома моряков на берегу Невы и рядом с общежитием. Наша комната была на первом этаже, рядом с комнатой отдыха, где устраивались вечера с танцами, были всякие игры. Общежитие было пятиэтажное.

К Гали стал ходить один парень с геолого-почвенного факультета. Оказывается, он в неё был влюблён ещё в средней школе, они из одного города Котласа. Парень был странный, когда Гали не хотела идти с ним гулять, он делал экстремальные поступки: то рвал всю только что полученную стипендию (а на что же он жил? Возможно, он рвал так, что можно было склеить). Иногда в качестве протеста загонял себе под ногти иголки, а один раз чуть не перевернул наш шкаф. То есть его поступки не лезли ни в какие ворота. Мне этот парень, Вахрушев Валентин Александрович, очень не нравился, а Гали вела себя то благосклонно, а то непреклонно. Как не похожи были их отношения на мои с Марком, в которых, несмотря на полный разрыв, и теперь сквозила сердечность, мягкость и теплота.

В трамвай №12 мы садились на площади Пушкина (рядом с университетом) и ехали до самого общежития, иногда трамвай сворачивал с моста через Большую Охту куда-то в сторону, и нам приходилось проходить два-три квартала пешком. Я любила мельком заглядывать в окна первого этажа. Семейная обстановка за окном напоминала мне мой дом, но одно окно меня привлекало больше, чем другие. Небольшая комната. Кровать, диван, шкаф и письменный стол. На окне камышовые жалюзи, на столе лампа с красным абажуром, открытая книга и за столом красивый молодой человек, склонившийся над книгой. Он просматривался неясно, так что узнать на улице я его не смогла бы. Такие пешие прогулки были редки. И я раз от раза забывала про эту комнату…

Каждый день на кольце двенадцатого моё сердце обретало и язык. Не видя, не зная, я садилась в тот же трамвай, где ехал Марк. В университете я его не встречала, они занимались совсем в другом корпусе.

Домой возвращались поздно, приходилось задерживаться и довольно часто – в публичной библиотеке имени Салтыкова-Щедрина.

В публичке моё сердце тоже имело глаза. Место приходилось искать и выискивать какое-то из ряда свободных. Ходили с Гали, усевшись и открыв выписанные книги, позволяли себе оглядеться, и странное дело – всегда близко находился Марк. Так в течение двух с половиной лет.

…Семья Марка переехала в город Николаев. Наступил второй год обучения.

В ноябре началась финская война…

Мы, студенты, не очень ощущали какие-либо изменения в жизни. Было затемнение света, с продуктами было почти так же, как и до войны. Единственное, что было тяжёлым – набирали добровольцев-комсомольцев и студентов-спортсменов – лыжников для отправки на борьбу с финскими «кукушками».

Моя подруга Жанна, поступившая в этом году на первый курс медицинского института, была мобилизована на фронт…

Война продолжалась месяца четыре-пять и не показалась страшной. Дважды с фронта приезжала Жанна. Ночевала у меня. Ходила в баню, а я сидела в предбаннике и держала в руках её «пушку» и планшетку. Потом мы гуляли по городу. У Жанны была масса денег, и она покупала всевозможные конфеты, самые дорогие – фигурный шоколад, водила меня в ресторан.

Ната (справа) с подругой Жанной

Конечно, мы слышали, что не все лыжники вернулись – это тревожило. Но война окончилась где-то в марте-апреле, и все успокоилось.

На зимние каникулы мы с Гали не ездили. Нам было ехать очень далеко, а зима была суровая.

Все уехали… Мы собрали по три матраца и по три одеяла – нам холод был нипочём. Накупили всякой еды, положили на стулья возле кровати, завтракали и ужинали не вставая. Только обедать ходили столовую для моряков. За две недели очень поправились. Девчонки приехали из дома – очень удивились, что мы так поправились.

Марк тоже не ездил на каникулы, и мы виделись с ним в моряцкой столовой.

Окончился благополучно второй год обучения. Летом уехала на каникулы домой.

Мне было дома скучно. Подруг не было. Жанна была ещё в воинских частях.

Потом приехал сосед по нашему переулку – Петя Перегудов. Пришёл ко мне. Мы гуляли с ним по нашему парку. Когда-то мы учились вместе в третьем классе. Он был великовозрастным учеником, и мама просила его присматривать за мной, что он и делал. Мы вместе шли домой из школы, и я пересказывала ему содержание детских книг, которые прочла. Был он мне безразличен, и, несмотря на это, перед отъездом он попросил меня выйти за него замуж Он тоже учился где-то на Урале.

Я сказала: «Отвечу, когда кончим учение».

…Когда вернулась в Ленинград, от него не было обещанных писем, я о нём совсем забыла. А он, оказывается, был арестован и сидел за какое-то слишком смелое высказывание. Зато Евгений Иванович не забывал меня и всё время писал.

В начале третьего курса, когда занятия уже шли вовсю, у нас на курсе появился новичок. Мы – Гали, Ада и я – вошли в большую химическую аудиторию, я заметила что-то странное, присмотревшись, увидела, что абсолютно все девочки смотрят куда-то на самый верхний ряд. У меня накануне разбилось пенсне, осталось одно стёклышко, через которое я смотрела на доску, где профессор писал свои выкладки. Я всё же заинтересовалась, почему все девочки смотрят наверх в одно место. Пристроив у глаза одно стекло, посмотрела туда и я. И ахнула: там сидел такой красивый студент-новичок, что невозможно было отвести глаз. Как в сказках пишут…