Текст книги "Игра судьбы, или Противозаконная любовь"

„Гамет! братья твои подали просьбу в суд, что замедление твое расстроивает их хозяйственные распоряжения; что они теперь не могут хорошо знать границ твоего и своих имений, потому что они, принадлежа прежде одному князю Д **, не были отделены межами, и что меня, присланного с полною твоею доверенностию, не принимают, считая унизительным для себя иметь сношение с слугою, так назвали меня безбожные князья, меня! их воспитателя! Но бог с ними! Не это самое худшее в письме моем; теперь выслушай меня, Гамет, и из сострадания к моей старости не пренебрегай моим извещением. Суд по просьбе братьев твоих назначил местом общего съезда вашего деревушку, принадлежащую старшему князю, под предлогом, что она в центре общих владений ваших; деревня эта в пятидесяти верстах от большой дороги, окружена непроходимыми лесами и множеством оврагов; верст на тридцать кругом нет никакого жилья, и к довершению жители ее, как прежде носился слух, жили разбоем, хотя это последнее обстоятельство и неверно; но если позволено судить о людях по виду, то жители деревни К * М * должны быть ужаснейшие злодеи! Сверх же всего этого, что я тебе написал и что леденит сердце мое ужасом, братья твои услали куда-то из этой деревни человек шесть татар самой зверской наружности!.. Ах, Гамет! Ах, сын мой! пощади мою старость, сжалься над сединами дядьки своего; возьми меры против злодеяния! для имени аллаха, не считай опасений моих бредом старости! Забудь на этот раз благородную доверчивость! Ты не знаешь братьев своих; но я, я воспитал их! Верь мне, Гамет, они хотят покуситься на жизнь твою!“

Так писал Якуб. Вместе с этим письмом князь получил от суда приглашение явиться непременно и немедленно в деревню К * М *, где суд и братья ожидают только его прибытия, чтоб приступить к разделу их земель. Прочитав то и другое, Гамет задумался. Мало-помалу грусть его усиливалась; он ходил по комнате и от часу более погружался в мысли, теряясь в изыскании способов не разлучаться с Еленою… Черная печаль омрачила прекрасные черты его, он не находил ни одного: не ехать по требованию суда – невозможно, особливо после Якубова предостережения; это могли приписать страху!.. Хотя б один только Якуб приписал этой причине неявку князя на условное место, то и этого довольно было для гордого татарина! Он поехал бы на верную смерть, только чтоб не быть подозреваему в недостойной робости; сверх того, он и в самом деле считал вздором опасение своего дядьки; в благородной душе Гамета никогда не местились подобные подозрения… Но Елена! как расстаться с нею!.. как оставить ее!., взять с собою?., ее! христианку! в среду лютых татар! пред глаза враждующих братьев!.. Гамет затрепетал! Оставить в К *! О аллах! Да поразит меня прежде гром твой, нежели я принужден буду это сделать!.. Ее!.. Елену! такую красавицу! Кто ж не повергнет к ногам ее своего сердца; несметных богатств и какого б то ни было сана?.. Нет! прежде я умру! по моему телу только проедет Елена в К *. Разве оставить… Что за ужас! Я ли это подумал? оставить Елену!., бедную, кроткую, беззащитную Елену! и это сделаю я! я! таявший восторгом, испивший чашу блаженства, непостижимого уму человеческому!!! Я, бывший единственным обладателем ее!.. Что за проклятая мысль пришла мне?.. Неужели князь Гамет до такой степени подл, что оставит женщину, равную гуриям в красоте и которою он любим?.. пока хоть одна искра жизни тлеется в теле его?.. Гамет с силою ударил себя в грудь: Елена! солнце жизни моей!., воздух, которым дышу! прими последнюю и непременную клятву мою!.. только в объятия смерти! только в хладную могилу перейду я из твоих… О, Елена!.. Елена!.. Какие воспоминания!.. из твоих, рай в себе заключающих объятий!..

„Успокойся, моя Леночка! успокойся! твой Гамет с тобою!“– так говорил князь Д**, держа у груди своей отчаянно рыдающую Елену!.. „Нет!.. Гамет, нет! Не в твоей власти оставить меня здесь живую! или ты возьмешь меня с собою… Ах, Гамет, Гамет! возьми меня с собою! ты еще вчера говорил, что моя любовь, моя красота делают жизнь твою непрерывною цепью блаженства и восторгов. Это было вчера! Ну, ведь я все та же, мой Гамет! я люблю тебя!..“ Елена говорила это с каким-то родом помешательства; оно готово было сообщиться и Гамету: „О Аллах!.. Спаси мой рассудок!..“ Елена в ужасе замолчала: в первый раз еще Гамет произнес в присутствии ее это имя! Она смотрела на него, и лицо ее с каждою секундою делалось бледнее, бледнее и наконец приняло вид мертвого!.. „Поезжай, Гамет!“– сказала она едва слышным голосом, положила голову на грудь его, закрыла глаза и не говорила уже более ни слова и не переменяла положения до того, как Гамет, истоща всевозможные ласки, убеждения, утешения, клятвы, уверения, осыпав тьмочисленными поцелуями ее руки, лицо, шею, грудь и, сжав в последний раз в страстных объятиях своих, отнес ее почти бесчувственную к ней в спальню; там он положил ее на ее пышную, великолепную постель; но, чувствуя, что страдания Елены начинают лишать его сил и разума, что, оставшись еще секунду, он останется навсегда, поспешно отвращает взор и говорит: „Прости, Елена! Я возвращусь! я твой! навеки твой! прости!..“ – выбегает из спальни; быстро переходит залу, сбегает с крыльца и бросается в коляску, приказывая скакать во весь опор по дороге к *****.

Проходят дни, недели, проходит месяц; о Гамете слуху нет. Елена томится, плачет день и ночь и тем горестнее, тем безотраднее, что восклицание „о Аллах!“ беспрестанно гремит в ушах ее! Вот и еще месяц прошел, о Гамете вести нет!.. Что с ним сделалось? Как узнать? – не от кого и нельзя: Елена никуда не выходит, никого не видит: „Хоть бы ты, матушка, разведала, как-нибудь стороною, не слышно ли чего о князе! Ведь ты ходишь ко всем здесь, неужели неможно спросить!“ – „Что ты, бог с тобой, дитя мое! с какой стати буду я спрашивать о князе! Ведь все знают, что я у тебя живу и все знают… что один бог без греха! К тому ж о князе давно перестали говорить; он другой губернии, уехал; и все забыто!..“

В один день Елена сидела задумавшись на диване, устремя взор на ковер, на котором Гамет так часто сиживал у ног ее; она смотрела долго и неподвижно, припоминая себе его слова, страстную любовь, прекрасное лицо, благородные поступки. Ей кажется, что она опять видит его близ себя, что слышит, как он говорит ей: „Леночка моя! успокойся, твой Гамет с тобою!..“ Глубокий вздох, тяжкий стон и горькие слезы были следствием этих воспоминаний. Елена склонила голову на подушку и тихо рыдала… В прихожей стукнула дверь; Елена вздрогнула, подняла голову, слушает; но все тихо!.. Отчего этот стук отдался в ее сердце?.. Никто нейдет! Елена хочет опять лечь; но кровь бросается ей в голову, грудь стесняется, сердце бьется жестоко! Она встает и слышит явственно шепот своей няньки: „Боже мой!.. Елена! барышня! дитя мое! Ах, что с нею будет!..“ Леденея от страха, Елена идет в прихожую и видит Якуба!.. Нянька плача подходит взять ее в свои объятия: „Дитя мое! не пугайся!.. Молись богу! молись богу!.. Его снятый промысел утешит тебя! Князь Гамет… О боже, она совсем помертвела!“ – „Князь Гамет оставил нас! его уже нет на этом свете!.. бедный старый Якуб не думал его пережить!.. но Аллах делает, как ему угодно!.. Прощайте, барышня Елена!“ Якуб ушел, и дверь опять стукнула; но этого стука Елена уже не слыхала.

Гамет сдержал свое слово: из объятий Елены перешел прямо в объятия смерти. Он несся, как вихрь, по большой дороге до того места, где надобно повернуть с нее, углубиться в чащу и ехать верст пятьдесят проселками до самой деревни К.; тут Гамет оставил свою коляску и поехал верхом, горя нетерпением скорее все кончить и возвратиться к Елене.

„Что так долго не едет князь Гамет, – говорил один из чиновников, – вот уже три дня, как мы живем здесь; ведь суду нельзя терять время понапрасну; мы наложим пеню на вашего братца, князья!..“ В эту минуту входят двое из числа зверообразных татар, посыланных куда-то братьями Гамета; они возвратились из своей откомандировки и дали в ней отчет господам своим в присутствии членов суда; по окончании всех расспросов и ответов в рассуждении порученного им дела один из них сказал, что в двадцати верстах от их деревни в самой густоте леса на краю глубокого оврага лежит мертвое тело; что они не видали б его, если б жалобное ржание коня не заставило их пойти на голос; и что, продираясь сквозь чащу, они увидели растянутую на траве турецкую шаль; пройдя еще несколько шагов, нашли богатую саблю; далее открылись следы крови, и по ним дошли они до глубокого оврага, на самом краю которого лежал мертвый человек; лица его нельзя уже было распознать– так оно распухло и посинело; часть головы к виску проломлена до мозгу; и, наконец, окончили свое описание, сказав, что мертвый одет в каком-то черном кафтане чрезвычайно тонкого сукна и с черными же шелковыми шнурами!.. „Аллах! будь к нам милосерд! Это Гамет!“ – воскликнули братья!.. Вмиг все чиновники, князья и ужасные татары поскакали опрометью к означенному месту; они нашли всё точно так, как им было донесено: шаль лежала на траве, подалее сабля, шагах в нескольких кровавые следы; и, наконец, на самом краю глубокого рва, у толстого пня, мертвое тело, лицо которого не имело уже человеческого вида; это была какая-то страшная, черная, багровая глыба! Князья с ужасом отвратили взор свой! „Дай бог, чтоб это не был Гамет; здесь много помещиков, которые ходят в венгерках и носят сабли! Надобно разведать…“ Чиновники приказали взять все это с собою и поехали обратно в деревню; послали узнать в город, где Гамет жил для Елены, выехал ли он оттуда? Выехал. Справились по станциям, проезжал ли? Проехал. На последней нашли его коляску и человека: „Где ж князь?“ – „Поехал верхом“. – „Куда?“– „Не знаем! Приказал здесь дожидаться“. Расспросы кончились. Но у кого спросить в лесу дремучем? Среди глубоких рвов, в дебри непроходимой! Кто будет отвечать тут? Разве совесть князей Д**? Но в них никто и никогда не замечал еще и малейшего признака ее! Кто слышал стоны твои, Гамет! кто был свидетелем последней борьбы с муками насильственной смерти?.. Один безмолвный лес!.. Так погиб добрый, чувствительный Гамет, прекраснейший и благороднейший из рода князей Д**. Розыски продолжались, но все бесполезно; даже не могли найти достаточных свидетельств, что найденное тело точно князя Гамета; потому что лицо было обезображено до неузнаваемости; венгерку мог носить и всякий другой; так одет мог быть и какой-нибудь проезжающий!.. Коня не нашли нигде!.. Одна только сабля могла б служить доказательством, но Якуб сказал, что у князя такой не было; итак, предоставя это суду всевышнего, год спустя после трагической смерти или непостижимого исчезнутия князя Гамета братья его введены во владение его имением с условием, что если б князь оказался живым, возвратить все ему точно в таком виде, в каком приняли, и с присоединением доходов». – «Бедный Гамет! А Елена?»– «Об ней ничего я не слыхала наверное! по-моему, так ей надобно б было умереть от горести; но слухи носились, что печаль ее далеко не была так сильна, как та, которую она чувствовала от измены Атолина; тогда она точно уже была на краю гроба; видно, смерть любовника легче перенесть, нежели измену его». – «По крайности, она уже навсегда отстала от постыдной привычки заглушать горе?» – «Helas! c`est tout-au-contraire chere Amazone!..[21]21
  Увы! совсем напротив, дорогая амазонка!., (франц.)


[Закрыть] Она погрузилась в нее глубоко и невозвратно!..» – «Как! вы говорили, что она совсем оставила, что она стыдилась даже одного воспоминания об этом пороке». – «Пока любовь князя Гамета наполняла собою душу ее, окружала ее всеми радостями, вниманиями, угождениями, ласками, погружала в восторги, осыпала богатствами, услаждала роскошами, какие только могли представиться уму ее или каких могло пожелать сердце ее, могла ль она тогда помыслить не содрогаясь об отвратительном пороке, который обезобразил бы ее в глазах страстно любимого человека». – «Но ведь Атолина любила тоже; однако ж я слышала, что при нем она не краснея выпивала бокал, два и три шампанского». – «Это было большею частию по настоянию взбалмошного пьяного мужа, как говорят; к тому ж сам Атолин не считал этого так низким и презрительным, как оно есть в самом деле; он находил это просто неприличным только; но образованный князь, живший в лучших кругах, натурально, пришел бы в ужас от такого скаредства[22]22
  Скаредство (польск. skaredost) – безобразие.


[Закрыть] в женщине прекрасной и молодой. Елена понимала это по какому-то внутреннему чувству». – «Чем она живет теперь?»– «Гамет еще в дни счастия своего отдал ей все: все деньги, дорогие шали, посуду лучшего фарфора, серебро, множество перстней высокой цены; два ста соболей чрезвычайно редких по красоте». – «И все это?..» – «И все это обратится в жидкость».

Два года спустя я опять была дома. В один день, прогуливаясь, увидела, что накрапывает дождь; я удвоила шаги и думала, что успею дойти домой прежде, нежели дождь усилится; но туча шла скорее меня, и вот дождь крупными каплями застучал по моей фуражке; стараясь укрыться от этого нежданного и нежеланного сражения, я бегом убежала под навес ворот одного мещанского дома; дождь пошел сильный, частый и с порывами, улицы опустели, и одни только дождевые капли прыгали по всему пространству их; подле меня, тут же под навесом, стоял крестьянский мальчик лет десяти; в шагах трех от нас с ним стояла какая-то тележка на двух колесах, покрытая рогожею, по которой очень приятно для слуха рокотали капли частого дождя. «Что у тебя тут? Если товар какой, так замокнет; подкати под навес». – «Не уставится под навесом; да и промокнуть нельзя: рогожа плотная. – Мальчик замолчал; но, видя, что я не спрашиваю его более, начал опять: –Не дадите ли что-нибудь на бедность, батюшка барин, больной нищей». – «Кому?» – «Больной нищей». – «Охотно. Где ж она?» – «Вот, под рогожкой», – сказал он, указывая на тележку. «Стало быть, это ребенок?» Я отдала деньги. Мальчик поклонился в ноги: «Дай бог вам здоровья, барин. Нет, это не ребенок, большая; да у нее обе руки и ноги так скорчены, что она легко умещается здесь». – «От чего ж это сделалось с нею?» – «Бог знает! Болезнь какая-то; бабушка говорит, что это попущение божие за тяжкий грех». – «А твоя бабушка монахиня?» – «Какая монахиня! Моя бабушка – Ульяна *** – отпущенница господ Г ***». – «Ну, а эта больная родня вам?» – «Что ты, барин, какая родня! Это наша барышня Елена ***». – «Лидина!» – Вскрикнув от ужаса, бросилась я бежать; дождь лил ведром.

«Не сердитесь, mon frere![23]23
  мой брат (франц.).


[Закрыть] Но, право, вы вчера были очень смешны. Скажите, зачем вы это ворвались к папиньке прямо с улицы и со всеми теми ручьями, которые бежали с вас, как с нашей горы, недоставало только журчанья для совершенного сходства?» – «Полно, сестра, мне не до шуток! Не знаешь ли, где живет Лидина?»– «Под кровом небесным! Ее, как слышно, никто не пускает на квартиру». – «Несчастная! почему ж это?» – «Право, не знаю, mon frere!.. не спрашивайте меня; давно еще папенька приказал, чтоб нога ее не была у нас в доме, и с того времени я ничего об ней не знаю».

Через два дня случайно встретила я старуху, няньку Лидиной: «Здравствуй, Ульяна! ты, верно, знаешь, где можно найти твою бывшую барышню?» – «Кому же и знать, батюшка! Она живет у меня! Христа ради дала ей уголок в чулане! Я ведь сама бедная женщина, не могла б кормить ее, да вот Катерина Алексеевна, дай ей бог здоровье, взяла ее на свои руки; она присылает ей все съестные припасы и готовый обед; одевает ее и даже, что за добрая женщина, даже маленький графинчик водки присылает каждый день; ведь уж барышня только этим и держится теперь, как не выпьет, так уж тоскует да тоскует, мечется да мечется, бежал бы со двора!» – «Поэтому она очень больна?» – «Да уж так-то больна, что и не приведи бог ни видеть, ни слышать». – «Я слышал, у ней повреждены ноги и руки?» – «Повреждены!! да, правда, повреждены! то есть вывернуты прочь, совсем вон из своего места; высохла совершенно, на всех составах наросты…» – «Ах, ради бога не рассказывай, Ульяна, я не хочу более ничего знать; проводи меня к ней». – «Извольте!» Молча дошли мы до ворот Ульяниной избы. «Не пойти ли мне вперед, сказать ей, что вы пришли?» – «Нет, нет, Ульяна, не надобно». Мы вошли в сени. Ульяна отворила низенькую дверь в темный чулан и сказала мне тихо: «Вот здесь лежит она; пожалуйте!» Я вошла. Ульяна сказала мне, что если я хочу говорить с нею, то чтоб говорила громче: она очень, очень худо слышит и не видит ни зги божией! «Как, слепа?» – «Слепа уже более полугода!» Я вытолкнула тихонько Ульяну за дверь, затворила ее и осталась одна в чулане тесном и, как погреб, сыром и темном; минут с пять я ничего не могла разглядеть, но постепенно глаза мои освоились с темнотою, и предметы сделались видимы: в одном углу плотно к стене стояла широкая скамья, на ней лежало что-то, до отвратительности запачканное, род лохмотьев, собранных в кучу; продолжая присматриваться, я разглядела, что это человек; голова его лежала на подушке, которую надобно видеть, чтоб иметь понятие о толстоте, грубости и нечистоте ее наволоки. Вместо матраца была гнилая солома, прикрытая толстым рядном, таким, как постилают иногда в сенях, чтоб вытирать ноги; таким точно рядном и укрыто было лежащее существо, которое занимало пространства на этой постеле не более, как бы заняло осьмилетнее дитя; я стояла безмолвна, сложа руки, как складывают их, молясь богу. Ах, где явственнее могла я видеть перст божий, как не в сем страшном жилище мрака, скорби, ужаса и страданий нечеловеческих! Елена… должно было верить, что это она, мне так сказали. Елена лежала неподвижно, но не спала; глаза ее были открыты; глаза!.. но глаза ли это?.. Елены глаза!.. Это были два стекловидные пузыря, красные, как кровь, окруженные опухлыми веками!.. Лицо желтое, почерневшее, сморщенное, и на котором была одна только кожа, а более ничего!.. Рот!.. я содрогалась, смотря на эти уста, багровые, иссохшие и подергиваемые судорогами! Однако ж это самые те уста, от поцелуя которых таял негою страстный Гамет!.. те уста, которым в свежести и красоте равнялись одни только розы!.. Голова ее обвернута была засаленною пестрою холстиною; свалявшиеся волосы выползали из-под нее какими-то клочьями. Неужель это те светло-русые, блестящие кудри, которые так мило волновались по ее стройному стану, когда она вечером освобождала их из-под гребня? Те ли это легкие, ароматные локоны, которые князь Гамет так любил перевивать цветами и жемчугом?.. Нет, нет! Это свалявшиеся колтуны литовского крестьянина!.. только на это они похожи теперь!.. Одним словом, этот безобразный, высохший, состарившийся урод – неужели Елена?.. Красавица, на которую один взгляд приводил всякого в восторг! Возможно ли, чтоб это страшное чудовище было – женщина двадцати трех лет!!! Голова моя шла кругом!.. Я смотрела на гадкую подушку, на которой лежала еще более гадкая голова, и вместе с этим отвратительным предметом видела белую, атласную подушку, тонкие блонды и прелестного ребенка!! Мне пришли на мысль слова Катерины Алексеевны: одета, как герцогиня!.. Но что может быть беднее, гнуснее, несчастнее, уродливее и отвратительнее этого тела, которое здесь лежит, и этих вретищ, которые его покрывают!! Это, однако ж, та, которая была одета, как герцогиня!.. Есть чувства, для которых беден язык человеческий. Они терзали, волновали душу мою, мутили разум! Я не понимала, не верила, точно ли я стою в этом проклятом чулане пред страшным, гадким, вонючим уродом!.. пред Еленою!! Не мечта ли это? не сплю ли я? не сошла ли с ума? Я не могла ни перестать смотреть на кровавые глаза, меня не видящие, ни сдвинуться с места!.. О боже, боже! отец всех нас! как страшен суд твой!! Слова эти вырвались у меня невольно; несчастная услыхала, узнала голос мой! Она поднялась с ужасом; дико закричала и упала навзничь, горестно стеная!.. Я подошла тогда к самой постели: «Елена… я принесла вам чаю, сахару, лимонов…» – «Но смерть! кто принесет мне смерть!.. Она одна нужна мне!! Ее зову… Зову напрасно!.. Немилостив господь!..» Я плакала. «Где же вы? Подойдите ко мне; дотроньтесь, чтоб я уверилась, что голос ваш не мечта». Я села к ней на постель. «Вы плачете!! Я хотела б взять вас за руку, но не могу! Я не владею ни одним из моих членов; все они вывернуты из своих мест и болят!.. болят!.. Ах, как болят!! Посмотрите мои руки!.. Откройте одеяло!..» Я приподняла легонько толстую дерюгу, которой она была закрыта!.. Ужас!.. руки ли это!! Она почувствовала мой трепет! «Страшно? Не правда ли?.. Ах, как приятны им теплота ваших слез, они теперь меньше болят!! Никто еще не плакал надо мною! Это первые слезы жалости, которые упали на иссохшую кожу рук моих!.. Если б всякий заплатил эту дань моему нестерпимому страданию, думаю, что для таких слез бог простил бы меня!..» Я не могла сказать ни слова и боялась взять ее руку, чтоб не сделать боли. Она продолжала говорить: «Давно вы приехали?.. долго пробудете здесь?.. будете вы приходить ко мне?.. верно, будете, я слышала, вы теперь очень счастливы, а счастливому так сродно, так легко быть добрым!.. не примите моих слов в худую сторону: я иногда не знаю, что говорю, особливо, когда обрадуюсь, а я так рада, так рада, что вы пришли». – «Бывает у вас кто-нибудь?» – спросила я наконец, боясь, чтоб она не оскорбилась моим молчанием. «Бывает Катерина Алексеевна; она по милости своей много мне благодетельствует; добрая женщина!.. но только, что добрая!.. Верите ли вы тому, что при доброте сердца можно поступать безжалостно?» – «Не думаю!» – «Однако ж Катерина Алексеевна так делает: она содержит меня; присылает пищу, чай, сахар и все, что мне нужно, и снимает с меня это грубое рядно, чтоб показать любопытным мои изуродованные члены!..»– «Какое бесчеловечие!» – «Истинно бесчеловечие, добрый Александров! восклицание ваше исторглось из души! это я слышу!.. и вам только одним откроюсь, что видимые страдания мои еще очень легки в сравнении с тем мученьем, которое живет в душе моей! Знаете ли, что я вижу день и ночь? вижу, хотя глаза мои навек угасли! Я вижу мать мою предо мною на коленах!! а что я слышу!.. Ах! тяжело легла на мне десница твоя, всевышний! Я слышу ужасное: Аллах!..» – Тут несчастная так жестоко стала метаться на своей соломе и так отчаянно кричать, что я в ужасе совершенно потерялась; дотронуться не смела, чтоб ей не было больно; отойти тоже; боялась, чтоб она не упала на пол! «Спасите, – кричала она, – спасите! дайте мне смерть! хоть искру жалости!! спасите!..»

Ульяна вбежала; поспешно схватила стакан, которого я еще не заметила у кровати, охватила рукою ее шею и дала ей выпить то, что было в стакане. Елена утихла; безобразная голова ее опять упала на подушки; она стонала тихо. «Александров ушел?»– «Здесь», – отвечала Ульяна грубо и отрывисто. Это удивило меня; я махнула рукою, чтоб она вышла, и когда осталась опять одна с Еленою, то просила ее не предаваться отчаянию; надеяться на милосердие божие, которому нет границ, и верить несомненно, что чрезмерность мук ее и искренность раскаяния поставят ее в среду избранных.

Она слушала меня в молчании. Наконец из потухших глаз ее выкатилось несколько слез: «Пусть будет, как богу угодно!.. Я буду ждать конца своего с терпением! Не мне оскорбляться тем, что меня осматривают как издохшего зверя странной наружности! всему свой черед: восхищался стройностью членов моих татарин, содрогаются теперь от их безобразия все, кому только вздумается смотреть на них!..»

Вышед из тесной, темной конуры, в которой помещалась такая необъятная масса ужаса и страданий, я нерадостно, но со слезами увидела опять яркое солнце, голубое небо, густой лес, светлую реку, желтый берег. Сколько красот! Елена видела их, любовалась ими, трогалась! Ей только двадцать три года; она цвела бы так же, как эта весна!.. кто ж виноват? кто причиною стольких страданий? кто помог ей взойти на эту высочайшую степень человеческого злополучия? Муж?.. статочное ли дело?.. Муж поступал, как и все молодые люди поступают! Что за беда, если он когда выпил лишнее! Для мужчины это не порок! «Хорошо!.. а картежная игра?» – «Умная жена пусть удерживает от этого просьбами, советами». – «А если эта жена ребенок, не способный советовать? если на ее просьбы отвечают бранью и толчками?» – «Перетерпи! Она на то жена; должна уступить!»– «Пусть так; но неверность! развратное поведение!» – «Вот еще что! его не убыло! Где ни ходит, а все ее муж!» – «Но где ж ей было все это сообразить? ей не было еще четырнадцати лет, она дитя! ее милый Serge старее ее вдвое; его обязанность была щадить юную подругу свою…» – «Нет, нет! что ни говорите, Елена гораздо виноватее своего мужа!.. ништо ей!.. За чем пошла, то и нашла!..» Все разговоры и суждения о несчастной страдалице оканчивались так; все единодушно обвиняли ее; о молодости, незрелости ума слышать не хотели; по их, это было оправдание химерическое, нелепое… «Она сама всему виновата», – говорили они, махнув рукой; я не защищала ее!.. к чему? и для чего? все равно уже для страшной, изуродованной Елены, хорошо или дурно о ней думают. Ей нужно теперь одно только милосердие бога, потому что преступная связь с Гаметом тяжело легла на совесть ее, и невыносимые страдания ее одни только могут выкупить столь тяжкий грех.

Через полгода писали мне, что перед смертию Елена испытывала такие мучения тела и духа, что никакие слова не могут этого выразить; но что умерла тихо, покойно, и когда закрылись глаза ее, то лицо приняло выражение кроткое и как будто веселое; смотря на него, можно было отгадать, что она была необыкновенная красавица.