Текст книги "Лисье время"

Зо, услышав про хлебозавод, подумала: в школе есть столовая. Объедки из школьных столовых – вот выход! Школьные холодные котлеты никто не ест, и пшенную кашу. Лисам пшёнку вполне на крайний случай, а котлеты – так вообще с мясом, хоть и не сырым.

Глава вторая
Доброта теплотехника

Татьяна Михайловна лично стала обходить школы и детские сады, умоляя спасти лис. И лис спасли. До июня. Только одна заведующая детсадом, сумасшедшая кошатница Любовь Петровна, отказалась отдать объедки столовой – ей самой они были необходимы «для кисок». Школьники таскали лисам объедки из столовых, оставляли у столбов с проволокой, а потом приноровились перекидывать через проволоку прямо в вольеры. Приносили и вяленую дичь – в охотничьем осеннем сезоне пушнорядцы немерено настреляли дичи, у многих она не влезала в погреба, а бытовых морозилок тогда ещё почти не было. Дичь радовала своим изобилием и зимой, глупые тетерева сами лезли под дуло. И тогда у лис случался праздник. После Нового года на сторожке экспериментальной фермы появилось объявление, что все «сухие пайки» складывать только здесь, то есть у сторожки. Для Вадима новый год начался, как и для всех сокращённых сотрудников лисьей фермы, трагически. Но он цеплялся за работу как мог, носил в отдел кадров батоны ароматного хлеба и короба маргарина. И остался-таки на ставке сторожа, причём обязанности всех сокращённых работников выполнял – он теперь был и зверовод, и ветеринар, и зоотехник в одном лице, и всё за одну зарплату сторожа. Вадим огрубел, стал зол и невежлив, он сильно поправился на хлебе с маргарином, который жена по-прежнему выносила с хлебозавода. На нервной почве он целый день жевал толстенные бутерброды, запивая исключительно разведённым спиртом, поставки которого ещё случались. Ел Вадим всегда на глазах несчастных лисиц, он даже стал их дразнить, иногда, когда никто не видел, не передавал лисам дичь, а уносил её домой. Но сын Виталя что мог тащил обратно, извинялся за отца. Зо и без Витали знала, когда его отец Вадим Виталич ворует у лис, а когда – нет. Они с друзьями стали бегать на звероферму и убирать за лисами. Для этого лис надо было перегонять в переносные клетки. «Бывший» зоотехник помогал ребятам, он с каким-то наслаждением, даже кровожадностью захлопывал дверцу, поворачивал замок и, пока ребята убирали отходы, говорил лисам тихо что-то такое, отчего те кусали прутья клетки, скалились и испуганно лаяли – будто понимали человеческую речь. Уборка клеток – дело неприятное, но ребята под руководством Зо и особенно Стеллы Карповской преодолели брезгливость. Позже все школьники из их школы установили дежурство на экспериментальной станции.

Весь город от мала до велика сочувствовал лисам, дети и родители очень переживали – ещё в августе показали по местному каналу и написали в областной газете, что закуплен уникальный серебристо-чёрный канадский щенок лисы, на которого возлагаются огромные надежды, писали и брали интервью у пушного короля, он рассказывал, как идёт строительство новой, четвёртой зверофермы, где «наконец-то, спустя шестнадцать лет» будут получены ценнейшие и очень дорогие шкуры пушнины размеров, намного превышающих стандартные. Спустя четыре месяца жизнь поменялась кардинально! Но репортажи все помнили.

Слухи не быстро, но распространялись по Пушноряду. Татьяна Михайловна по характеру была очень покладистая и добрая, сколько времени она потратила, натаскивая детей сослуживцев по химии, а кое с кем даже физикой занималась, и всё бесплатно, точнее, за услуги: кто-то горжетку лучшую с фабрики предложит выкупить для московской родни. Проводник, с которым переправлялись оказии, перестал брать в Москве плату с родственников Татьяны Михайловны – свекровь аж расплакалась от умиления: проводник передаёт «пушное золото», отказываясь от благодарности! А просто с его ребёнком тоже занималась Татьяна Михайловна. «Пушное золото» – так в Пушноряде называли шубы из лис-хромистов[19]19
  Хромисты – развитие в волосяном покрове только жёлтого пигмента или его преобладание.


[Закрыть].

Родители учеников были благодарны Татьяне Михайловне и в этот сезон отплатили услугой за услугу – поддерживали лис из своих скромных закромов всю зиму и весну. Но, положа руку на сердце, терпение и утомлённость от занятий не окупались ничем, ведь многие ученики Татьяны Михайловны были туповаты, и нужно было обязательно до них достучаться, иначе провалятся в институте. Добрая и безотказная в обычной жизни, Татьяна Михайловна стала непримиримой, когда дело дошло до её экспериментальных лис. Она всё по-прежнему контролировала, хотя уже получала анонимные письма с угрозами бросить эту бесперспективную затею – летом школы и сады перестанут приносить корм, а горожане разъедутся по деревням и посёлкам. Татьяна Михайловна с озверением рвала эти письма на клочки, не думала о будущем, жила только сегодняшним днём. Спасти лис сегодня – стало её девизом на тяжёлую зиму и голодную весну.

После работы в лаборатории она плелась на остановку автобуса, плелась, проваливаясь почти по колено по непривычно невытоптанным тропкам в зверосовхоз, наступала в свои же следы или следы школьников, навещавших мучениц-лис.

Татьяна Михайловна проходила не глядя, как можно быстрее, норковое хозяйство. Норок она возненавидела окончательно, ведь их кормили, как и прежде, ну или почти как прежде, их разводили! Иногда от горя Татьяна Михайловна ловила себя на мысли, что руки чешутся плеснуть в клетки племенным норкам кислоты поядрёней и добавить в пищу уксусной – чтоб и шкурка пропала, и пищевод сгорел, и издохли бы в муках, и товарные чтоб издохли, чтобы фабрика задохнулась в свежеснятых шкурах и они бы пропали, сгнили, не обработанные. На ком не экономили на фабрике, так это на раздельщиках, в народе – «мясниках», – шкуру надо снять как можно быстрее, иначе она будет с дефектами…

Когда противные норки оставались позади, Татьяне Михайловне становилось легче – тут начиналась родная теплотруба, она тянулась буквой «г», задираясь над снегом своими прямоугольными ступенями, закутанная в какой-то тёплый материал типа поролона и любовно перевязанная бечёвкой – чтобы не лопнула, если вдруг сильные морозы за сорок нагрянут. Каждый день с удивлением и благодарностью Татьяна Михайловна шла мимо этой совершенно новенькой, протянутой по-аварийному над землёй трубы водного отопления. Всё-таки Кузьмин спас станцию. Ей обрезали трубу, а он проложил новую, «врезавшись» к трубе отопления норкового зверохозяйства, да ещё табличку водрузил на двухметровом столбе, что будет делать это ещё и ещё, если снова начальство отключит экспериментальную станцию.

Но начальство больше не интересовалось фермой, фабрика стала работать в три смены, давая бешеную прибыль. А где прибыль, там и начальство. Как отрезали трубу, так про лисью ферму в зверосовхозе будто забыли. Все считали себя невиноватыми – виноваты во всём поставщики, отказавшие в кормах, и вся ситуация в стране. На разговоры о лисьей ферме в зверосовхозе и на фабрике был включён тихий мораторий. Все руководители в городе надеялись, что лисы просто издохнут от недокорма и морозов. И проблема рассосётся сама собой. Так ещё и не надо тратиться на смертельные инъекции, которых и на товарных-то лис чуть было не хватило. В декабре во время боя шёл разговор о том, чтобы племенных забивать варварскими способами, но на племенных в лаборатории фабрики изготовили инъекции самостоятельно – вопреки всем правилам и под личную ответственность Татьяны Михайловны. Экспериментальных же по негласным договорённостям решили взять измором – никто не хотел брать на себя ответственность: мало ли что, вдруг в скором времени всё наладится, вернётся на круги своя, а лис-то не вернуть, никто из самого высокого начальства не подписал бы приказ о забое результатов пятнадцатилетнего уникального эксперимента. Все всё понимали, но все молчали, надеясь, что проблема экспериментальных лис рассосётся сама собой – достаточно обрезать трубу.

Но дети выручили, Татьяна Михайловна всегда вспоминала об этом в автобусе, навещая вечерами своих лис-мучеников. Автобус катил в кромешной тьме от фабрики к шоссе, за Пушноряд, – на электричестве тоже стали экономить. Пробираясь весной по грязным тропкам зверосовхоза и освещая путь мощным прожектором (зимой-то снег и луна освещали дорогу, весной лафа закончилась), пушная фея думала уже только о возобновлении эксперимента – зиму-то пережили, некоторые из лис всё-таки понесли и родили.

Татьяна Михайловна мило общалась с Вадимом – главное не разозлить, может, тогда лисам хоть одна лишняя тушка дичи перепадёт, ведь сейчас время браконьеров. Как же они выручали сейчас Татьяну Михайловну, эти враги всего живого…

Татьяна Михайловна выслушивала жалобы совсем опустившегося Вадима на безденежье, галопирующую инфляцию и голод, если бы не ворованный хлеб. Татьяна Михайловна кивала понимающе и, наоборот, жаловалась, что от горя перестала есть:

– Нет аппетита. Не поверишь, Вадим: брожу по пустой ферме и слышу: «И-и-уть» – скулят пустые клетки.

– Да что вы, Татьяна Михайловна. Я туда вообще не хожу, – сказал громогласный подвыпивший Вадим почему-то шёпотом. – Там не то что скуление, там лай случается. Вы в духов верите? – вдруг закончил он быстро.

– Нет, Вадим, духов нет. Ты же врач, как ты можешь такое предположить?

– Хорошо. Я тоже не верю в духов и в души не верю. Я точно знаю – всё тлен, всё сгниёт, кости – и те рассыплются, со временем, естественно, сам наблюдал, собственными глазами. Но слышали, наверное, рассказы охотников?

– Ты про ямы Бекарри?

– Про них, родимых.

– Ну, дорогой мой, это сказки, народный фольклор.

– Фольклор, да? Значит, фольклор? – шипел Вадим не хуже перепуганной до смерти лисы, когда ей делали прививку от лисьей чумки, очень болезненную и неприятную. – Думаете, сказки, значит? – В свете прожектора Татьяна Михайловна различала капли пота, выступившие на носу Вадима, лисья ушанка спереди имела неприглядный сальный вид: волоски меха слиплись и почернели, достоверно указывая на то, что так потеть, одевшись совсем не по погоде, хозяину приходится не в первый раз. – Думаете, бред, да? – Вадим трясся всем телом, расстегнул верхнюю пуговицу заячьего тулупа, ослабил шарф, потом резким движением выдернул его из-за ворота и протёр лицо.

– Ну, Вадимчик. Шарф дорогой, импортный. – Татьяна Михайловна протянула бывшему зоотехнику свой носовой платок, сияющий в ночи белизной. Вадим шарахнулся то ли от платка, то ли от бывшей начальницы.

– Да, шарф дорогой, тридцатку два года назад стоил, чешский или финский… – И тут Вадим закричал не своим голосом, каким-то даже лисьим криком: – Вы, наверное, думаете, я тут пьяный, я тут брежу, мне уже сказали, что допился до белой горячки. А я без замены, изо дня в день, из ночи в ночь, без выходных!

– Нет. Ну что ты, Вадимчик. Слухи сильнее нас. Тем более такие. До меня лично ничего такого не доползало. Я ничего плохого про тебя не слышала. Руководство всё выручку от шуб делит и землю скупает, им не до нас с тобой.

Вадим вдруг стал сопеть, как маленький мальчик, стремительно, несмотря на свою грузность, как голодный лис хватает пищу на лету, вырвал платок из рук начальницы биохимической лаборатории, залился пьяными слезами, стал сморкаться в белоснежную мягкую ткань:

– Вот вы говорите, легенда, да?

– Я не говорила – легенда. Легенды другие. О воине-лисе, о волшебной белке. Я говорила о сказке, ну, о страшной истории, если хотите, знаете, дети друг другу любят порассказывать, попугать: сколько раз кого вырвало после первой попойки и как они от какого-нибудь злыдня убегали на Лисьей горе.

– Попойка – это на меня намёк?

– Нет. Вовсе нет. Подслушала, когда друзья к Зое прихо… – Татьяна Михайловна прикусила язык, не все ж такие лояльные родители, как она.

– А древние охотники просто так брехать не стали бы, Татьяна Михайловна, пушная наша фея… Пушнорядские точно не стали, может, там какие орловские или со Смоленщины и выдумывали, но наши – никогда. И если они говорили, что в местах захоронения тушек всегда невезуха, и конь спотыкается, и собака брюхо распорет непонятно чем…

– Ну, дорогой, это ж в давние времена. Фольклор. При царе Горохе. Теперь же в зверосовхозе крематории.

– Крематории, да? Будто не знаете, что лис наших закопали?

– Как закопали? – Татьяна Михайловна просто опешила, оцепенела. – Все тушки зверей в совхозе сжигались в норковых печах!

– Не прикидывайтесь, что не знали, что не сжигались.

– Не знала.

– Печи у норок рассохлись в позапрошлогодний убой, их нам не дали. Разве норщики лисунам помогут?

– Что значит, помогут не помогут? В одном зверохозяйстве взаимовыручки уже нет? Каждый сам за себя? Так нам коммунизм никогда не построить.

– Да что вы, Татьяна Михайловна, наивная такая. Какой коммунизм, когда пушнина на валюту идёт, так ещё и дорожает сейчас на мировых рынках. Тут не до коммунизма, когда деньги сами в руки рекой текут…

– Не в руки, а государству.

– Я вас умоляю, товарищ вы наш дорогой. – Вадим говорил с издёвкой. – Государство на ладан дышит. Лис кормить нечем, людей кормить нечем!

– Бесполезный трёп! А по документам? Вадим! По документам? – Татьяна Михайловна взяла огромного сторожа-зоотехника за грудки и стала трясти. – Признавайся. Что по документам?

– Так вы ж их видели, документы. По документам вашим все кремированы тушки-то, да отцепитесь от меня, в самом деле. Зря я вам начал рассказывать. Ну износились печи, бывает, закон сопромата, как говорится, раз в десять лет заказывают новые, а эти в утиль. Норок сожгли на свой страх и риск, дым уже из всех щелей лез, а лис похоронили.

– И где закопали? – Татьяна Михайловна выключила прожектор и села на самый низкий пенёк-табуретку, выпиленный Кузьминым специально для неё. Ей вдруг показалось, что лисы в вольерах притихли и слушают. Во всяком случае, они не шевелились и не копошились, как пять минут назад. А ведь лиса чувствует себя комфортнее в темноте, видит лучше в ночи.

– Не знаю, увезли в лес, но, понятно, недалеко. Думаю, на ту поляну, где и раньше…

– На Лисью, что ли? Так это вообще запрещено, это надо в СЭС сообщить.

– Да что вы! Лисья рядом с шоссе, там же городище студенты-археологи раскапывают, всё никак не докопают.

– Ну что ты, просто практика у них, где-то надо копать…

– Не об этом разговор, – почти трезвым голосом неожиданно отозвался Вадим. – Слышите? Вы тоже не слышите? А потому что мои, то есть наши, лисы всё понимают, что мы говорим. И хитрые какие твари. Не тявкнут, замерли и не дышат. Могут ли лисы задерживать дыхание? – И сторож захохотал страшным гомерическим хохотом.

«Как вообще могли запереть человека тут на работе, без выходных и отсыпных? – подумала Татьяна Михайловна. – Пусть даже он и сам просил. Ведь это нарушение трудового законодательства, режима труда и отдыха…»

– Вадим Витальевич! Ну что вы… Ну не смейтесь так. Страшно же.

– А вы прожектор включите! Не могу я без света. Мне, думаете, не страшно? Духи, они есть, и не переубедите меня, хоть я и материалист, а духи лисьи есть!

– Как захоронили-то, Вадим? – Татьяна Михайловна сидела, безвольно свесив руки. – Не пошла бы зараза какая страшная…

– Нет-нет. Яму выкопали по правилам. На старой охотничьей поляне, на старинной, дореволюционной. Кузьмин рассказал.

– И он от меня скрыл. Вот и доверяй после этого людям.

– Поглядели бы вы на себя со стороны по зиме. Вы из-за корма весь город на уши поставили. А уж если бы о захоронении узнали, так до Москвы бы дошли.

– Вадим Виталич! Ты определись, дорогой. То ты говоришь, что я всё знала. Теперь, что мне специально не говорили, скрывали.

– Нет, – спокойно сказал вдруг Вадим. – Не дошли бы вы до Москвы. Вас бы убили и закопали вместе с вашими ненаглядными лисами. Сейчас лишний шум никому ни к чему. Делят, понимаете, делят деньги. – Вадим загоготал так, что лисы стали скулить.

– Мои лисы живы и я, слава богу. И что ты такое, Вадим Виталич, говоришь-то? Убили бы… За что меня убивать?

– А чтоб не болтали. Много вы болтаете, а ещё больше делаете. Вон гигантов каких навыращивали.

– Кстати, это, Вадим, большой разговор. Повод для конференции. Но всё никак не организуют. Целый год жду конференции. Речь готова, написана-переписана…

– Так покровитель ваш уехал, отчалил в Москву. И всё. Вы теперь как все, Татьяна Михайловна.

– Не мой покровитель, а подвижник, учёный и организатор!

– Да уж, подвижник, с тремя контейнерами манто в Москву махнул, не босиком. – Вадим сплюнул смачно и зло. – А могильник, не волнуйтесь, нормальный такой могильничек, глубже нормы. Это честно. А то побежите ещё по инстанциям, начнёте письма строчить куда ни попадя.

– Слава богу. К лету, значит, перегниют. А площадь?

– Площадь огромная. Семьсот голов забили-то вроде, а?

– Шестьсот четырнадцать товарных и сто тридцать семь племенных, если ни одну тушку не сожгли.

– Ну вот, и я о том же. Значит, к восьмистам скелетикам-то приближается… Но дело в том…

– Подожди, подожди… Яму Беккари! Зимой? Зимой?! – опомнилась Татьяна Михайловна. Она не верила своим ушам. То есть не хотела верить. Но было ясно: Вадим не врал. И ещё было ясно, что если бы он не пил и не одичал тут на станции, то никогда не проговорился бы.

– Растопили там почвы, кострище, все дела, а до этого тушки по мешкам гнили. Неужели дым не видели?

– Откуда? Я ж на работе целый день.

– Вот пока вы там чаи на работе гоняли и ждали, когда вашу шарашку научную закроют, тут всё шито-крыто. Кузьмин начальство успокоил: всё нормально, хороним лис по порядку. По забою. Чем раньше усыплены, тем меньше порядковый номер. Да не рыдайте вы. Ну давайте я тоже зарыдаю. Кузьмин рассказывает, протопили, не промёрзла хорошо земля-то, зима тёплая, вон сколько птицы били зимой. Тетерев не любит промороженную землю.

– Всё равно не могли протопить на двенадцать метров вглубь.

– Татьяна Михайловна. Кандидат наук! И не знаете, что в этом декабре у нас глубже метра земля ещё не промёрзла, тем более ТАМ!

– Что там, чем там не так, как здесь, разница в пяти километрах?

– Ай, – раздражённо махнул рукой Вадим, как бы отмахиваясь. – Что с вами разговаривать. Вы же всё фольклором обзываете. А это священное место. Вы в музее-то были? Картину местного самоучки «Охотники просят прощения у духов» видели?..

– Не картины, наброски. Карандашом. Я их знаю. Но дремучие люди были.

– Дремучие не дремучие, а прощения у убиенных, захороненных без кожи, просили.

– Ну хорошо, хорошо. Ты ещё вступи в Гринпис, Вадим. Тебе там с Карповской самое место. Усыпить семьсот пятьдесят одну особь и… вякать тут про духов…

– Да я не про то. Просто странно. – Вадим помедлил. – Да чего уж там, повторяю – страшно: ночью наши лисы всё в ту сторону смотрят, на просторы Пушнорядья то есть, прямо кидаются на прутья вольеров. И… – Сторож снова перешёл на шёпот. – И странные звуки утром, когда лисы засыпают. Из пустых клеток, где племенные были, за той стеной, клянусь! Как будто тявканье, обычное тявканье, обыкновенное.

– Ой, не знаю. Будем надеяться, что всё нормально. Что яма Беккари удалась.

– Да, конечно, удалась. Только вой и из неё. Охотники слышали. Рассказывали мне по зиме.

– Понятно, Вадим. Это земля газы выпускает, это нормально. – Татьяна Михайловна стала прощаться с зоотехником на ставке сторожа.

Вадим ещё глотнул из бутылки.

– Ой, Вадим-Вадим, надеюсь, один к двум с половиной разводишь?

– Сразу видно химика, – усмехнулся недобро Вадим. – А лисы нам ещё покажут, Татьяна Михайловна.

– Дай бог, дай бог, – сказала Татьяна Михайловна, – надеюсь, до осени дотянем, а там и финансирование, глядишь, возобновят. Печи нам теперь не нужны. А я точно знаю, что деньги на них были выделены. Значит, всё теперь пойдёт на наших лис.

– Вы всё о живых. А я о тех, о неживых. Ага, ждите, что профинансируют. Всё норкам пойдёт. И новые печи они ждут со дня на день. Наши, между прочим. Я уже сам не рад, что забили их всех и не сожгли. Вам платочек ваш вернуть? Свекруня небось прислала. Вы ей шубу, она вам постельное бельё к новогоднему столу.

– Ну что ты, Вадим. Она старая женщина, пожалеть её надо. Я всем эти комплекты передариваю. Каждый год по комплекту, так ещё двуспальному. Смешно.

– И мы с женой тоже на нём ночуем. Пойду я, тоскливо мне здесь, недоброе тут что-то витает рядом. Из сторожки стараюсь, когда один, не показываться.

Вадим сделал шаг по направлению к двери и упал лицом.

– О! Чёрт! Валенки, заразы, промокают в росе-то… Надо бы зимнюю одежду сменить. Чувствуете, и в ночи уже без заморозков.

– Так май же на носу, Вадим Виталич. А ты всё в ушанке.

– Голову я защищаю, вдруг что.

– Что?

– Боюсь, что накинутся на меня.

– Да кто накинется?

– Сам не знаю. Но снится часто нехорошее. Что меня кусают, и всё в голову, в голову, страшные какие-то твари уродуют.

Вадим поднялся наконец с земли, кряхтя и хватаясь за колени, как старый дед, быстро и твёрдо дошёл до двери и захлопнул её за собой.

А Татьяна Михайловна, озадаченная и напуганная тем, что яма Беккари могла быть выполнена не на совесть, поспешила домой.

На следующее утро Татьяна Михайловна лично заявилась в котельную к Кузьмину, вручила ему запечатанную литровку медицинского спирта и попросила рассказать подробно и честно, как происходило захоронение отработанных животных отходов. Кузьмин вёл себя с Татьяной Михайловной учтиво, как доморощенный джентльмен, он сказал:

– Всё нормуль, госпожа пушная фея. Растопили мерзлоту. Да и какая уж особенная в нашем крае мерзлота-то? Зима выдалась тёплая, снег, сами знаете, десять сантиметров, а то и пятнадцать. Земля не промёрзла ещё.

– То есть? Кострище жгли? Отвечай, соберись с мыслями и ответь!

– Ну, кострище жгли на городище студенты. А мы просто костёр. На старинной поляне, по старинке. Но – верите? – привиделись мне по пьяни духи. Охотники такие в мехах и на лыжах. В самодельных жёстких мехах, то есть шкурах…

– Дублёнках?

– Да! Точно! Мехом внутрь. Такие затасканные мездры[20]20
  Мездра – шкура, основа пушнины.


[Закрыть]… И лыжи у них такие, знаете…

– Знаю, знаю… Ты скажи мне лучше… – Татьяна Михайловна пыталась перебить похмельный бред вопросом, но Кузьмин закончил:

– И крепления такие на верёвочках, на тесёмочках…

– Ты скажи: каркас в могильнике поставили? Перекрытия?

– А как же. Всё по науке. Деревянные балки, утеплили бумаженциями, рулонами этого…

– Что – этого? Чем утепляли, признавайся! – Невысокая Татьяна Михайловна схватила высоченного Кузьмина за рубаху на уровне живота. – Признавайся, кому сказала!

– Но-но! Вы поаккуратнее, товарищ фея меха. Говорю: нормально всё – бетон, сруб подкатили, всё по науке. Сгниют все микробы моментально, при шестидесяти пяти градусах все погибнут. Ни одной трупной бактерии не выжить!

– Бетонировали сверху?

– А как же! И люки, и перекрытия.

– Надо будет самой сходить посмотреть, что и как.

– Не пустят вас.

– Забор поставили?

– Нет, сторожку только. И псарню вокруг неё. Пока не сгниют, всю весну там никого пускать не будут, на всякий случай.

– Это СЭС, ветнадзор утвердили?

– Не знаю, но строго и секретно. И всем сказали молчать про кремационные печи, их тоже тю-тю, туда, в могильник. Но… – Теплотехник авторитетно поднял палец вверх. – Но в отдельный могильник, в мелкий.

– Тушки просто скидывали?

– А что ещё делать? Но старались ноздря в ноздрю, то есть ноздря к ноздре, ой… – Кузьмин заметил, что лицо Татьяны Михайловны слегка покраснело. – Ой, простите, бесшкурные они, ну тогда скажу честно: прямо в мешках и забросали в ямы эти беккаревские, могильник что надо, всё сгниёт. Мешки-то холстина, тоже гниёт. Не волнуйтесь.

– Значит, утрамбовали? – Татьяна Михайловна повторяла вопросы, подозревая, что теплотехник врёт.

– А как же – забетонировали, как говорят строители, фигурально, конечно, выражаясь. – И Кузьмин сделал реверанс.

– Странно, – повела носом успокоенная пьяными заверениями Татьяна Михайловна.

– Что странного?

– Вот вы выпиваете, скажем так.

– Ну так. Привычка. Привычка свыше нам дана…

– Хорошо. А запаха от вас как-то не наблюдается. – Татьяна Михайловна была профессионалом до мозга костей, органическая химия волновала её во всех проявлениях.

– Так вы же сами мне дали противоядие, Танечка Михайловна! Неужто забыли?

– Ой, прости, Серёжа… Ведь и верно, я ж тебе и «подогнала», как выражается ваша братия.

– Да уж. Совсем вы, Танечка… подустали.

– Да. Спасибо тебе, Серёжа.

– Это вы о чём?

– О трубе, о теплосети, которую моим лисам, чудом оставшимся в живых, провели.

– Ну а чё? Жалко, что ли? Пущай греются. Нам не жалко. В смысле тепла не жалко. А лис ваших очень жалко. Да и племенных тоже, их-то за что? Но ничего, лисята пойдут, выправится стадо через годик-другой. Вам же отдельную фазенду строят.

– Лисята – это вряд ли. Такой стресс у животных. Половина самок не смогла в таких условиях.

– Так вот, кто смог, тех и будете продолжать взращивать, делать самую умную и самую крупную на свете породу! Экс… экстремальные условия на пользу селекции, сами говорили.

– Не пил бы ты, Серёжа. Цены бы тебе не было.

– Они у вас сильные, крепкие, я их хожу кормить регулярно. Они у вас ручные, с рук берут.

– Как это с рук? Они же за сеткой?

– Ну руку в дверцу для корма, в кормушку просунешь…

– Откусить могут, Серёжа. Руку могут откусить целиком.

– Это кому могут, а мне-то?! Я ж их от холодной смерти спас. Они это понимают.

– Ну как, скажите на милость, они это понимают? Лиса, Серёжа, не человек.

– Да вы что, Татьяна Михайловна. У нас все в котельной знают, что ваши лисы эти эспе…

– Экспериментальные.

– Да. Экспериментальные. Они ж умнее людей!

– Ну скажешь тоже. Ерунду-то не мели. – Татьяна Михайловна обняла и поцеловала Кузьмина в небритую щёку, для этого ему пришлось наклониться практически пополам.

– И ещё: неужели Вадим тебя пускает?

– А с кем ему ещё поговорить-то? Конечно, пускает.

Серёга Кузьмин так и кланялся, как болванчик, пушной фее, пока она не скрылась за зданием центрального отопления. Он обожал эту умнейшую женщину-биохимика, ведь после смерти дочери он стал закладывать чаще, но жена не ругала его, когда он заявлялся домой: пушная фея подарила ему такие порошки: съешь, и запаха как не бывало. Главное, чтоб не штормило!