Текст книги "Листья. Стихи"

Листья
Стихи
Надежда Николаевна Ладоньщикова

© Надежда Николаевна Ладоньщикова, 2017

ISBN 978-5-4485-0650-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

У души свое, особенное зрение. И когда она смотрит на мир вокруг, то только своими, особенными, глазами, зрением души.

У души свое, особенное зрение. И когда она смотрит на мир вокруг, то только своими, особенными, глазами, зрением души.

Стихи

«Когда трубят громадности симфоний…»

 
Когда трубят громадности симфоний,
я вижу в них всегда одно и то же:
вот горизонт вечернего бессонья
и тучи – философские до дрожи.
 
 
По-старому величественно что-то,
под нарастающие волны скрипки.
Вот тихая фигура пешехода
уже стоит под горизонтом зыбким.
 
 
И вдруг знакомо – все его мечты,
огромных чувств тончайшая резьба,
его лица прозрачные черты
его неотраженная судьба.
 
 
Из мозга, заключенного в костях,
вдруг вырвались и музыка, и тучи,
и мечется, и бесится, летя,
стучится в уши кулаком могучим.
 
 
Но горизонт вечернего бессонья
с аккордами бледнеет – догоните!
И вдруг поймешь: фигура из симфонии —
не Бог, не черт, не призрак – сочинитель.
 
 
И кажется, что после этой муки
в оркестре будет странная картина:
зрачки – как крик, ободранные руки,
разбитые октавы пианино.
 
 
Да нет. Они платочком вытрут лица,
поправят стулья безразлично-строго
и станут понемногу расходиться.
Темно. Блестящий дождь опять струится
По зонтикам, и пальцам, и дорогам.
 

1986г.

«Во всем был Бог…»

 
Во всем был Бог.
А может быть, и демон.
Вовсю цвели зеленые цветы,
весна летела. Пела Анна Герман.
Наверно, слишком много красоты.
В ней можно было просто задохнуться,
открыть окно – и потеряться в нем.
А звезды тихо жмурятся и жмутся
к цветам на подоконнике моем.
Из дома выйду и увижу – иву.
…За что-то люди злятся на меня….
Как волны, и как слезы, и как диво,
так отрешенно, весело, счастливо
ударят ветра новые приливы
по венику зеленого огня.
 

1986г.

«Если б я не собой, а оркестром была…»

 
Если б я не собой, а оркестром была,
я бы реквием миру большой создала,
чтобы в небо вросла моя давняя рана,
посылая страдание в трубах органа.
 
 
Если б стать человечеством вдруг я смогла,
я бы все предрассудки до пепла сожгла,
мне бы лестницы снились, ведущие выше,
и казалось, я собственный голос услышу.
 
 
Если б вдруг идеал оживить я смогла,
я бы больше, чем сердце, часы берегла,
чтобы стали бездонными дни и мгновенья,
чтобы жизнь моя стала кому-то спасеньем.
 
 
Если б я могла стать безымянной сонатой,
я бы вспомнила все, что забыто когда-то,
я б открыла одной мне известные краски,
и портреты души рисовала б без маски.
 
 
Я завидую песне, оркестру, природе,
я завидую туч неизвестной свободе,
я завидую миру – я столько не знаю.
И органа труба только воет сквозная.
 

1986г.

«Не видно звезд, и ночи холоднее…»

 
Не видно звезд, и ночи холоднее,
даль по утрам туманом застилает,
но выгляну в окно – еще белеют,
краснеют, как огонь, не исчезают
последние цветы. Дождем гонимый
листочек отрывается от ивы,
и, бледно-желтый, чистый, как жар-птица,
летит, чтобы на клумбу приземлиться.
 

1986г.

«Когда над городом все стало сонно…»

 
Когда над городом все стало сонно,
Вдруг выползла на мост автоколонна.
Огни. Огни. Но в темноте – бездонно.
В небытие идешь, автоколонна.
 
 
Мы так привыкли к фарам и машинам,
что по мосту куда-то пролетают.
Но чем-то медленным и страшным, длинным,
автоколонна молча проползает.
 
 
Как из другого мира, будто снится.
Одушевленное чудовище из бездны.
Как будто мира черная гробница,
машина за машиной. И исчезнут.
 
 
Да нет же, все игра воображенья.
Огни. Огни. А в темноте – бездонно.
Кто знает, где искать теперь спасенья.
В небытие идешь, автоколонна.
 

1986г.

«У собак нет мыслей…»

 
У собак нет мыслей,
у собак есть чувства,
им передается,
что кому-то грустно.
 
 
Маленький пушистик
тапочки согреет,
и внезапно в жизни
что-то потеплеет.
 

1987г.

«Стеклом по стеклу прозрачными знаками…»

 
Стеклом по стеклу прозрачными знаками
дождь пишет стеклянную песню.
Помню, с дождем мы когда-то плакали,
с кем он теперь будет плакать вместе?
 
 
Кто-то живет, я его не знаю,
да и не надо мне все на свете.
По вечерам он свет зажигает,
смотрит в окно на помятый ветер.
 
 
Когда мне приходится думать о людях,
с которыми жизнь я люблю за встречу,
страшно – была б остановка в буднях,
если б не утро, не день, не вечер.
 
 
Так же еще я кого-то не знаю,
Чьй-то не слышала мудрой вести.
Как из ведра, кто-то дождь выливает,
снова на окнах стеклянная песня.
 

1987г.

«Заметает мечты снег и ветер…»

 
Заметает мечты снег и ветер,
леденея в висках и знобя.
Ничего не случится на свете,
есть в нем ты – или нет в нем тебя.
Ничего не случится.
 
 
Ничего не случится, не будет.
Безысходная времени нить.
Что за участь такая нам, люди —
не узнав, навсегда уходить?..
Ничего не случится.
 

1987г.

Новогодней ночи

 
Ты моложе меня,
новогодняя ночь,
огоньками звеня,
лучшее напророчь,
 
 
чтоб себе не соврать,
я любви не прошу.
И не стану гадать,
и все свечи гашу.
 
 
Ты моложе меня,
новогодняя ночь,
огоньками звеня,
лучшее напророчь.
 

1987г.

Абстрактному единомышленнику

 
Давай не будем говорить о дружбе,
и о любви. Давай совсем не будем.
Лучше о том, о чем нечасто люди,
о чем скорее говорят – не нужно.
 
 
Давай поговорим о Боге, муке,
о времени, о снах, о власти чуда.
Ты мне расскажешь новости науки,
а я за это благодарна буду.
 
 
Давай немного просклоняем Фрейда,
промоем кости госпоже Блаватской.
Давай немного повитаем где-то,
где нет людей. Где нет такой дурацкой
 
 
Необъяснимой боли, психобедствий,
любви и всех ее несоответствий.
Ну как забудешь что мы только люди?
Давай об этом говорить не будем.
 
 
Нам хватит тем, а о любви и дружбе
я и того не знаю – есть ли, нет ли.
Скажи – зачем одни хватают ружья,
и отчего другие лезут в петли?
 
 
Давай с тобой найдем такие темы,
где люди – как системы или схемы,
где логика – деленье без остатка,
а боль – техническая неполадка.
 
 
И где добро и зло – одно и то же,
где капли друг на друга не похожи,
и где спокойно примем даже весть,
что дураками были мы и есть.
 
 
Что не нужны мы ни одной душе,
что только жить начнем – помрем уже,
не доживем и до себя самих
и никогда не видели других.
 
 
И даже то, что все это – не так.
А дальше – дебри, мрак и снова мрак.
Но ты которое по счету лето
находишь где-то все-таки ответы.
 
 
Любую боль разложим на детали,
мы закопаемся в такие дали,
где уже просто не придется плакать,
и не страшны совсем – ноябрь и слякоть.
 

1987г.

«Нужна ли помощь Красному Кресту?..»

 
Нужна ли помощь Красному Кресту?
Хоть слез чужих запомнила немало,
своей же боли злую темноту
Я чаще в одиночестве сжигала.
 
 
А то, что видели мои друзья,
что я, бессильная, при них скулила —
все было каплей шумного дождя,
той, что стекло полоской намочила.
 
 
Одна полоска, две, четыре, пять…
Рисунок счастья – теплое сплетенье.
Но – больше я не в силах рассказать,
да и за то просила бы прощенья.
 
 
Кто из счастливых вспомнит обо мне,
когда под хмурым небом я пройду?
Оно беззвучно спросит в тишине:
– Нужна ли помощь Красному Кресту?
 

1987г.

«Я помню, мы все верили в весну…»

 
Я помню, мы все верили в весну.
она пришла. Но снег наутро снова.
И кажется, что мы молились сну.
глядим на снег, не говоря ни слова.
 
 
Цветные дни по улицам неслись,
и с солнцем воробьи купались в лужах.
Как выл февраль, и как вернулась жизнь.
Как мы устали. Как нам это нужно.
 
 
И дождались. Уже не сбросит вниз
ни снега холод, ни предчувствий грозы.
Наденьте туфли – все же дождались!
Кто долго ждал весну – не прячьте слезы.
 
 
Какая ерунда – опять весна.
Но по асфальту слезы счастья льются.
Душа чудна – она спешит сполна
все новой гранью к жизни прикоснуться.
 

1987г.

«Не объяснить, как много изменилось…»

 
Не объяснить, как много изменилось
даже за этот разнесчастный год.
И не приснится то, что раньше снилось,
где не везло, там скоро повезет,
 
 
Где темнота и тишина летели,
вдруг выступит мозаика сквозь тьму.
Еще два дня, неделя, две недели —
я раскопаю, сдвинется, пойму.
 
 
я сделаю, пусть это будет стоить
дней, слез, стаканов кофе, киловатт.
Я сложное расклею на простое,
чтобы понять – никто не виноват.
 
 
Что раньше снилось – больше не приснится,
и больше будет счастья и огня,
и глянут незнакомые ресницы
со странным выраженьем на меня.
 

1987г.

«Я эту книгу за ночь проглотила…»

 
Я эту книгу за ночь проглотила,
под лампой за ночь месяцы сожгла.
Я поняла – неправильно любила,
и правильной тоска моя была!
 
 
Знаком с основами добра, с азами
весь мир – но будто в свете все ином.
спят фонари с открытыми глазами
перед моим сгорающим окном!
 
 
И в полутрансе недосыпа ярком
слова ясней врезаются в мозги,
чтобы любовь была судьбы подарком,
и стали дружелюбными шаги.
 
 
Зачем иначе? Что под снегом было,
Весна с водой наутро унесла.
Я эту книгу за ночь проглотила,
под лампой будто месяцы сожгла.
 

1987г.

«Шаги. Шаги – значит, это…»

 
Шаги. Шаги – значит, это
кого-то гонит забота,
кто-то шагает где-то,
приближаясь к чему-то,
удалясь от чего-то.
Уходящий из света
приближается к мраку,
кто из тени идет —
вдруг закроет ладонью глаза.
Кто не ищет сюжета —
не противится краху,
кто идет не вперед,
как известно, уходит назад.
 
 
Ничего не понять все равно.
Только слышно, как сердце шагает.
К чему каждый день все ближе оно,
от чего убегает?
 

1987г.

Сердце

 
Склад ли чувств, или тир,
песня – или весь мир,
или просто сосудов сплетенье.
Для кого-то транжир,
для кого-то кумир,
для кого-то пустое сомненье.
 
 
Для меня ты – заслон,
что мотором рожден,
указатель в пути и помеха.
Ненавистный наклон
в тот единственный сон,
беспокойное, гулкое эхо.
 
 
Ты движенье меня,
отражение дня,
порождая, мечту убиваешь.
Никого не виня,
отойди от огня,
если что-то еще понимаешь.
 
 
Подожди, пока я
оседлаю коня,
не бросайся ему под копыта.
Чтобы, злясь и любя,
не жалеть мне тебя,
даже если ты будешь разбито.
 

1987г.

«В глазах напрасно ищу ответа…»

 
В глазах напрасно ищу ответа,
напрасно слова ловлю.
Снова уходишь, согнувшись от ветра.
зачем я тебя люблю?
 
 
Дни – и висящее в воздухе имя.
Пусть это станет лирической песней,
пусть это станет слезами моими,
одновременно – пусть станет местью:
 
 
Ты обернешься еще на минуту.
увидишь, как я смеюсь.
Ни шага навстречу. Ни дня не забуду.
Не оглянусь.
 

1988г.

«Довольно. Мне так надоели прения…»

 
Довольно. Мне так надоели прения.
С собственным сердцем пора мириться.
Сердце, твои и мои ускорения
мы успокоим, не будем так биться.
 
 
В стараниях вижу зеркально обратное,
мечты ненадежные – не сожалею.
Теперь моя линия – боль безвозвратная.
Уходишь – иди. Я уйду скорее.
 
 
Последние чувства рву, так больно.
Последнее счастье не отпуская,
себе повторяя: «Довольно, довольно»,
последние слезы с дождем глотаю.
 

1988г.

«Может, кто-то, как я…»

 
Может, кто-то, как я,
пульса удары гоня,
зовет среди ночи и дня:
– Слышишь меня?!.
 
 
Я слышу бешеный хор
на улицах и в домах.
Это – не разговор.
Это – животный страх.
 
 
Не слыша друг друга,
друг друга кляня,
в разные стороны:
– Слышишь меня?..
 
 
Ты не позволишь себе стонать?
Ты ловишь искры чужого огня?
А кто же будет тогда кричать
– Слышишь меня?!
 
 
Вот бы голос хоть раз услышать
того, кто виски руками сжав,
этой мыслью впервые дышит,
но все же спросит у снега на крыше:
– Слышишь меня?
 

1988г.

«Идут года…»

 
Идут года.
Смотри туда,
красиво, да?
Кругом вода.
 
 
Мой троллейбус – в дожде и во тьме.
Как мелодию, слушаю счастье —
оказались полезными мне
все прошедшие беды и страсти.
 
 
На дождь смотри —
листок несет.
Не говори,
что знаешь все.
 
 
В окна бьет то ли снег, то ли град.
Плачет девочка – грустно в больнице.
Это ж я, пару жизней назад,
в вестибюле боюсь заблудиться.
 
 
Нет, не я. А на улице – мрак,
и троллейбус – как время, как мания,
как большой вопросительный знак —
отрицание отрицания.
А ветер над домами рвет
воды большой круговорот.
По крыше бьет.
Он так поет.
Нет, он не пьет —
ни разу в год.
 

1988г.

«Каштаны скоро зацветут…»

 
Каштаны скоро зацветут
и, может быть, уже
верхушкой тополь будет тут,
на пятом этаже.
 
 
Cмотрела долго из окна
я в кухне у друзей.
Молчала темнота одна,
когда уснули все,
 
 
Мы были с фонарем одни,
мы встретились для слез:
с него дождем текли они,
а мне ползли на нос.
 
 
Все краски дня, и смех, и вихрь
теперь смирились тут!
Никто не высчитал для них
молчания минут.
 
 
Любовь и злость, и страсть, и сон
текли из глаз и крыш,
на чей-то капали балкон
и разрывали тишь.
 
 
И, громко в лужицах звеня,
блестя под фонарем,
они заставили меня
услышать этот дом.
 
 
Они заставили меня
понять, что боли нет,
что утро следующего дня —
счастливый мой рассвет.
 
 
Что не смогу забыть нигде
я этот дождь уже,
ведь невозможно быть в беде
на пятом этаже!
 
 
Все краски дня, и смех, и вихрь
теперь смирились тут…
А ветер лих, как чей-то стих —
растрепан и разут.
 

1988г.

Не спящие

 
Идет человек по ночному шоссе,
шапку на уши и руки в карманы.
В городе нынче уснули не все,
в бессонной останутся полосе
студенты, мечтатели и хулиганы.
 
 
Я знаю, сегодня не будут спать
на крыше строящегося дома,
и краны будут плиты таскать,
так романтично, привычно, знакомо.
 
 
И на малейший шорох ребенка
кто-то пройдет в темноте босиком.
дверь заскрипит одиноко и тонко
незамечаемым днем голоском.
 
 
Кто-то не спал оттого, что читал,
кто-то бродил – темнотой любовался,
кто-то же просто автобуса ждал,
а дома спросят, где он шатался.
 
 
Сколько окошек при мне угасало,
часы на столе, как Фемида моя.
Стрелка, зачем ты круги писала?
Ты хочешь, наверно, чтоб я устала?
Ты хочешь, чтобы заснула я?
 

1988г.

«Истины уйдут опять…»

 
Истины уйдут опять,
на параграфы рассеясь.
Говорю – не потерять,
на открытье не надеясь.
 
 
Романтическим, как миф,
самым дальним из созвездий
стал знакомый жилмассив,
отзываясь темной бездне.
 
 
То проступят, то опять
истины уйдут, рассеясь.
Думаю – не потерять,
и открыть их не надеюсь.
 

1988г.

«И зима, и слякоть – не в первый раз…»

 
И зима, и слякоть – не в первый раз,
не реквием – лужи и тучи.
Если жизни гимн в сентябре не угас,
он вынесет все, могучий.
 
 
Впереди еще много холодных дней,
сырость, лампочка вместо рассвета,
и тепло души, и новых идей,
и слова непонятные где-то.
 
 
Не мечтания – императив:
в душу холод не допустив,
и зимой разглядеть лучик,
Если даже снег растает в горсти.
Не реквием – лужи и тучи.
 
 
1988г.
 
 
***
 
 
Как это все-таки глупо —
вдруг отвернуться от всех,
когда под темною лупой
темный рождается смех,
 
 
Когда на лицах прохожих
спит равнодушия тень,
когда захочется тоже
злую не прятать рожу,
не любить этот день,
 
 
Когда не ждешь озарений
и не творишь кумиров,
когда тоска и презренье
застят все краски мира.
 
 
Когда жизнь проносится вкратце,
и как будто мерзнешь на льдинах.
И хочется разрыдаться
на руках у любимых.
 

1988г.

«Не могу оторваться…»

 
Не могу оторваться
от дали лица твоего.
Начинает казаться,
что я рисовала его.
 
 
Ненавидеть мне, вроде,
причин не нашлось,
и без адреса бродит
скулящая злость.
 
 
Да зачем. Ты не знаешь,
что зрачков твоих даль —
мне сошедшая с клавиш
борьба и печаль,
 
 
Что казалась мне выше
анализа слов,
когда ветер на крыше
был разбиться готов.
 
 
Так бывает, что рядом,
и слезы, и смех.
Штормовым перепадом
в окна снег.
 
 
Не могу оторваться
от дали лица твоего.
начинает казаться,
что я рисовала его.
 

1988г.

Песня без смысла

 
Это быль.
Троллейбус несется, свет заслоня.
Не сны ль?
Жизнь под мышки схватила меня,
поднимая пыль.
 
 
Это даль.
Луч – и небо такого цвета,
как сталь.
Туда забежать, поискать ответа
нельзя ль?
Жаль.
 
 
Страсть.
На небо можно от этой страсти
попасть.
от этой напасти станешь как здрасте.
Власть.
 
 
Жизнь.
хватайся за жизнь, и очень крепко
держись.
Бабка за дедку, дедка за репку.
Ввысь.
Нам сны,
где троллейбус несется обычный,
даны.
Все, что обычно, любить привычно
должны.
 
 
Обо всех:
все мы, как черти, боимся смерти
вех.
Веру проверьте, радость обмерьте.
Смех.
 
 
Нет.
Сны – это бред, как тысячи мелких
планет.
Это не свет, это только подделки
под свет.
Бред.
 

1988г.

«Звезды падают вниз …»

 
Звезды падают вниз —
где ж у космоса верх?
Как Земля не вертись,
не увидеть их всех.
 
 
Вот, читаю о том,
как летают они.
Догорающий том,
где спрессованы дни.
 
 
Я немножко не здесь,
и совсем уж не там.
Сомневаюсь, что есть,
когда рвусь пополам.
Чтоб идти за звездой,
надо тему иметь.
Рассыпается… Стой!
Круговерть.
 

1988г.

Выпускной

 
Как же все это похоже на бред —
уйдешь, и уйдем, и уйдут и уйду.
И встанет тот первый без школы рассвет,
который заранее жду, как беду.
 
 
И платье не черное – белое шью.
Для первого – или последнего бала?
Закончена школа – стоим на краю.
А говорят – на краю начала.
 
 
Оборочки, туфли, «Последний Звонок»,
сентиментальные девичьи слезы…
А время – я чувствую через урок —
как поезд, летит на огромных колесах…
 
 
И встанет однажды тот первый рассвет,
когда оборвется последнее «но»,
чтоб грустью и болью школьный сюжет
стучался рогами в мое окно.
 
 
И слово «прощай» мне приходит опять,
и снова – как школьников, нас уже нет.
В то утро, без школы – все спать будут, спать!
И все нас поздравят, и – бред это, бред.
 

1988г.

«Трепало ветром прядь на голове…»

 
Трепало ветром прядь на голове,
и веки улыбнулись мне немножко.
А я брела с тобой по дождевой траве,
в капроновых носках и босоножках.
 
 
Намокли пятки – все из-за тебя!
Но я не замечаю даже это.
Прости, опять я ухожу в себя,
не слыша ни вопросов, ни ответов.
 
 
Над нами стены школы – как закат,
как платье, что родное, но не в моде.
И школьный сад уже – как будто напрокат,
ведь мы – выпускники, ведь мы уходим.
 
 
И ветка, и цветок на голове.
Я этот май запомню хоть немножко.
Будто одна бреду по дождевой траве,
в капроновых носках и босоножках.
 

1988г.

«Прокатится огромное «прощай…»

 
Прокатится огромное «прощай»,
как эхо. И исчезнет в потолке,
невидимо, неслышимо. Не знай,
как грустно пожимаемой руке.
 
 
Не знай – как рвутся слезы через смех,
как май цветущий давит на меня.
Не вижу ничего, не слышу всех
за расставаньем завтрашнего дня.
 

1988г.

«В жизни вечно чего-то мне мало…»

 
В жизни вечно чего-то мне мало.
Я в газету письмо написала.
Написала – а дальше не знаю:
– Посылать?
– Посылай.
– Посылаю.
 
 
А вчера я о жизни болтала,
Бог весть что от тебя услыхала.
Не послать ли подальше – не знаю.
– Посылать?
– Посылай.
– Посылаю.
 
 
Я пошлю себя в поисках рая!
Я железной дорогой играю.
Будет лучше ли, хуже – не знаю.
– Посылать?
– Посылай.
– Посылаю.
 

1988г.

«Осенние дни немного короче…»

 
Осенние дни немного короче,
а мерзлые стекла – не плачут.
Осенняя ясность приходит ночью.
Веришь – все будет иначе.
Поставь мой коронный
марш похоронный.
Зачем тут длинные речи?
Буду, слушая,
рвать себе душу я,
чтобы потом было легче.
Чтобы вспомнить это когда-то,
в других глазах находить.
Эту тоску – мозгового гада,
не умолять – препарировать надо
чтобы знать, куда бить.
Ставлю коронный
марш похоронный.
Выключу свет – плачу.
Неугомонными
мечется кронами
дождь между кленами отрешенными.
Тополь засох перед окнами сонными.
Неужто будет иначе?
Я – бесполезна, сколько не длись я,
Невидимой кистью крашены листья.
Которая осень по счету?
Поздно сидим мы что-то.
Завтра уже на работу.
Польза какая
от нашего рая,
если смотреть из дали планет?
И нашего ада
тоже не надо.
Мы есть или нет?
Может, мы бред.
Нужны мы друг другу,
когда станет туго,
штопаем дыры.
молимся в лиру,
ищем кумира из окон квартиры —
Все это мы относительно мира,
а в общем масштабе – не стоим сортира.
Но чем виноваты
мы в том, что когда-то,
волей припадочной эволюции,
попали на Землю вести дебаты
аргументами куцыми?
Однако живем, и по улице ходим,
все мы – отродья в одном угодье,
и бесполезно драться.
Пока мы на свете каракули вертим,
то от рождения и до смерти
придумаем, чем заняться.
Шторы закроем, будет теплее,
летом не греются батареи.
Знаешь, на самом деле другое —
все, что рассказано и услышано,
если б мы счастливы были с тобою,
совсем бы иначе вышло.
Если б мечты наши разные сбылись,
мы бы в той радости и забылись.
Думаешь, что-то записано в гены
про слушанье вечером марша Шопена?
Что лучше и правильней – жить и не рыпаться
или однажды пеплом рассыпаться?
Может, мы просто тупей этих окон,
от света которых нам так одиноко.
В которых мелькают кастрюли и майки,
до ночи вздыхают о жизни хозяйки —
мечтали они о семейном покое,
а вышло неясное что-то такое.
Туши сигарету, сегодня их много.
Конечно же – слышишь – мы будем счастливы!
Смотри, как уходит в ночную берлогу
последнего света глухие разливы.
Потом будет ночь. Да, заснуть и забыться,
и будут нам сны непонятные сниться.
А знаешь, наверное, это не горе —
ведь истины редко рождаются в споре.
 

1988г.

«Мне снился смех – двойной восторг его…»

 
Мне снился смех – двойной восторг его.
Глаза в глазах читали счастья эхо.
И вдруг на твой вопрос – «да ты чего?»
я отмахнулась – «это так, от смеха».
 
 
Смешалось все на свете в этом сне,
где мы с тобой, и не в чем сомневаться.
Как раньше, ты все повторяешь мне:
«Давай не будем больше расставаться».
 
 
Держу твои знакомые ладони,
Не помню зла, не верю в боль опять.
Чтобы опять в холодное бездонье
проснуться и в спокойствие играть.
 

1988г.

Ода разоцветной вязанной кофте

 
Я ехал вечером с работы.
Домой, к жене – нечистой силе.
Шел дождь, и давние заботы
меня терзали и косили.
 
 
И мне казалось – жизнь прошла,
я с кем-то целый день ругался,
и светофор из-за угла
мне вдруг фашистом показался.
 
 
Чтоб не сорвать на ком-то злость,
сжимаю поручень в трамвае.
И вдруг спасение нашлось!
Да как зовут ее, не знаю.
 
 
Она явилась, как рассвет —
все краски на спине светили!
Я вспомнил прелесть школьных лет,
когда мы это проходили.
 
 
И я квадратики считал
(под мышкой было трудновато),
я длины волн перемножал,
делил на что-то результаты.
 
 
Я строил графики в уме,
я позабыл свои печали,
в квадратиках рисунки мне
Бог знает что обозначали.
 
 
Я повторений не нашел,
в гипотенузах заблудился,
мне бы понадобился стол,
да вдруг трамвай остановился.
 
 
Она сошла. За нею я
не выскочил – закрылись двери.
И до сегодняшнего дня
все не могу забыть потери.
 
 
Еще одна среди тревог!
Искал, искал, да все напрасно.
Лишь букву «N» заметить смог,
большую белую на красном.
 
 
Наталья, Нина, Настасия!
С тех пор тоскливо, грустно мне.
Вот есть полметра нитки синей,
может, привяжешь на спине.
 

1988г.