Текст книги "Повседневные рассказы"

Надежда Осипова
Повседневные рассказы

© Осипова Н. М., 2019

* * *

Волшебный свет сбывающейся мечты

Мечты, мечты… Сладкий дурман человеческого тусклого бытия… Длительно мечтать – значит бесстыдно обманывать и обкрадывать самого себя по-крупному, откладывать хрупкое и заветное на «потом», которое всегда находится где-то «далеко»… Я тоже мечтала… десятилетиями… Но когда первый раз посмотрела приближающейся старости в глаза, то первое, что сделала – запретила себе мечтать больше одного дня. Оставила лишь неуемное желание, которое плавно переходило в действие. Так я поехала в Псков, а затем – в Михайловское…

Путь до Москвы был мною уже проторенным – год назад на старости лет я окончила Литературный институт. И дорога из таежной глубинки Красноярского края до родной столицы оказалась привычной – голодной, трудной, нудной. Из окна вагона смотреть особо было не на что: заброшенные дома, ленивая тупая нищета, грязь, серость…

Жесткий полумрак Казанского вокзала также не располагал к беспечной задумчивости – я прытко рванула с перрона, стараясь сразу и резко отбрасывать накидывающийся из вокзальных углов темный клочковатый страх. На московские диковины смотреть не потянуло – я столько раз за шесть лет учебы в Москве слышала брезгливое «понаехали тут…», что теперь было бы явным перебором добровольно собирать на себя добавочный негатив… Может быть, именно по этим двум причинам Ленинградский вокзал показался праздничным, как долгожданный Новый год. И люди в псковском поезде тоже были другие, спокойные, неторопливые, с тихим говором, какие-то, прости Господи, небитые…

Благодатная псковская земля, почитаемая мною со школьного детства, встретила ответной радостью, августовской сытостью, тихим теплым светом. С душевным восторгом неспешно обошла псковские храмы, множество раз дотоле посещаемые мною лишь в сновидениях. Не единожды слышала, что город Псков наособицу приметен из космоса – его намоленные места излучают чудесный свет. Душа встрепенулась при встрече с Кремлем и вечевой площадью, пробежала мысль, что и мне бы неплохо позаимствовать у древних псковичей достойное качество – стоять как гора, несмотря ни на что, вопреки всему. Подобрала у кремлевской стены камушек, подержала сначала в руках, привыкая к его мощи, а потом спрятала в карман рюкзака – на тот случай, если память ослабеет, а силы иссякнут.

По мосту пешком перешла реку Великую к Ольгинской часовне – месту, с которого по преданию святая Ольга увидела из облаков Божественный свет – три луча. Помолилась с тихой радостью и благодарностью, в окне часовни зажгла свечку в честь памяти великой русской святой. Летописи Руси хранят не так уж много женских имен, в столь же громадной степени повлиявших на историю Отечества, как княгиня Ольга. Долго смотрела на пламя свечи – оно то вытягивалось, становясь узким и желто-оранжевым, то, промигавшись, замирало, укорачиваясь и краснея в центре светового ядра.

Не удержалась, позволила себе спуститься с бережка к воде. Кто-то очень умный дал реке такое имя – Великая. Полноводная, сильная, цвета темного пива сверху и почти черная в глубине, она притягивала магической своей мощью, властно не пуская на волю, и непонятно было, кто на кого смотрел, я на нее или, вернее, она на меня. Умывшись прохладной живой водой, ощутила легкость – будто целую осыпь грехов смыла с души.

В Изборске от ветхости развалились босоножки. Когда пенсия на двести рублей не дотягивает до прожиточного минимума, тогда довольно часто приходится пребывать в подобных ситуациях. Но не расстроилась: взяла у водителя круг синей изоленты, накрепко примотала босоножки к ногам. И сразу из разряда туристов перешла в разряд достопримечательностей – как будто пассажиры четырех автобусов никогда раньше не видели синие ремешки на коричневых босоножках. Наверное, странное сочетание цветов автоматически подтягивает взгляд к необычному для глаза объекту. Из-за гладкости изоленты поскользнулась на гладких камнях Словенских ключей – упала в воду, сподобившись искупаться сразу во всех двенадцати источниках, названных в честь двенадцати святых апостолов.

Михайловское околдовало светлой полуденной тишиной. Сочные цвета природы дополняли друг друга как на персональной выставке гениального художника – луговая зелень за горизонтом прижималась к голубому небу, а нежные лучи спокойного августовского солнца ласково обнимали заморившиеся от тяжести плодов яблони, напоминавшие ядреными стволами и крепкими ветвями справных крепостных крестьянок. Незамутненный машинными выделениями прозрачный воздух заповедника создавал иллюзию пушкинского золотого века. Липовая аллея Анны Керн по-прежнему приветливо встречала гостей. Я слегка отстала от группы туристов, восторженно засмотревшись на разлапистую крону трехсотлетней липы. Если бы оказалась проворней, то успела бы поймать величественно сброшенный на мое плечо узорный листок. С благоговением прижала его к губам, а потом спрятала в карман рюкзака по соседству с кремлевским камушком.

Все тот же кажущийся непуганым полуденный покой заполнил до отказа все комнаты дома-музея. Экскурсия самочинно разделилась на две части: на природу и дом, что сближало с самим Пушкиным, и музей – официальное дополнение. В Михайловское я ехала не ради лекции экскурсовода, мне до душевной боли хотелось увидеть собственными глазами то, что известно со школьного детства, вместе со стихами заучено наизусть. Поэтому больше смотрела, чем слушала. Словно имея на это право, в кабинете молча раздвинула бойких туристов, втиснув себя в самый центр – к письменному столу красного дерева. Огрызки гусиных перьев невольно вызвали печальную улыбку – гению русской литературы приходилось много трудиться в поте лица, кропотливо подвигаясь к поэтическому совершенству, не то что нынешним литераторам при современных компьютерных пресыщенных возможностях…

В Святогорском монастыре низехонько поклонилась праху Пушкина, а потом, будто стыдясь чего-то, возможно, своего затянувшегося любопытства, быстро выскользнула из толпы, надолго унося с собою тихую светлую грусть…

Непутевая весна

Пасха в прошлом году была ранней, по народным приметам и весна тоже должна была подоспеть рано. Так оно и вышло, чему я шибко обрадовалась – мне нужно было попасть к июню в Москву – я заканчивала Литературный институт. Но, как говорится, учеба учебой, а огород посадить я должна была уже перед отъездом: зима придет и спросит, что весной и летом делала.

Ну что ж, деваться некуда, и землю копать в огороде под картошку я начала в самом начале мая – и это при нашем северном-то климате. Соседи с разинутыми ртами с заборов свешивались, смотрели, что я делаю, а потом между собой судачили – не рехнулась ли я после своего зимнего одиночества. Снег пробрасывает, дождь холодный изредка меня поливает, а я в грязи лопатой ворочаю, докуда воткнуть ее, сердешную, смогу – земля еще не везде оттаяла, снег недели две как сошел. И выхода нет никакого: если посажу огород, то что-нибудь да уродится, а если не стану, так и совсем ждать нечего будет, погибель тогда уж точно придет.

Вожусь себе в огороде, жилы рву, но с самого начала понимаю, что все вокруг меня совсем не так, как обычно: живности привычной огородной рядом никакой не видать, ни комаров, ни лягушек, даже скворцы не залетали ко мне за даровой кормежкой, видать, холодно еще совсем было. Но долго раздумывать, да осматриваться не могла, чуть остановишься, и сразу начинало в грязь засасывать, еле ноги выдергивала. Уже через день-два все тело от такой работы стало похожим на столб телеграфный, деревенело и гудело к ночи. Но я не сдавалась, хотя с утра и постанывать приходилось. К обеду, когда разработаюсь, легчало и на душе теплело, а вечером домой уже как на ходулях возвращалась. В перерывах учила эстетику, мне по ней надо было государственный экзамен сдавать. Литературу хорошо знала, стилистику и философию тоже, а на эстетике мозги мои тормозили. Как год назад, тоже весной, господин Дубовицкий меня с лекции за сопли выпер, так сразу и начались мои эстетические проблемы. Мне даже сны эстетического содержания снились, к примеру, о дегуманизации искусства – что днем непосильным трудом выучить успевала, то ночью настырно в гости ко мне и приходило.

Так между огородом и эстетикой я и жила. Про нищету родимую забыла пару слов прибавить, но это дело привычное. Хотя все же порой муторно бывало: воду перед моим домом прорвало на центральной магистрали, ну и принудили меня шантажом за ремонт водопровода заплатить, грозились воду отрезать. И с деньгами тогда отношения тоже совсем осложнились, они разлетались от меня, как соколы, в разные стороны. Нужда же только множилась, и деньги я всеми силами удержать старалась, под замок запирала – копила с пенсии на проезд в Москву, шутка сказать, за все шесть лет учебы стоимость билета в один конец равнялась каким-то чудным и непостижимым образом размеру моей пенсии. Вот я четыре пенсии в год и тратила только на билеты, а про остальные надобности и вспоминать даже неохота. Но желающих содрать с меня денежку очередь не оскудевала, как, к примеру, в этом случае с водой. Я в войну вступать не стала, деньги за ремонт водопровода отдала, пенсию почти всю целиком втюрила, а военные действия перенесла на осень. Не то чтобы я конфликтов опасалась, это далеко не так, мне повоевать порой и самой по нраву – кровь в организме разогнать за счет стрессов и прочих сильных ощущений, но в этом случае я подготовиться толком не смогла бы к экзаменам, так что решила потерпеть, хоть и сподобили меня жилищно-коммунальные господа на неминучий голод и прочие неприятности.

К середине мая на моей усадьбе стали происходить совсем странные дела. За моей спиной, за огородом, между стайкой и уличным туалетом коты пришлые начали каждый день собираться. Разных мастей откуда-то прибывали, как на митинг, прости Господи, в советское время. Они степенно и важно рассаживались на дощатом выступе сарая, некоторые на забор запрыгивали, другие места себе на крыше туалета облюбовывали, лестница возле стены сарая тоже не пустовала, до самого верха на ней коты громоздились. Голов по сорок их к вечеру накапливалось. Сидели чинно, безмолвно, только иногда лапами от холода перебирали. Я такой страсти не видывала никогда, меня иногда даже жуть до самых костей пробирала. Но внешне страху старалась не выказывать, да и некогда было, моя посадочная работа продвигалась по-прежнему медленно, а когда надеяться не на кого, то и сам, под стать обстоятельствам, таким же оголтелым стаешь.

Еще, правды ради, надо добавить, что к животному миру я нахожусь ближе, чем к людям. Птицы и прочая живность меня тоже своей считают. Летом в огороде я часто с лягушками разговариваю, с ними очень интересно общаться, они внимательные, любопытные и доброжелательные, я приметила, что у лягушек плохого настроения никогда не бывает. Прошедшей зимой на меня часто опускались стаи голубей. Первый раз я перетрухнула, когда днем во тьме очутилась, голубей много было, они свет мне разом застили. На спину стали садиться, на голову, за плечи и руки лапами и крыльями цеплялись, кругом в воздухе висели. Но я как-то сразу поняла, что опасаться мне нечего – голодные голуби так внимание к себе требуют, и они откуда-то доподлинно знают, что я их накормлю. И нет на свете прекраснее занятия, чем кормить голубей. Они доверчивые, как малые дети, с рук пшено клюют, и думаю, что нет такого человека, у кого в душе ответное теплое чувство не ворохнулось бы. В это время нежность в сердце рождается, а все другое, неприятное, отодвигается, либо совсем исчезает, и жизнь милее становится.

Того же самого, однако, не могу сказать про кошек, люди предпочитают даже в тяжелые минуты с одной кошачьей особью дело иметь, кошачьи сборища их настораживают. Я познала это на собственном опыте – против сходок кошачьих соседи роптать стали, они удумали, что это якобы моя гулящая кошка котов к себе приманивает. И теперь уже целые делегации людей приходили ко мне в дом и требовали, чтобы я всех кошек разогнала, иначе, как утверждали соседи, придет скорый конец их будущему всеобщему урожаю – кошачьи женихи, дескать, все огороды вокруг вытопчут. И мне волей-неволей приходилось отрываться от работы и объяснять соседям, что своей домашней кошки у меня нет и в помине не было, что гонять я никого не собираюсь, других, более важных, дел скопилось невпроворот.

От тяжелой потной работы и от ежедневных нервных разборок я стала сильно уставать, и мне порой становилось даже не до эстетики. Не знаю, смогла ли бы я досадить огород и достойно подготовиться к экзаменам, если бы однажды утром все разом не прояснилось. Перед рассветом меня разбудил рев. Я не поленилась, встала и пошла с фонариком во двор. С некоторым содроганием прошла мимо кошек к туалету, рев доносился именно из него, открыла дверь и посветила внутрь. С самого низа, из дыры, мне показалось, во много крат сильнее света моего фонарика, горели зеленые глаза. Там сидел кот. Среднего возраста, странной бурой масти, с обмерзшими ушками, головастый, очень худой и порядком одичалый. Попасть в туалет он мог полтора месяца назад, когда делали напротив дома воду, и рабочие посещали с моего разрешения это строение. Пробраться туда в другое время кот не мог, ни снизу, ни сверху даже щелки не было, а жилистый мосластый кот все-таки имел внушительные размеры. У меня все удобства находятся в доме, и я предпочитаю в моем преклонном возрасте ходить только в теплые места в случаях житейских надобностей, так что кота в облюбованном им убежище никто не тревожил. В твердой уверенности, что незваный квартирант сразу же покинет туалет, если оставлю дверь открытой, я отправилась мимо молчаливых кошек домой досыпать.

Но я ошиблась, кот не уходил. Стоумовая соседка, бдительно созерцавшая все происходящие на моей территории процессы, опять начала приставать ко мне:

– Михаловна, это он ведь к тебе жить просится… потому и не уходит… котишка бездомный, взяла бы его к себе, что ли… ради веселья…

Меня аж затрясло. Это же надо до такого додуматься: дикого кота, который в дерьме просидел полтора месяца, в дом к себе взять… И какое веселье он может мне принести, спрашивается. Сама-то соседка не особо развеселилась от своей собаки: по всему дню учит старого кобеля, который уже по второму разу собачью жизнь проживает, как лаять надо. Конечно, я признаю, что одиночество – вещь страшная, и воздух от тишины, бывало, звенит, это имеется, спору нет. Но домой… Да если бы я всех желающих, кто интерес ко мне проявлял, к себе в дом собирала по доброте сердешной, там повернуться от перенаселения уже нельзя было бы. Ну, удружила, соседушка милая, нечего сказать… Нас с ней мир с самого начала не брал, как она рядом поселилась, хоть и человек работящий, как трактор, прости Господи, и вдова тоже, и два высших образования имеет, и лет ей уже за семьдесят… вот всю весну ко мне приставала, сообщала каждый день, как лужа около ее дома ночами замерзает, льдом покрывается, не тает: дескать, зря стараешься, – огород посадишь, а все равно все вымерзнет, потому что слишком рано копать начала… Я бросила ведро с семенной картошкой на грядку, взяла лопату и пошла кота прогонять. Он рев поднял, уходить не хочет, спину коромыслом выгнул, того и гляди, на меня бросится. Я сразу увидела, что мне его не победить, и лопата тут совсем не поможет, и уговоры никакие не подействуют, коли парень решил за мой туалет насмерть стоять.

Когда по тропинке мимо кошек проходила, в сердцах само собой с языка сорвалось:

– Передайте своему товарищу… пусть уходит, мне его кормить нечем, я для него капиталов не припасла, себя прокормить не могу… и сами уходите, не доводите до греха… нечего меня перед всей округой позорить, не заслужила я…

А сама досаживать картошку вернулась. Но не то понервничала, не то уж вконец надсадилась, а только в груди у меня болеть сильно стало. Лопату с великим трудом в землю еще могла воткнуть, а наверх ее вывернуть уже сил не хватало, и где солнечное сплетение, там болью пронзало. А тут еще кукушка привязалась, рослая, головка седая, сама бесстыжая, просто под лопату сдуру бросается. Я ругать ее стала самыми страшными словами, ненавижу кукушек, они перед смертью моего мужа на крыше дома с месяц куковали, беду кликали… Пока ругалась, то и не заметила, как досадила, вроде и болеть в груди даже меньше стало…

Утро встретило меня радостной вестью: ушли коты с моего двора и придурка бурого с собой прихватили. Я на радостях как весенний ветерок по огороду летала, последнюю мелочь досаживала. Морковку и петрушку посеяла спокойно, они холодов не боятся, а кабачки поглубже в грязь воткнула и перекрестила для верности, авось выживут. А вот над огурчишками всплакнула, жалко мне их стало, как представила, что им ночами пережить придется по весне нашей северной. Когда парник укрывным материалом оббивала, уже улыбалась, семена огурцов мне в магазине продали со знаковым названием «Подмосковные вечера», даже самой интересно стало, что из этого опыта получится, когда московские семена в сибирские условия насильно втискивают. Ну а лук уже невозмутимо садила, чего над ним душу рвать, все равно весь в стрелку от холода уйдет, и переживать нечего. Базилик и салаты разные я уже по стародавней привычке в грядку воткнула, пусть тоже сибирского весеннего морозца понюхают, ежели силенок хватит через грязь на свет белый выкарабкаться. Когда отсадилась, снег пошел, но реденький, слабосильный. С домашними делами скоренько управилась и в Москву поехала оставшиеся подвиги совершать.

Студенткой я все годы учебы была бесхвостой, дисциплинированной. Как училась, так институт и закончила, государственные экзамены все на пятерки сдала. Среди экзаменационной суматохи краем уха слышала, что в наших сибирских краях страшная засуха образовалась, но особо тогда не огорчилась, потому что у моих огородных посадок шансов выжить с самого начала никаких не имелось. И когда домой с дипломом возвращалась, из окна вагона, а потом и автобуса, видела, что у людей не везде даже и картошка взошла – огородные проплешины всю дорогу меня печалили мыслями: вот проездилась, вроде и победила, а зимой неминуемо и расчет придет – голодать, видно, мне опять придется. Домой приехала глубокой ночью, усталая, все же самый трудный учебный рубеж преодолела, да и долгая дорога сказывалась – почти четверо суток добиралась, едва помывшись, кулем на постель сразу свалилась. А утром обомлела, как на улицу вышла: лук в огороде стоял как камыш, картошка красовалась мощными рядами, огурцы из-под укрывного материала выпирали, кабачки плетями на забор примерялись забраться, и морковка своими веселыми косичками уже начала поигрывать.

И остальные дела дальше тоже хорошо пошли, после той весны я больше ни разу не голодала. Жилищно-коммунальные господа поздней осенью деньги мне возвратили, домой привезли, в акте передачи было записано: «вернуть как ошибочно взятые», но извиняться передо мной они не нашли нужным, наверное, посчитали, что я и своим родным деньгам должна была без ума обрадоваться. Что с них взять, бессовестных, привыкли бесчинствовать…

А зимой в самые лютые пятидесятиградусные морозы на крыльце пропечатывались сквозь изморозь на полу кошачьи следы, но ничем другим кот себя не проявлял. Потом я заболела, слегла. И где-то примерно на восьмой-девятый день болезни, когда в доме закончился запас дров, а я лежала в холодной кухне на диване, в болезненной дремоте понимая, что сил подняться у меня уже нет, услышала стук. Я не могла разобрать, что за штуковина барабанит по стеклу. Рывком вскочила, сама толком не осознавая, как оторвалось от дивана мое больное тело, прильнула к окну и увидела, как бурый кот спускается вниз от окна со снежного наста… И тут до меня дошло, что в суете хозяйственных дел я лишила себя друга… Настоящего друга…

«У каждого врача имеется собственное кладбище»

Весной Семен Бабанин заболел – стал чувствовать, что сердце становится чужим. Среди ночи оно вдруг взбрыкивало, как теленок, а днем норовило на середине вдоха замереть вроде старого мерина. Ходить же по врачам Семен противился. Свою мать он схоронил совсем молодой, в больнице на глазах у врачей она и померла от почечной болезни – диагноз уже патологоанатом поставил. После ее смерти стал Семен Бабанин к докторам относиться без уважения и с немалым подозрением.

Из лекарств Семен признавал только мазь от чесотки. И всегда почтительно помнил, как еще в четвертом классе мать быстро вылечила его, раздев донага, с горем пополам насильно вымазав вонючей мазью. Чесоткой болеть ему больше не доводилось, но силу чудодейственной мази Семен крепко запомнил и держал ее у себя в доме постоянно. Войдя в возраст, когда прижимали болячки, смазывал беспокойное место чесоточной мазью. От такой процедуры организм вздрагивал, болезнь сразу проходила.

По причине отрицания докторов и на сей раз в поликлинику он особо не торопился, старался без лекарств перемогаться. Жена Валентина, кое-как притерпевшись за долгую совместную жизнь к противоестественному характеру мужа, лишний раз по пустякам его не тревожила. Теперь же, учуяв неладное с мужниным здоровьем, до того раздухарилась, что каждый день поедом ела, гнала в больницу.

– Ступай, старый черт, обследуйся… лечиться тебе таблетками и уколами надо… загнешься ведь как пить дать с мазью своей чесотошной, – ругалась Валентина почитай по всему дню. Тронутый жениным вниманием, Семен месяца через три позволил уговорить себя.

Участковый врач, Герберт Арнольдович, известный на весь район философскими раздумьями и ненасытной любовью к дорогому коньяку, на жалобы Семена только руками развел:

– А что же вы, батенька, желать изволили, шестой десяток разменяли… Ваша кардиограмма – согласно возраста…

Семена от таких речей начало меленько потряхивать:

– Моей левой ноге пятьдесят два года, болит с детства. Правая нога тоже всю жизнь со мной прожила, а ведь не побеспокоила ни разу, хотя и ей вроде за пятьдесят?!

Семен покраснел, не зная, что бы такое еще сказать веское, но ничего дельного на ум ему не подоспело. Он в сердцах вскочил со стула и резвым шагом вымахнул из кабинета, вдарив кулаком по двери.

– Доктора называются, полполиклиники их перемерло, себя вылечить не могут! Возраст ему мой помеха… Да я от работы, которая с мальства без передыху, надсадился. А Герберт этот пожизненно в докторах, тяжельше карандаша в руках ничего не держал, вот и не разбирается в болезнях, – бурчал Семен в автобусе всю дорогу. Но ближе к дому чуток гонора сбавил, попритих – силы оставил на объяснение с Валентиной. Неловко все же было в глаза ей смотреть, переживает за него человек, а тут такая ерунда приключилась… Не сдержался опять…

Волновался напрасно. Валентина будто именно такого результата и ждала от его лечебной прогулки.

– Ладно, Сема, уймись, разошелся. Ничего, не всяк помирает, кто хворает. Ежели не хочешь у местных дурачков лечиться, неволить не буду. Но завтра до поликлиники, уж будь добр, прогуляйся за направлением в край – к умным врачам поедешь обследоваться, – только это и промолвила.

Семен хотел возразить, но споткнувшись о желтые огоньки в жениных глазах, сразу примолк. Он похожие огоньки у нее видел, когда соседскую Нюрку, которая страшней войны германской, за сараем спьяну приобнял. Хоть и было это лет двадцать с гаком назад, и спиртного принял он тогда без меры, если на Нюрку польстился, только очень хорошо запомнил, в каком гневе его женушка обретаться может. И всеобщее мнение, что у него жена благоразумная, когда синяки от сковородника на морде прошли, опроверг в собственных размышлениях начисто, но руки сразу перестал к чужим бабам тянуть.

Поликлиника назавтра уже не показалась Семену такой страшной, как накануне. Осмотрелся – люди кругом, снуют туда-сюда, тоже приперлись спозаранку. И Герберт Арнольдович кочевряжиться не стал – жизни учить, направление молчком нацарапал, только попервоначалу передернулся при виде вчерашнего пациента, как, бывало, Семенов организм вздрагивал от чесоточной мази. Философствовал он спьяну вчастуху, но чересчур людей старался не дразнить. И Семену под конец визита с ехидненькой улыбочкой даже счастливого пути в краевую больницу пожелал.

Поездка в край не задалась с самого начала. Семен не выспался, проворочался всю ночь. Шутка сказать, второй раз за всю жизнь родину покидает. По доброй воле из деревни его на мировой простор никогда не тянуло. Только и прогулялся разок на три года до Германии за счет министерства обороны, но это не считается, потому что ездил он тогда молодым и по военкоматовской повестке. Теперь же отрываться от родного дома Семену совсем не хотелось. Не то, чтобы боялся, а просто душа противилась, да и смысла в предстоящей поездке не находил. В хозяйстве работы невпроворот, уже почти осень на дворе, а он по врачам прохлаждаться начнет. Но перечить Валентине не стал, посчитал, что мир в семье ему важнее. Взял анализы и направление, сунул в котомку хлеба, помидор и сала, паспорт и деньги во внутренний карман пиджака положил, – вот и все сборы. Когда шел к воротам, разглядел в дождевой лужице брошенные внуком Васькой пассатижи с красными ручками, хотел отнести их на место в пристройку, но Валентина возвращаться не позволила, так и поехал с тяжелыми мыслями.

В автобусе место Семену досталось у окна за темно-синей занавеской. Строго усмирив в себе волнение, сперва стал всматриваться в мелькавшие вдоль дороги километровые столбы. Когда полегчало, взгляд его сам по себе переметнулся от дороги на пшеничные поля. Но лучше бы ему их совсем не видеть – настолько все заросло. Колосья пшеницы в сурепке было не углядеть, поле полыхало желтым огнем – много ярче, чем в гневных глазах Валентины. Даже сердце от стыда защемило, будто он лично перед этим необработанным полем тоже чем-то сильно виноват… Запущенные поля сменились заброшенными домами в сгубленной людьми деревеньке:

– Прости Господи, ну как после войны, будто Мамай вместе с Гитлером здесь орудовали, – содрогнулся от увиденного разора Семен. – Даже суслики с голодухи все разбежались… На такие страсти насмотришься, и до больницы от переживаний не доберешься… Еще хуже, чем по телевизору. Только в деревне от худых новостей можно в своем дворе за работой спрятаться, а тут и деваться некуда…

Больше в окно он себе не разрешил смотреть – закрыл глаза, сделав вид, что спит, – впрочем, как и остальные пассажиры. В городе Семен вышел около больничной трехэтажной гостиницы, а спящий автобус покатил до автовокзала.

Невезение, похоже, вышло на остановке вслед за Семеном, потому что свободных мест в гостинице не оказалось. Он не стал отчаиваться, решил одну ночь бесплатно перекантоваться в вестибюле. Пока обедал на вестибюльном диване помидорами с салом, каким-то чудом освободилась койка в двухместном «люксе». Своему глухонемому соседу Семен сначала даже обрадовался – если глухой, да еще немой, то и приставать с разговорами не будет. Выданное полотенце в аккурат посерединке пропорционально зияло двумя дырками, подушка напоминала вчерашний тощий оладышек, а гостиничное одеяло до того износилось от времени, что имело свойство немецкого бутерброда – сквозь него, если посмотреть на оконный свет, было хорошо видно дорогу.

К вечеру Семену от соленого домашнего сала страшно захотелось пить. Поскольку вода в коридорном туалете текла ржавая, он спустился на первый этаж к дежурному гостиницы, который оформлял его проживание. Вместо мужика уже дежурила нахальная толстая тетка. Она с радостью разъяснила Семену, что кипятка ему не даст, потому что не обязана услаждать постояльцев «чаями». Гонимый усиливающейся жаждой, Семен узрел через дорогу забегаловку, которая называлась закусочной. Продавщица у стойки оказалась вежливой, но «осчастливить» Семена стаканом чая наотрез отказалась:

– Мы уже закрываемся. Покупайте готовую продукцию…

На витрине Семен, кроме пакетов не то с молоком, не то с кефиром, как ни вглядывался, ничего подходящего не обнаружил.

– Ладно. Продайте мне вон этот ваш… «Снежок»…

Залив жажду содержимым из мятого пакета, Семен отправился в обратный путь. В животе после выпитого «Снежка» угрюмо забурчало от этажа к этажу все громче и громче, а свой коридор Семен уже преодолевал проворным шагом прямиком к туалету.

Вернувшись в номер, Семен повалился на постель. Глухонемой сосед долго его разглядывал, низко нагнувшись над кроватью, а через несколько минут, покопавшись в чемоданчике, понимающе вручил на тонкой длинной ниточке пакетик черного чая «Принцесса Нури». Поскольку прихватить с собой в дорогу спасительную чесоточную мазь Семен второпях не додумался, то теперь смиренно запихал в рот пакетик с чаем и стал его посасывать, мысленно представляя, что это лекарственный леденец, родной брат чудодейственной мази. В засыпающем мозгу успела проскользнуть слабенькая мысль: «Странно как… Ехал в край сердце лечить, которое почему-то перестало болеть, зато сподобило животом маяться… Может, пока совсем не скрючило, оглобли назад домой надо разворачивать?..»

В беспокойных снах Семен всю ночь пытался выскрести из лужи и отнести на стеллаж в пристройку пассатижи с красными ручками. Начинал снова и снова, но всегда безуспешно. Разбудил его страшный грохот. Глухонемой сосед, стоя во весь рост на кровати, комнатными тапочками с громким мычанием гулко хлопал по стене, стараясь попасть в муху. Контуженное насекомое металось со страха под потолком, вместо того, чтобы благополучно затаиться в темноте под кроватью.

– Что я здесь делаю? – спросонья удивился Семен. Изо рта у него торчала длинная нитка, а остатки расползшегося чайного пакетика противно ерзали между языком и зубами. Живот не болел. Вообще больше нигде ничего не болело. До слезных судорог захотелось домой. В деревне сейчас тихо. Люди только начинают пробуждаться. Скоро Валентина пойдет доить корову. Пассатижи в грязи во дворе до сих пор валяются. До его приезда на место в пристройку их никто не положит. Что и говорить, дом без хозяина – сирота. Расчувствовавшись, Семен начал быстро заправлять постель, чтобы без промедления отправиться до автовокзала. Но остановил себя, представив грозный взгляд Валентины. А тут и мыслишка спасительная в мозгу замаячила: сначала он для вида сходит к врачу в поликлинику, и уж только потом, к вечеру, двинется до дома. За ночь и доедет. По правде говоря, и денег, впустую на дорогу потраченных, стало как-то сразу жаль. Коли такими деньжищами Бабанины в экономический кризис разбрасываться начнут, то семье скоро конец придет. На молодых и без того надежи нет, да если и он, хозяин, начнет куролесить… Род Бабаниных переведется, сгинет бесславно, как рой мух в осеннюю пору, на его детях и внуках эдак и закончится… Семену стало совсем стыдно, он собрался и пошел в поликлинику.