Текст книги "Повседневные рассказы"

К сердечному доктору запись закончилась, как понял Семен, еще на прошлой неделе, но в объявлении на окошке регистратуры черным по белому было написано, что за хорошие деньги к кардиологу можно хоть сейчас попасть, причем – без очереди. Талон же к врачу-терапевту ему, как иногороднему, все же выдали – дополнительный.

– После всех зайдете, – пристыдила его медсестра, когда Семен, утомленный трехчасовым ожиданием, хотел прорваться на прием к своему терапевту.

– Вот она, городская справедливость: вперед всех пришел в поликлинику, а к врачу последним попаду, – слегка возмутился Семен Бабанин, но остался сидеть перед закрытой дверью, потому что терпение, чувствовал, в запасе еще имелось, да и торопиться особо тоже было некуда. После вчерашнего «Снежка» на еду его не тянуло, а до ночного автобуса времени оставалось хоть отбавляй.

Народ у кабинета скапливался всякий разный. Одни сидели со скучными лицами – больные. Другие развлекались созерцанием стен и деталей чужой одежды – любопытные, определил Семен. Некоторые умничали. Одна дородная дама в глубоком возрасте величественно изрекла:

– У каждого врача имеется собственное кладбище.

Сказала и замолчала. Как в рот воды набрала. Сидит и молчит. Смотрит очень внимательно на дверь кабинета. Семена передернуло от ее слов, как от судебного приговора и чесоточной мази, вместе взятых. И другие люди тоже враз потускнели. Медленно поднимались и постепенно уходили, будто кто-то при них неприлично испортил воздух. Семену уходить пока было некуда, он лишь пересел от престарелой дамы подальше в угол, сурово запретив себе не только слушать, но даже смотреть на нее. И стал пытаться думать о добрых и важных вещах – о доме и семье. Но ничего хорошего на ум не приходило. Мысли в голову лезли глупые, если не сказать – страшные, будто кто-то очень злой нашептывал их ему:

– Вот зачем ты, Семен, приволокся сюда? Жену послушал… А собственный ум пропил давно и окончательно? Ведь не хотел ехать… Кто, спрашивается, у тебя вообще в доме хозяин? Ну ради чего ты сюда приперся? Может, деньжонки лишние завелись, девать их некуда стало? Или прогуляться от скуки решил, городскую поликлинику посмотреть? Зато теперь знаешь, как здесь больных людей принимают – в час по чайной ложке, и то не всех… Рецепт волшебный захотел от краевого доктора получить, чтобы таблеточку выпить и сразу здоровеньким стать? Ага. А сам-то хоть разок слышал, чтобы кто-то после поездки в краевую поликлинику выздоровел? Нет. Как помирали, так и помирают. Не подумал серьезно, что смерть у человека не за горами, а за плечами стоит, зачем собой понапрасну рисковать, ведь и ты сам, вконец изработанный, вчера на чужбине мог очень даже легко окочуриться… и кто в таком случае все пять кредитов твоего сына Максима выплачивать бы стал? Забыл стародавнюю истину, что горе и нужда в семью чаще всего через ошибки детей приходят? Вот ведь обрел у тебя Максим, сынок дорогой, – «все и сразу»! Ну и горбаться теперь за родного сына на коммерческие банки, уважаемый Семен Андреевич Бабанин, до гробовой доски! А ежели платить бандитские проценты за кредиты не станешь, то неслух Васька, любимец твой, вместе с глупыми родителями по миру тогда уж точно пойдет! Потому что одна Валентина с такой оравой ни за что не справится. Там ведь дома-то еще дочь Аннушка с запойным зятем и внучкой Машкой бедует… Да от забот, как твои, у любого человека голова кругом пойдет и сердце надорвется, никакого здоровья не хватит… Проморгал ты, Семен, благо детей своих… И сейчас тебе не по поликлиникам бы шастать надо, а спасать свою семью, пока не поздно, – спасать…

От тяжелых мыслей Семен опустил голову, он не слыхал, как медсестра в людском гомоне, словно спохватившись, призывала на пороге заветного кабинета:

– Иногородние! Проходите на прием, иногородние!

Семен поднялся и решительно зашагал к выходу: «Что время терять, когда и так ясно, что хватит по-дурацки жить. Приеду домой, трактор и телку продам, кредиты Максимки-ны все перекрою. Аннушке тоже нужно помочь, пора им с мужем в свой дом от свекрови перебираться. Валентине рот дратвой зашью, коли не уймется с идеями больничными. А Ваську носом в пассатижи натыкаю, которые в грязи во дворе валяются, чтобы знал, как добро семейное беречь. И спать тогда спокойно начну… без сердечной боли…»

Семен не расслышал, как старый больничный стул, распрямляя сутулую корявую спину, одобрительно заскрипел ему вдогонку:

– Правильно решил ты, мужик, правильно… Везет тому, кто сам везет… Ангела-хранителя тебе в дальнюю дорогу…

Раз, два, три, четыре…

Второй курс Литературного института давался особенно тяжело. Но даже саму мысль, что не справляюсь, я упорно старалась не замечать. С повседневными катастрофками можно было как-то совладать, кроме затяжного глубокого безденежья. Еще меня беспокоило полное отсутствие учебников по латыни. И я совсем не представляла, как буду сдавать зачет грозной Гвоздевой по древним цивилизациям. Интернета тоже не было. В ту зиму у меня много чего не было, например, дров. Топила печку книгами, одеждой и мебелью. Голодала, замерзала, словом, запросто могла сгинуть, но сдаться – никогда. Мой младший сын уже год учился в дневной аспирантуре, а старший только что поступил в очную адъюнктуру, и я была для них тогда как боевое знамя. Поэтому на сессию поехала, имея в кармане круглую месячную наличность на московское пропитание – ровнехонько две сотни рублей.

Но ожидаемые осложнения начались куда раньше, – едва «пазик» отъехал от автовокзала. Кудлатому мужику не понравилась моя сумка в проходе, от злости он раздулся как сытый клещ. Терпеть не стала, грядущую стычку предварила сразу:

– Еще раз пнешь сумку, раскарябаю все личико. Вместо поезда будет кутузка. Выбирай…

Мужик перестал сражаться с сумкой, но продолжал бурчать до половины дороги – возмутило словечко «личико». Похоже, ему сегодня все не нравилось, как, впрочем, и мне тоже. Тревожила пересадка – через час надо было перепрыгнуть в другой «пазик», тот ходил очень редко, но уж точно мимо станции. Прямой автобус до железнодорожного вокзала верховное городское начальство из экономии отменило с полгода назад, и теперь пассажиры, чтобы не опоздать на поезд, бросались к попутному транспорту как жоркие весенние щуки на высмотренную добычу.

Переживала не зря – попутный «пазик» уже стоял на конечной остановке на всех парах – с открытой настежь дверью, нервно кашляя выхлопной трубой. Я везде была первой, и тут не задержалась, всех обогнала. Уже заняла переднее теплое место, как увидела посреди дороги тощенького паренька, на котором глыбой повис центнеровый дед. Ладненькая бабенка суетилась с деревенскими хохоряшками, узлами без счета, перетаскивая их по направлению к нашему автобусу на утоптанной скользкой площадке. По несвязным движениям и перекошенному рту старика определила сразу – после инсульта… Мысль еще не долетела до нужных извилин, а я уже неслась на подмогу со скоростью бульдожки, которой не терпится поймать жирного кота, на бегу слезно попросив водителя немного обождать нас.

Перекинув дедову руку на правое плечо, почти взвалив его на себя, начала громко считать, чтобы сразу всей компанией попасть в ритм – шофер предупредил, что ждать больше пяти минут не сможет.

– Раз, два, три, четыре… Раз, два, три, четыре… Раз, два, три, четыре…

Парнишка оказался на редкость смышленым. На счет «раз» он делал шаг вперед. На счете «два» я подцепляла под колено левой ногой дедово парализованное копыто, передвигала его с усилием, но довольно быстро. На «три» парнишка тянул окостенелую тушу больного вперед на себя. Я подтягивалась уже на «четыре». Быстро попав в ритм, мы управились за девять-десять переходов. Употевшая бабенка тяжело приходила в себя, у деда ручьем текли на воротник полупальто слюни, а парнишка, хоть и порядком замученный, сиял за троих весельем неуемной молодости.

Отдышавшись, Люба, так звали женщину, рассказала, что живут они с сыном Алешей в Омске, Две недели назад приехали забрать парализованного деда из дальней таежной деревеньки к себе в город. Дедов большой дом бросили на произвол судьбы, родни там никого нет, да и от самой деревни осталось только четыре жилых двора, кто помер, а кто давно переехал в благополучные места. Едут на перекладных уже больше суток, устали вконец, но в Омске их будут встречать, вот только бы здесь им до вагона как-нибудь добраться… Я молчала. Не хотелось мне вспоминать, как сама сначала пятнадцать лет выдирала из тяжелой болезни младшего сына, была ему не столько матерью, сколько другом, учительницей, медсестрой. А потом еще десять с половиной лет протаскала на себе больного мужа, сначала после инсульта, потом с онкологией. Тогда и научилась жить на «раз, два, три, четыре». Постепенно притихла и Люба.

Но как я не отмахивалась от тяжелых мыслей, воспоминания сами лезли в голову. Родом я с восточного Алтая – благодатных урожайных мест. В молодости по великой дурости переехала в маленький городок среди зон и военных частей – средний таежный север. Обычных людей за последние тридцать лет встречала мало, в суровом климате они не селятся, жила среди святых, героев и гадов. Словом, родилась ласковой и нежной, а стала оголтелой под стать обстоятельствам, всегда готовой к безразмерному труду и безразмерной обороне. За столько горемычных лет все же крепко задолжала людям, в лихой час всегда кто-нибудь да выручал, и Любку без всяких громких слов я не собиралась бросать посреди дороги.

Железнодорожная станция за раздумьями выскочила из-за домов неожиданно быстро. Довольно проворно выгрузили из автобуса узлы и узелки, но деда мы с Алешей передвигали с превеликим трудом, каждый шаг давался с боем. Больной не капризничал, он даже не мычал, только его парализованная нога теперь не волочилась, дед умудрялся просто вгрызаться ею в мерзлую землю, а сам поочередно отдыхал на наших спинах, в зависимости от того, кто наклонялся двигать его копыто. Мы с Алешей оба еле дышали. Сам дед весил слегка за центнер, да еще его полупальто, старинная «москвичка», прозванная в народе пылесборником, тянула на пудик с большим гаком.

Уже объявили посадку, а мы не преодолели еще и половину оставшегося пути.

– Алеша, помоги мамке, видишь, тяжело ей. И дедушка пускай передохнет на скамейке, успеем мы, не переживай, – отправила я парнишку к Любе на помощь.

– Ты что творишь, гад? – ткнула я кулаком деда в бок, как только Алеша отошел от нас. – Если не хочешь ехать, так зачем с места трогался? Подыхал бы один на своей заимке, а родню-то зачем гробить? По дому затосковал? Гнилушки пожалел, а кровь родную не жалко? Может, вон того бомжа на помощь позвать, посмотри, как ловко в урне роется, видать, дня три не жрамши… У меня две сотни есть, если ему заплачу, так он тебя в вагон по кускам затащит… а уж вшей натрясет, днем и ночью чесаться без передыху будешь… Да ты на Любку-то, бессовестный, посмотри, разуй глаза, сейчас упадет замертво, а барахло твое не бросает. До чего же славная бабеночка! И внучок у тебя золотой. А ты, пердун старый, хряк раскормленный, ничего не ценишь, ни любовь их, ни…

Я вовремя увернулась, чуть не прилетело мне от деда за ласковые слова… Зато ситуацию прояснила полностью: болен, спору нет, но двигаться может очень даже хорошо.

– Ладно, давай поговорим по-доброму, – я резко сменила интонацию, стараясь не смотреть в дедову сторону – тот сидел красный, с выпученными глазами, и оскорблено сопел. – Ты думаешь, мне охота ехать? Нет, не шибко, но надо, ради будущих внуков стараюсь… Вон вахтовики у вагона гудят, на два-три месяца от семей отрываются, думаешь, им радостно сейчас? Ничего подобного! Но тоже надо как-то выживать, денежку зарабатывать. И ты себя не позорь, глава клана как-никак, Алешка на тебя смотрит, с дедушки пример берет. Ты еще долго проживешь, в тебе жизни навалом… и дочке с внуком шибко нужен… где советом, где пенсией поможешь… поверь уж…

Я замолчала. Дед уже не сопел, только брови к переносице мрачно свел.

– Соберись, родимый, через минуту встаем, надо наверстывать, – чуть прикасаясь, я погладила его по рукаву «москвички». – Давай, на раз, два, три, четыре… Опирайся смелее, я привычная, сдюжу…

До поезда мы доскакали совсем скоро. Дед развил такую прыть, что я едва успевала отсчитывать:

– Раз, два, три, четыре… Раз, два, три, четыре… Раз, два, три, четыре…

Когда Алеша увидел, как его больной дедушка танком к вагону прет, то хохоряшки из рук выронил, а Любка от изумления сначала ахнула, а потом икать начала, видать, воздуха много заглотила…

Как только мы приблизились, вахтовики перестали гоготать, на нас уставились. Среди них я заприметила и своего знакомого по «пазику» – кудлатого мужика. Он стоял с гордым видом, наверное, реванш обдумывал.

– Люба, ступай, милая, деду надо лекарство готовить. Он у вас, конечно, герой, только, кажись, ухайдакался… А ты, Лешенька, с вещами заканчивай, дедушку пора в вагон переправлять…

К проводнику подошел милиционер с розовой папкой, они с улыбочками начали обсуждать какие-то знакомые темы, только вахтовикам такое соседство пришлось не по нутру, и они гурьбой собрались уходить, уже развернулись к лесенке.

– Ребята, а вы куда это направились? А больному человеку подняться в вагон кто помогать будет? Мне одной не справиться…

– Твой мужик, ты и поднимай, – мгновенно подал голос кудлатый.

– Да ты что, милок, совсем нюх потерял? Да я даже не знаю, как его зовут. Ну ладно, разошелся… хватит ругаться. Помогай. Все мы под Богом ходим. Поспеши, еле держу уж…

Я передала больного кудлатому, с другой стороны его обхватил крепенький вахтовик, а сверху уже тянули руки их сотоварищи.

Подождала еще с минуту, полюбовалась процессом, не каждый день такое увидишь – помогал даже милиционер – направлял дедову ногу снизу, когда она цеплялась за железную ступеньку. Обычно милиционеры предпочитают со стороны наблюдать, как другие работают, а этот какой-то ненормальный оказался…

Мой вагон угодил к самому паровозу. Усевшись на место, стала искать платочек, чтобы стереть с плеча дедовы слюни. И вдруг обнаружила, что потеряла кожаные перчатки. Дорогие, итальянские, тонкой кожи, из прежней моей благополучной жизни, еще не рваные… а на дворе ноябрь… Господи, да как же я в Москве-то месяц продержусь… руки надсаженные, мерзлявые…

Страшно стало. Сижу, горюю. За окном кричит кто-то благим матом. А я себя ругать начала без удержу:

– Дура ты, Надька, дура. Все тебе не сидится на месте. Вон за окном кричат, посмотри, кто там, да беги сразу же, помогай. Всегда найдется человек, кому помощь нужна. Ну что, Наденька, попка гладенька, поиграла в мать Терезу? Замерзай теперь, так тебе и надо! На свои двести рублей только китайские кривобокие верхонки в Москве купить сможешь!

А потом пораздумала и успокоилась. Мысли здравые появились. Жила же я как-то до сих пор, за пятьдесят лет перевалило, и ничего, справлялась. Наверное, и сейчас не пропаду, не замерзну. Авось обойдется. Люди ведь кругом, чего бояться-то? Даже повеселела чуток. Выглянула в окно. А там по перрону Любка бегает. Подскочит к вагону, вверх прыгает, руками машет, а в руках – мои перчатки. И кричит:

– Эй! Эй! Эй!

Я хохотать начала. На улицу выскочила, перчатки у нее забрала, и неизвестно, кто рад больше был. То ли я, что перчатки нашлись, а то ли она, что отблагодарить добром меня смогла.

– Надя, ты на скамейке их забыла. Перчатки твои чужие люди нашли да проводнику передали, думали, что мы одна семья, вместе едем. А тебя насилу отыскала. Ушла втихаря, даже не попрощалась…

Любка поспешила до своего вагона, к деду с Алешкой, рот нараспашку, счастливая… Минуты через четыре стронулся с места поезд. Я смотрела в окно и думала:

– Эх люди, люди… Люди добрые… Сколько лет живу среди вас… а все удивляюсь доброте и любви вашей…

Через полтора года по велению какого-то другого верхнего начальства из экономических соображений перестал ходить и поезд. Жить стало еще веселее.

Феденька

В остатние часы уходящего года, когда ночная темень уже сгустилась за окнами большого, некогда семейного дома, стало Татьяне в знобкой домашней пустоте как-то особенно неуютно. Возможно, дело было в том, что в одиночку с глазу на глаз с затянувшейся печалью Новый год она за всю свою жизнь никогда не отмечала, а, может быть, еще не научилась жить собственной жизнью после многолетнего служения семье. Так или иначе, но внезапно потянуло ее как-то уж очень сильно к людям, где есть смех, свет и обильное застолье.

Куда идти, думать ей особенно было не надо. В последнюю неделю очень настойчиво звала Татьяну к себе в гости ее давняя знакомая Зинаида Николаевна, названивала по телефону, плакалась на одиночество, умоляла Татьяну заглянуть к ней на «новогодний огонек», как когда-то в той, ушедшей, благополучной жизни. Сначала Татьяна Зинины звонки посчитала обычным ее кокетством. Зинаида Николаевна, по мнению Татьяны, хоть и состояла в замах одного важного и большого начальника, всегда вела жизнь весьма свободную, в шумных компаниях доводилось выпивать ей частенько по поводу и без повода, на мужское невнимание она тоже никогда не жаловалась – постельных своих партнеров меняла чуть не ежемесячно. Муж ей был без надобности, сын учился где-то далеко, и из мужской постоянной домашней живности имела Зина у себя только изнеженного кота Бакса. Еще заведена ею была коллекция кактусов, занимавшая сплошь все подоконники, тумбочки и даже столы. Татьяна не виделась с Зинаидой Николаевной месяцев восемь, нежданно-негаданно свалившееся на Таню вдовство было тому основанием.

До наступления Нового года оставалось уже чуть меньше двух часов, поэтому Татьяна, споро созвонившись и наспех одевшись, заспешила в гости. На освещенной улице, казалось, пахло весной, то там, то сям звенел смех. Со стадиона, находившегося неподалеку, неслась залихватская музыка, и общее праздничное оживление к концу пути сообщилось и Татьяне, спустя всего лишь полчаса после выхода из дома она ощутила себя почти счастливой.

В доме у Зины что-то было не так, это Татьяна почувствовала еще на входе. Что именно было не так, она ясно не понимала, но какое-то неосознанное беспокойство мешало ей оставаться веселой в эти чудесные для всех людей часы. Оживленная Зина хлопотала у духовки на кухне, а Татьяна пыталась освоиться в легкой полутьме зала, освещенным лишь мигающими огнями искусственной елки. Ей постоянно отчетливо казалось, что из Зининой спальни за ней кто-то внимательно наблюдает, и женским своим инстинктом она ощущала, точнее, безошибочно чувствовала чей-то довольно нахальный мужской взгляд. В конце концов, это ей надоело.

– Зина, – позвала она хозяйку из кухни, – что за нелепые шутки, кто у тебя в спальне отсиживается, давай показывай, ты же знаешь, мне подобные твои забавы всегда не по душе были.

– Да нет там никого, – засмеялась в ответ Зинаида, потянувшись к едва заметному в полутьме выключателю, – сама вот погляди. Я как полгода назад заболела, а потом с работы уволилась и на пенсию оформилась, так после того ко мне уже в гости никто совсем заходить не стал. Кот и тот сбежал, кактусы даже все мои погибли. А мужиками в доме и не пахнет давно, все мои знакомые словно забыли меня, одна ты вот чего-то насмелилась зайти. Мне кажется иногда, что я уж и одичала слегка в своем одиночестве.

Татьяна взглянула с особым вниманием на Зину. Действительно, в сильном свете, солнечно вспыхнувшим после полутьмы, хозяйка дома выглядела совсем уж неважно, она явно похудела, а некогда ее холеная кожа имела зеленовато-землистый оттенок. В комнате, как сквозняком, потянуло жутью, да так явственно, что Татьяне стало даже немного зябко.

Женщины вошли в спальню. Здесь все было, как обычно. Только появился очень высокий, под самый потолок, сочно-зеленого цвета стройный фикус в великолепной кадушке, стоявший у самого изголовья изящно застеленной пуховым одеялом постели. Одним своим листом он касался подушки.

– Ты узнаешь его? – улыбнулась Зинаида. – Он стоял у меня на работе в коридоре у окна, может, помнишь, внизу у самой лестницы. Засыхал совсем, почти умирал, а я вот выходила его в домашних условиях. Любовь и нежная забота, видишь, Таня, всем нужна, особенно тем, кто уже погибает.

Татьяна ни слова не сказала в ответ. Она действительно вспомнила тот махонький убогий фикус в офисе Зины, заходила к ней на работу еще по весне как-то по делу, тогда он на самом деле выглядел совсем зачахнувшим. Он и запомнился-то ей пожухлыми, скукожившимися листьями да изогнутым стволом-позвоночником, подвязанным пожелтевшими бинтами к воткнутой в кадушку дощечке. Его увечный вид совсем не вязался с официальной обстановкой в кабинетах, поэтому и оказался бедолага в конечном счете у самого выхода почти что под лестницей. Но сейчас опознать его можно было только по этой иноземной цветистой кадушке.

– Ну, а дальше ты с ним что будешь делать? Потолок для него выпиливать? – пошутила неловко Татьяна и невольно отодвинулась от фикуса, ей отчетливо показалось, что статный гигант понял ее шутку, потому что листья его зашевелились будто от смеха.

– А тебе что за дело, как мы с моим мальчиком дальше жить будем? – ошеломленно услышала она в ответ.

Чтобы сгладить собственную неловкость и выказать симпатию хозяйке и ее любимцу – Новый год все-таки, Татьяна кончиками пальцев слегка коснулась жестковатой зелени фикусного листа, и тотчас пожалела об этом: она явно почувствовала его ответное движение.

Зина недовольно наблюдала поведение их обоих, и в ее взгляде вспыхнули потаенные, пока небольшие, но уже замеченные Татьяной зловещие огоньки. Так ведет себя сильно любящая, уже вдоволь пожившая на белом свете женщина, когда с объектом ее последней любви пытаются кокетничать другие особи женского пола.

Татьяне становилось все неуютнее, она ощущала себя частично навязчиво помешанной, особенно когда дело касалось несомненно мужского отношения к ней фикуса. До начала Нового года оставалось двадцать минут, а она вынуждена была оказаться в нелепейшей ситуации, да еще выяснять с хозяйкой отношения, но из-за чего?

– Зина, а давай мы сейчас твой фикус возьмем за длинные его уши, выволочем уж как-нибудь вдвоем на улицу, да под откос в овраг и сбросим. Мне кажется, что тебе с этими твоими селекционными опытами надо завязывать. У вас, я чувствую, идет обоюдная мутация, у твоего фикуса четко прослеживается линия мужского поведения. А ты зеленеешь, точнее, почти вся уж зеленая стала. К Новому году мы с тобой, думаю, управимся, и ты жизнь наново начнешь, – неожиданно для себя самой предложила Татьяна.

– Не дам, – взвизгнула хозяйка дома, заслонив собою молодого темно-зеленого своего дружка. – И не фикус он вовсе, не обзывай его так, дифенбахий он. А я зову его Феденькой. Домой к себе ступай, да командуй там!

Ощетинившийся фикус, вроде бы тоже обидевшись, злобно заколыхался всем своим остовом. Татьяну вновь охватила непонятная жуть. Взглянув снова на Зину, она от всей души пожалела стародавнюю свою приятельницу, зеленовато-землистый оттенок кожи лица которой явно указывал на нешуточную, возможно, болезнь. А непонятная, мистическая наполненность некогда уютного и ухоженного дома Татьяну сильно беспокоила, но не из-за себя, она точно знала, что из гостей уйдет сию же минуту, оставаться здесь и дальше становилось слишком тяжелым и бессмысленным занятием. Фикус Феденька изгонял ее из своих владений, ей становилось нечем дышать, появилось даже ощущение, что будто кто-то невидимый подталкивал ее старательно в спину, словно мощным потоком воздуха гнало ее к выходу.

Молчком одевшись, Татьяна под новогодний бой часов покинула дом. Оглянувшись напоследок у порога, она увидела, как Зина, стоя у фикуса, плакала, а темно-зеленые листья Феденьки очень нежно и участливо обнимали ее за худенькие плечи.

– Наверное, я все-таки с Зиной очень уж неправильно вела себя, – как-то вскользь запоздало подумалось Татьяне. – Я вот сама только лишь прикоснулась к безмолвию собственного одиночества, и то мне в праздник одной дома страшно стало, в люди бежать сразу захотелось, а каково на вкус чужое одиночество, когда, может, и поговорить-то сутками напролет не с кем, кто знает, что у человека тогда внутри происходит, – раскаянно вздохнула Татьяна.

– Да ладно, хватит переживать, у нас в жизни у каждого свой фикус имеется, – строго оборвала она себя, спускаясь в темноту по кривым ступеням крыльца.