Текст книги "Повседневные рассказы"

Бишкек – Москва

Со мной в купе на верхней полке ехала Аня, не то таджичка, не то киргизка, – определять человека по национальным признакам за всю свою долгую жизнь так и не научилась. Да и умение это, считаю, лишнее, потому как у каждого народа в избытке имеются дураки и гады, умные и святые, хорошие люди и не очень. Аня относилась к воспитанным. Я давно не чувствовала столь бережную о себе заботу. Аня застелила мне постель. А потом принесла чай. Я смотрела на нее во все глаза, потому что у русских не особо принято, чтобы молодые так заботились о старших, тем более, – о чужих. Маленькая росточком, худенькая, молчаливая, – пожалуй, – это все, что я могла о ней сказать. Первой она не заговаривала, стараясь быть незаметной. В Москве ее ждали брат и муж, друг брата.

– Аня, а ты мужа-то любишь? – задала я вопрос на второй день пути. Она не сразу поняла, о какой любви идет речь, потому что Аню никто об этом до сих пор не спрашивал. Брат решил, что его друг будет ей мужем. Вот и вся история замужества. В Москву ехать Ане не хотелось, она боялась чужого города, но так решил муж.

– Да ты не переживай. Там «ваших» уже больше, чем «наших». Не о чем беспокоиться, защитят в трудную минуту, – неловко пошутила я в попытке успокоить Аню.

В Москву поезд подошел рано утром. Заканчивалась осень, и мы приехали в темноту и ветер. Где-то неподалеку находился Казанский вокзал, но сквозь снег его не было видно. Метро еще не работало, и я никуда не торопилась, поэтому спокойно ждала на перроне, пока Аня перетаскает из вагона свои сумки и узлы.

Ее не встретили, но брат и муж уже где-то ехали по направлению к вокзалу. А пока мы вдвоем стояли на ветру среди снежной круговерти, поджидая их на безлюдном перроне – одних пассажиров увезли родственники, других уболтали таксисты, а оставшихся забрали носильщики.

Внезапно появились тени. Людьми при всем желании я бы назвать их поостереглась. Это были шакалы. Они, приглядываясь к Аниным узлам и сумкам, как-то незаметно укорачивали круги, очень умело пододвигаясь к нам.

– Аня, быстро… лицом к ним. Спиной ко мне, а лицом – к ним…

Аня тряслась, и я струхнула, но пока нам удавалось лавировать. Шакалы смелыми тоже не выглядели. Чтобы напасть, они дожидались какого-то подлого момента. Может, со стороны это выглядело смехотворно, но мы с Аней все время, как подсолнухи, поворачивались лицом к шакалам. Из-за снежной завесы вывернули два милиционера, и никогда еще я не была так рада милиции. Шакалы улетучились, как будто их перенесло порывом ветра на другое место. А милиционеры закурили, и, думаю, что редко им желали столь долгих перекуров, как мы с Аней.

Наконец прибежали брат с мужем, оба мелкие, юркие, быстроногие. На Аню они не обратили никакого внимания, а стали с поклонами благодарить меня за помощь. Наверное, это был самый странный день удивлений. Потому что до сих пор мне никогда не приходилось встречать людей, которые могли нагрузить себя такой огромной ношей – мужа и брата совсем не было видно из-под сумок и узлов. Они хотели прихватить и мою сумку, но я вовремя успела отказаться от их помощи, потому как предпочитаю рассчитывать только на себя. Кто из них приходился Ане мужем, а кто братом, я, как ни старалась, так и не поняла. Ясно было только одно: эти ребята привыкли много работать, остальное их мало интересовало. Но чувствовалось, как и у Ани, врожденное почтение к старшему по возрасту.

Мы мгновенно доскакали всей компанией до вокзала. Я остановилась на площади, а Аня, стараясь не отстать от мужа и брата, на бегу махала мне детской своей ладошкой, пока нас не разделили огромные двери вокзала.

Как ни пыталась, не смогла вспомнить ни одного случая, чтобы какой-то чужой человек вот так же плакал от печали при расставании со мной после трех дней совместного пути…

Тетя Маша крокодил

Тетя Маша Крокодил по отношению к себе вызывала у людей смех, ее и вспоминали для сравнения, чтобы посмеяться. Бесформенная фигура, низкий рост, неказистая походка, коротенькие и толстенькие ручки и ножки заставляли прохожих приглядываться к ней уже издали, она притягивала к себе взгляд. Даже самый равнодушный человек окидывал ее внимательным взором, а потом долго улыбался, смотря ей вслед.

Я относилась к ней приблизительно так же, проходила мимо, приветствуя небрежным кивком головы, пока жизнь не свела нас ближе. Тетя Маша поселилась в одном со мной подъезде, я жила наверху, а она наискосок от моей квартиры на нижнем этаже. В ту памятную зиму мой сынишка часто болел. В детсад, как проклятье, неустанно проникала какая-нибудь кожная зараза, и родители вынуждены были пережидать карантин с детьми дома. На работе я появлялась не чаще двух-трех дней в месяц, в остальные дни приносила больничные листы или, того хуже, неоплачиваемые справки. Меня кое-как терпели, но косые взгляды сослуживцев, потеря заработка и вынужденное безделье хорошего настроения не добавляли.

В один из зимних дней ко мне и забрела в гости тетя Маша – попроведать. Она принесла с собой и гостинец, большое сито с подсолнуховыми семечками. Мы незаметно разговорились. Смешная на первый взгляд женщина поразила меня глубиной и продуманностью своих мыслей, простой и одновременно мудрой жизненной философией. А мой сынулька каждое утро с радостью и восторгом ожидал ее прихода.

Трудно сказать, сколько тете Маше было лет, доподлинно этот факт неизвестен. Она и двадцать лет назад выглядела точно так же. Ясным оставалось только одно, что муж Паша был гораздо моложе ее, может быть, отчасти поэтому она свой возраст старательно скрывала. Но Пашу это нисколько не интересовало, они как-то умудрялись жить душа в душу.

Однажды к Паше откуда-то издалека приехал в гости родной брат. Увидев Машу, пораженный ее обликом, он, как говорили впоследствии люди, «офигел». Долго оглядывал ее орлиным взором, но, надо сказать, Маша от его взглядов не смутилась, безобразнее или красивее тоже не стала. Брат не выдержал длительного ее созерцания и на другой день поутру потихоньку уехал, а потом через некоторое время написал родственникам письмо, которое начиналось словами: «Здравствуй, Паша и Маша Крокодил!». Паша заинтересованности никакой не выказал к злостным братниным словам в адрес жены, а вот Маша крепко обиделась, пожаловалась ненароком одной-другой-третьей кумушке, с тех пор и стали называть ее все от мала до велика тетей Машей Крокодилом.

Паша, как утверждали хорошо знающие его совхозные механизаторы, обладал олимпийским спокойствием. Он никогда и никуда не торопился, ни разу не ускорил свою неторопливую поступь и ни на кого, даже на собаку, не повысил голоса. Рассказывали о нем такой случай. Однажды летним поздним вечером трактористов с поля собирал бригадир на крытой брезентом машине, чтобы развести по домам. За Пашей, зная его кропотливый характер, заехали последним рейсом. В кузове машины сидело уже два десятка грязных, злых и донельзя уставших механизаторов, которым домой попасть шибко не терпелось, чтобы смыть с себя грязь, поужинать и хоть немного отдохнуть перед новым рабочим днем. Паша не торопясь собрал инструмент, столь же кропотливо разложил его по своим местам, медленно оделся и стал закрывать кабину трактора. Пошел дождь. Мужики начали Пашу громко и нервно материть, грозясь уехать без него. Но он привычным спокойным шагом под проливным дождем молчком неспешно дошел до машины, не обращая никакого внимания ни на дождь, ни на грозные окрики. После этого случая Пашу стали ждать в абсолютной тишине, нервы тратить попусту и горло драть понапрасну никто больше не хотел.

Паша для Маши был центром Вселенной. Она любила все то, что любил Паша. Он ходил у нее неизменно чистый, прибранный и сытый. Что бы Паша ни захотел, это было в короткий срок у него на столе. Маша одним вниманием своим и уходом вылечила мужу язву желудка, тот годами о болезни не вспоминал, только иногда с перепоя, да и то недолго. Зимой, когда у механизаторов появлялись выходные и нормированные рабочие дни, Паша и Маша вместе отдыхали. Они сидели друг против друга и молчали.

– Паш, а Паш? – вопрошала мужа Маша Крокодил.

– Че, Маш? – охотно откликался Паша. И они опять подолгу молчали далее. Их краткие диалоги пересказывались на все лады и пересмеивались, но семейная пара к пересудам не прислушивалась, они жили счастливо, им было хорошо друг подле друга.

В начале нашего сближения, когда Маша Крокодил заходила ко мне в квартиру, ее маленькие глазки долго и недоверчиво, словно бы прощупывали меня, будто она хотела убедиться, не буду ли я над ней насмехаться. А после ревизии она успокаивалась, что-нибудь рассказывала из деревенских новостей, а чаще всего возилась с моим пятилетним малышом.

– Тетя Маша, – останавливала я ее испуганно, – у ребенка заразная кожная болезнь, она передается через прикосновение.

– Да что ты говоришь такое, – изумлялась Маша, – дети не могут быть заразными, – продолжая играть с ребенком к его великой радости.

Маше Крокодилу Господь деток не дал, о чем она сокрушалась беспрестанно. Уж она-то, я думаю, своего малыша в детдом бы никогда не отдала, хоть калеку, хоть дурачка какого, любого бы выпестовала любовью своей недюжинной.

Говорить с ней можно было на любые темы, она честно и прямо, без лукавства, высказывала то, что думала. В отношении семейной жизни Маша Крокодил имела четко выстроенные ею самой правила, они в своей справедливости, строгости и неукоснительности выполнения чем-то напоминали солдатский устав.

Нельзя насильно навязывать мужу собственное мнение, надо образовать такую удобопонятную ему обстановку, чтобы он сам захотел выполнить необходимую домашнюю работу, считала тетя Маша. Если хочешь изменить его в чем-то, например, отлучить от пьянства, довольно здраво рассуждала она, то тогда дай ему взамен выпивки увлекательное занятие, например, купи мотоцикл либо машину, к чему его душа тянется, тогда мужик и сам пить не будет. Короче, чтобы свести на нет какой-нибудь мужнин недостаток, ругаться ни к чему, а надо взамен дать что-то очень важное, нужное ему и стоящее. Этой же философской обработке подвергались и предполагаемые мужские измены. Горе той женщине, утверждала она, которая своего мужа победит в дрязгах, счастье сразу уйдет из их дома. Не мне судить, насколько Маша Крокодил была права в своих измышлениях, но на практике у нее получалось все очень здорово, Паша ее ценил, а менять ни на кого не хотел.

Хотя над тетей Машей люди беззастенчиво смеялись довольно часто, к раздорам она не стремилась. Только один раз Маша Крокодил легонько повздорила, но тут ее явно вынудили обстоятельства. Дело было так. В нашем крупном семеноводческом совхозе, отсеявшись, отпраздновали посевную, Борозду, как ее называли. Выдали рабочим заслуженные премиальные, погуляли всласть. На другой день выяснилось, что как-то в суете стался незасеянным отдаленный клин между двумя березовыми колками. Поскольку в район об окончании посевной уже отрапортовали, то в срочном порядке без предупреждения Пашину бригаду на прорыв и отрядили. Про еду хмельные еще трактористы вспомнили только тогда, когда по времени наступил обед, но продуктов с собой, как оказалось, по причине послепразднества никто не захватил. Из-за отдаленности, до села путь составлял около семи километров, возвращаться не стали, решили в обед покемарить в тенечке, да тем и обойтись. Привыкшие подсмеиваться над Пашей мужики, и на сей раз привычке своей не изменили.

– Паша, а ты что своему Крокодилу на премиальные купишь? – подтрунивал над Пашей его напарник.

– А тебе какое дело? – услышали вдруг мужики Машин голос. – Что ты обо мне хлопочешь? Своих забот у тебя мало? Красота скоротечна, совместно с молодостью уходит, скоро и у твоей супружницы морщины по аршину будут, непригляднее меня может стать, не забывай, если часом над человеком посмеяться захочешь, – закончила она свою отповедь.

Напарник даже вскрикнул от неожиданности. Маша Крокодил стояла в пяти шагах от механизаторов под молоденькой березкой, скрестив на мощной груди толстенькие ручки, у ног ее стояла приземистая сумка с Пашиным обедом.

– Ты че, Маш? – оторопел и Паша.

– Опохмелиться принесла, Паш, пообедать, – кротко ответила Маша Крокодил.

– Отдохни, Маш, – пожалел Паша жену, вытиравшую платком пот со лба.

– Некогда, Паш, – проговорила Маша, отправляясь в обратный неблизкий путь на своих коротких крокодильих ножках.

– Ну, чего примолкли, обедать присаживайтесь, – пригласил Паша насмешников. – Я свою Марью ни на кого никогда не променяю, а красавиц вам, дуракам, оставил.

Однажды мой сынок нечаянно уронил вниз со второго этажа игрушечный пистолетик, которым очень дорожил. Боевое оружие малыша, как на грех, провалилось в щель между стеной и лестницей, угодив прямехонько в Машину кладовку. Проведав об этом, сострадательная к ребятишкам женщина, не посчитавшись со временем, в поисках игрушки переворошила все сундуки, ведра и тряпки во всей клети, но маленький пистолетик никак не находился. Тогда тетя Маша планомерно чулан свой освободила, перетаскав хлам на улицу, детально его просмотрев и прощупав. Поздним вечером, уставшая до изнеможения, Маша принесла парнишке игрушку. Она была с головы до ног в паутине, ее пыльное платье, грязные борозды от стекавшего по лицу пота устрашили бы, без преувеличения, кого угодно, но счастливый малыш бросился ей на шею, крепко обнял и расцеловал ее, а о пущей признательности она и мечтать не могла. Неудивительно, что, даже став взрослым, мой сын отчетливо помнит этот случай, доброта хранится в памяти человека пожизненно.

Ровно через год, после недолговременной тяжелой болезни, тетя Маша умерла. С ее уходом все соседи словно что-то потеряли, а Паша при известии о смерти жены постарел сразу лет на десять. Он повесился спустя две недели после похорон, солнечной любви Марьи и ее сердечности ему, чтобы содержать в привычном тепле свою душу, надолго не хватило.

Начать жизнь заново без Маши Паша не захотел.

Сексуальная хулиганка

Валентина жила в соседнем доме. Лет двадцати, лицом не красавица, да и статью не взяла, но будто неводом выуживала интерес к себе у деревенских мужиков. Смелая, вызывающая, сексуальная.

Ее люто ненавидели все бабы, но не я. Вероятно, именно поэтому она выбрала меня в подружки. С горя я рано вышла замуж, сразу после смерти отца – ночью боялась засыпать. А днем… со мной всегда что-то приключалось. Словно рядом боролись две силы. За полгода побывала в четырнадцати авариях. Вышла замуж, родила сына, и стала спать спокойно, но лицом к стенке.

Валентина иногда заходила в гости. Она говорила только о сексе. Ей нравились мужчины. Рассказывала о технике секса, сравнивала партнеров. Никогда мне не было так интересно и весело, как с ней. После каждой встречи долго болели от смеха лицевые мышцы.

Однажды она пришла ко мне на работу в ремонтную мастерскую. Стоял сентябрь, пора горячая – уборочная в разгаре. Я в третий раз растачивала втулку, которая никак не хотела «садиться» на разбитый валик. Мне показалось, что даже престарелый токарный станок стал дребезжать громче, когда увидел Валентину. На ней была простенькая юбка, но с глубокими боковыми шлицами до бедер. Все мужики воткнулись глазами в юбочные разрезы. Они взглядами алчно раздвигали ткань, издали лаская девичьи ноги, пикантно ускользающие в темном пространстве под юбкой.

Во мне шевельнулось что-то нехорошее:

– Ты совсем разденься, пусть народ досыта насмотрится…

– Не могу. Тогда женской тайны не будет, – ответила она, с жалостью оглядывая мой комбинезон. – Я мужикам сегодня сексуальную мечту подарила. У этих бедолаг, пока они дома у баб своих выклянчат, уже всякая охота пропадает, когда те, наконец, их до себя допустят…

Валентина покрутила хвостом и ушла, а ремонтники после ее ухода забыли о работе, не могли успокоиться до самого вечера. Бродили по мастерской, нервно потирая руки, будто все разом вспомнили, что они мужчины.

Потом ее не стало видно – переехала в город. Мы теперь виделись совсем редко. Городское раздолье изменило Валентину. Она по-прежнему часто меняла партнеров, но относилась к этому уже без романтики, с преобладающей долей цинизма:

– Я честная, больше двух не завожу, – хохотала она у себя во дворе, когда приезжала в деревню.

Только раз Валентина забежала ко мне. Ее глаза горели волшебным светом. Она с восторгом сообщила, что полюбила хорошего парня Сергея, «сексуального гения»:

– Ты знаешь, у него все такое прекрасное, изогнутое, похожее на банан…

Во мне почему-то проснулся стыд, и я не совсем вежливо выпроводила ее.

Месяца через два поползли слухи, что Валентина лежит в городской больнице – избитая, с переломанными ребрами… Рассказывали про «кару» за измену – любимый поймал ее с «хахалем». Тот, другой, сбежал, выпрыгнув в окно, за все сполна расплатилась Валентина.

Дождавшись выходных, я поехала в город навестить Валентину. Она лежала у дальней стены палаты, но даже в полутьме разноцветно сверкали ее синяки. Курочке некуда было клюнуть – лицо и руки, ноги – все отливало чернотой и зеленью…

– Ненавижу тебя! Всегда ненавидела! Подругу корчишь? А сама, небось, рада… Да заразы ты боишься, потому и честная…

Злоба Валентины испугала меня больше, чем ее увечье.

Вопреки здравому смыслу, они поженились, как только у невесты срослись кости. В медовый месяц Валентина своему «сексуальному гению» проломила голову утюгом…

Жить друг без друга они не могут, но соднова дерутся, разбегаются, снова сходятся… Один – «разбериха», другая – не «спустиха», славная вышла пара. Так и воюют до сих пор…

Хмурым утром осеннего дня

Затренькал будильник, четыре часа утра. Пора вставать. Полина резким движением откинула одеяло. За стеной едва прослушивались стоны мужа Владимира. Вот и дожила она до черных дней и беспроглядных ночей, до стынущей постели. Чтобы дать ей немного вздремнуть, муж покинул родное ложе, а сам притулился, скрючившись на жесткой кровати сына под старым колючим покрывалом, а ей все равно удалось поспать лишь урывками. Чем тише долетали до Полины шорохи из соседней комнаты, тем мозг ее жестче стремился улавливать любое даже малейшее звучание, а сознание упорно желало по-прежнему контролировать семейную ситуацию. Какой уж тут сон, если вся их жизнь идет наперекосяк. Но ни заставить, ни уговорить себя безучастнее относиться к происходящему она не могла, слов таких утешительных для себя еще не придумала, да и жизненная сложившаяся философия не позволяла.

Поздняя осень чувствовалась уже не только на улице, но и в доме. От окна из-за занавески несло холодом, а при соприкосновении с полом ноги Полины обожгла жестокая стынь. Споро одевшись, она подошла к Владимиру. Неяркий свет из коридора нежно обрисовывал дорогие сердцу черты его лица. Ей до судорог в руках захотелось обнять мужа, прижаться к его груди, успокоено побыть возле него в исцеляющей неподвижности хоть несколько минут, как в прежние годы когда-то. Но тревожить мужа она не стала, а поспешила на цыпочках в кухню растапливать печь.

Хлопоты по хозяйству привычны для Полины, вслепую может уже управляться. Истопив печь, изгнав из дома скопившийся за ночь холод, и сварив суп, который вряд ли они сегодня съедят, скорее автоматически, чем осознанно, выполняя дела, обдумывала уже по сложившейся привычке свой дальнейший план действий. Как ни крути, Владимира надо срочно показать врачу, вполне очевидно, что ему нужно более сильнодействующее лекарство. Вызов доктора на дом технически осуществить ей, конечно, несравненно легче, позвонила и жди спокойно, но тогда ожиданием вконец измучается Владимир, а кто знает, насколько его сил хватит, сутки напролет, почитай, стонет. Успокаивать, тешить себя обманом тоже не стоит, болезнь мужа далеко зашла, без сильного постоянного обезболивания ему уже не обойтись, – без наркотиков, стало быть, если называть вещи своими именами. А их не только врач выписывает, еще визы нескольких медицинских чиновников нужны. Пока всех обегаешь, не один час уйдет, порядочно времени на это надо, да чтобы до конца рабочего дня изловчиться нужно успеть. А потом остается только за лекарством сходить в аптеку, уже с готовым рецептом, но это нетрудная задача, и бегом пробежаться она сможет. Следовательно, чтобы сегодня лекарства начать больному принимать, выход остается только один, – вести его к доктору на прием в поликлинику. И как хорошо, что сегодня понедельник, – все нужные ей специалисты должны быть на своих рабочих местах. Приняв единственно правильное решение, разделив на предполагаемые, четко пронумерованные этапы свои предстоящие действия, Полина поспешила к постели мужа.

– Володя, родной мой, прости, что потревожила. Предупредить хочу тебя, я ухожу в поликлинику, очередь хочу пораньше занять. К врачу тебе надо, деваться нам с тобой некуда больше, если уж так крепко тебя болезнь прижала. Сейчас около шести часов утра, талоны на запись к врачам выдавать начнут в регистратуре к половине восьмого, я должна первой в очереди быть, талонов могут и вообще не дать, или один-два, а мне записать тебя во что бы то ни стало надо. Я как талон к врачу возьму, за тобой прибегу, имей в виду, сегодня на утро такой расклад наших с тобой дел.

– Ступай, – прошелестело в ответ ей только одно-единственное слово.

Попроще одевшись, Полина шагнула в ночь.

На улице приближение утра еще не чувствовалось. Исходило сердитым плачем непроглядное черное небо. Его присутствие над головой скорее ощущалось, чем виделось, оно просто должно было там быть, по памяти. Городская улица больше походила из-за еле угадываемых силуэтов угрюмых домов на необитаемую, покинутую жителями, убогую деревеньку, даже лая собак не было слышно. Ледяной дождь скоро сменился колким мелким снегом. Недовольный тяжелой работой, уставший за ночь ветер, с жуткими подвывами, словно желая заставить Полину вернуться обратно, бросал ей горстями в лицо секущие кожу льдинки. Смотреть под ноги в непроницаемой темени не имело смысла, кругом хлюпала грязь, поэтому женщина старалась придерживаться примерно середины дороги, шла наугад, по наитию. Казалось, что жизнь людская прекратила свое существование, угасла давно и безвозвратно, настолько отчетливо проявлялось теперь в этот миг предрассветное тоскливое одиночество, неприкаянность человека, чуждость его появления в трясинном мраке.

Высокое крыльцо поликлиники продувалось всеми вольными ветрами. Порадовавшись, что ей удалось прийти первой, а это означало, что начальный этап намеченного плана ею удачно завершен, Полина захотела освоиться. Она нащупала зябкими руками огромный висячий замок на двери, определила незряче и дверной проем, здесь, втиснувшись за косяк, и встала, определила себе надел, застыла в медленном ожидании, как вымуштрованный часовой на посту. И не было, мимолетно подумалось ей, на свете такой силы, которая смогла бы выковырнуть ее живьем с этого места. Ни грозный ревущий ветер, ни секущий дождь, чередовавшийся со снегом, ни темень непроглядная, ни казавшееся нескончаемым одиночество, не могли охладить, поколебать ее уверенность в правильности, четкости и необходимости своих действий.

Холоду Полина старалась не поддаваться. Непреклонное противостояние всяческим невзгодам за последние годы обучило ее исполинскому терпению, породило немыслимую в других обычных условиях выносливость, наградило за стойкий характер двужильностью. Полюбив Владимира еще с юности, вырастив сообща детей, она не хотела со своим женским счастьем расставаться. Против всякой логики, против здравого смысла, по велению любящей души, но уж никак не рассудка цеплялась она за его уходящую жизнь всеми малыми своими возможностями, и замедлить, приостановить ход недуга его ей все-таки иногда удавалось. Казалось, что сама смерть, настырно стоявшая без малого семь лет на пороге их дома, считалась с ее могучей неукротимой любовью, щадила ее великое чувство, и порой отступала, великодушно продляла напоследок часы счастья, занимаясь другими своими зловещими делами.

Полина прекрасно понимала, всем сердцем чувствовала, ощущала призрачность относительного семейного своего благополучия, но благословляла каждую подаренную ей минуту земного пребывания около мужа. Ей с Владимиром всегда было хорошо вдвоем, даже в болезни, испытании, молчании согревала ее душу любовь. И сейчас Полина ясно видела, что уходящее счастье ее похоже на клочья расползающегося осеннего тумана, его можно ощутить, даже в каком-то смысле прикоснуться к нему, но удержать его она не в силах, как не в силах остановить, поймать или утихомирить злой холодный ветер, пронизывающий ее насквозь до последней клеточки иззябшего тела.

Сжавшись, подбегали, вынырнув из ставшей блекнуть темноты, продрогшие горожане, занимали очередь, переговаривались, кто с деланным спокойствием, кто с явной злостью.

– Фонарь-то уж можно было повесить, неужели копеечной тратой прикрываться властям не стыдно, на бедность ссылаться. Сами компьютерами в кабинетах обставились, да не простыми, трубчатыми, а жидкокристаллическими, дорогими, о здоровье собственном пекутся, а люди на ветру в очереди за талонами к врачу последнее здоровье теряют, да еще не зги не видно, того и гляди, что лоб расшибешь, в колдобине завалившись, – в сердцах бросил подоспевший знаток по компьютерам.

– Встанешь раным-рано, отстоишь очередь, а талонов на прием к врачу и нет, штук пять если выкинут, то и хорошо. К узким специалистам, к кардиологу, невропатологу, совсем не пробиться, неделями к поликлинике тропу топчешь. А каждодневно около их кабинетов не протолкнуться от блатных да каким-то чудом записавшихся пациентов, когда и как успевают люди, во сне или по блату, что ли? – возмущался от души пожилой мужчина, бывший в очереди следом за Полиной. – А запишешься на прием когда, так тоже сильно не возрадуешься, не все врачи больных и за людей считают. Игорь Викторович меня из кабинета самолично месяц назад за шкирку выкинул, спорить я с ним взялся по дурости, что таблетки мне от давления, им выписанные, не идут, тошнит меня от них, аж сознание теряю. Не посмотрел, что в отцы ему гожусь, осерчал так. Орал как недорезанный кабан на всю больницу. Хоть и выпроводил он меня, а время прошло, лечиться надо и деваться некуда, опять к нему иду.

Полина молчала, потому что твердо знала, что она-то как раз без талона ни за что из поликлиники не уйдет. В регистратуре им себе дороже будет, если лукавить с ней начнут. «Владимир сегодня начнет принимать нужные ему лекарства» – это все, что она знала, что ей требовалось знать и довести это свое знание до логического позитивного конца. И отклониться от исполнения этапов намеченного ею плана она попросту не могла, потому что на сегодняшний день это было ее жизненным законом и спасительной молитвой одновременно.

Обогнав замешкавшуюся с замком работницу регистратуры, Полина, спустившись неловко по крутой лестнице в подвальное помещение, где располагалась регистратура, обнаружила внизу уже человек двенадцать, прошли, видать, те с черного хода, чьей-то заботливой шерстяной лапой впущенные со зверской стужи в благодатное тепло. По-прежнему молчком раздвинула Полина окоченевшими негнущимися руками нужных кому-то, а потому и важных индивидуумов, назвать их людьми после перенесенного ею холода она как-то посовестилась. Кто не захотел сам посторониться и пропустить ее к заветному окну, отодвинула взглядом. Было в ее измученном лице, кроме скорби, еще столь категорическая решимость отстаивать при любых обстоятельствах свое правое дело до конца, что даже именитой наружности участник войны, заглянув Полине в глаза, слегка отстранился, убрал упиравшиеся ей в грудь костыли. Задеревеневшими губами, стараясь тверже выговаривать слова, она назвала адрес, фамилию мужа и врача, попросив выдать ей талон с первой очередью. Получив заветный кусочек картона, убедившись в достоверности внесенных в него данных, вздохнула с некоторым облегчением, второй этап трудного и очень важного дела был также окончен.

Делить дела каждого дня на части, реализовывать их поэтапно Полину за семь лет упорной борьбы за угасающее счастье приучила сама жизнь. Не за каждое дело можно взяться, особенно, если кажется оно непосильным и совсем несбыточным. Раздробив же работу на части, на последовательные маленькие этапы, можно неспешно прийти к позитивному результату, потому что в процессе осуществления теряется неуверенность, уходит страх, исчезают и сомнения, освобождая поле деятельности разумению и решительной твердости. Как сегодня, к примеру. Медленно и постепенно, терпеливо и настойчиво старалась теперь Полина выиграть у судьбы время, отвоевать у смерти свою любовь. По сути же, если судить начистоту, без самообмана, ей важен был только конечный результат, а пути подхода, какими бы тяжкими они не казались, Полина особо в расчет не принимала. «Если так надо, то так и будет», – говорила она себе эти слова каждый день перед началом всякого дела.

Третий этап намеченного ею плана действий времени на раздумья Полине не дал, она бегом побежала к автовокзалу, взяла такси и поехала домой за Владимиром, чтобы вовремя поспеть к началу врачебного приема, в запасе имелось всего полчаса. Судя по радости, вспыхнувшей в глазах измученного болезнью мужа, последние два часа были и для него настоящим испытанием. Таксист помог усадить больного в машину, а потом проводил их по крутой узкой лестнице на второй этаж поликлиники. Расплатившись с ним, Полина готова была заплакать от радости, потому что и этот этап, представлявшийся ей самым трудным, был успешно пройден.

Попасть в кабинет врача, несмотря на полученный утром в регистратуре талон с первой очередью, оказалось делом далеко не простым. Пока Полина поднимала с лавки Владимира, кто-нибудь из блатных посетителей проскальзывал в желанную дверь. Стараясь ни одним лишним движением не выказать нарастающей тревоги, Полина молча одновременно наблюдала и за ухудшающимся состоянием мужа и за увеличивающейся толпой перед входом в кабинет врача.

– Люди, я прошу вас, я очень сильно прошу вас не мешать мне. У меня первая очередь, я никого больше не пропущу перед собой. Взгляните, мне тяжелого больного надо провести на прием. Я крайне прошу вас отойти от двери, – довольно решительно попросила Полина.

За исключением одной крепко пахнущей табаком толстой дамочки, все столпившиеся, не говоря ни слова, отодвинулись на достаточное расстояние, пропуская Полину с шатающимся от слабости мужем в кабинет.

– Мне сам Игорь Викторович велел к нему сегодня зайти, и без записи всякой, – взвизгнула возмущенно дама, повиснув на спине Полины, желая отодвинуть ее с дороги.