Текст книги "Повседневные рассказы"

Звероуловление

Философскими и религиозными мыслями Семен Бабанин никогда себя не утруждал, уклад деревенской жизни к этому не особо располагает. Когда наработаешься до седьмого пота, остается одна мысль – добраться до постели, а утром с петухами – снова за работу. Но после болезни, убоявшись зыбкости земной жизни, стал Семен Бабанин задумываться о спасении своей души. Начал всерьез опасаться, что внезапно издохнет без покаяния, как домашний скот. В ад угодить он не боялся, потому что сильно больших грехов за собой не чувствовал, но и рая, понимал, тоже не заслужил. А болтаться многие тысячи лет между небом и землей после смерти ему жутко не хотелось.

Поскольку его дед с бабкой были людьми православными, то и он, шибко не заморачиваясь, в ближайшее воскресенье решил двинуться в районный центр, в церковь Покрова Пресвятой Богородицы, чтобы отстоять свою первую службу.

Как ни торопился, все же припоздал, народ в храме уже усердно молился. В глаза сразу бросилось, что в левом углу тучный священник принимает у прихожан исповедь. И Семен с душевным восторгом вознамерился тоже сегодня исповедаться и причаститься – надо ведь когда-то начинать… Оглядевшись по сторонам, он чистосердечно поразился красоте и величественности церковных икон. У него дома в пристройке, которую давно отвел себе под мастерскую, на верхней полочке стояли бабкины иконы. Но они пугали Семена своей древностью, сурово проступающими сквозь старые доски темными ликами. В храме же иконы сияли яркими красками, были удобопонятными, походили на рисованные портреты людей. Семен позволил себе налюбоваться ими вволю. Иконы Христа Спасителя и Богородицы он угадал сразу, может, видел уже где, может, душа подсказала. Смутился перед грозным взором Архистратига Михаила, инстинктивно сделал попытку перекреститься, да убоялся своей неумелости, занесенная было ко лбу рука стыдливо опустилась. А вот Николая Угодника, казалось, он знал всегда. Вон в полутьме в дальнем углу икона его высвечивает. Бабка говорила:

– Когда ежели будет тебе совсем худо, Семушка, молись Николаю Угоднику. Он на всякую сердечную молитву отвечает. Ни одного человека в беде не бросил без помощи.

Бабка рассказывала, как один китаец стал в реке тонуть. А до этого видел икону Николая Угодника на вокзале, когда мимо часовенки с поклажей тяжелой волокся. Забыл китаец имя святого не то от страха, не то имя трудное для китайской памяти оказалось, начал голосить, что на ум пришло:

– Дядька с бородой, помоги! Дядька с бородой, помоги!

Помог Николай Угодник китайцу – хоть иноверец, а вытащил его из воды, не дал человеку утопнуть. Потому как – сердечно просил…

Взгляд Семена притянула висящая в простенке средних размеров икона с незрячим женским ликом. Он не понимал, в чем дело, но готов был поспорить, что она источает свет. Не по каким-то незнакомым ему законам физики, а по ощущениям души. Подошел совсем близко, хотел прочитать мудреную надпись, но не смог. Девочка лет пяти, свободно расхаживающая по церкви, заметив непорядок, поспешила к Семену. Подергала его снизу за пиджак и громко сказала:

– Дядя, это Матрона Московская.

Семен постоял еще немного возле Матроны, потом прошел вглубь молящихся: хотел научиться складывать персты, да правильно накладывать на себя крестное знамение. Как гражданин советской страны он ни раньше, ни сейчас этого делать не умел, да и к познанию особо никогда и не стремился, поскольку со школы ему усердно вдалбливали, что Бога нет. Это потом уж он сам по себе докумекал, что Господь на небе и на земле всем управляет. Через набитые шишки пришлось познавать бесценную истину.

С душевным трепетом перекрестив себя в первый раз, поразился новому чувству: будто горячая волна, как после стакана водки, прокатилась по телу, хотя в храме было довольно прохладно, весна на Алтай еще не совсем пришла. Семену на миг даже показалось, что здесь его очень давно ждали, только он этого не знал, потому и не приходил. Принялся в слова молитвы вслушиваться – не все, но вроде в основном понятно, о чем идет речь.

Вновь рядом оказалась девочка, которая познакомила его с иконой Матроны Московской. Крепко ухватила за указательный палец, потянула к священнику на исповедь. Отстояв очередь, Семен с некоторым трудом опустился на колени возле табуретки – его ноги, с раннего детства натруженные крестьянской потной работой, согнулись с привычным болезненным скрипом. Священник, внешне похожий на недавно вышедшего на волю зека, приняв исповедь, строго спросил:

– К причастию готовился?

– Душой готовился… Хотелось бы… Я первый раз сегодня…

– Молитвы, спрашиваю, читал? Постился?

– Какие молитвы? Да нет. Я и не знал даже, что надо читать. Не знаком пока. Ну и не постился, не приучен…

– До причастия не допускаю. В следующий раз готовься… как положено…

Расстроенный Семен, пригнув от бесчестья голову, на скрипучих своих ногах подался к выходу.

У самой двери его догнала девочка:

– Не плачь, дядя. Отец Игнатий… он такой…

О том, что был в церкви, домашним своим от стыда никому не признался, соврал, будто ездил в район по хозяйственным делам.

В следующий раз Семен попал в церковь примерно через год. Затянула жена Валентина, когда они ехали уже на обратном пути с похорон тещи. Зашли, осмотрелись, смиренно постояли у входа. Валентина достала из-за пазухи заветный гаманок, без скупости накупила свечек. Время послеобеденное, народу почти никого не было, только в глубине церкви возле голландки сидели на зеленой скамейке старушки. Семен, понимая, что Валентине сейчас особенно трудно, не стал отправлять ее назад в церковную лавку – она по растерянности не выспросила, в какие места ставятся свечки за здравие, а куда – за упокой. Мимо проходила монахиня.

– Матушка, – тихонько окликнул ее Семен.

– Да что вы все ко мне обращаетесь, – возмутилась монахиня, сверкая черными глазами. – У других вон спрашивайте.

Семен даже отстранился от испуга.

– Вот так раз. И цепных псов не надо, – вырвалось у него по-деревенски резко.

Свечи все же поставили. Валентина с чувством приложилась к иконе Богородицы, долго молилась, похоже, за новопреставленную рабу Божью Матрену. Ни с того, ни с сего к ней вдруг с криком подскочила церковная старуха:

– Ну, кто так крестится? Что ты мух вокруг себя разгоняешь?

– Ты почему ее правильно креститься не научил? – пошла старуха в разгон и на Семена под одобрительный говор своих престарелых подружек. Он не стал ввязываться в перепалку, молча вывел Валентину из церкви.

Возле калитки вынимал свое грузное тело из иномарки отец Игнатий.

– Ты что, матушка, в брюках в храм молиться ходишь? Разве не грех ли это? В другой раз – не пущу, так и знай!

Сказал, как отрезал. Семен с грустью посмотрел на отца Игнатия – того шагах в пяти остановил телефонный звонок. Влезла нехорошая мысль:

– Мне за такой дорогущий телефон в колхозе с полгода горбатиться бы пришлось…

Валентина проплакала до самого Дома культуры, где с незапамятных времен останавливались автобусы до их деревни.

– Хоть и приходишь в церковь раз в три года по великой нужде, а все равно на человеческое хамство нарвешься, – задумчиво подвел итоги Семен. Дорогую машину священнику иметь – не грех. Мобильным телефоном пользоваться – тоже не грех. Сам отец Игнатий не прочь с постным видом шило в зад под видом заботы любому человеку с размаху воткнуть – никак не грех… А брюки женщине надеть – грех, надо, чтобы как в тринадцатом веке, страдала и мерзла… Старухи в церкви – как с цепи все сорвались… последних прихожан, кто осмелится зайти… чуть не силком из дома Божьего изгоняют… Куда катимся? Прости нас, Господи, грешных… Жалуемся, что живем плохо, а другую жизнь, лучшую, мы разве заслужили? – продолжал он привычно бурчать себе в бороду, пока не доехали до деревни.

Потихоньку катилось в заботах время. С весны до осени Семен работал в колхозе на тракторе, а зиму пережидал скотником. Деревенская жизнь шла своим рабочим сезонным чередом. Прошло еще года два-три. Семену дали инвалидность: временами беспокоило сердце, болели суставы. Работать в колхозе он сразу бросил, появилось и свободное время. Валентина стала больше смотреть телевизор, а Семен по деревенскому всеобщему мнению окончательно тронулся умом – купил себе компьютер. Сначала до одури каждый день играл с внуком Васькой в военные игры, потом остепенился, с новогодней пенсии провел скоростной Интернет, и с Рождества Христова загорелся с помощью Яндекса освоить азбуку православия: начал читать святых отцов, выучил наизусть «Отче наш» и «Богородицу». По вечерам, к неудовольствию Васьки, занялся изучением Нового завета. А на ночь читал Псалтирь. По воскресным дням Семен делал только самое необходимое по хозяйству, в остальное время постигал смысл молитв у себя в пристройке. Среди других молитвенных наставлений, заветов и посулов ему отчего-то запомнилось: «от мысленного волка звероуловлен буду». Хоть и сложно сразу все уразуметь, да звучит хорошо и смысла много, если подумать.

Поговорить о православии в деревне ему было не с кем. Советское время истребило веру в людях. Старики Богом не интересовались. Его соседке бабке Вере, шустрой и неугомонной в работе, перевалило уже глубоко за семьдесят. При встрече она всегда строго выговаривала, что зря он столь резво в веру вдарился, других дел невпроворот. И, к великому стыду Семена, бабка Вера неизменно с игривым хохотком вспоминала, как он, опившись паленой водки, бегал нагишом по деревне:

– Спасибо, Семушка, порадовал старуху, на стоящего мужика досыта насмотрелась… Перед смертью еще бы разок не отказалась взглянуть…

Скоро страх «скотской» кончины без покаяния снова погнал его в церковь, уж очень хотелось ему попытаться душу свою спасти. Все церковные стычки старался забыть. Вспоминал лишь божественную красоту икон, духовное торжественное песнопение, и девочку, которую сейчас, наверное, и не признал бы.

Когда лежал Семен в городской больнице, сподобился с батюшкой добрым, отцом Георгием, о вере потолковать, тот его исповедал и причастил прямо в больничной палате. Жаль только, что мало времени он общался с отцом Георгием, умер батюшка вскорости от рака легких, болел шибко. Отец Георгий растолковал Семену жизненную правду:

– Одни священники просто работают в церкви, как твой этот отец Игнатий. Привыкают. Другие пожизненно служат Богу и людям. Ты, Семен, осуждать никого не спеши, лишние грехи на себя навьючивать по оплошности или незнанию ни к чему. Хочу дать тебе совет: надо лишь чистосердечно любить Бога и людей, ну и жить по совести, остальное само собой приложится. И помни, что каждая овечка будет подвешена за свой собственный хвостик. За себя старайся. Господь все видит.

А потом, хитровато улыбаясь, добавил: «По совести, между прочим, жить тяжелее, чем по закону…»

Семен долго раздумывал, как ему существовать дальше, а потом все же поехал в район на разведку. Походил вокруг храма, поговорил с церковным сторожем. Тот доверительно сообщил Семену, что через неделю к ним приезжает сам епископ. Сторож много чего нарассказывал, а в конце разговора с восторгом пригласил Семена на воскресное Богослужение:

– Благословление владыки обладает особой благодатью…

На этот раз Семен честно и усердно подготовился к исповеди и причастию. Прочитал положенные молитвы, три дня постился. Перед поездкой волновался больше, чем перед первым свиданием с Валентиной. Встал затемно, быстренько управился по хозяйству, и почти бегом ринулся на центральную трассу – ловить до районного центра попутку, даже автобуса не стал ждать, чтобы попасть в церковь не позже других прихожан. И на службу не опоздал.

Полы в храме в честь приезда епископа были устланы красной дорожкой и коврами, да и народу тоже было намного больше, чем в первый раз на обычной службе. Семен смог протиснуться сквозь толпу не столь далеко от входа, чувствовал себя в прекрасном настроении, усердно молился. Но уже через полчаса почувствовал мелкое дрожание в коленках, больные ноги с непривычки устали. И новая беда приключилась – мысли странные в голову скопом хлынули – совсем как волки в той молитве… Семен начал в службу прилежнее вслушиваться, чтобы места в голове на глупости не оставалось. Сперва получаться стало. А тут женщина молодая да красивая рядом с ним оказалась. У Семена враз все внимание на нее переключилось:

– До чего же бабочка ладная: ноги как бутылочки, а сама – как куколка.

Блудные мыслишки нарисовались вскоре. Семену стыдно, в церкви он все же, пришел душу спасать, а сам грехи на себя цепляет. Весь вспотел, похоть от себя отгоняя. Смотрит, а молодайка перед иконой Божьей Матери поклоны усердно кладет раз за разом, а потом и плакать взялась… Жалко ему ее стало, но постарался отодвинуться, потому как помнил – молиться сюда пришел…

Видит, а перед ним мужик стоит, а на нем сапоги рваные. Стал про его сапоги думать. Только отогнал эту мысль от себя, как другая на подходе – вспомнил, что второпях корову не напоил. Ругать жену Валентину начал, не догадается она корову напоить. Телевизор свой смотрит, наверное, или лежит себе, дрыхнет на диванчике, так и проспит все Царство Небесное… С коровы и жены Валентины на дрова и сено переключился. Служба где-то уже далеко от него идет. А ему молитвы слушать будто и некогда стало, о соседях своих деревенских думает. Как Иван Бражников у него кусок огорода прошлогодней весной отнять захотел, да не вышло. Улыбнулся Семен от воспоминаний, потому как на ум ему пришла драка с Иваном, здорово бока намял он тогда дорогому соседу, да и другим досталось, когда разнимать полезли…

Устал вконец Семен. Не ноги смаяли, а борьба с мыслями его истомила. Вышел на улицу, стоит на морозце, думает:

– Тяжело, наверное, православным человеком стать. Вот сам он еще даже одну службу не отстоял, а уже заморился. Но отказываться от желания душу свою спасти тоже как-то не хочется. Решил дождаться конца службы, да с владыкой этот вопрос обсудить, тот уж наверняка знает все тайные и явные методы борьбы с вредными мыслями, наверняка на своей душе православной уж много чего познал и вынес, авось, что дельное присоветует.

Повеселел Семен от принятого решения. Жизнь без малого прожил, а всегда все с трудом ему доставалось. Сегодня в первый раз с ним такое приключилось, когда «тяжело» и «правильно» рядом встали, и путь верный будто сам собой наметился, вроде подтолкнул кто на правильную дорожку. Всегда бы так, что ли…

Со светлыми мыслями Семен вернулся на литургию. Уверенно пробрался внутрь церкви, с утроенным усердием предался молитве. Рвения хватило минут на десять, потому как начал всматриваться в одеяние владыки, стал подсчитывать в уме, сколько стоит золотая парча и епископская митра с драгоценными каменьями. А тут мальчики-подхалимчики засуетились с фотоаппаратами, «селфи» делают. Прыгают как бесенята по ногам прихожан, чтобы владыку лучше заснять. Отец Игнатий вопросительным знаком изогнулся, и лицо свое пасмурное елейной улыбочкой разгладил. Свита тоже важностью и золотом блистает. Смутилась совсем Семенова душа: вспомнил рваные сапоги мужика, который в дверях церкви молится, еще раз взглянул на дорогое облачение епископа… на мальчиков-подхалимчиков с фотоаппаратами… И взмолился:

– Господи, да что же это здесь делается? Кто в храме-то главный? Ты, Господи. Да Мать Пресвятая Богородица! Апостолы наши. Святые православные. Дом-то ведь это Твой, Господи! Уважаю я, конечно, сан владыки, но меру-то с фотографированием тоже бы надо знать… И к чему такое богатство показное? Прихожане-то по-всякому живут… Лучше бы сиротам помогли… да калекам… И цены бы на свечечки в церковной лавке чуток сбавили… Глядишь, и к простым людям ближе бы стали… Ты ведь, Господи, в Новом Завете читал, в хлеву родился, простым плотником в миру был… Перед народом не кичился… бесплатно чудеса являл… Прости меня, раба Твоего грешного, недостойного… Что-то я совсем запутался… Не пойму уже совсем, куда идти надо и к чему стремиться…

Семен снова продрался сквозь молящихся к выходу. У крыльца в смятении перекрестился на храм… И в расстроенных чувствах подался в обратную дорогу к себе в деревню, чтобы в благодатной тишине молиться в своей пристройке. И совсем уж грустно прозвучала его сердечная мольба:

– Господи, сколько Ты дашь мне еще попыток приблизиться к Дому Твоему?.. Прости раба Твоего грешного… недостойного…

Антиутром в антигороде

Это утро началось для меня глубокой ночью. Из красноярского аэропорта позвонил младший сын. Прилетел из Москвы. Хотел устроить мне сюрприз перед Новым годом. А теперь застрял на полпути: не смог снять деньги, банкомат зажевал карту. И наличность почти закончилась – денег уж точно не хватит на два автобусных билета – сначала из Емельяново до автовокзала, а потом до дома. Я расстроилась, потому, как не понимаю – вот в кого такой бестолковый уродился?! Зачем ехать из благополучной Москвы под Новый год в глушь, а антигород, да еще в самые холода? Уже во времена Герцена все нормальные люди знали, что здешние места – гиблые, коли ссылали сюда по судебным приговорам самых опасных людей – декабристов с уголовниками вкупе. Антигород казаки первоначально основали без малого четыре века назад. Чтобы им скучно не было, их переженили, а в невесты со столиц согнали «гулящих жонок», да и перепроводили в антигород. И после власти тоже не скупились: обе столицы от политических и уголовных элементов планомерно чистили, а «очистки» в антигород отправляли. И из достопримечательностей в антигороде по сей день – пятидесятиградусные морозы, болото и тайга кругом, конечно. С медведями-людоедами, и зеками, бывшими и настоящими.

Первую половину ночи возмущалась – почему человек не понимает, что не за тем я его непомерными усилиями из этого гиблого болота выталкивала, чтобы он вот так запросто назад возвращался. А вторую половину ночи уже сердилась, что теперь его еще и выручать спешно надо, а потому требуется выслать через банк примерно тысячу. Господи, а у меня за душой только четыреста рублей – оставила крохи, чтобы кое-как дотянуть до пенсии. Но, надо признать, сюрприз удался на славу – если глаз не сомкнула всю ночь, думаючи, где спозаранку искать недостающие денежки. Новый год через два дня, кто даст в долг? К празднику местный народ месяца за два начал готовиться, чтобы хоть как-то новогодний семейный стол достойно обставить. Богачей среди моих знакомых нет. И, как ни крути, ситуация неприятная. На исходе ночи решила: пойду с утра пораньше наугад. Кого встречу, у того и просить буду.

Как решила, так и сделала. Вышла из дому еще затемно. А на улице – никого. Мороз, туман, и даже собаки не бегают. Дошла до базара. Там в некоторых углах несчастные торгаши на лютом морозе уже шевелиться начали. Присмотрелась. Есть один знакомый – Михаил с Волги, я у него носки из козьей шерсти покупала. Торговалась до одури. Вряд ли он меня смог забыть за два-три месяца, обычно годами помнят. Подхожу, прошу слезно:

– Михаил, одолжи пятьсот рублей, к вечеру перезайму, отдам.

– Как наторгую. Пока у самого пусто. Подожди маленько, вот покупатель пойдет, тогда уж точно дам…

Вижу, что помнит, не забыл. И не врет. Но деньги-то срочно нужны. Наседать бессовестно стала.

– Дорогой, ищи, где хочешь. Выручай. Сын в аэропорту застрял.

Михаил понял с полуслова. Взял у торговых сотоварищей в долг. Минут через пять деньги были уже при мне. Всю дорогу до банка молилась за здоровье его детей.

На улице темень – глаз выколи, а в банке народу – не протолкнуться, наверное, перед праздником платежи по кредитам погасить хотят. Взяла талон на перевод. Делать нечего, придется выстоять очередь. Присесть некуда, все сидячие места заняты. Вскоре, чувствую, больные ноги уставать стали, и бессонную ночь начала ощущать – разум в кучу собрать не могу. Да ведь и старость – не радость, дня в своей жизни спокойно не прожила, организм изношенный, силам-то неоткуда взяться. Переминаясь с ноги на ногу, слегка пошатываясь, отстояла еще минут двадцать.

Чтобы отвлечься от мыслей о близком обмороке, стала народ вокруг себя рассматривать. Справа вертлявая дамочка стоит, на боку дыру вертит. Хорошо, что молчит, а то половина мужиков уже бы разбежалась от ее глупостей. Слева – мужик с глубокого похмелья, Новый год досрочно отмечать начал, перегар – как химическое оружие, кто в себя вдохнет, сразу преставится. Прямо передо мной – зек ерзает, туда-сюда шмыгает. А в перерывах, как и я, людей взвешивает, кто на сколько тянет. Похоже, вышел из тюрьмы недавно, еще не совсем к воле привык. Не особо серьезный зек, глубинной крепости духа не видно. Сидел часто, но малые сроки. Ни позвоночника не чувствуется, ни зековского кодекса чести. За ним в очереди – камуфляжный парень набычился. Кредитов пять, сердешный, имеет, судя по бумажным платежкам в руках.

У банкоматов очередь плотнее, но движется совсем медленно. Служивых людей полно, в милицейской и военной форме. Снимают деньги изредка, все больше платежи через банко-маты проводят. Тяжело народ живет. За свои мечты проценты непомерные платит.

Сбоку у перегородки освободилось место. Быстренько сменила позицию, привалилась спиной на зеленую твердь. От стремительного перемещения закружилась голова. Пальцами обеих рук потерла лоб, а боковым зрением вижу, что зек глаз с меня не спускает. Скорей бы уж очередь подошла, что ли, – четверых переждать осталось: вертлявую дамочку, зека, похмельного мужика и камуфляжного парня. Смотрю, зек вихлястыми шажками ко мне вознамерился двинуться. Кричать начал, что я до него к контролеру не пройду. Еще сообразить не успела, чего он хочет, как его руки у себя на глотке почувствовала. Деваться некуда, бороться стала. Ну и орать тоже начала. Контролерша, престарелая девушка, стыдить взялась возмущенно, что мы перегородку сломаем. Другие люди безмолвствовали. Кое-как зека от себя оторвала, по сторонам огляделась – охраны нигде не видать, наверное, под лавку со страху спрятались, чтобы в историю не вляпаться. Хотя… Сама виновата… нельзя в антигороде слабость свою на людях показывать ни при каких обстоятельствах. Оплошала… Ночь бессонная, видать, сказывается… Зек счастьем у стойки сияет, как же, всеобщего внимания потасовкой достиг, и целых десять тысяч громко на счет себе положил.

Отправила перевод, все данные на двадцать раз перепроверила, а потом – на улицу – на свежий воздух. Уже рассвело, а воздух-то и впрямь очень свежий – градусов за сорок наверняка. Сначала отдышалась, в себя немного пришла, а потом двинулась вдоль улицы к автобусной остановке, домой надо ехать – в честь дорогого гостя печку пожарче протопить.

Задумавшись, чуть не сбила с ног низкорослую толстую бабу с такой же закутанной толстой собакой. Стоят, обе рот и пасть разинули, глазеют на голого мужика – тот босиком по проезжей части дороги шурует. Нашли чему удивляться. В антигороде и антигерои особенные, как этот, к примеру. Подошвы льдом обжигает, а он и шагу не прибавит. Ногами эдак выпендрежно шаг печатает, и сразу чувствуется, что не довоевал. Через плечо коричневая занавеска перекинута, как тога у римского сенатора. Живот кровенится свежей ссадиной. Я не в первый раз в антигороде антигероев встречаю, и точно знаю, что этот голый мужик не побежит ни при каких обстоятельствах, даже если мороз за пятьдесят градусов перевалит, а за ним легион врагов будет гнаться. Думаю, что и не чихнет ни разу после такого моциона, антигероям и на лютом морозе ничего не доспевается… Рядовой случай.

На остановке народу порядком скопилось, в морозную погоду в антигороде автобусы редко ходят. Не то солярка замерзает, не то двери плохо закрываются – оснований всегда много найти можно, если работать не особо охота. А люди… даже причину убийства легко объяснить смогут, им только дозволь…

Вижу, женщина возле топчется, как давешний зек в банке, глаз не спускает. И здесь в покое не оставляют.

– Вы меня помните? – спрашивает.

Лицо, вроде, знакомое, а признать никак не могу. Называет себя. Тогда и я вспомнила – антигородская чиновница. Исхудала, в гроб краше кладут, видать, болезнь крепко прижала, потому и подошла. Раньше и головы в мою сторону не поворачивала.

– Вы знаете, я ведь хотела заступиться за вас в банке, да как-то не успела. Думала, что зек вас зарежет. Вы в милицию заявление уже отнесли? – любопытствует.

Мне смешно стало. Потому как на глазах сочинялась очередная легенда о страшном зековском произволе. Лучше бы о своих «подвигах» рассказала: ее-то послужной список покруче будет, чем у давешнего зека, потому как чиновники в моем антигороде над людьми глумятся на высоком профессиональном уровне. Заступиться она за меня хотела. Ага. Как же. Толпа человек в пятьдесят, помнится, в банке находилась, и в милицейской форме мужики были, а все до единого смолчали, как в рот воды набравши. Только посторонились слегка, чтобы им в драке невзначай не прилетело. Ничего отвечать ей не стала, все равно не поймет. Как объяснить, что зеку лично я была не нужна, он просто хотел красиво положить деньги на счет. Долго выбирал самого слабого. А тут я сама подставилась. Но если уж мне придет охота с кем-нибудь пободаться, сильных ощущений пожелается, в чем очень сомневаюсь, то заявление в милицию подам на трусливых банковских охранников, а не на зека, который сдуру тюремные представления о воле с собой в банк приволок.

Чиновница начала рассказывать о своих болезнях, что мне сразу категорически не понравилось. Отошла в сторонку. В антигороде многим еще тяжелее живется, да только они не разбрасывают свои проблемы вдоль и поперек на всех встречных и поперечных, молча терпят.

Автобус все не приходил. Люди перестали ко мне приставать, зато тяжелые мысли мощными рядами в наступление ринулись. И большинство из них – о зеках, о жизни, об антигороде… Но думай не думай, а кругом зоны. И зекам после отбывания больших сроков податься зачастую некуда, они в антигороде и оседают. Только на антигород это не особо влияет, потому как он давным-давно живет не по закону, не по обычаям, не по совести, да и не по понятиям, а по установкам местных чиновников, которые жируют и беспредельничают. И кого чиновники своей постоянной жертвой наметят, того всем кагалом и будут из года в год в болото втаптывать. В антигороде опасаться надо не разовых стычек с зеками, которые по тюрьмам и зонам наскитались, а тех, кто выше закона себя ставит, – непосаженых, потому что безнаказанность всегда рождает вседозволенность. Натерпелась, знаю. И вряд ли когда-нибудь забуду, как чиновники гнобили меня за Литературный институт. Как субсидий лишали несметное количество раз. Как обсчитывали с коммунальными платежами. Как голодала и замерзала. Ну и как напоследок из очереди выкинули на санаторно-курортное лечение.

До того дораздумывалась, что самой противно стало. Были бы крылья, взяла бы и улетела сейчас. Захватила бы сына из аэропорта, ему тоже не сладко – забыть в своей Москве не может, что оставил мать одну в антигороде, вот и потянулась его душа обратно ко мне в гиблое болото.

Забывшись, вдохнула от возмущения холодный воздух всей грудью, и вдруг почувствовала, что силы удесятерились. И крылья будто за спиной выросли. Взмахнула ими раз, другой… А взлететь не могу, вечная мерзлота, видать, не отпускает. Ноги за десятки лет в болото вросли, корни пустили. Еще разок поднатужилась. Звон послышался. С крыльев осыпь хрустальная посыпалась. Почувствовала, что слишком поздно я за ум взялась. Пропустила время, когда из антигорода улетать надо было. Мечты мохом поросли, позеленели. И все же… несмотря ни на что… вопреки всему… оторвалась от промерзлой земли, поднялась над антигородом и полетела. Туда, где солнце. Где тепло. Где еще можно повстречаться с правдой, законом и справедливостью…

Определилась с направлением. Выбрала скорость. Но решила ненадолго вернуться – сделать напоследок прощальный круг над антигородом, где зря потратила на глупое противоборство десятки лет… И вдруг что-то дрогнуло в душе. Что я делаю? Это ведь мой город! На кого же я его брошу?! Да ведь и городу без меня совсем одиноко будет…

Сделала еще круга два над заснеженными улицами. Хотела заплакать, да слезинки на щеках замерзли, льдинками скатились. Пораздумалась. А после тихо и вежливо попросила себя назад домой воротиться. Потому как пришла пора печку топить… И Михаилу с Волги долг в пятьсот рублей к вечеру отдать надо…