Текст книги "История археологической мысли в России. Вторая половина XIX – первая треть XX века"

4.4. Развитие классической археологии в России: школа Н.П. Кондакова

Академик Никодим Павлович Кондаков (1844–1925), яркий представитель художественно-исторического подхода к памятникам, создатель археологической византинистики (см.: Тункина, 2001; 2004), несомненно, являлся ведущим и самым серьёзным теоретиком археологии в России конца XIX в. Подход его к анализу археологического материала заметно отличался от иных, существовавших в то время в России. «Конечной целью исторической науки, – писал он, – должно быть изучение <…> разнообразия культур, на основании широкого исследования памятников вещественных, данных этнографии, народной словесности, языка и т. п., но пока всё это будет, археология должна озаботиться тем, чтобы извлечь возможно больше из своего собственного материала, то есть вещественных древностей или материалов, полученных из раскопок (курсив мой. – Н.П.).» (Кондаков, 1896: 7).

Н.П. Кондаков (1844–1925)

Предметом археологии (как и истории искусства) для Кондакова являлось не что иное, как формы предметов в их образовании и дальнейшем развитии. Главной задачей исследования признавалось изучение «стиля», «типической формы предмета в её историческом изменении» (Кондаков, 1896: 7; см. также: Лебедев, 1992: 243–247, 264–267). По сравнению с формулировками его современников – русских археологов «историко-бытового» направления, трактовавших предмет археологии как изучение «быта народов по памятникам» (А.С. Уваров) или изучение «единичного творчества человека в предметах» (И.Е. Забелин), такое определение являлось огромным шагом вперёд. Н.П. Кондаков интуитивно понял важное значение такого приёма, как установление характера и частоты сочетаний различных форм между собой. Суть его подхода заключалась в том, чтобы подвергнуть вещи сравнительному исследованию с точки зрения формы, техники, стиля, выяснить их происхождение и характер развития и уже на этой основе сделать допустимые исторические выводы.

Для характеристики кондаковского наследия важно подчеркнуть: ещё в начале XX в. Никодим Павлович «не только реализовал исследовательские возможности своего метода на материале византийского искусства, но и наметил пути его применения к археологическим материалам, в особенности славяно-русским» (Лебедев, 1992: 266). Можно сказать, что он одним из первых в России понял и постарался научно обосновать истинное значение вещеведения, необходимость в археологии собственной изощрённой методики для работы с вещественными источниками. При этом упрёки в «формализме», адресовавшиеся ему и его «школе» позднее, в эпоху увлечения социологическим подходом, по большей час ти несправедливы и основаны на поверхностном знакомстве с предметом.

Понятие формы у Кондакова является достаточно глубоким и ёмким. «Не только внешний вид предмета есть форма <…>, – читаем мы в одной из его программных работ, – сам предмет есть только форма материи, обязанная своим происхождением, во первых, потребности, которую мы должны себе объяснить, а во-вторых, техническим и материальным условиям, создавшим и самую форму, и её орнаментацию, и вызвавшим её дальнейшее развитие <…> Если мы находим, что известный предмет <…> заимствован, <…> то мы должны представить себе это перенимание в связи с обычаем, обрядом, назначением предмета, которое и должно быть выяснено прежде, чем мы будем обсуждать перемены в его форме, так как они могут происходить или от забвенья основного обычая, или от перемены в нём…» (Кондаков, 1896: 7–8).

В историографии отмечалось неоднократно: будучи практикующим археологом и новатором в области методики исследования вещевого материала, Н.П. Кондаков всю жизнь сохранял «весьма устарелые» понятия об относительной ценности археологической находки. Точная фиксация условий находки никогда не выдвигалась им как непременное и основополагающее требование. «Массовый материал» для него как бы не существовал. Такое пренебрежение к нему помешало учёному распространить свой подход на все категории находок и более чётко разделить археологическую науку и искусствоведение. Это сделали за него в дальнейшем его ученики (Тихонов, 2001: 28–29). Но мне представляется, что подчёркнутое сосредоточение внимания, в первую очередь, на самих вещах, на археологических находках, являлось у академика не результатом его ретроградства, а скорее полемическим перехлёстом, реакцией на то положение дел в археологии, которое сложилось в России к концу XIX в. Перехлёсты подобного рода бывали свойственны Н.П. Кондакову просто в силу его темперамента.

«Древностями вещественными занимаются естествоиспытатели, этнографы, антропологи, историки, – писал учёный с немалой долей иронии, – словом, все те, кто наименее подготовлен к их изучению <…> Когда производится раскопка кургана, исследователь обязан наблюдать все могущие оказаться свойства и особенности: геологические в насыпи, антропологические в костяках, этнографические – в обстановке могилы и прочем, и обо всём этом составляет подробнейшие дневники, но когда добыт уже самый материал, то есть вещественные древности, он перестаёт сам по себе занимать кого бы то ни было, кроме составителя каталога. <…> Наоборот, всякий раз, когда эта же археология <…> перейдёт к историческому исследованию форм, стиля, бытового назначения, <…> когда появляются группировки предметов древности или со стороны бытовой, например, формы уборов, или техники, например, филиграни, эмали, инкрустации, или же стиля, например, в вопросе об орнаменте <…> оказывается, что вся эта масса доселе мёртвого материала оживает <…>.» (Кондаков, 1896: 3–4). По мнению Никодима Павловича, археологической науке следовало бы «изучить памятники ради них самих» – лишь после этого она «станет самостоятельной и решающей» (Кондаков, 1887: 228).

Для европейской науки рубежа XIX–XX вв. было характерно бурное развитие того подхода к древностям, который в современной литературе нередко (и, на мой взгляд, неверно!) именуют «этнологическим». Появление этого подхода было неотделимо от прогрессирующей политизации археологии. По ходу его развития шло активное перерождение представлений об археологических материалах как источниках по истории Отечества – в источники для обоснования государственных и политических притязаний этого самого Отечества. Однако Н.П. Кондаков подчёркнуто стоял в стороне от указанного течения.

Развитие культуры – материальной и художественной – понималось Кондаковым как непрерывная историческая связь явлений, которую никак не следует сводить к истории племени. Это чёткое разделение понятий культуры и этноса в его творчестве стоит отметить особо. В изданной Н.П. Кондаковым совместно с И.И. Толстым первой многотомной энциклопедии отечественных древностей подчёркивалось, что «в общую сокровищницу русской древности вносил свою лепту и огреченный скиф, и корсунский мастер, и генуэзский торговец в Крыму, и немчин в Москве». Поэтому народное искусство «одно раскрывает перед нами общую непрестанную преемственность» (Толстой, Кондаков, 1889: I–II).

Гиперкритическое отношение Н.П. Кондакова к достижениям доисторической и «курганной» археологии нельзя всецело объяснять ретроградством старого академика, до седых волос не уяснившего себе важности серийного анализа артефактов и недопустимости вырывания их из общего контекста находки. В действительности за едкими высказываниями Никодима Павловича стоит огромный опыт историка, сумевшего, благодаря своему знанию различных категорий источников, хоть отчасти «заглянуть в подтекст» экономики варварского мира, ощупью уловить характер и закономерности движения предметов ремесла от мастеров к потребителям. В этих высказываниях много сбивчивого, уловленного интуитивно, сформулированного не очень четко. Но это тот пласт исследования, который и в наши дни нельзя считать по-настоящему разработанным. Поэтому, на мой взгляд, ко многим словам Н.П. Кондакова стоит, наконец, прислушаться:

«Как было некогда заведено в первобытной археологии, каждая область исследуется сама по себе, по руководству одних и тех же теоретических и предвзятых взглядов: всюду предполагается натуральный, последовательный рост культуры, собственный ход совершенствования и размножения изделий; и доселе, видимо, еще господствует заблуждение, основанное на понимании варварского мира, как первобытной среды <…>.

Рознь во мнениях, толчея взглядов и враждебность, стремящаяся к первенству, одиночеству и преобладанию. Здесь доселе полная невозможность выработать себе общий взгляд, руководящие методы и найти точки опоры. Сколько толкуют о прогрессе, но, как только его надо понять по существу как непрерывную историческую связь явлений, его нить разом перерывается во всех тех случаях, где есть нация, на памяти истории выработавшаяся из варварского племени, а раз нить эта порвана, каждый уже тянет свой конец в свою сторону. Ученые <…> следуют внушениям неодолимого еще для науки узкого патриотизма, которым они пытаются сдабривать свои обзоры национальных древностей.

<…> Каждый скандинавский археолог <…> следует, необходимо, руководству того круга фактов, который ему наиболее доступен. На первое место он ставит, понятно, не римский мир, с необъятным разнообразием его художественных форм, как известно, отовсюду унаследованных, но узкую среду германо-римской орнаментики, то есть того художественного рынка или базара [sic! – Н.П.], который был открыт римскими фабриками и мастерами в разных пунктах Германии для ее варваров <…>.

Но в последнее время замечается уже коренной поворот в приемах исследования варварских древностей: признано, что переселение народов было переносом с одного конца Европы на другой своеобразной культуры, а потому наступило время и для исторического, сравнительного изучения варварских древностей <…>» (Кондаков, 1896: 3–5).

Формирование «школы Кондакова» как отдельного направления в русской археологии пошло наиболее активно с 1880-х гг. В этот период на историко-филологическом факультете Санкт-Петербургского университета, на факультете восточных языков, а также в Историко-филологическом институте начинает читаться целый ряд специальных курсов, посвящённых «древностям» и отдельным разделам «археологии» (Э.А. Вольтер, Н.И. Веселовский, А.С. Лаппо-Данилевский, сам Н.П. Кондаков, а позднее его ученики – Я.И. Смирнов, С.А. Жебелёв и др.). Курсы эти читались по разным кафедрам – истории и теории искусства, кафедре сравнительного языкознания, кафедре русской истории и т. д. (Тихонов, 2003: 41–85; Платонова, 2004: 45–46). Появляются и обширные археологические введения к общеисторическим курсам. Иногда содержавшиеся в них обобщения представляли собой ценный вклад в развитие археологической мысли в России (как, например, археологическая часть курсов русской истории А.С. Лаппо-Данилевского, читанных в начале 1890-х гг.) (ПФА РАН. Ф. 113. Оп. 1. № 153. Л. 2 об.–11; ПФА РАН. Ф. 113. Оп. 1. № 160. Л. 273–275, 298–300 и др.).

Конечно, всё это ещё не было полноценным университетским преподаванием археологии. Но это было реальное начало, очень способствовавшее изживанию в археологии любительства и возникновению преемственности научных идей и подходов. Кроме того, следует указать на ещё один организационный фактор, связанный с университетом. Значение его для русской археологической науки трудно переоценить. Именно в последней четверти XIX в. в практику все шире входит обычай выделять магистрантам, оставленным при кафедре, стипендии на поездку за границу для завершения образования.

Такие поездки длились порою по многу месяцев и даже по нескольку лет. По ходу их у молодых российских историков и искусствоведов находилась возможность лично участвовать в раскопках памятников Италии и Греции, работать в музеях, слушать лекции и консультироваться у ведущих археологов того времени – В. Дёрпфельда, А. Мау, П. Вольтерса, Т. Омолля и многих других. Таким образом, весьма основательная филологическая и историческая подготовка, которую давали русские университеты того времени, дополнялась возможностью получить исчерпывающие представления о современном уровне европейской археологии и её проблемах. Это в значительной мере компенсировало стажёрам недостаток систематического археологического образования в дореволюционной России, обусловленный отсутствием специальных кафедр и необязательным характером лекционных курсов.

Следует оговориться: развитие общих представлений об археологии в русской и зарубежной науке второй половины XIX в. шло, в целом, синхронно. В частности, если в России в указанный период наблюдались противоречия между различными понятиями и определениями археологии, то и в Европе дела обстояли немногим лучше. Когда А.С. Лаппо-Данилевский предпринял уже упомянутую выше попытку обзора по литературе всех существующих концепций, ему пришлось столкнуться с тем, что на Западе, как и у нас, параллельно существуют самые различные позиции, и археология трактуется специалистами в широком диапазоне – от археологии как истории искусств до археологии как науки о вещественных памятниках древности и археологии первобытной – доистории, являвшейся уделом учёных-естественников (ПФА РАН. Ф. 113. Оп. 1. № 160. Л. 6–17; ПФА РАН. Ф.113. Оп. 1. № 288. Л. 4–13).

Однако в области полевой методики развитие европейской науки в последней четверти XIX в. действительно шло опережающим темпом. «Первым примером научно поставленных раскопок», по словам С.А. Жебелёва, стало исследование Олимпии (1876–1881 гг.). Именно там на сцену впервые выступил будущий классик античной археологии В. Дёрпфельд, который в дальнейшем «снискал себе славу первоклассного знатока техники раскопочного дела и создал себе целую школу последователей не только среди немецких археологов.» (Жебелёв, 1923б: 65). К 1890-м гг. этот учёный уже успел в общих чертах разобраться в стратиграфии и хронологии Трои после кладоискательских раскопок Г. Шлимана. Он находился в зените своего успеха, и молодым русским антиковедам нашлось, чему поучиться и у него, и у других коллег за границей. «Он [Дёрпфельд. – Н.П.] положительно гениальный лектор. – писал в 1893 г. из Афин молодой Б.В. Фармаковский. – А как архитектор он сообщает такие вещи, которые нам, чистым археологам, и в голову бы не пришли <…>» (цит. по: Фармаковская, 1988: 49).

В Афинах в то время находился Германский археологический институт, а также Французская, Британская и Американская высшие археологические школы, при которых существовали обширные библиотеки для стипендиатов, читались лекции и т. д. Русского центра археологических исследований ни в Греции, ни в Италии не было, и это сразу же ставило приезжих из России в зависимое положение от иностранных коллег. К тому же в 1880 – начале 1890-х гг. уровень жизни русских стипендиатов за границей настолько отличался от остальных (не в лучшую сторону!), что поначалу Б.В. Фармаковский с горечью писал на родину:

«Здесь, в Афинах, воочию вижу, как низко ценят у нас служителей просвещения <…> Мне только первому из русских удалось попасть в кружок Омолля. До сих пор на наших русских археологов смотрели с презрением, как на оборванцев, которыми отчасти русские и являются в сравнении с иностранными учёными <…>» (Там же: 44–45).

Однако уже к середине 1890-х гг. эти первоначальные противоречия быстро сгладились. Отношение европейских светил к их молодым русским ученикам становилось всё более сердечным и уважительным (а на стажировке в Греции, помимо Б.В. Фармаковского, побывали Я.И. Смирнов, Е.М. Придик, В.К. Мальмберг, Д.В. Айналов, М.И. Ростовцев и др.). Тогда же был, наконец, организован и первый русский археологический центр за рубежом – Археологический институт в Константинополе. А к концу 1890-х гг. в Россию, и в частности в Санкт-Петербургский университет, стали один за другим возвращаться специалисты, профессионально владевшие археологическим материалом и вдобавок сочетавшие это с подготовкой в других областях источниковедения. Результат не замедлил сказаться.

Из высказываний Я.И. Смирнова (самого любимого ученика Никодима Павловича) становится ясно, в каком направлении шло развитие «школы Кондакова» в 1890-х гг. Вернувшись из Афин после нескольких лет стажировки, Я.И. Смирнов в письме к С.А. Жебелёву (1897 г.) описывал свой будущий курс лекций в университете так:

«<…> Что-либо вроде очерка вещественных памятников древнего мира, хотя бы Востока. На первый семестр, нечто вроде общего хламоведения. Художества и художественные школы и рост великих мастеров пусть развивают иные, я же полагаю нелишним дать понятие о реальных остатках древности во всём подавляющем множестве ничтожных, в сущности, вещей <…> [курсив мой. – Н.П.]. Теоретически мне такие реальные лекции казались бы не бесполезными, а общего курса истории искусства я ни за что читать не буду <…>» (цит. по: Тихонов, 2001: 30–31).

Таким образом, от изучения эффектных вещей, выхваченных из общего контекста памятников, археологи сознательно стремились перейти к изучению «реальных остатков древности во всём подавляющем множестве ничтожных, в сущности, вещей» – к тому, что сам Я.И. Смирнов шутливо определил как «общее хламоведение». Здесь большую роль сыграли те члены кондаковского кружка, которые параллельно учились у В. Дёрпфельда, Т. Омолля, А. Мау и других европейцев. У каждого из них было много наставников. Характерная деталь: когда на старости лет Б.В. Фармаковский решил перечислить всех тех, кого он в той или иной степени считал своими учителями, этот список включил 13 имён видных учёных из России, Германии, Франции и Англии (Фармаковская, 1988: 108). То же могли бы сказать о себе М.И. Ростовцев, Д.В. Айналов, В.К. Мальмберг и другие их коллеги. Но не случайно считают, что именно Н.П. Кондаков оказался для большинства своих «оперившихся птенцов» подлинным Учителем.

«Когда я, в 90-х годах, попал студентом 3-го курса в Петербургский университет, – писал об этом М.И. Ростовцев, – я был совершенным младенцем в области археологии, начинающим филологом-классиком. Впервые об истории искусства и об археологии я услыхал от Н.П. <…> Атмосфера его лекций была заразительна <…> Если не прямо от Н.П., то от того кружка, который создался в Музее древностей, я воспринял его энтузиазм к древности, его любовь к памятникам, его метод к строгому и точному знанию <…> Я впервые стал ощущать, что без археологии в истории древностей далеко не уедешь <…>» (цит. по: Зуев, 1997: 53).

По возвращении из-за границы Борис Владимирович Фармаковский (1870–1928) занял штатное место члена Императорской Археологической комиссии в Санкт-Петербурге. Получив полевую школу сначала в Одессе у Э.Р. Штерна, а затем в Афинах у В. Дёрпфельда, Т. Омолля и других видных археологов, он сумел синтезировать и применить этот опыт на практике – в ходе собственных раскопок древней Ольвии. В начале 1900-х гг. Б.В. Фармаковский начал изучение памятника широкими площадями, введя поквадратную разбивку раскопов (так называемый «квадрат Фармаковского» – 5 х 5 м, – признанный оптимальным при раскопках античных памятников и применяемый в античной археологии до сих пор). Раскопы закладывались в разных местах, с целью выяснить топографию и хронологию каждого из слоёв города. Исследователь старался установить архитектурный облик Ольвии в различные эпохи, дать картину движения её границ на разных этапах истории, детально изучить древний некрополь и соотнести его с материалами поселения. Таким образом, уже в начале 1900-х годов Б.В. Фармаковский ввёл в практику те принципы изучения античного города, которым не суждено было устареть в течение всего XX в. В дальнейшем эти принципы вошли в наши учебники как образцовые, составившие основу современной методики исследований античности (Блаватский, 1967: 74–76). Исключительно высоким уровнем полевой методики отличались и раскопки Д.В. Милеева, с успехом перенесшего методы и подходы Б.В. Фармаковского на древнерусские памятники (Ёлшин, 2007).

Б.В. Фармаковский (1870–928)

«Свободная Академия». Н.П. Кондаков в кругу друзей и учеников по поводу 70-летнего юбилея (ноябрь 1914 г.) Петроград. Слева направо сидят: Б.А. Тураев, В.Н. Бенешевич, Г.И. Котов, Д.В. Айналов, М.А. Капустин, Н.П. Кондаков, С.М. Ростовцева, С.А. Жебелёв, М.И. Ростовцев; стоят: Г.Ф. Церетели, А.А. Васильев, Б.В. Фармаковский, Н.П. Окунев, В.А. Плотников, Н.А. Смирнов, Я.И. Смирнов, Н.Н. Глубоковский, А.А. Дмитриевский,В.Т. Георгиевский, Ф.И. Покровский, С.Н. Кондаков

Начало работ Б.В. Фармаковского в Ольвии совпало с началом знаменитых раскопок А. Эванса на Крите, в ходе которых развивались, собственно, те же принципы и тот же подход к памятнику. Таким образом, наметившееся было отставание русской античной археологии от зарубежной оказалось в считанные годы преодолено.

М.И. Ростовцев (1870–1952)

Идеи и методы Н.П. Кондакова в значительной степени определили развитие петербургской археологии начала XX в. (преимущественно античной и скифо-сарматской). Не менее велика его роль в иной сфере – организационной. Никодим Павлович был прирождённым лидером, вокруг которого вечно кипело научное творчество. Став уже сами известными учёными, члены кондаковского кружка по-прежнему продолжали собираться у своего учителя для обсуждения самых насущных проблем. «Дом Н.П. был настоящей «Свободной Академией», – напишет позднее М.И. Ростовцев. – Часто ли мы говорили об археологии, не помню. Вероятно, часто, так как все ею более или менее занимались <…>» (Там же: 66). В сущности, так продолжалось до самой смерти Н.П. Кондакова. Даже в эмиграции, в последние годы жизни, проведённые в Праге (1922–1925), престарелый академик вновь оказался в центре внимания (Вернадский, 2002; Тункина, 2004; Савицкий, 2006). Сначала вокруг него возникло «неформальное» сообщество, научный кружок византологов и историков-русистов. Затем он был преобразован в «Кондаковский семинарий» (с 1931 г. – «Институт Кондакова») со своим печатным органом на русском языке (Росов, 1999: 5). Вплоть до 1929 г. в Seminarium Kondakovianum охотно печатались наряду с эмигрантами и многие учёные, оставшиеся в Советской России. Он служил для разобщённых русских гуманитариев последней связующей нитью, последним мостиком, протянувшимся через границу «старого» и «нового» мира.