Текст книги "История археологической мысли в России. Вторая половина XIX – первая треть XX века"

Обилие заимствованных теорий и мнений, сформировавшихся на материалах других стран, явно опережало реальные, позитивные знания об археологических памятниках в России. Это необходимо учитывать, анализируя позицию Алексея Сергеевича Уварова (1825–1884), которому принадлежит первая серьезная попытка обобщения опыта и достижений отечественной археологии (Уваров, 1910).

Археология понималась Уваровым как «наука, изучающая быт народов по памятникам, <…> оставшимся от древней жизни каждого народа» (Уваров, 1878: 31). Тесная связь археологии и истории большинству исследователей казалась вполне очевидной. Термин «бытовая история» нередко вообще подменял собою понятие «археология». Однако сама по себе «бытовая история» воспринималась всё же не как органическая часть науки истории, а как особая, вполне самостоятельная отрасль знания.

А.С. Уваров в последние годы жизни

«Археология отличается от истории не предметом исследований, – писал А.С. Уваров, – а способом исследования. Этот способ обращает внимание не столько на вещественные памятники по преимуществу, сколько отыскивает во всяком источнике, как письменном, так и устном, ту детальную его сторону, которая раскрывает нам подробности, хотя мелкие, но иногда такие важные, что они кажутся как бы ещё живыми остатками древнего быта» (Уваров, 1878). Таким образом, речь идёт на практике об историко-культурной реконструкции, о поиске утраченных деталей культуры, причём вещественные памятники, найденные при раскопках, используются наравне с иными видами источников, в том числе памятниками языка и литературы. По представлениям того времени, археология органично включала в себя весь корпус вспомогательных исторических дисциплин (нумизматику, сфрагистику, палеографию и пр.). Подобный взгляд на неё разделяли граф А.С. Уваров, И.Е. Забелин, И.И Срезневский, К.Н. Бестужев-Рюмин и др. Достаточно интересную и развёрнутую характеристику основных категорий археологии в том понимании дал в своих работах Иван Егорович Забелин (1820–1908).

«Именем «археологический» обозначаются только такие памятники и факты, – писал И.Е. Забелин, – которые прямо указывают, что они есть произведение единичного или личного человеческого творчества <…> (курсив мой. – Н.П.). Археология в любом памятнике имеет дело, прежде всего, с творчеством отдельного лица, единицы, между тем как история даже и в творчестве единичного героя находит общие родовые силы и направления и очень справедливо почитает единицу только выразителем общих стремлений и желаний. <…> Наука археология имеет, как и наука истории, свой особый, определённый и самостоятельный предмет познания. Этот предмет есть единичное творчество человека в бесчисленных, разнородных и разнообразных памятниках вещественных и невещественных (курсив мой. – Н.П.). Основная задача археологии как науки, заключается в раскрытии и объяснении законов единичного творчества, в раскрытии и объяснении путей, по которым единичное творчество воссоздаёт творчество родовое или общественное <…>». По мнению учёного, археология должна была рассматривать как «материальную сторону угасшей жизни», так и «сторону умственных сил» и даже «действительность нравственную» (Забелин, 1878: 1–18).

Непривычная терминология и устарелая манера выражаться зачастую мешают ясному пониманию теоретических выкладок И.Е. Забелина. Их нередко цитируют, но не всегда уясняют до конца смысл сказанного. Между тем за устарелой манерой действительно кроются и глубокий смысл, и неординарный ход рассуждений, дающий немалую пищу уму (ср.: Ардашев, 1909: 74–75). Изначально Забелин задается вопросом: что такое археология? Наука ли это? Если предмет ее – «древность», то это понятие абсолютно беспредельно по своему содержанию. Признать археологию просто наукой о «древностях» означает «первородный хаос» в определениях. Памятники археологии бесконечно разнообразны; они разновременны, отрывочны, неполны. «Никто еще ничего не слыхал», по мнению Забелина, и о каком-то особом «археологическом методе» (Забелин, 1878: 1–2). Поэтому, отдавая должное «ясному» построению естественных наук, ученый ищет точку опоры в философии и именно с этой стороны подходит к раскрытию проблемы. Тут-то и появляется в его рассуждениях ключевое для него понятие «творчества».

Все науки, по Забелину, разделяются на два больших «отдела». В первый входят те, что изучают «творчество природы» (естествознание). Второй отдел – науки, изучающие «творчество человека» (гуманитарные). С этой точки зрения все остатки человеческой деятельности, изучаемые археологией, однозначно должны рассматриваться как плоды человеческого творчества. Но и сами по себе они неоднородны. По мнению Забелина, тут следует выделять: 1) результаты «действия единичного, действия свободной человеческой воли»; 2) результаты «действия родового, непроизвольного, которое становится как бы законом естества».

Здесь мы видим, как ученый, можно сказать, ощупью, интуитивно, но вплотную подходит к рассмотрению той подосновы культуры, которая сделала возможными такие явления, как «тип» и «типообразование». Однако в дальнейших своих рассуждениях Иван Егорович делает поворот, для нас достаточно неожиданный. В его понимании «сила родовая, не сознательная и не свободная», управляемая «естественным законом» (sic! – Н.П.), является предметом исследования отнюдь не археологии, а истории, так как именно история изучает законы развития социума, диктующего человеку стереотипы поведения (у Забелина этот социум назван «государством»). Археология же изучает именно «частности и мелочи жизни, памятники личного творчества человека»; здесь «не может быть ничего неважного или менее важного, ничего недостойного <…> для наблюдения <…> Всякая мелочь и незначительность составляет здесь нить известного узла, которая одна, не найденная или отвергнутая, может затруднить изучение и рассмотрение самого узла <…>» (Там же: 10).

Таким образом, И.Е. Забелин демонстрирует чисто позитивистское, контовское понимание истории как «положительной» (позитивной) науки, исследующей непреложные законы развития общества, приравниваемые даже к «законам естества». Об этой трактовке истории, очень характерной для второй половины XIX в., нам еще придется говорить, объясняя позиции Г. де Мортилье и его последователей. Однако в приложении к памятникам археологии И.Е. Забелин начисто отказывается говорить о «законах» и ограничивает сферу этой дисциплины, в сущности, описанием и изучением источников как таковых – иными словами, сбором информации, которая в дальнейшем пригодится для уяснения «законов» истории. «Единичное» и «родовое» творчество для него теснейшим образом взаимосвязаны: «Общественный организм есть высшая форма существования индивидуальной личности: в нем только она сознает свои силы, <…> свое индивидуальное достоинство» (Забелин, 1873: 6).

Основная задача археологии как науки, по Забелину, «заключается в раскрытии и объяснении путей, по которым единичное творчество воссоздает творчество родовое, или общественное, то есть историческое, в раскрытии и объяснении той живой, неразрывной связи, в какой постоянно находятся между собой творческие единицы и творческое целое рода или народа <…>» (Забелин, 1878: 17). Таким образом, археология и история находятся в том же соотношении друг с другом, как история культуры и история общества: «история культуры, в сущности, есть археология» (Там же: 6). В сущности, совершенно прав А.В. Жук, указавший, что у Забелина эти две дисциплины рассматриваются как, «говоря современным языком, два интерпретационных уровня в познании истории человечества» (Жук, 1987: 98).

А.С. Уваров, в отличие от И.Е. Забелина, не абсолютизировал «единичное» творчество, памятниками которого якобы являлись все найденные артефакты. По его мнению, в каждом памятнике отразились обе стороны человеческого творчества – и «личная», и «родовая». Говоря о художественной стороне находки, он использовал важнейшее понятие «стиля», разработанное на русской почве Н.П. Кондаковым (см. ниже), и определял его как «соединение тех характеристических признаков, которые составляют отличительный отпечаток произведений каждого самостоятельного народа и каждой особой эпохи» (Уваров 1878: 21–23). Понимание археологии как истории культуры («истории быта») роднило обоих исследователей. То, что археология – это, в сущности, наука историческая, утверждали они оба. Но для А.С. Уварова «изучение древнего быта по памятникам <…> народа» было, в сущности, неотделимо от исследования самого древнего общества или народа. Неизбежно возникало представление о параллелизме истории и археологии, изучающих разные стороны одной и той же исторической действительности и тем самым взаимно дополняющих друг друга. Таким образом, «соотношение истории и археологии приобрело вид соотношения путей или способов познания единого процесса исторического развития» (Жук, 1987: 100). Различие двух дисциплин А.С. Уваров искал в хронологии изучаемых событий (только археологии доступны времена, отстоящие от нас на «несметное число столетий»!), а также в особом «археологическом методе», существование которого начисто отрицал И.Е. Забелин. Справедливости ради стоит оговорить: сформулировать суть «археологического метода» более-менее внятно А.С. Уварову не удалось.

По мнению Н.Н. Ардашева, исследователя теоретического наследия А.С. Уварова и И.Е. Забелина, конечная цель исторического исследования виделась им обоим в воссоздании «нитей постепенного развития» народов и «пояснении общих законов природы, которые постепенно раскрывают нам первоначальную историю человечества» (Ардашев, 1911: 36–37). Но, на мой взгляд, в работах самого Уварова (в отличие от Забелина) трудно найти прямые указания на такое направление поиска. В целом создается впечатление, что влияние позитивистских идей на его творчество было минимальным.

Уваровское осмысление археологии как комплекса дисциплин, «параллельного» истории, встретило серьезного оппонента в лице профессора кафедры теории и истории искусств Киевского университета П.В. Павлова. На III Археологическом съезде (1874 г.) его выступление в прениях по основным докладам А.С. Уварова и И.Е. Забелина было одним из самых содержательных.

Скажу несколько слов о самом Платоне Васильевиче Павлове (1823–1895). В археологии это имя почти забыто, однако литературоведам и историкам общественной мысли середины XIX в. оно известно достаточно хорошо (Блинчевская, 1956; Эймонтова, 1986). В 1850-х гг. П.В. Павлов был молодым профессором Киевского университета Св. Владимира, где, в частности, читал курс «истории науки русской истории». В ту пору это был положительно любимец студентов, человек глубоко и разносторонне образованный, отзывчивый, большой знаток «русской археологии и древностей». На раннем этапе своей деятельности (до конца 1850-х гг.) он стоял на позициях «государственной школы», а на рубеже 1860-х гг. пришел к позитивизму. В его трактовке это означало: признание истории «положительной» наукой, основанной на «опыте»; расширение тематики исследований за счет изучения социальной и экономической истории; признание влияния природных факторов на историю человека и общества (Эймонтова, 1986: 218).

П.В. Павлов (1823–1895)

В 1860 г., П.В. Павлова избирают профессором Санкт-Петербургского университета. Переезд в Петербург становится для него роковым. Бурная общественная деятельность по организации воскресных школ в 1861 г. и связанные с ней неизбежные знакомства с «неблагонадежными» быстро приводят к установлению за Павловым негласного полицейского надзора. У него устраивают обыск, без объяснений отстраняют от преподавания в Военно-инженерном училище. В конечном счете этот человек, совершенно безобидный и по натуре, и по образу мыслей («прекраснодушный до невменяемости» – так назвал его В. Обручев), мечтавший лишь о том, чтобы просвещением народа предотвратить кровавый мятеж, подвергается высылке в административном порядке якобы за призыв к этому самому мятежу (Обручев, 1907).

Более 10 лет жизни ученого пропадают втуне: вначале неожиданный и резкий перелом существования приводит его к нервному срыву. В дальнейшем, по свидетельству современников, это был уже другой человек: более он уж никогда ни во что не вмешивался. По возвращении из ссылки несколько лет действовал запрет на преподавание, снятый лишь к 1874 г. Вот тогда П.В. Павлов и был избран вновь ординарным профессором Киевского университета, где так успешно работал на заре своей научной карьеры. В сущности, появление его на трибуне III Археологического съезда явилось едва ли не первым публичным выступлением Платона Васильевича после многих лет вынужденного молчания. К сожалению, оно не было оценено современниками по достоинству. Но с высоты наших дней, можно с полным основанием утверждать: оно было блестящим.

По мнению П.В. Павлова, все исторические науки, «взятые вместе в их развитии в прошедшем, составляют то, что называется историей цивилизации. Исторические науки в их синтезе и в отдельности совершенствуются вследствие разработки их предмета по источникам; источники же исторических наук бывают письменные и неписьменные (курсив мой. – Н.П.)» (Протоколы… 1878. С. XVIII–XIX).

Неписьменные источники П.В. Павлов делил на три категории: а) географические; б) этнологические или историко-антропологические; в) археологические или вещественные памятники. При этом в его трактовке археология «обнимает все исторические науки, насколько содержание их выражается в материальных памятниках» и имеет «свой особый археологический метод, задача которого – приходить к научным выводам путём сравнения однородных вещественных монументальных памятников» (Там же. С. XIX).

В 1874 г. точка зрения П.В. Павлова даже не обсуждалась всерьёз, хотя на тот момент это была, пожалуй, наиболее продуманная, наиболее продвинутая в философском плане научная концепция археологии – причём не только в России, но и в мировой науке. Отчасти это можно объяснить насторожённым отношением консервативной части археологического сообщества к самому П.В. Павлову – не только бывшему ссыльному, но и «человеку со странностями». Степень одиозности этой фигуры в добропорядочном обществе проясняет хотя бы то, что именно он послужил прототипом либерального профессора-«маньяка», выведенного в романе Ф.М. Достоевского «Бесы» (Достоевский, 1975: 312–313). По материалам протоколов съезда создаётся впечатление: его выступление просто не слушали.

Указанное впечатление подтверждает одна характерная деталь. В конце своего выступления П.В. Павлов даёт археологии следующее определение: «…наука древних вещественных памятников, в смысле произведений механических и изящных искусств, насколько в этих памятниках выразилась цивилизация в её развитии <…> (курсив мой. – Н.П.)» (Протоколы… 1878. С. XIX). В ответ на это А.С. Уваров замечает: «<…> действительно, мы ipso facto понимаем обыкновенно археологию в смысле истории искусства, но я полагаю, что можно принять более обширную задачу археологии» (Там же).

Налицо явное непонимание. Ведь «произведения механических и изящных искусств» – это вовсе не «памятники искусства»! Это широкое определение, способное охватить всю материальную культуру. Напрашивается вывод: коллеги не слишком внимательно отнеслись к выступлению П.В. Павлова. Впрочем, неприятие его концепции русскими археологами 1870-х гг. имело и другую, куда более глубокую причину: предложение ограничить область археологии изучением одних вещественных памятников шло вразрез с исследовательской практикой того периода.

Подводя итоги рассмотрения методологической дискуссии 1870-х гг., во многом определившей дальнейшие представления об археологии в России, необходимо заметить следующее. При всем различии взглядов А.С. Уварова и И.Е. Забелина на археологию реальное содержание их трудов в этой области отличалось единством подхода к материалу. На практике оба исследователя выступали на первом этапе исследования как источниковеды, прилагающие к вещественным памятникам методы исторической критики, разработанные в филологии, а затем – как историки, пытающиеся, с большим или меньшим успехом, сделать из материала исторические выводы. Целью археологического исследования для них обоих являлась, историко-культурная реконструкция прошлого каждого определённого народа. Эта общая историческая направленность скрадывала различия и прямые противоречия, существовавшие между А.С. Уваровым и И.Е. Забелиным.

С другой стороны, концепция П.В. Павлова представляла собой попытку подойти к сложившейся ситуации совершенно осознанно. Ключевым понятием для Павлова стал не предмет науки и не ее философское осмысление, а особый вид источников, требующий своих подходов и методов. При этом, безусловно, археология осознавалась им как историческая дисциплина. В этом подходе было, с одной стороны, нечто общее с позицией И.Е. Забелина, в сущности, разделившего археологию и историю как два интерпретационных уровня. Напротив, представление о необходимости специфических методов археологического исследования в какой-то степени сближало П.В. Павлова с А.С. Уваровым. Но упомянутая общность, видимо, не осознавалась даже самими исследователями. На первый план выступали противоречия: ведь в подходе П.В. Павлова акцентировался чисто источниковедческий уровень исследования и как бы отсутствовал интерпретационный уровень. Археологический метод, предлагаемый им, был не чем иным, как методом серийного анализа артефактов – прообразом типологического метода в археологии. Однако на том этапе археологического изучения России, когда все полевые работы ещё носили «точечный», не систематический характер, в распоряжении археологов, как правило, просто не было ни серийного, ни массового материала[8]8
  Исключение представляли собой лишь регионы Северного Причерноморья, с одной стороны, и Остзейского края и Финляндии – с другой.


[Закрыть]. Не было и сколько-нибудь разработанной хронологии вещественных древностей, даже для наиболее поздних, «исторических» эпох. Ставить во главу угла «сравнение однородных вещественных памятников» на практике оказывалось весьма затруднительно.

Напротив, архивные изыскания, привлечение письменных и изобразительных источников в одних случаях позволяли сравнительно точно датировать «древности», а в других – объясняли их назначение и структуру. Отсюда и вытекала однозначная трактовка А.С. Уваровым археологии как общей истории культуры, «учения о древнем быте человека», обнимающем «исследование всех памятников, какого бы рода они ни были, оставшихся от древней жизни (курсив мой. – Н.П.)» (Там же). Фактически предмет науки определялся исходя из реальной познающей деятельности учёных, которые не только могли, но были вынуждены, ввиду состояния источниковой базы, вести работу на междисциплинарной основе. Вот почему концепция П.В. Павлова при всей ее логичности и непротиворечивости с трудом воспринималась его современниками – гуманитариями широкого профиля.

Ситуация качественно меняется к рубежу XIX–XX вв., в связи с накоплением новых данных, настоятельно потребовавших более узкой специализации учёных в области исследования вещественных источников. В этом направлении и развивались общие представления А.А. Спицына, чьи взгляды на предмет археологии и место её в системе наук обнаруживают много общего с идеями П.В. Павлова.

Граф Уваров воспринимается современной историографией как родоначальник представлений о принципиальном единстве всех отделов археологии – от первобытной до позднесредневековой – и, соответственно, как теоретик «исторического» (историко-культурного) подхода к изучению каменного века в России (Васильев 2008: 19). По большому счету, он таковым и является. Именно «<…> благодаря Уварову археология каменного века вошла в сферу гуманитарных наук» (Формозов, 1983: 99). Но в этой связи стоит поставить другой вопрос: имеется ли в творчестве самого А.С. Уварова тенденция к противопоставлению «исторического» подхода «естественнонаучному»?

Конечно, по своему образованию, по характеру научной подготовки граф был гуманитарием до мозга костей (Материалы для биографии… 1910: 1–172). Азы смежных дисциплин естествоведческого цикла ему пришлось постигать уже в зрелом возрасте с помощью друзей и сотрудников из числа специалистов-естественников. К числу таковых относились Д.Н. Анучин, А.П. Богданов, И.С. Поляков, И.Д. Черский, которым Алексей Сергеевич выразил благодарность в «Предисловии» к своей монографии «Археология России. Т. 1. Каменный век» (1881). С учетом этого, кажется особенно знаменательным, что В.В. Докучаев, подвергший жёсткой критике эту книгу А.С. Уварова, критиковал ее отнюдь не за пренебрежение естественнонаучными методами.

Весьма квалифицированный и подробный разбор книги А.С. Уварова с позиций археологии сегодняшнего дня был сделан А.А. Формозовым (1983: 87–102). Не повторяя того, что уже опубликовано, я хочу подчеркнуть одно: достаточно оценить сам объём естественнонаучных разделов в книге А.С. Уварова, чтобы понять, какое огромное значение придавал этой стороне исследований сам автор. Раздражение современников вызвало другое: откровенное предпочтение, оказанное автором «ледниковой гипотезе» и теории происхождения лёссов П.А. Кропоткина (Докучаев 1882: 12–14). И первое и второе в указанный период являлось предметом дискуссии среди самих ученых-естественников. В частности, В.В. Докучаев и И.С. Поляков, оба принимавшие непосредственное участие в раскопках А.С. Уварова на верхнепалеолитической стоянке Карачарово, придерживались на сей счет разных мнений. Между тем основным консультантом А.С. Уварова в указанных вопросах был как раз Поляков, а не Докучаев. Таким образом, речь идет не о пренебрежении естественнонаучной стороной исследования как таковой, а скорее о противоречиях в интерпретации нескольких спорных проблем.

В таком контексте небезынтересно узнать, как складывались на практике научные взаимоотношения таких, на первый взгляд, разных ученых, как А.С. Уваров и И.С. Поляков (см. о нем: 5.3.1). Этот последний, будучи профессиональным ученым-естественником, отталкивался в своих трактовках материала, в первую очередь, от естественнонаучных данных (наиболее понятных ему!) и от этнографических материалов. Порой его называют одним из первых русских «палеоэтнологов», поставивших себе целью «уяснить роль природы в судьбе человека и <…> обозначить изменения, произведённые человеком в природе» (Жук 1987: 18). Однако рискну утверждать: ближайшая цель, которую ставил себе ученый в своих археологических работах, была вполне созвучна мыслям А.С. Уварова. Этой целью было воссоздание картины «древнего быта» каменного века или, выражаясь современным языком, историко-культурная реконструкция первобытности по данным нескольких смежных наук. Попытки такой реконструкции на конкретных археологических материалах имеются и в трудах И.С. Полякова по каменному веку (см. напр.: Поляков, 1880: 30–37).

В изложении современной историографии позиции А.С. Уварова и И.С. Полякова зачастую выглядят непримиримыми (Васильев 2008: 20). Но характерно, что при жизни обоих ученых между ними не возникало никаких принципиальных разногласий. Обладая научной подготовкой в различных, но соприкасающихся областях, они не столько спорили, сколько дополняли друг друга в своей кипучей деятельности. В частности, А.С. Уваров неоднократно привлекал И.С. Полякова к совместным работам, и тот всегда с готовностью откликался на эти приглашения.

«21-ого июня 1878 г. – читаем мы в одной из его книг, – я приехал сюда [в с. Карачарово. – Н.П.] и остановился в усадьбе графа А.С. Уварова <…> Я нашел здесь графа А.С. Уварова и его супругу, а также профессора В.Б. Антоновича в полной деятельности <…> После моего приезда экскурсии и раскопки <…> начали повторяться целою дружною компанией, которая разделялась только в том случае, если граф Уваров с его спутниками предпринимал раскопки, касающиеся более новых времен, чем каменный век. <…> В усадьбе у высокоуважаемого мною хозяина, вместе с самым радушным гостеприимством, я нашёл уже богатые коллекции из Волосова и окрестностей Карачарова <…>.» (Поляков 1882: 80–81).

В феврале 1879 г. И.С. Поляков принял участие в чтении задуманного А.С. Уваровым курса публичных лекций по археологии в МАО. Для этого он специально, по просьбе устроителя, приехал в Москву из Петербурга (Уваров, 1910б: 200). Основные выводы А.С. Уварова, сделанные по материалам раскопок Карачаровской палеолитической стоянки, встретили поддержку И.С. Полякова. «Раскопка, произведённая в 1878 году около села Карачарова графом А.С. Уваровым и мною [sic! – Н.П.], – читаем мы в его книге, вышедшей годом раньше капитальной монографии самого А.С. Уварова, – с поразительной ясностью убедила нас в том, что некогда, во времена от нас чрезвычайно отдалённые, здесь, в Отечестве Ильи Муромца, человек существовал совместно с мамонтом, носорогом и другими ископаемыми животными. Доказательства были настолько убедительны, что подобный вывод неизбежно приходилось распространить и на иные пункты России <…>» (Поляков, 1880: 9).

В целом можно сделать вывод, что в первобытной археологии позиции как А.С. Уварова, так и И.С. Полякова сформировались под влиянием уже охарактеризованных выше «скандинавского подхода» и «бэровской традиции» в русской науке. С этих позиций считалось совершенно нормальным, что археологические памятники должны изучаться гуманитариями и естествоиспытателями совместно, а полученные результаты становятся их общим достоянием. При этом находки ни в коем случае не вырывались из общего контекста, изучение которого считалось важным для дальнейшего воссоздания картины древнего быта или историко-культурной реконструкции. Методы сравнительно-исторического исследования и естественнонаучного анализа материала из раскопок рассматривались обоими учеными как взаимно дополняющие друг друга.

Таким образом, «исторический подход», нашедший себе воплощение в капитальной монографии А.С. Уварова (1881), представлял собой не что иное, как теоретическую разработку и практическое приложение к отечественным материалам скандинавского подхода к первобытным древностям, основоположниками которого были Х. Томсен, Й. Ворсё, С. Нильсен, Д. Вильсон, Ф. Келлер и др. (Trigger, 1989: 80–82). Разница заключается в том, что в середине XIX в. ни в Северной, ни в Средней Европе еще не были открыты и исследованы памятники эпохи палеолита. Начало их изучения совпало по времени с оформлением во Франции новой эволюционистской школы Г. де Мортилье («palethnologie»), сумевшей всецело «приватизировать» данную тематику (см.: 5.2.1; 5.2.3).

Во второй половине XIX в. традиции скандинавского подхода продолжали успешно развиваться в европейской археологии неолита и бронзы. Но только в России рубежа 1870–1880-х была предпринята фундированная попытка применить те же научные принципы к изучению палеолита и обосновать единый характер археологической науки. Такой попыткой и стала монография А.С. Уварова, не случайно оказавшая огромное влияние на отечественную первобытную археологию.