Текст книги "История археологической мысли в России. Вторая половина XIX – первая треть XX века"

А.А. Спицын делил археологию на два отдела: общую (чистую) и прикладную (частную, бытовую). По его образному выражению, – «Экипаж археологии – парный» (РА ИИМК РАН. Ф.5. № 101, л. 12 об.). В первый отдел входило, собственно, вещеведение (хотя сам термин им не употреблялся), то есть описание вещей, их формальное, технологическое и стилистическое изучение, типология. Второй отдел археологии, по Спицыну, – методика добывания и первичной группировки археологического материала, установление позиций, соотношения предметов между собою, выделение и реконструкция отдельных комплексов.

Именно эта «частная» археология практически целиком поглощала собственные силы А.А. Спицына. Огромный накопленный материал, по его словам, «тяготил русскую науку», требуя систематизации. Однако «важнейшей» частью археологического знания ученый называл всё же не «прикладную», а именно «чистую» археологию. Правда, при этом он оговаривался: разработка данной области только начата:

«Изучение вещей – это основная работа археолога, от которой зависит успех всех дальнейших работ. <…> Хорошее описание вещи – венец искусства, знаний и остроумия исследователя. <…>» (РА ИИМК. Ф. 5. № 116, л. 7).

«Знатока дела, а также любителя старины вещь может интересовать сама по себе, как натуралиста дерево или растение, без всякого отношения к истории. Вещь представляет интерес в трёх направлениях – со стороны формы, техники и стиля (формула из истории искусства). Откуда вещь получена, при каких условиях найдена, исследователю не важно знать. Равным образом вещи, не представляющие интереса сами по себе, находятся вне круга его интересов. Интересны мастерство и эстетика.

Другого исследователя вещи интересуют не секретами техники своей или истории формы, или стилем, а для него первые вопросы: какого времени и народа вещь, откуда она попала и какую судьбу имела? Для него она лишь черта характеристики или истории быта той или иной народности. Для него все вещи важны. Вещь незначительная может иметь более цены, чем драгоценная, раз она решает какой-либо вопрос о прошлом народа <…> Чрезвычайно важны хронология и распространение таких вещей, почему историк проявляет самое изысканное внимание к обстоятельствам находки.

В результате своих работ исследователи первого рода имеют картину движения искусства и всякого мастерства, а вторые – историю народного вещественного быта. Археология первого рода есть чистая или общая, вторая – прикладная или частная.

Общая археология в настоящее время заслуживает наибольшего внимания, без хорошего развития её невозможна точная картина быта, так как важнейшие для неё вопросы о времени и месте изготовления вещи не могут быть решены. Чистая археология есть специальное знание о вещи, которого не может иметь историк. Историк никогда не может быть специалистом-археологом. Может быть, нам следовало бы оставить все другие наши занятия и отдаться исключительно этой стороне изучения вещей. <…>

<…> Где наши хотя бы самые элементарные изыскания в технике и истории скани, зерни, черни, инкрустации и пр.? Их нет, потому что ещё нет достаточного материала. Вещи известны лишь в отрывках, а, кроме того, есть технические секреты, уже совершенно утраченные. Это знает всякий, кто принимался за такого рода исследования <…>.

<…> Чистая археология есть лишь наука будущего. Это не значит, что можно с ней не считаться. Наоборот, каждый археолог должен и вынужден бывает собирать для неё посильный материал; даже малые выводы по форме, технике и стилю могут быть уже чрезвычайно важны для прикладной археологии; важно даже простое описание различия в технике однородных вещей. К такому убеждению приходит всякий работающий археолог. <…> (курсив мой. – Н.П.)» (РА ИИМК РАН. Ф. 5. № 101, л. 11 об.–12).

В отечественной археологии начала XX в. «специальное знание о вещи» разрабатывалось, в первую очередь, для находок, имевших эстетическую ценность (произведений искусства). В этом деле большая заслуга принадлежала Н.П. Кондакову и его школе. По мнению А.А. Спицына, кондаковский подход следовало бы распространить на все без исключения категории археологических находок, однако не стоит, подобно ему, пренебрегать изучением контекста этих находок:

«<…> На верхах наших археологических знаний сложились две школы и два отношения к древностям. <…> Старая <…> говорит: древности интересны сами по себе и только одни, и интересны не все, а те, на которых есть следы творчества и искусства. Вещей мало, дайте как можно больше вещей, чтоб можно было, пользуясь строгим методом, подвергнуть их сравнительному исследованию, получить общие выводы. Не лишено интереса, но не имеет важности знать судьбу вещей и обстоятельства их находки.

Вторая школа, выросшая из круга занятий практической археологии, <…> говорит: добытый материал, прежде всего, ведёт к характеристике народа, его оставившего. Чтобы иметь точную хронологию и картину быта, нужно обращать точнейшее внимание на обряд погребения и обстоятельства находки. Важны все без исключения находки, самые незначительные, так как и они служат к характеристике быта. При раскопке памятник уничтожается и потому они должны быть использованы так, чтобы не было упрёков. Изучение вещей самих по себе – дело очень серьёзное, но археолог не может ему исключительно отдаться, будучи озабочен своею ближайшею целью – исследования и систематизации.

<…> Любопытно припомнить мои споры с Н.П. Кондаковым. Я ему чрезвычайно благодарен, так как не мог не оценить тех оснований, во имя которых он ставил свои требования. Я со временем даже исполнил ряд работ по основаниям истории искусства и таким образом вполне освоился с этой точкою зрения. Таким образом, я совместил в своих занятиях и ту, и другую точки зрения, признав законность их обеих. <…>

Ясно, что все древности, соединённые одною техникой, содержанием и стилем, должны составить определённую единицу, величину, вид, стройное целое, иногда весьма значительного объёма. Это целое соберёт весьма много вещей, <…> целую житейскую обстановку: жилище, одежду, предметы поклонения, украшения <…> (курсив мой. – Н.П.)» (РА ИИМК. Ф. 5. № 95, л. 10–11).

При некоторой сбивчивости, терминологической нечёткости последнего определения, тут ясно видна попытка А.А. Спицына представить археологический материал в целом, как ряд «единиц», совокупностей, в рамках которых различные категории древностей тесно взаимосвязаны и объединены в некую систему («стройное целое»). В связи с этим стоит отметить: хотя само понятие «культура» спорадически «всплывало» в археологической литературе еще с 1870-х гг., именно А.А. Спицын первым начал осознанно применять его на практике, как инструмент для реконструкции этнографических общностей древности (Спицын, 1899). Знаменитая работа Г. Косинны «Орнаментированные железные наконечники копий как признак восточных германцев» (которую нередко считают «точкой отсчета» указанного исследовательского подхода) вышла из печати лишь 6 лет спустя, в 1905 г.

Таким образом, концепция А.А. Спицына представляет собой попытку свести воедино две традиции отечественной археологической науки – историко-культурную и художественно-историческую. Первая развивалась трудами И.Е. Забелина, А.С. Уварова и их последователей. Ярчайшим представителем второй был Н.П. Кондаков. Именно он ввёл в русскую науку представление, что предмет археологии есть не что иное, как формы предметов в их образовании и дальнейшем развитии, интуитивно угадав значение такого приёма, как установление характера и частоты сочетаний различных форм между собой (Кондаков, 1887: 228; 1896: 7–8; Лебедев, 1992: 243–247, 264–267).

У А.А. Спицына художественно-историческое направление в русской археологии названо «старой» школой. Это вряд ли правомерно. В начале ХХ в. художественно-историческая школа Н.П. Кондакова была такой же «новой», как и историко-культурная, занятая разработкой систематики национальных древностей России. Просто корни этих направлений в отечественной археологии были различны.

Первая базировалась на винкельмановской традиции, в рамках которой вырабатывался и совершенствовался метод анализа собственного, неповторимого материала археологии – вещественных и изобразительных памятников (пускай поначалу – исключительно произведений искусства). Вторая «школа» выросла из историко-бытовой («национальной») русской археологии второй половины XIX в. В отличие от винкельмановской, она не располагала предыдущими наработками антиквариев в области изучения вещей. Как уже упоминалось выше, здесь не могло сложиться приоритета изучения вещевого материала над исследованием его исторического и палеоэтнографического контекста. Скорее наоборот: на первый план выступало именно изучение контекстов, комплексов находок – с точки зрения их хронологии и историко-этнографической реконструкции.

Для А.А. Спицына было характерно стремление объединить достижения этих двух самостоятельных традиций, снять между ними все реальные и кажущиеся противоречия. Сам он был именно археологом-историком, историком культуры и по образованию, и по научным интересам. Ему было ясно: без «специального знания о вещи», без детальной разработки находок по формам, технике и стилю все попытки исторической реконструкции «внешнего быта» безнадёжно повиснут в воздухе. Отсюда берёт начало его разделение археологии на два взаимосвязанных «отдела», отсюда подчёркивание исключительной важности формального и технологического анализа.

В архиве А.А. Спицына сохранился очерк об О. Монтелиусе, датированный 1922 г., когда, по случаю смерти классика мировой археологии, в РАИМК состоялось заседание, посвящённое его памяти. Очерк включает и живые воспоминания о встрече с Монтелиусом на Международном Археологическом конгрессе в Стокгольме (1912 г.):

«Монтелиуса мне довелось видеть не так давно, на Стокгольмском съезде. <…> Он выступил здесь в зените своей славы и авторитета, и, казалось, в наивысшем подъёме своей творческой деятельности. Здесь всё было к нему обращено, всё перед ним преклонялось. Это был центр внимания съезда, его фокус. Люди постарше и позаслуженнее держались в непосредственной орбите светила; начинающие, молодёжь, располагались в почтительном отдалении, подальше, но ловили каждое его движение. Вторая персона съезда (на мой взгляд, весьма сомнительная известность) проф. Косинна, не имея собственный Олимп, не отставал от Монтелиуса ни на шаг.

Монтелиус казался патриархом среди многочисленной и дружной семьи, дубком среди густой молодой поросли. Высокий, стройный, внушительный и даже изящный старик, удивительно бодрый, Монтелиус держался на съезде с изысканным достоинством. Чутко прислушивались к его замечаниям, ждали с нетерпением его оживляющей шутки. Не только не подвергались критике его теории, но не вызывали сомнения. <…> Его сложная хронология принималась окончательно и абсолютно. Монтелиус безмолвным согласием оказался забронированным от каких бы то ни было возражений; допускались лишь развитие его идей и пользование ими.

Тем бережнее относились к нему, что съезд явно был лебединою песнею в его практической деятельности; все знали, что Монтелиус оставляет Стокгольмский музей <…> Казалось, что самый съезд созван был с тайной целью почтить 75-летний юбилей этого, уже перегруженного лаврами, археолога-солнце. Ведь на Западе умеют быть внимательными к заслуженным учёным. <…> Мы же не привыкли следить друг за другом, беречь друг друга. Теперь, когда жизнь с такой стремительностью опустошает фонд наших дарований, с особенною грустью приходится признать, что в России надлежащая оценка учёному-специалисту даётся лишь после его утраты <…>» (РА ИИМК. Ф. 5. № 17, л. 1–3).

Типологический метод О. Монтелиуса А.А. Спицын ценил высоко, считал его универсальным. Но при этом он отчётливо сознавал как силу, так и слабость этого метода, подчёркивая: «типология хороша только там, где есть для неё достаточный материал» (Там же: л. 14). В спицынских набросках к лекциям мы читаем:

«Классификация (типология) есть изучение серий вещей в самих себе, без отношения к общему составу культуры, иначе – систематическое изучение определённых форм <…> В результате такого изучения вещей является история развития разрядов вещей и стилей. Каждая отдельная стадия развития формы называется её типом. Если материал имеется обильный и непрерывный, то получится очень устойчивая картина, чрезвычайно пригодная для хронологии и для истории развития культур и определения их соотношения.

Типологические работы и неизбежны для каждого без исключения археолога, и всегда дают прекрасный результат. Но в то же время они <…> рискованны, по недостатку материала. Особенно опасны общие типологические картины, так как при недостатке данных приходится предполагать промежуточные формы и вообще вступать в область гипотез или вводить слишком отдалённый материал.

История форм топора, фибул, техники зерни, вообще история форм и техники в пределах мировой культуры – ещё недостижимая мечта. Несравненно более доступна типология в пределах одной и той же культуры и близких к ней <…> Самая обыкновенная ошибка при изысканиях этого рода – определение сходства форм, где его нет или где сходство идёт из различных источников <…>.» (РА ИИМК. Ф. 5. № 116, л. 8 об.).

В своём очерке 1922 г. Александр Андреевич подчёркивал, что в О. Монтелиусе его «восхищает его трудолюбие, ширина и смелость мысли, восхищает то, что он не боится гипотезы, но ищет её. Всё вместе взятое сделало то, что единственно полную картину бронзового века мы имеем пока только в его работах» (РА ИИМК. Ф. 5. № 17, л. 14 об.).

Однако в том же очерке отмечено и другое:

«Весь материал Монтелиуса можно перекраивать и переустраивать на разные лады <…> Нидерле совсем не принял схемы Монтелиуса, разделив бронзовый век на 2 периода <…> Дешелетт (10 лет спустя) поступил со схемою Монтелиуса очень характерно и любезно: рассыпался перед ним в изысканных любезностях, а на деле совершенно пренебрёг ею, дав иную комбинацию вещам и иную хронологию. Он и имел на то право, так как должен был применить шведскую схему к французскому материалу <…>

Мои собственные работы в западных музеях показали мне, что к схеме Монтелиуса необходимо подходить с осторожностью. В шведских кистах оказались вещи одновременно I и IV периодов Монтелиусовой хронологии <…>» (Там же. Л. 10).

Из приведённых цитат видно: А.А. Спицын не сомневался, что закономерности эволюции типов, положенные О. Монтелиусом в основу его хронологии, существуют реально. В то же время, с его точки зрения, существует целый ряд ограничений в использовании этого метода. Главным критерием его применимости служит «обилие и непрерывность» материала. Напротив, отрывочный характер источников довольно часто приводит к ошибкам. Особенно недопустимо, по мнению Спицына, привлечение отдалённых аналогий, ибо развитие типов идёт своеобразно в рамках различных культур. Наблюдаемое сходство может быть случайным и вызываться разными причинами.

Необходимость и правомерность этнического определения культурных остатков представлялась А.А. Спицыну очевидной (по крайней мере, для поздних исторических эпох). Археология для него была сравнима с «этнографией в истории». Если народности различимы в настоящее время, то почему же они не должны быть различимы в прошлом?

«У каждого народа есть множество вещей чужих, но ещё больше в жизнь им вкладывается своего, личного, изготовленного по собственному обычаю или сообразно местным условиям. Если в толпе, а особенно в дому, вы безошибочно отличите финна, цыгана, татарина, француза, еврея, киргиза, потому что каждый из них на свой лад, то как не различить их по предметам быта? <…> Археолог имеет суждение не на основании одних только находок в погребениях, он судит по находкам в поселениях, принимая во внимание всякую подробность и мелочь, а особенно охотно – по обряду погребения, который у разных народов непременно иной <…>» (РА ИИМК. Ф. 5. № 101, л.10 об.).

Таким образом, культурная группа отождествлялась А.А. Спицыным с народностью. Там же, «где история не знает народов и племён, там <…> приходится именовать их по названию культуры» (РА ИИМК. Ф. 5. № 116, л. 10). Археологический материал являлся для ученого наиболее весомым при решении вопросов этногенеза: археология «владеет таким материалом, при наличности которого заключения остальных смежных наук являются лишь предположениями. Её материал точный, реальный <…>» (РА ИИМК. Ф. 5. № 95, л. 14). Но всё же определение народности или племени есть «очень трудная и рискованная операция там, где не имеется достаточного запаса сведений. Одни и те же древности приписывают русским и финнам, радимичам и северянам, болгарам и татарам <…>» (РА ИИМК. Ф. 5. № 116, л. 10).

Следует, впрочем, отметить, что позиция А.А. Спицына в вопросах определения народности оказывалась на практике более чем взвешенной. Он с лёгкостью преодолевал то, что Н.П. Кондаков называл «внушениями узкого патриотизма» (Толстой, Кондаков, 1889: I–II), и вполне разделял «позицию спокойного историка», сформулированную его коллегой и близким другом проф. С.Ф. Платоновым. Преданность интересам русской археологии отнюдь не побуждала Александра Андреевича создавать из неё «великую национальную науку» на манер Г. Косинны, которого А.А. Спицын назвал персоной «весьма сомнительной известности» (см. выше). Признание, к примеру, неславянского характера заселения Новгородчины, Смоленска, Полтавщины или даже Киева накануне прихода варягов, по его мнению, ничуть не роняло чести и достоинства русского народа, коль скоро (в его понимании) этот вывод реально вытекал из источников (РА ИИМК РАН. Ф. 5. № 101, л. 10).

Советская историографическая традиция нередко представляла А.А. Спицына этаким подвижником-одиночкой, не имевшим ни учеников, ни постоянных сотрудников. Подобное представление противоречит фактам. Деятельность его как учителя и наставника молодых археологов была весьма плодотворной. Так, например, всем исследователям Северо-Запада России хорошо известно, что в начале XX в. здесь наблюдался подъём полевых исследований и велась целенаправленная работа по сбору материалов для археологической карты. Принято даже отмечать особую роль Н.К. Рериха в этом деле (Лапшин, 2001: 242). Безусловно, энергия молодого Н.К. Рериха сыграла тут немаловажную роль, однако недавние разыскания И.Л. Тихонова показали, что настоящим координатором работ по обследованию Северо-Запада в 1900–1910-х гг. являлся А.А. Спицын. Многочисленные и, на первый взгляд, разрозненные обследования и раскопки в действительности представляли собой реализацию плана, изложенного Александром Андреевичем в записке «О исследовании собственно русских курганных древностей», поданной в Совет ИРАО ещё в 1899 г. Записка содержала целую программу работ, причём предлагалось отказаться от бессистемных раскопок и сосредоточить усилия на выявлении типов погребальных сооружений и вещей, характерных для отдельных славянских племён, а также на установлении их хронологии методом полного изучения памятников на чётко ограниченной территории. Реализацией этой программы и явились работы 1900–1910-х гг., которые велись, по большей части, учениками Спицына по университету и Археологическому институту при его активном участии (Тихонов, 2003: 74–82).

Стремление А.А. Спицына иметь учеников и продолжателей своего дела неоднократно подтверждалось им самим. «Будущее покажет, – говорил он в 1909 г., – насколько были основательны надежды русской археологической семьи на кафедру и насколько оправдана моя личная заветная мечта – иметь несравненно более учеников, чем я уже имею» (см.: 4.6.1).

Александр Андреевич умел увлекать других и сам был прекрасным организатором. Однако, являясь душой всего дела, он не любил и, по-видимому, никогда не стремился стать официальным руководителем, начальником. Тем не менее участие его в делах учеников было постоянным. В личном фонде А.А. Спицына сохранились материалы, дающие представление о том, что, по меньшей мере, на рубеже 1900–1910-х гг. Александр Андреевич постоянно был окружён студенческой молодёжью и выпускниками, активно начинавшими работать в археологии под его руководством. Накануне Первой мировой войны ученики Спицына уже вполне профессионально вели раскопки во многих регионах – от Беломорья и Прииртышья до Северного Причерноморья (Тихонов, 2003: 77–80; Платонова, 2004а: 58–60). В позднейшей автобиографии А.А. Спицын отмечал: «Я избегал обширных раскопок <…> и потому, что раскопки, а особенно отчёты о них, требуют большого времени, и потому, что заботился вывести в поле молодых археологов <…>» (Спицын, 1928: 340).

Впоследствии некоторые ученики А.А. Спицына полностью перенесли свои интересы в область русской истории (П.Г. Любомиров, С.Н. Чернов, П.А. Садиков, Н.Ф. Лавров). Последнее неудивительно, ибо десятилетие 1915–1925 гг. весьма не благоприятствовало археологическим исследованиям, и молодым выпускникам историко-филологического факультета волей-неволей приходилось выбирать из возможных специализаций более доступную. Других – быть может, самых талантливых археологов генерации 1910-х гг., принадлежавших к окружению А.А. Спицына – оторвали от науки эмиграция или гибель.

Среди этих последних следует особенно выделить два имени – А.В. Тищенко и П.А. Балицкий. Блестяще заявив о себе в начале 1910-х гг., оба они так и не успели развернуть свою деятельность из-за войны и революции. А.В. Тищенко, в котором многие коллеги видели тогда будущее светило русской археологии, ушёл добровольцем на фронт и в 1914 г. погиб. Погиб и другой ученик Александра Андреевича, молодой археолог К.А. Щероцкий. П.А. Балицкий после революции уехал на Украину (Саханёв, 1928: 346). Дальнейшая судьба его мне неизвестна. Между тем есть некоторые основания приписывать П.А. Балицкому авторство неизданной брошюры «Способы и приёмы археологического исследования», в которой детально рассмотрен процесс полевого изучения памятников эпохи неолита-энеолита на юге России и дальнейшей камеральной обработки материала. Написанная, по-видимому, перед самой войной, она фрагментарно сохранилась в спицынском архиве (РА ИИМК РАН. Ф. 5. № 114, л. 1–39). Со страниц её перед нами встаёт блестящий молодой исследователь – дотошный, педантичный, строго и логически мыслящий…

Таким образом, «первая генерация» учеников А.А. Спицына рассеялась, не оставив в науке заметного следа. По-видимому, с этим и связаны ходячие представления о нем как учёном, не создавшем своей «школы». Советских археологов генерации 1920 – начала 1930-х гг. у нас как-то не принято называть его учениками. Обычно считалось: после революции у молодёжи появились иные «властители дум». На фоне их А.А. Спицын выглядел анахронизмом. Но на деле взгляды его на археологию как науку, определившиеся в 1900–1910-х гг., имели прямое и непосредственное продолжение в советское время – уже после разрушения этнолого-антропологической парадигмы археологии, господствовавшей в эпоху нэпа (см. ниже). Педагогическая деятельность А.А. Спицына в Петрограде после 1917 г. продолжалась ещё 10 лет, и многие из археологов советского периода успели у него поучиться. Стоит отметить: как минимум, четверо студентов, ставших в дальнейшем очень известными учёными, являлись для старого профессора не просто слушателями его лекций. То были ближайшие ученики, вхожие в его дом и до самой смерти Александра Андреевича поддерживавшие с ним постоянный контакт. Сегодня многие удивятся, услышав их имена: В.И. Равдоникас, Б.А. Латынин, Т.С. Пассек, П.Н. Третьяков[11]11
  Сведения получены автором от дочери А.А. Спицына Надежды Александровны в 1988 г.


[Закрыть]. Учеником А.А. Спицына считал себя и Н.Е. Макаренко, перенесший свою деятельность из Петрограда на Украину в 1918 г. (Кузьминых, Усачук, 2010, в печати).

Не приходится удивляться, что целый ряд спицынских положений оказался вполне созвучен концепциям последующего периода развития отечественной археологии. Если ненадолго оставить в стороне разносную критику предшественников, содержавшуюся в книге В.И. Равдоникаса «За марксистскую историю материальной культуры», и внимательно проанализировать её, так сказать, «положительную» часть, то окажется, что ядром равдоникасовской концепции являются:

а) представления об археологии как о гуманитарной, исторической науке;

б) тождество археологии и истории материальной культуры;

в) утверждение археологии в качестве самостоятельной научной дисциплины, со своим особым методом;

г) подчёркивание важности изучения массового материала и необходимости учёта всех категорий памятников;

д) выдвижение на первый план археологической систематики, а не «вещеведения» (реконструкция и последовательное изучение «культурных комплексов-разрезов») (Равдоникас, 1930: 15, 30–31).

Таким образом, конкретные представления об археологии, её предмете и методах, изложенные в 1930 г. марксистом В.И. Равдоникасом, если очистить их от идеологической шелухи, представляются не чем иным, как преемственным развитием взглядов, которые 20 лет излагались в университете его далёким от марксизма учителем (так и не будучи нигде опубликованы!). Впрочем, далеко не все разработки А.А. Спицына были восприняты его непосредственными учениками. К примеру, его методика, основанная на ретроспективном подходе к славянорусским древностям, по которой расселение летописных племен реконструировалось по пережиткам их культуры в поздних курганах, П.Н. Третьяковым оказалась отвергнута. Но параллельно этот же самый подход был усвоен и творчески развит в Москве – в трудах А.В. Арциховского и позднее Б.А. Рыбакова.

К сожалению, спицынские представления о важности «специального знания о вещи» воспринятые им от Н.П. Кондакова, не смогли пустить корней в советской археологии в период господства вульгарного социологизма (разумеется, вне рамок классических и скифо-сарматских древностей, где они имели давние и глубокие традиции). Само понятие «вещеведение» в 1930-х гг. было настолько идеологизировано, что стало напрямую ассоциироваться с образом врага – к немалому ущербу для отечественной науки.