Текст книги "История археологической мысли в России. Вторая половина XIX – первая треть XX века"

4.5. Школа комплексного востоковедения в России и археология

Наряду с кондаковской «Свободной Академией», в Санкт-Петербурге существовал и другой профессорский дом, ставший для многих учёных тех лет своего рода «академией». Хозяин его, барон Виктор Романович Розен (1849–1908) – академик, декан факультета восточных языков – был не только одним из самых выдающихся европейских ориенталистов конца XIX в. (Веселовский, 1908; Якубовский, 1947; Шмидт, 1947; Крачковский, 1958: 98–100). Как и Н.П. Кондаков, он был ещё и Учитель – великий организатор науки и педагог.

В.Р. Розен (1849–1908)

Научные интересы арабиста В.Р. Розена ощутимо пересекались с интересами кавказоведов, индологов, семитологов и даже славистов. Тонкий источниковед, он доходил в анализе конкретного факта до работы чисто ювелирного характера. Примечания, сопровождавшие его публикации памятников арабской письменности, можно сравнить разве что с серией кратких монографий. Анализируя памятники, учёный ненавязчиво и тонко воссоздавал исторический контекст, сопутствовавший их появлению. При этом он был мастером синтеза, любил комбинировать и обобщать. Учениками Розена, в той или иной мере, числили себя многие – арабисты Н.А. Медников и И.Ю. Крачковский, иранист В.А. Жуковский, семитолог П.К. Коковцов, индолог С.Ф. Ольденбург, кавказовед Н.Я. Марр, исламист В.В. Бартольд, византинист А.А. Васильев, испанист Д.К. Петров.

Влияние Виктора Романовича на молодёжь казалось почти безграничным. Его уважали, обожали, побаивались. Делом его жизни было создание школы комплексного востоковедения в России, и за четверть века неустанной работы он её действительно создал. За внешней мягкостью, неизменным тактом и деликатностью барона скрывалась огромная внутренняя сила. Розен чуждался недоговорённостей, не стеснялся действовать резко, если считал нужным. Но для всякого, кто удостоился чести стать его учеником и другом (а одно автоматически вытекало из другого), часы, проведённые в прокуренном насквозь кабинете «барона», вспоминались потом, как самое дорогое в жизни.

О стиле взаимоотношений Виктор Романович с учениками сохранилось немало колоритных воспоминаний. Любопытное наблюдение: ни один из молодых востоковедов, удостоенных чести быть приближенными к барону, за все годы общения с ним ни разу не бывал с ним в ссоре. Ни один не обижался на учителя, не выяснял с ним отношений, не расходился с ним навек. Между тем трудных, неуживчивых характеров среди будущих научных светил было предостаточно. Ведь в числе их находились и такие оригиналы, как П.К. Коковцов, и такие «вулканы», как Н.Я. Марр. Стоило барону (всегда в безупречно деликатной форме!) выразить кому-то своё неодобрение, будущие академики слушались его немедленно и без всяких обид.

«Требовательный к себе и другим, строгий без лицеприятия <…> критик, – вспоминал о нём арабист А.Э. Шмидт, – Виктор Романович неотразимо привлекал к себе всех тех, кто умел правильно расценивать его прямоту и откровенность <…>» (Шмидт, 1909: 11–17). Он незаметно, но достаточно быстро приручал к себе любого «провинциального дичка», из которого хотел воспитать учёного. Он умел тактично и мягко войти во все мелочи личной жизни ученика (чтобы потом не менее деликатно помогать и словом, и делом) (Марр, 1909: 29). В кабинете Розена молодые люди засиживались допоздна, внимая хозяину, который, в своём неизменном кресле-качалке, с неизменной папиросой-самокруткой, вёл с ними неторопливые беседы «обо всём», исподволь расширяя их научные горизонты.

Становясь затем сами профессорами и академиками, ученики по-прежнему считали своим долгом досконально отчитываться перед В.Р. Розеном во всех своих делах и планах на будущее. Его неожиданная и безвременная кончина в 1908 г. явилась для петербургских востоковедов тяжелейшим ударом (Памяти барона В.Р. Розена… 1909; Памяти… В.Р. Розена… 1947).

Собственно археологические исследования занимали сравнительно небольшое место в работе руководимого бароном Восточного отделения ИРАО. В отличие от Н.П. Кондакова, В.Р. Розен сам не занимался раскопками памятников и анализом археологических коллекций. Молодые русские ориенталисты учились у него методологии комплексного исследования и умению работать с различными (в том числе и «вещественными») источниками для реконструкции исторического контекста анализируемого памятника. Тем не менее деятельность В.Р. Розена нельзя обойти стороной при исследовании истории отечественной археологии.

Влияние «школы Розена» на развитие археологической мысли в России отнюдь не исчерпывается результатами полевых работ его учеников и попыток анализа археологических данных в работах историко-филологического цикла. Самым существенным представляется то, что В.Р. Розен, как и Н.П. Кондаков, был теоретиком культурного процесса. В числе важных идей, высказанных им, была мысль о «культурном общении» как факторе и стимуле формирования новой культуры. По сути, бароном предлагалась гипотеза, по-своему объясняющая факт появления культурных инноваций. В этом же русле следовали догадки Розена о смешанном характере всех культур, об их многоэтничной природе (Платонова, 2002: 166–167).

По-видимому, в кругах петербургских гуманитариев эта идея в указанный период буквально «носилась в воздухе». Ее истоки можно найти уже в работах Ф.И. Буслаева. Высказывалась она и Н.П. Кондаковым – применительно к русским древностям эпохи раннего средневековья. В «соединении, взаимном ознакомлении, а затем и слиянии» различных племён начальной Руси ему виделся «неиссякаемый источник <…> преуспеяния, жизненных сил и дарований нации» (Кондаков, 1896: 6–7).

В свою очередь, В.Р. Розен, на примере Арабского халифата, указывал на сложный, текучий, многоплановый характер культурного процесса в раннем средневековье, на полную бесплодность поисков тут единого «этнического определения» и единого корня. Позднее Н.Я. Марр вспоминал, что для его учителя был характерен «первенствующий интерес к узлам культурного общения различных народов». «Пути культурного общения, – писал он после смерти Виктора Романовича, – как бы мелки и неуловимы они ни были – это главные стимулы брожения, основные, хотя и не всегда замечаемые источники прогресса <…> К постановке вопросов о путях культурного общения и тянуло неудержимо выдающегося арабиста из тесных для него рамок специальных работ» (ПФА РАН. Ф. 800. Оп. 1. № 942. Л. 1–2). Почти столетие спустя Л.С. Клейн отметил плодотворность указанного направления научного поиска в отечественной археологии, назвав его post factum «комбинационизмом» (Клейн 2005; 2007).

Стремление отойти в трактовке материала от чисто этнических интерпретаций культурных явлений, разделить «культуру и этнос», обнаружить источники развития внутри самой культуры, а не вне её, нашло воплощение в исследованиях петербургских востоковедов ещё при жизни их учителя. На материалах раскопок Ани, древней столицы армянских Багратидов, Н.Я. Марр старался показать сложный, смешанный характер средневековой культуры Закавказья, плодотворность взаимодействия там христианского (армянского) и исламского элементов (Платонова, 1998: 371–382).

Н.Я. Марр (1864–1934)

В вопросе об уровне ведения Н.Я. Марром полевых работ мнения исследователей резко разделились, но в данный момент мне представляется вероятным, что резко негативная оценка работ Марра-археолога (Арциховский, 1953) базируется скорее на эмоциях, возбуждённых его позднейшим «новым учением об языке», чем на знании реальных обстоятельств и документов предреволюционного периода его деятельности. Во всяком случае, в глазах многих русских археологов 1900–1910-х гг. имя Н.Я. Марра стояло в одном ряду с именем Б.В. Фармаковского, и вряд ли это всецело можно объяснить их некомпетентностью в данном вопросе. «У нас в России раскапывателями в духе и стиле Дёрпфельда, – писал С.А. Жебелёв, – являются Б.В. Фармаковский (раскопка в Ольвии) и Н.Я. Марр (раскопка в Ани)» (Жебелёв, 1923б: 66). Это совместное упоминание Б.В. Фармаковского и Н.Я. Марра в первом русском учебнике археологии представляется мне не случайным. Для Н.Я. Марра 1890–1910-х гг. (а именно тогда им велись раскопки в Ани) было характерно повышенное внимание к вопросам топографии и реконструкции архитектурного облика города. Его обмеры отличались точностью. Фотофиксация процесса раскопок всегда была на большой высоте. В ходе работ Марром ставились и решались вопросы относительной хронологии (стратиграфического соотношения) различных архитектурных объектов, мостовых, городского водопровода и т. д. Николай Яковлевич лично вёл дневники (часть их была недавно обнаружена автором этих строк в ПФА РАН). Подробные дневники велись и его учениками – начальниками отдельных участков (свидетельство тому – сохранившийся преждевременно погибшего Д.А. Кипшидзе, в дальнейшем позволивший Н.М. Токарскому полностью реконструировать облик пещерного квартала Ани) (Кипшидзе, 1972). И, наконец, при раскопках Марр отнюдь не пренебрегал массовым материалом, что бы ни писали об этом потом его недоброжелатели. Немногие уцелевшие описи анийских находок прямо свидетельствуют как раз об обратном. В них вносились самые «незначительные» предметы – железные гвозди, «черепки с простым круговым орнаментом» и т. п. На мой взгляд, Н.Я. Марра тех лет вполне правомерно было называть «раскапывателем в духе и стиле Дёрпфельда». Не случись в 1918 г. несчастья – гибели значительной части анийского архива и почти всех коллекций – верно, никому бы и в голову не пришло сомневаться в этом (Платонова, 1998; 2002).

Н.Я. Марр, в отличие от Б.В. Фармаковского, не принимал участия в археологических работах за рубежом. Но, по-видимому, и новейший для той поры опыт полевых исследований, и уровень решаемых ими задач были ему хорошо известны в силу постоянного общения с коллегами-археологами в стенах Восточного отделения ИРАО. В 1890–1900-х гг. научный авторитет и организаторские способности В.Р. Розена позволили сблизить, привлечь к сотрудничеству в этих стенах не только всех петербургских востоковедов, но и специалистов из смежных областей – антиковедов и византинистов. Впоследствии С.А. Жебелёв называл важнейшей заслугой Виктора Романовича то, что именно он «положил начало дружескому объединению, на основе общих научных интересов «восточников» и «западников» <…> Это объединение, сблизившее представителей различных, но идейно связанных <…> дисциплин, принесло в своё время добрые плоды <…>.» (РА ИИМК. Ф. 2. Оп. 2. № 453. Л. 42 об.).

Одним из таких «добрых плодов» стала мысль о необходимости объединения различных подходов к археологическому материалу – этнолого-антропологического, историко-бытового («археологического») и художественно-исторического («кондаковского») – в стенах единой «Академии археологических знаний». Есть все основания считать, что, хотя такая академия и была основана лишь после революции (как Академия истории материальной культуры), вопрос о ней обсуждался в академических кругах ещё до октябрьского переворота (Платонова, 1989: 6–7). Забегая вперёд, следует отметить: в деле воплощения указанного проекта в жизнь ведущую роль сыграли именно ученики и последователи В.Р. Розена (Н.Я. Марр, С.Ф. Ольденбург, В.В. Бартольд) в теснейшем сотрудничестве с учениками Н.П. Кондакова (Б.В. Фармаковским, С.А. Жебелёвым и др.).

4.6. Попытка объединения традиций историко-бытового и классического направлений: А.А. Спицын (1890–1920-е гг.)

Имя Александра Андреевича Спицына (1858–1931) стоит в почётном ряду классиков русской археологии (Антология… 1995: 154). Проработав в ИАК без малого 26 лет, он успел разобрать целые горы разнопланового археологического материала, поступавшего туда из разных уголков империи. Мало кто из русских археологов XX в. не обращался к его публикациям. Тем не менее в разговорах коллег порою проскальзывает лёгкое недоумение: неужели за 50 лет работы в археологии учёный так ни разу и не задумался всерьёз о сущности, о категориях той науки, которой он посвятил всю жизнь? Ведь А.А. Спицын не только не опубликовал ни единой методологической заметки, но и не коснулся этой темы попутно – в своих конкретных работах. Общие руководства по археологии, изданные им, касались исключительно методов полевого исследования и правил издания памятников (Спицын, 1908; 1910).

А.А. Спицын (1858–1931)

Что заставляло исследователя так абстрагироваться от теоретических проблем? Отсутствие интереса к ним? Сознательное самоограничение перед лицом иной, более насущной задачи? Или в действительности Александр Андреевич и ставил, и решал указанные проблемы по-своему, мы же попросту не знакомы с этой стороной его творчества? Чтобы не оставить такие вопросы без ответа, обратимся к сохранившимся спицынским рукописям.

Полное обозрение фонда А.А. Спицына в Рукописном архиве ИИМК РАН появилось в печати ещё в 1948 г. (Бич, 1948). С тех пор с этим фондом постоянно работали археологи самого различного профиля. Но некоторые материалы стали предметом исследования лишь недавно (Платонова, 2004; 2004а). Это черновые наброски и планы лекций А.А. Спицына в университете. Большие тетради, сплошь заполненные его мелким, очень трудно читаемым почерком.

Стоит оговорить заранее: сохранились именно черновики и подготовительные заметки к лекциям. В них содержится немало повторов, неудачных оборотов; сам текст совершенно не отредактирован стилистически. Порою видно, как учёный пытается на ходу отточить фразу, даёт ей несколько разных вариантов и т. п. Таким образом, до нас дошли не отработанные автором окончательные формулировки, а именно наброски, сделанные «для себя». Поэтому при первой публикации этих текстов я сочла возможным не приводить их целиком, а сделать ряд обширных тематических выборок, призванных отразить воззрения А.А. Спицына на археологию, её предмет и методы (Платонова, 2004: 134–149). Учитывая принципиальную новизну этих материалов для истории отечественной археологической мысли, следует прокомментировать их подробно.

«<…> Открытия идут за открытиями, – читаем мы в спицынских набросках к «Курсу археологии» 1909 г. – Не успеешь освоиться с одним новым разделом древностей, как на смену его выступает другой. Мы, члены ИАК, под потоком новостей чувствуем себя так, словно стоишь в тёплый, тихий зимний день под хлопьями мягкого, пушистого снега, непрерывно и равномерно падающего. Уже насладился, насмотрелся, а снег всё валится и валится. И домой ушёл, а он продолжает всё так же лететь, и нет ему конца. Мы, современные археологи, живём в героическое для нашей науки время. Не проходит года, чтобы не были открыты или совершенно новые древности, ещё не поддающиеся объяснению и учёту, или же древности, определяющие время и культурные влияния на уже известные культурные типы, или же расширяющие известные культуры на неожиданные области <…>

К сожалению, обработка имеющегося уже материала отстаёт от притока материала, почему он в большинстве случаев остаётся мёртвым капиталом, ожидающим лучших дней. Материал этот уже тяготит русскую науку: он ещё не подвергнут хотя бы систематизации, не приведён в известность. Уже давно раздаются требования о необходимости университетских кафедр по археологии.

Здесь должен археологический материал приобретать научный вид, здесь должны возникнуть те школы, которые дадут строгих исследователей. Все понимают, что без науки археология есть не более как кладоискательство и любительство. Представителем этой свежей, увлекательной и заманчивой науки являюсь, волею судеб, я в Петербургском университете. Будущее покажет, насколько были основательны надежды русской археологической семьи на кафедру и насколько оправдана моя личная заветная мечта – иметь несравненно более учеников, чем я уже имею <…>» (РА ИИМК. Ф. 5. № 95, л. 8–8об.).

Последние фразы отражают реалии 1909/1910 учебного года. С этого года А.А. Спицын, утверждённый без экзамена в звании приват-доцента Санкт-Петербургского университета, начал чтение лекций по археологии на историко-филологическом факультете. С января 1910 г. там был официально учреждён Археологический кабинет, и именно он стал им заведовать (Тихонов, 2003: 74–75).

В 1909 г. было разработано сразу несколько лекционных курсов, носивших, разумеется, «необязательный», факультативный характер, – ведь А.А. Спицын был всего лишь приват-доцентом. В числе их, помимо уже цитированного «Курса археологии», были «Введение в археологию» и «Задачи археологии и её материал»[9]9
  В последующие годы названия лекционных курсов могли меняться, но, видимо, их основное содержание оставалось прежним. Во всяком случае, среди рукописных материалов А.А. Спицына не сохранилось проспектов курсов, составленных после 1909 г.


[Закрыть]. «Введение…», как и «Курс…», содержит ряд любопытных пассажей, характеризующих взгляды Александра Андреевича на археологию своего времени и степень разработанности археологических материалов в России:

«<…> Всевозможных памятников старины в России неисчислимое количество <…> Но когда выбираешь одиночные темы и начинаешь отслеживать для них материал, то становится ясным, что его не достанет для самых элементарных выводов (курсив мой. – Н.П.). Ясно, что ещё страшно много материала скрыто в земле. А добытый не классифицирован.

В этом материале, пожалуй, наши великие надежды. Сделанный мною здесь подсчёт его оказывается громадным, подавляющим, неисчерпаемым. Уже это одно даёт уверенность, что на этом материале будет разрешено множество проблем историко-этнологических <…>.

<…> Мы идём вперед ощупью, случайными находками. Только недавно у нас получила движение мысль о систематических раскопках, имеющая, впрочем, ещё очень мало последствий <…>» (РА ИИМК. Ф.5. № 101, л. 9 об., 11 об.).

Приведённые высказывания, на мой взгляд, подтверждают предположение, что круг проблем, которыми учёный занимался вплотную, диктовался не столько его личными вкусами, сколько представлениями о благе и неотложных нуждах русской науки. По мысли А.А. Спицына, именно неполнота и ущербность источников были главным препятствием, затруднявшим разработку всякой историко-этнологической проблемы, взятой отдельно. Весьма выразителен в этой связи очерченный им образ бесконечного «снегопада» – вала новых материалов, обрушивавшегося из года в год на головы археологов. Этот непрерывный приток информации требовал непрерывной же систематизации всё новых и новых коллекций. В подобной ситуации человеку склада и характера А.А. Спицына, по сути, не оставалось выбора. Он брался за то, что казалось ему самым необходимым, и считал это вполне в порядке вещей.

Но если систематизация безбрежного материала была, с его точки зрения, самой насущной задачей, это вовсе не означало, что он не задавался общими, принципиальными вопросами археологической науки. Сохранившиеся тексты не оставляют сомнений: Спицын не только живо интересовался этими проблемами сам, но и подробно излагал свое понимание их студентам университета.

«<…> Каждая наука, чтобы получить право на самостоятельное существование, – утверждал А.А. Спицын, – должна объявить: определённую задачу, отличную от задач других наук, свой особый материал и указать свои приёмы исследования.

<…> Тема эта меня занимала много раз, и только теперь в моих работах она получила должную определённость. Ход моих соображений принял должную простую форму, и вывод получился ясный.

Чем занимается или занималась археология? – Древностями, вещественными остатками старины <…>.

Что представляют собой памятники древности? – а) вещи; б) обстоятельства или условия их <…> нахождения: обряд погребения, нахождение в одном жилом слое, нахождение в кладе.

Исследованные и классифицированные по содержанию, что памятники древности дают? – Свод самых разнообразных древностей, принадлежавших в разное время разным народностям, то есть черты их внешней культуры.

Итак: археология есть <…> наука о развитии внешней культуры народов <…> на основании изучения памятников древности.

Но такая наука уже есть – история. В самом деле, история каждого народа состоит из изучения его прошлого в трёх отношениях: политическом, по внутреннему быту его и по внешнему быту<…> Археология и есть в точном смысле слова часть истории. <…>

Материал археологии – памятники древности. Этот материал требует особой специализации, так как <…> требует особых приёмов добывания, критики и обобщений. Историк при всём своём желании, занятый в огромной и сложной области письменных памятников, могущий овладеть только своею литературою, не может овладеть реальным материалом, расширять его и исследовать. Он делал, делает и будет делать своё: давать свод имеющегося в письменных памятниках материала по внешнему быту, в пределах этого материала. Это его специальная задача, в свою очередь, недоступная археологу, который не может овладеть материалом писаной истории и подвергнуть его должной критике со стороны текста.

А.А. Спицын в молодости

Археолог не делает ненужной работу историка, напротив, вызывает её в усиленном размере, а если таковой не исполнено, то берётся за письменные материалы сам, так как они для него столь же необходимы, как и реальные. Везде выводы археологии должны совпасть с надёжными выводами историка, подтвердить их или опровергнуть и заставить пересмотреть вопрос снова.

Итак: археология есть часть истории, занимающаяся изучением развития внешнего быта народностей, преимущественно, на основании реальных остатков старины <…> (курсив мой. – Н.П.)» (РА ИИМК. Ф. 5. № 95, л. 13–13 об.).

Здесь, с одной стороны, отчётливо видна преемственность со старой формулировкой А.С. Уварова, определявшего археологию как науку, занятую исследованием древнего быта по памятникам (Уваров, 1878: 32). Однако у Спицына, вместо уваровского «древнего быта» – чрезвычайно широкого понятия, включавшего как материальную, так и духовную культуру древности – появляется «внешняя культура» (или «внешний быт»). Это уже прямой эквивалент введённого несколько позже понятия «материальная культура». Таким образом, под «развитием внешней культуры» здесь подразумевается не что иное, как «история материальной культуры».

В рамках её, по Спицыну, проводится «изучение древностей со стороны формы, техники, стиля и со стороны состава древних культур и истории вещественного быта народов» (РА ИИМК. Ф. 5. № 101, л. 12 об.). В данном случае Александр Андреевич пытается охватить своим определением и старое, привычное понятие археологии как бытовой истории, и то, что сам он называет «чистой археологией» – специальное знание о вещи, об артефактах как таковых. «Культура, – заключает он, – проявляется бесконечно разнообразно в материальных формах, которые и должны составить предмет археологии (курсив мой. – Н.П.)» (Там же: л. 25). В этой последней формулировке уже совершенно очевидно прослеживается влияние совсем другой традиции отечественной археологии – художественно-исторической школы Н.П. Кондакова.

Таким образом, А.А. Спицын проводит границы между различными историческими науками по характеру источников и особенностям методов их исследования. История, в его понимании, – это и специальная дисциплина, исследующая памятники письменности, и синтетическая, энциклопедическая наука, аккумулирующая данные, полученные из различных источников. В свою очередь, археология для Спицына – это одновременно и отдельная специальная дисциплина, и часть истории. Археология самостоятельна, ибо ведает своим уникальным материалом, применяет к нему специфические приёмы исследования и имеет свои собственные задачи. Но она – часть истории, ибо на её материале воссоздаётся один из разделов истории культуры и решаются историко-этнологические проблемы.

Как и П.В. Павлов, А.А. Спицын считал историю энциклопедической наукой, аккумулирующей данные, полученные различными дисциплинами. Он резко возражал против участившихся к концу XIX в. попыток вывести археологию из исторического цикла и числить её по разряду антропологии.

«<…> Она [антропология. – Н.П.], – указывал он, – стремится быть общей наукой о человеке, захватывая все науки о нём. По [Э.Ю.] Петри[10]10
  Петри Эдуард Юльевич (1854–1899) – доктор медицины. С 1887 г. – профессор кафедры географии и этнографии Санкт-Петербургского университета. Читал лекции по первобытной археологии в рамках общего курса антропологии.


[Закрыть], антропология есть наука энциклопедическая, включающая в себя анатомию, физиологию, учение о душе (психологию и логику), этнографию-этнологию-социологию, географию, лингвистику, историю, философию. По несколько высокопарному выражению Петри, антропология решает вопрос, что такое человек, откуда он и что его ожидает? Дальше идти, кажется, некуда <…> Каждая наука может основываться лишь на своём материале, изучаемом своими особыми приёмами, которые принадлежат только ей. <…> Из основных своих настоящих занятий одно антропология должна предоставить археологии, другое – этнографии, третье – социологии и т. д., по принадлежности (курсив мой. – Н.П.)» (РА ИИМК. Ф. 5. № 101, л. 17 об.–18).

Чёткое ограничение археологии областью вещественных памятников не являлось у Спицына результатом ограниченности диапазона его собственных возможностей как исследователя. Подготовка его как историка-источниковеда была вполне профессиональной и комплексной. В университете он мог, наряду с археологией, вести занятия по русской палеографии, истории летописания, истории актов боярского землевладения в Новгороде и т. п. (Тихонов, 2003: 75–76). Однако в теоретическом плане А.А. Спицын чётко разграничивал указанные области своих занятий по характеру источников и методов их исследования.