Автор книги: Надежда Шапиро
Жанр: Педагогика, Наука и Образование
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Лермонтов: классические стихи и современные дети
Когда‑то Михаил Леонович Гаспаров предположил, что максимальный срок жизни литературного произведения – 200 лет, позже это уже классика, которую изучать необходимо, но воспринимать живо не получится. «Совсем недавно мы отмечали 200‑летний юбилей Пушкина: не была ли его истерическая пышность бессознательной попыткой скрыть, что Пушкин для нас тоже отодвигается в музейные ценности?»[46]46
Гаспаров М.Л. Столетие как мера, или Классика на фоне современности // НЛО. 2003. № 4. С. 6.
[Закрыть].
Эта мысль, высказанная по поводу широко отмечавшегося 200‑летия со дня рождения Пушкина, может, и справедлива для кого‑то, кого мы прежде называли «широкими читательскими массами», что бы это ни значило. Но ведь и до этого срока герои Зощенко и Булгакова не очень‑то представляли себе, кто такой этот самый Пушкин, и не только невезучий жилец коммунальной квартиры («Ну – пущай он гений. Ну – пущай стишки сочинил: “Птичка прыгает на ветке”») или председатель жилтоварищества, но и поэт, с искренним недоумением воскликнувший перед памятником на Тверском бульваре: «Ну, что он такого особенного написал. Не постигаю!» А с другой стороны, у многих учителей есть ученики, по‑настоящему увлеченные творчеством поэта. И это не просто готовность прочитать всего «Евгения Онегина», чтобы, «себе присвоя чужой восторг, чужую грусть»[47]47
Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: в 10 т. Т. 5: Евгений Онегин. Драматические произведения. 4‑е изд. Л.: Наука, Ленингр. отд‑е, 1978. С. 52.
[Закрыть], найти союзницу в Татьяне и решительно написать любовное признание однокласснику или с помощью Онегина укрепиться в подростковом праве «в душе… презирать людей»[48]48
Там же. С. 24.
[Закрыть] – для такой цели гораздо больше подходят произведения попроще и похуже. Нет, нам случалось слышать простое, умное и уместное цитирование пушкинских стихов, которые не было задано учить наизусть, и серьезные споры об «Арионе», «Пиковой даме», «Скупом рыцаре»; видеть хорошие сочинения и исследовательские работы о Пушкине школьников старших классов. И на прямой вопрос: «Уже засушенный классик или живой поэт?» – многие ученики отвечали твердо и не без удивления: «Конечно, живой».
Затем пришла пора проверки другого великого поэта: исполнилось 200 лет со дня рождения М.Ю. Лермонтова.
С «Героем нашего времени» все обстоит благополучно. Дети (разумеется, не все, а те, кто умеет читать относительно длинные произведения) по‑прежнему бывают увлечены и сюжетами новелл, составляющих роман, и личностью Печорина, чьи парадоксальные афоризмы о дружбе, любви и счастье, чья победительность и демоническая грусть обычно находят горячий отклик. Другое дело, что при этом философский, конкретно-исторический и многие другие аспекты не очень‑то занимают школьников, но дальше уже пусть учитель думает, что и как нужно добавить.
По моим ощущениям, и стихи Лермонтова легче полюбить детям, чем пушкинские, или, лучше сказать, у Лермонтова больше стихотворений, которые естественно и прочно входят в детское сознание: коротких, певучих, грустных, таинственных и в общем прозрачных – во всяком случае, почти без непонятных отвлеченных или устаревших слов. И если не опоздать, то с материнского или учительского голоса запоминаются без анализа и комментариев и «Утес», и «Горные вершины», и «Русалка», и «На севере диком…», и «Выхожу один я на дорогу» (хотя бы начальные восемь строк), и «Парус» – по крайней мере первое четверостишие. Потом, в 9‑м классе, мы расскажем ученикам про романтизм, про мотив одиночества и про ритмическое богатство, и может так случиться, что примеры они смогут привести сами – если учителя начальной школы и родители не опоздали.
Кстати, о ритмическом богатстве. Наверное, не случайно то, что среди любимых детьми стихотворений преобладают написанные трех– или пятистопным хореем или трехсложными размерами. Спотыкающийся, не вполне обычный ритм (разностопный амфибрахий) вместе с соблазнительной горечью содержания привлекает подростков в стихотворении «И скучно и грустно». Они в состоянии бывают расслышать ту особую завораживающую музыку некоторых лермонтовских сочинений, которую, как известно, подхватила последующая поэзия. (Молодой Фет, подпавший под обаяние «Горных вершин», спустя два года после того, как этот перевод из Гете был опубликован, отозвался на него трехстопным же хореем (с чередованием мужских и женских рифм) стихотворений «Облаком волнистым» и «Чудная картина», а уж сколькими шедеврами продолжена жизнь пятистопного хорея после «Выхожу один я на дорогу», и говорить не приходится.)
Стихотворения же общественного содержания, такие как «Смерть Поэта», «Поэт», «Как часто, пестрою толпою окружен», «Дума», – более длинные, с резкими интонационными переходами от презрения к открытому лиризму или от восторга к обличению, гневные, саркастические, полемические, со сложным синтаксисом, ораторским звучанием, написанные преимущественно разностопным ямбом – воспринимаются с трудом и требуют от учителя специальных усилий.
Надо заметить, что и методически изучение лирики Лермонтова разработано хорошо и основательно (мне больше всего помогли когда‑то книга З.Я. Рез «М.Ю. Лермонтов в школе» и статьи Л. Айзермана), и литературоведческие работы разных лет очень много могут дать учителю. Но ведь время не только отодвигает от нас эпоху написания стихов, не только делает менее понятным их поэтический язык, но и изменяет наше представление о целях преподавания литературы вообще и лирики в частности, а также порождает новые связи произведения с изменившейся действительностью. А значит, и размышления, и педагогические поиски не могут прекратиться. Собственно, я и хочу рассказать, какой разговор может получиться с теперешними девятиклассниками о некоторых трудных стихотворениях Лермонтова.
Сейчас нет обязательного экзамена по литературе и, соответственно, нет строгого перечня тем, которые обязан усвоить и воспроизвести каждый выпускник, да и вообще как‑то ослаблен контроль за содержанием литературного образования. А бредовые высказывания некоторых государственных людей о том, какие именно убеждения должна воспитывать классическая литература и какие произведения классиков признать пригодными для воспитания, а от каких следует юношество уберечь, можно не учитывать. В этих условиях учителю самому предстоит решать, какие историко-литературные и биографические сведения и теоретические понятия он сообщит девятиклассникам в связи с изучением лирики. Вопрос о том, считать ли произведение реалистическим или романтическим, во многих неочевидных случаях представляется мне праздным. Рассматривать каждое стихотворение прежде всего как источник сведений о правильном или не вполне правильном мировоззрении поэта тоже, по-моему, не стоит. И уж совсем бесполезно запоминать формулировки идейного свойства: поэт восстает против светского общества и обвиняет его в смерти Пушкина, упрекает свет в бездушии, говорит о беде и вине своего поколения, выражает любовь к природе.
Для меня очевидно, что самое главное – сделать так, чтобы ученики, не теряя из виду целого, пропитались каждым отдельным стихотворением и как можно более полно восприняли его. А для этого надо, чтобы оно целиком и частями не раз прозвучало на уроке, чтобы можно было посмотреть на него под разными углами зрения, чтобы было над чем поразмыслить и чему удивиться.
Начнем со стихотворения, которым нередко открываются лермонтовские сборники и изучение которого традиционно предваряется рассказом о дуэльной истории и гибели Пушкина. Прочитав «Смерть Поэта»[49]49
Лермонтов М.Ю. Собрание сочинений: в 4 т. Т. 1: Стихотворения. 1828–1841. М.; Л.: Академия наук СССР, 1961. С. 412–414.
[Закрыть], спросим учеников, уверены ли они, что это действительно о Пушкине, ведь ни одно имя не названо. Вероятнее всего, услышим в ответ, что «сомненья нет»: узнается и Дантес, иностранец, для которого Россия – «земля чужая», и поэт, который «пал… поникнув гордой головой» (вспоминается «Памятник» с «главою непокорной»[50]50
Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: в 10 т. Т. 3: Стихотворения. 1827–1836. 4‑е изд. Л.: Наука, Ленингр. отд‑е, 1977. С. 340.
[Закрыть]), и причина дуэли (поэт – «невольник чести», «оклеветанный молвой»), и Ленский, герой «Евгения Онегина» – «добыча ревности глухой».
Можно ли утверждать, что Пушкин в стихотворении Лермонтова описан «как тот певец», и насколько это уподобление соответствует тому, что знают девятиклассники о личности и судьбе Пушкина и о Ленском? На первую часть вопроса обычно получаем ответ утвердительный; ученики замечают и прямые отсылки к роману («Убит!.. К чему теперь рыданья…» – «Убит!.. Сим страшным восклицаньем // Сражен…»[51]51
Там же. Т. 5: Евгений Онегин. Драматические произведения. 4‑е изд. Л.: Наука, Ленингр. отд‑е, 1978. С. 116.
[Закрыть], и стилистические соответствия («Угас, как светоч, дивный гений, // Увял торжественный венок» – «Дохнула буря, Цвет прекрасный // Увял на утренней заре, // Потух огонь на алтаре»[52]52
Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: в 10 т. Т. 5: Евгений Онегин. Драматические произведения. 4‑е изд. Л.: Наука, Ленингр. отд‑е, 1978. С. 114.
[Закрыть]). Герой стихотворения назван певцом, его образ формируют, среди прочих, эпитеты «мирный», «простодушный» (ср. о Ленском: «И песнь его была ясна, // Как мысли девы простодушной, // Как сон младенца, как луна // В пустынях неба безмятежных…[53]53
Там же. С. 35.
[Закрыть]»; «Свою доверчивую совесть // Он простодушно обнажал»[54]54
Там же. С. 38.
[Закрыть]).
Вторая часть вопроса может вызвать споры. Но вообще‑то девятиклассники обычно чувствуют, что не так‑то много общего между одиноким романтическим певцом, ведущим борьбу со светом, и Александром Сергеевичем Пушкиным, автором «Медного всадника», «Капитанской дочки» и стихотворений тридцатых годов, историком и издателем… И, кажется, простодушная доверчивость не была для него характерна. Но и Ленский в лермонтовской трактовке совсем не похож на героя романа Пушкина, который изображен любовно-насмешливо, а не «воспет» и к тому же сражен вовсе не безжалостной рукой. В стихотворении Лермонтова нет и следа мудрой пушкинской сложности и связанной с нею неоднозначности стилистической. В «Евгении Онегине» слова из поэтического словаря Ленского появляются сначала в почти пародийных «стихах на случай»: «А я, быть может, я гробницы // Сойду в таинственную сень… Придешь ли, дева красоты, // Слезу пролить над ранней урной…»[55]55
Там же. С. 110–111.
[Закрыть]. А потом подобными же словами, но с полной трагической серьезностью сказал Пушкин о гибели юного поэта: «Младой певец // Нашел безвременный конец!»[56]56
Там же. С. 114.
[Закрыть].
Лермонтов же как будто и знать не хочет этой сложности, он воспроизводит (чтобы потом еще не раз повторить) обобщенную ситуацию «поэт и толпа», причем не по‑пушкински, с презрительным превосходством поэта над «чернью тупой» или со снисходительной насмешкой над ее «детской резвостью», а по-другому, с торжеством толпы, гонениями на поэта или его гибелью.
Можно спросить, какая часть стихотворения самая непонятная или где сильнее всего выражено чувство, – и ответ будет, скорее всего, один; на заключительных 16 строках, обращенных к высшему свету, следует остановиться особо. Кто‑то расслышит в них пророческое, торжественное, уверенное обличение, кто‑то – почти отчаянный, захлебывающийся крик (попросим учеников прочитать конец стихотворения и так, и эдак). Но все равно не удастся до конца распутать и отчетливо осознать, какой конкретный смысл стоит за «пятою рабскою», «прославленными известной подлостью», «потомками, поправшими обломки», «обиженными игрою счастия» (хотя самый общий комментарий все-таки понадобится). Непонятна и синтаксическая структура: дважды «вы» сопровождается развернутыми уничижительными определениями – и предложения пресекаются; только на третий раз это «вы» обретает сказуемое («Таитесь вы под сению закона…»).
Но главное – «при слове рассудка» этот гнев и эти угрозы окажутся неоправданными. Ведь как бы мы ни говорили о последних месяцах жизни Пушкина, подробно, с документами и воспоминаниями современников, или обобщенно, в нескольких словах, – нет оснований называть палачами гения тех, кто сочувствовал Дантесу или сплетничал. (Хотя сразу после смерти поэта в обществе было много слухов о заговоре против Пушкина с участием высокопоставленных персон.) Но то «при слове рассудка». Кого нам напоминает этот обличающий, гневный, пылкий поэт (или, как теперь принято на всякий случай говорить, лирический герой стихотворения)? Вспомним, как Чацкий, прежде чем броситься к карете, чтобы «искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок», кричит: «…Из огня тот выйдет невредим, кто с вами день пробыть сумеет, подышит воздухом одним – и в нем рассудок уцелеет!» (И он же, как и Лермонтов в «Смерти Поэта», без особой связи с темой разговора возмущается неправедным судом, беззаконием.) Двадцатипятилетний Пушкин, прочитав в Михайловском «Горе от ума», напишет А. Бестужеву, что не считает Чацкого умным, потому что первый признак умного человека – знать, с кем говоришь, и не метать бисер перед Репетиловыми и тому подобными. В это время он уже закончил вторую главу «Евгения Онегина», где появляется Ленский. Многие исследователи замечают, что Пушкин отчасти в Ленском воспроизводит самого себя, но юного и пылкого, на предыдущем, уже преодоленном жизненном этапе. И вот этому‑то Ленскому «волнуют кровь» «негодованье, сожаленье, // Ко благу чистая любовь»[57]57
Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: в 10 т. Т. 5: Евгений Онегин. Драматические произведения. 4‑е изд. Л.: Наука, Ленингр. отд‑е, 1978. С. 34.
[Закрыть], он не хочет знать полутонов, он выходит на борьбу с тем, что считает злом, готовый погибнуть – и гибнет.
И двадцатидвухлетний Лермонтов, не правый в частностях, задыхается от негодования при мысли о том, что любимый поэт погиб, а сильные мира сего невредимы, смеют усмехаться и злословить, и не просто обличает и угрожает, а этим многократным «вы» бесстрашно бросает им вызов. Как будто воскресает на наших глазах «младой певец» – может, и не великий поэт, наивный «сердцем милый… невежда»[58]58
Там же. С. 33.
[Закрыть], но личность героическая.
Вот этот мощный заряд, этот сгусток отчаянного, героического негодования, неотделимый от некоторой языковой невнятицы и потому еще более убедительный, остается как главное впечатление от стихотворения.
Мне кажется, стоит прочитать девятиклассникам «Стихи» Анатолия Жигулина (1930–2000), создавшего вместе с одноклассниками «Коммунистическую партию молодежи» и проведшего за это несколько лет в лагерях строгого режима, на лесоповале, а потом на каторге на Колыме. В стихотворении рассказывается о том, как герой «в карцере холодном» читает вслух «гневные, пылающие строки»:
«Вы, жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, Гения и Славы палачи!
Таитесь вы под сению закона,
Пред вами суд и правда – все молчи!..»
Заканчивается стихотворение так:
Учитель сам решит, насколько подробно обсуждать это стихотворение, безусловно демонстрирующее неугасшую силу лермонтовских строк.
М.Л. Гаспаров, со статьи которого мы начали разговор, предостерегал от попыток уже не волнующую классику «подновить… средствами современности». Но здесь, кажется, другой случай.
В завершение расскажу одну историю, подтверждающую, что настоящее произведение может обрастать новыми ассоциациями, не утрачивая при этом главного смысла.
Я сообщила на уроке, что ученые не берутся однозначно определить, чем именно грозит поэт «жадною толпой стоящим у трона». Одни говорят о Страшном суде, но тогда уместнее был бы адский огонь, а не потоки крови. Другие предполагают, что речь идет о революции (как в «Предсказании»: «Настанет год, России черный год…»[60]60
Лермонтов М.Ю. Собрание сочинений: в 4 т. Т. 1: Стихотворения. 1828–1841. М.; Л.: Академия наук СССР, 1961. С. 140.
[Закрыть]). Собственно, я хотела показать, что и здесь важнее не точное значение слова, а общий пафос. Но не успела. Мальчик на первой парте задумчиво сказал: «А может, черная кровь – это нефть?»
«И счастье я могу постигнуть на земле…» Программное стихотворение Лермонтова
Стихотворение М.Ю. Лермонтова «Когда волнуется желтеющая нива…»[61]61
Там же. С. 421.
[Закрыть] кажется более или менее понятным даже неискушенному читателю, каких немало среди наших девятиклассников. Самые простодушные из добросовестных учеников скажут, что это стихи о родной природе или даже что они учат любить родную природу. Для таких умозаключений достаточно заметить слова «нива», «слива», «ветерок» «лес», «ландыш», «ключ» и подобрать к ним обобщающее «природа». «Родная» – потому что жители средней полосы знают по опыту, а остальные по книжкам, что все названное свойственно русскому пейзажу – в отличие от того, что описано в «Ветке Палестины» или в поэмах «Мцыри» или «Демон». О любви есть основания говорить хотя бы потому, что в заключительном четверостишии есть слово «счастье». Для такого уровня освоения текста, как мы видим, достаточно уметь читать и понимать значение существительных.
Девятиклассники, больше вовлеченные в изучение литературы, могут сами или с нашей помощью увидеть, что это стихотворение по тону не очень характерно для лермонтовской лирики: в нем нет ни горечи, ни гнева, ни опустошения, ни тоски одиночества – упомянута только «души… тревога», которая, впрочем, «смиряется». Отличается оно и лексикой – здесь гораздо меньше слов абстрактных и ощутимо преобладание конкретных, неполный перечень которых мы уже приводили. А если еще заметить появляющееся во втором и третьем четверостишиях местоимение «мне» – «мне ландыш серебристый приветливо кивает», «ключ… лепечет мне таинственную сагу», – то можно высказать суждение более сложное. Например, такое: лирический герой поэзии Лермонтова чаще всего окружен людьми света, «завистливого и душного»[62]62
Там же. С. 413.
[Закрыть], его одиночество в толпе мучительно; в стихотворении же «Когда волнуется желтеющая нива…» герой, находясь вне людского сообщества, воспринимает природу как дружественную ему, приветливую и вступающую с ним в общение и от этого испытывает столь редкое чувство покоя и счастья. Для такого вывода надо быть уже повнимательнее к тексту и иметь представление о контексте. Я долгое время и сама вполне удовлетворялась подобным результатом изучения стихотворения – пока не прочла статью М.Л. Гаспарова «“Когда волнуется желтеющая нива…” Лермонтов и Ламартин»[63]63
Гаспаров М.Л. О русской поэзии. Анализы. Интерпретации. Характеристики. М.: Азбука, 2001. С. 43–55.
[Закрыть]. То, что я тогда испытала, описывается словами Сальери из пушкинской трагедии, пошедшего вслед за Глюком «безропотно, как тот, кто заблуждался // И встречным послан в сторону иную»[64]64
Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: в 10 т. Т. 5: Евгений Онегин. Драматические произведения. 4‑е изд. Л.: Наука, Ленингр. отд‑е, 1978. С. 307.
[Закрыть]. Потому что эта статья напомнила о том, что постепенно в рутинной жизни педагога отходит на второй план, а потом и вовсе забывается: на стихотворении, которое мы хотим понять, надо сосредоточиться, им необходимо пропитаться; в стихотворении важны и лексика, и ритм, и грамматика, и звучание, и строфика…
Начинается статья цитатой из ранней работы Б. Эйхенбаума «Мелодика стиха», в которой утверждается, что синтаксическая форма обманывает читательские ожидания: «Синтаксическая форма побуждает нас воспринимать этот период как логический, в котором временное значение и соответственная смысловая градация должны присутствовать в полной силе. На деле, однако, оказывается, что градация эта почти не осуществлена. <…> Специфических смысловых ступеней, соответствующих трем “когда”, не ощущается. Получается несоответствие между синтаксической схемой, резко выглядывающей из‑за текста, и смысловым построением. <…> Интонационный подъем логически недостаточно оправдан, не вполне мотивирован». М.Л. Гаспаров, признавая синтаксический и интонационный анализ, выполненный Эйхенбаумом, безупречным, хочет «внести коррективы» и показывает, что смысловая градация тоже есть и «она построена так же четко и обнаженно, как и градация ритмико-синтаксическая».
Конечно, прекрасно было бы, если бы ученики могли прочитать эту статью (ее легко найти в Интернете). Они бы познакомились с образцовым текстом, в котором глубина сочетается с внятной простотой языка, увидели, что такое уважение к труду предшественника, развитие чужой мысли, твердое и корректное возражение. Но, сознаемся, только отдельные ученики со сформировавшимися филологическими интересами способны прочитать и понять серьезный литературоведческий труд, даже если он невелик по размеру. Значит, нам нужно, обогатив свое собственное понимание, построить урок так, чтобы ученикам стали доступны новые важные смыслы, а если получится, то стал осознанным и сам подход к стихотворению: о чем задумываться? какие вопросы себе задавать?
Прежде всего, наверное, стоит обратить внимание на несколько необычный синтаксис стихотворения. Можно спросить, на какие части оно распадается или из скольких предложений состоит, и тогда школьники не без удивления замечают, что предложение всего одно. Оно занимает четыре четверостишия, в трех – однородные придаточные предложения, которые произносятся с восходящей интонацией и своим нагнетанием усиливают ожидание связующего конца фразы, а в четвертом – главное предложение, тот самый ожидаемый финал; интонация здесь нисходящая. Все вместе это и есть период, точнее, его самая яркая и типичная разновидность. Эта конструкция свойственна ораторской речи; в такой упорядоченной, рассчитанной сложности есть энергия возрастающего напряжения – но и уверенность в том, что все неизбежно разъяснится и это разъяснение будет столь важно и значительно, что недавнее напряжение не покажется напрасным, а предстанет вполне оправданным и необходимым.
Обычно интонационное восхождение в периоде сопровождается смысловым и//или эмоциональным нарастанием – градацией. Вспомним речь Евгения Онегина в четвертой главе пушкинского романа: «Когда бы жизнь домашним кругом // Я ограничить захотел; // Когда б мне быть отцом, супругом // Приятный жребий повелел; // Когда б семейственной картиной // Пленился я хоть миг единой, – // То верно б, кроме вас одной, // Невесты не искал иной»[65]65
Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: в 10 т. Т. 5: Евгений Онегин. Драматические произведения. 4‑е изд. Л.: Наука, Ленингр. отд‑е, 1978. С. 70–71.
[Закрыть]. Градация есть: захотел – повелел приятный жребий – семейственной картиной пленился. Или начало его же «Демона»: «В те дни, когда мне были новы // Все впечатленья бытия – // И взоры дев, и шум дубровы, // И ночью пенье соловья, – // Когда возвышенные чувства, // Свобода, слава и любовь // И вдохновенные искусства // Так сильно волновали кровь…»[66]66
Там же. Т. 2: Стихотворения. 1820–1826. 4‑е изд. Л.: Наука, Ленингр. отд‑е, 1977. С. 144.
[Закрыть]: были новы впечатленья бытия – возвышенные чувства и вдохновенные искусства… сильно волновали кровь. Есть ли такое движение в трех первых строфах лермонтовского стихотворения? Как мы помним, Эйхенбаум его не видел («Желтеющая нива, свежий лес, малиновая слива, серебристый ландыш, студеный ключ – все это располагается как бы на одной плоскости и не связано внутренней необходимостью с временным построением периода. Если бы не синтаксическая форма – мы могли бы принять все построение за перечисление, а не восходящий период»), Гаспаров ему возразил. Что увидят наши ученики?
Прямо расскажем о научной полемике либо спросим, что меняется от строфы к строфе или – еще проще – можно ли поменять первые три строфы местами без потери смысла (вопрос такого типа вообще часто оказывается очень продуктивным при чтении разных стихотворений). Чтобы в этом разобраться, поставим ряд частных задач и предложим каждому ученику выбрать одну из них для наблюдений, размышлений и выводов.
1. Предметный мир и абстрактные слова (нужно выписать из трех строф все существительные и осмыслить изменения в их значении от строфы к строфе).
2. Действия в стихотворении (наблюдения над глаголами).
3. Свойства предметов (прилагательные).
4. Пространство.
5. Время.
После нескольких минут молчаливой работы на уроке каждый желающий может рассказать, что ему удалось выяснить, учитель уточнит наблюдения, и может получиться примерно такая картина.
В первой строфе много конкретных существительных, которые называют явления и предметы мира природы, во второй количество предметов резко сокращается: главный объект изображения здесь один – ландыш под кустом, обрызганный росой; что такое «голова» ландыша, не сможет, вероятно, с уверенностью сказать никто: на одном стебле ландыша на разной высоте помещается несколько цветков; похоже, здесь по сравнению с первой строфой усиливается субъективность изображения. В центре третьей строфы опять один объект – «ключ» в овраге; другие существительные называют либо состояние лирического героя – «мысль, сон», либо уж совсем фантастическое или приснившееся – «сагу» (старинный рассказ на чужеземный лад) и то, о чем рассказывает эта сага – какой‑то далекий край. Так что, если пристальнее рассмотреть только слова одной части речи, можно предположить движение от первой строфы к третьей в сторону все большей субъективности. Проверим, подтвердят ли это предположение другие наблюдения.
В первой строфе если и есть некоторое одушевление неодушевленных предметов, то едва заметное: «нива» скорее идет волнами, а не беспокоится, «лес шумит, слива прячется», то есть плохо видна в тени листка, а не сознательно скрылась из виду; «ландыш», который «приветливо кивает головой», безусловно «одушевлен и очеловечен» (М. Гаспаров); а «студеный ключ» не только «играет по оврагу», но и «лепечет…сагу», содержание которой понятно герою, то есть он наделен человеческой речью.
Определения в первой строфе преимущественно цветовые: «желтеющая нива», «малиновая» слива, «зеленый» листок. Два остальных – оценочные, но, если можно так выразиться, объективно оценочные: «свежий лес» и «сладостная тень». Эпитеты второй строфы передают скорее не цвет, а свет: «румяный» вечер, «златой» час утра, «серебристый» ландыш, при этом первые два относятся не к предмету, а к общей атмосфере; в третьей строфе зрительных образов нет вообще; сначала мы чувствуем холод «студеного» ключа, остальные эпитеты передают только состояние героя и предельно субъективны.
В первой строфе мы видим открытое пространство, есть и общий план – поле, лес, – и крупный: слива, листок. Во второй строфе пространство сужается и как бы «понижается»: в центре изображения маленький растущий на земле цветок. «Ключ» третьей строфы тоже на земле, только еще ниже – он течет по дну оврага – и невидим; зато появляется некое воображаемое пространство, «откуда мчится он».
И время первой строфы вполне определенное – август, когда поспевают сливы и рожь с пшеницей; ясный день; во второй строфе весна, раз цветет ландыш, а момент суток самый смутный, переходный – утро или вечер; в третьей строфе вообще ничего не сказано о времени.
Получается, что мы вместе с девятиклассниками нашли подтверждения мыслям Гаспарова и обнаружили те самые смысловые ступени, которые ведут от объективности, ясности, определенности внешнего мира к смутности и субъективности внутреннего мира поэта. Поэтому нас не удивит слово душа, которое прозвучит в заключительном четверостишии, – оно готовилось всем предыдущим движением стихотворения.
Интересно, что смысловое движение сопровождается соответствующими изменениями в ритме, интонации, синтаксисе. И это тоже могут заметить наши ученики, если предложить им продолжить наблюдения. Первая строфа метрически однородна, написана шестистопным ямбом, и читатель, скорее всего, ожидает, что этот размер сохранится, но во второй и третьей строфах такая определенность исчезает, появляется нерегулярное чередование пяти– и шестистопного ямба; «усиление метрической зыбкости совпадает с усилением образной зыбкости» (М. Гаспаров). Есть ощущение внятной устойчивости и от синтаксического строения первой строфы: первые три строки – три простых предложения. Во второй строфе чередой второстепенных членов нагнетается ожидание главного содержания; единственное подлежащее «ландыш» появляется только в конце 3‑й строки, а сказуемое – еще позже. В третьей строфе не меньшее напряжение создается иначе: подлежащее «ключ» названо сразу вместе с первым сказуемым, но второе сказуемое отделено от них обособленным обстоятельством и, появившись, мало что проясняет, смысл досказывается придаточным предложением, которое заканчивается не точкой, а тире, здесь пик восходящей интонации – а дальше поворот, понижение, итог.
Спросим учеников, чем, кроме двукратного «тогда», отвечающего троекратному «когда», противопоставлена предшествующим последняя строфа. Возможно, они по инерции начнут с ритма, строфики и синтаксиса и скажут, что здесь возвращается твердый шестистопный ямб, а завершающая строка укорочена до четырех стоп и этим выделена как самая важная. Заметят, что впервые появляется опоясывающая рифма после трех строф перекрестной. Услышат четыре мерных шага – четыре простых предложения этой завершающей строфы. Но все-таки всего важнее разобраться в смысловой составляющей этих четырех шагов.
Прежде всего бросается в глаза предельная обобщенность слов последнего четверостишия. Речь в нем идет о душе человека и о Боге (конкретные морщины на челе тоже не материальны, это не взгляд героя в зеркало, а внутреннее ощущение). Понятно, что «тогда» не просто сумма моментов, о которых шла речь в трех строфах, и земля не просто лес, сад, поле и овраг, и «вижу» последней строки говорит не о зрительном восприятии. Осознаем направление движения: теперь оно словно бы обратное, изнутри, от душевного состояния с его исчезающей, «смиряющейся» тревогой – через внешнее проявление этого освобождения от дурного, мучающего (расходятся морщины) – через ощущение счастья на земле – к небесам и высшему началу.
После такого разговора, пропитавшись стихотворением, наши ученики, скорее всего, смогут по памяти восстановить текст, пусть не без запинок и остановок, совместным усилием класса. И уже одно это можно считать отличным результатом. Но остается важный вопрос, который нельзя обойти: так ли уж изменилось наше восприятие стихотворения после такого подробного анализа? Не получили мы в итоге то, о чем и так догадывались?
Нет, мы теперь вместо прямой линии «красота природы – мир в душе» видим, что путь лежит через особое состояние, то ли грезу, то ли смутный сон, которое знакомо нам по другим стихотворениям Лермонтова-романтика. Он может вести от реальной картины тумана и каменистой дороги через восхищение небесами и спящей в голубом сиянии землей – к неисполнимому в нашем мире желанию «навеки так заснуть, // Чтоб в груди дремали жизни силы»[67]67
Лермонтов М.Ю. Собрание сочинений: в 4 т. Т. 1: Стихотворения. 1828–1841. М.; Л.: Академия наук СССР, 1961. С. 543–544.
[Закрыть] и чтобы в этом вечном, но живом сне вечно зеленел дуб («Выхожу один я на дорогу…»). Или от безжизненной фантасмагории настоящего к прошлому («и вижу я себя ребенком»[68]68
Там же. С. 466.
[Закрыть]), причем такому, в котором реальные картины: «зеленой сетью трав подернут старый пруд»[69]69
Там же.
[Закрыть], «сквозь кусты // глядит вечерний луч»[70]70
Там же.
[Закрыть] – сменяются грезой, приводившей героя в экстатическое состояние: «я плачу и люблю, // Люблю мечты моей созданье // С глазами, полными лазурного огня, // С улыбкой розовой, как молодого дня // За рощей первое сиянье»[71]71
Там же. С. 467.
[Закрыть] («Как часто, пестрою толпою окружен…»).
Иначе устроено взаимодействие героя с реальностью в стихотворении «Родина»[72]72
Лермонтов М.Ю. Собрание сочинений: в 4 т. Т. 1: Стихотворения. 1828–1841. М.; Л.: Академия наук СССР, 1961. С. 509.
[Закрыть]: обещанная «странность» оборачивается пристальным и любовным вниманием к конкретным приметам материального мира, в который входят и картины природы, и дела рук человеческих, и сами люди, пляшущие и разговаривающие. Здесь нет сна или грезы, герой только «вздыхает о ночлеге» – и смотрит: «люблю… встречать по сторонам», «с отрадой… я вижу», «смотреть до полночи готов». И ощущает свое родство со всем, что видит.
Сколько из сказанного сумеет и захочет обсудить со школьниками учитель, зависит от многих обстоятельств. Правильно бывает вовремя остановиться, сказав себе о классе или отдельном ученике в подражание заботливому Слону из сказки Корнея Чуковского: «Больше ему не съесть: он у меня еще маленький». Но и лишать себя и детей интеллектуальной и духовной пищи, которую можно усвоить, мы тоже не станем.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
