Текст книги "Семейное право: в «оркестровке» суверенности и судебного усмотрения. Монография"

3. Основу семьи составляют брак и/или родство, свойство, принятие детей на воспитание, принятие лиц на иждивение (в качестве членов семьи, а не на основании неких гражданско-правовых договоров, например о пожизненном содержании). Последнее обстоятельство, как не вполне очевидное по своей природе, может устанавливаться судом в порядке особого производства гражданского процесса.

4. Членство в семье порождает специфические права и обязанности, имеющие разноотраслевую принадлежность.

Означенное позволяет предположить следующее определение de lege ferenda: семья – это объединение (группа) лиц (людей^[437]), основанное на браке и/или родстве, свойстве, принятии детей на воспитание или нуждающихся лиц – на иждивение, связанных общностью жизни (совместным проживанием, ведением общего хозяйства и т. п.) и взаимными правами и обязанностями.

Данное или какое-либо иное определение семьи должно быть единым и фиксировано в СК РФ. Там же следует отразить модификации семьи (неполная, многодетная и т. д.), а также все варианты ее состава (членства). Иные лица к членам семьи относиться не должны, хотя и могут являться субъектами семейных правоотношений.

* * *

Размышляя о юридической сущности семьи и отсутствии не столько даже возможности, сколько надобности в ее легальном определении, А. П. Сергеев в качестве одного из аргументов выдвигает тезис об отсутствии у семьи правосубъектности и особого правового статуса. Не отрицая их исторической предтечи в ранних эпохах развития человеческого общества, когда семья (кровнородственная, патриархальная) обладала особой правовой суверенностью, автор не видит в настоящем времени ни социальных, ни экономических к тому предпосылок. Даже когда в соответствии с некоторыми правовыми актами именно семья выступает носителем определенных прав, законных интересов, а иногда и обязанностей (наследование отдельных видов имущества, защита чести, достоинства и деловой репутации, получение льгот семьями в связи с гибелью кормильца при исполнении воинского и гражданского долга и т. п.), субъектами соответствующих правоотношений становятся члены семьи, а не семья как таковая^[438].

Между тем ситуация, в зависимости от точки оценки и темперамента оценщика, и веселее, и печальнее, и неопределеннее, и оригинальнее, чем видится классическому цивилисту. Во-первых, как мы выяснили ранее, легальное определение семьи действительно возможно и даже необходимо, что, впрочем, распространяется и на дефинирование членства в ней – притом в главном законе семьи, СК РФ. Во-вторых, как замечает Ю. А. Королев, данной конструкции нет ни среди объектов гражданских прав, ни среди субъектов^[439]. То есть перед нами – экстрасенсорика и паранормика из «царства теней». De jure семья есть и семьи нет одновременно. Эта «невидимка» проявляется в названиях нормативных актов, федеральных и региональных, отдельных их статей, фигурирует в текстах и исчезает, когда дело доходит до признания ее особого юридического статуса. Но «жив курилка»: если нет семьи, отсутствует брак^[440], право на льготы и пособия, право на земельный надел для многодетной семьи и т. п.

Конечно, ключевым аргументом против наличия у нее правосубъектности и особого статуса является соображение о том, что носителями и реализаторами соответствующих юридических возможностей выступает конкретный член (члены) семьи, у нее же юридического лица нет. Однако это же соображение может рассматриваться и как аргумент позитивный. Семья является особой разновидностью частного объединения. Как мы отмечали ранее, данный термин нередко используется в качестве родового понятия в региональном законодательстве. По аналогии с общественными объединениями граждан, для отдельных разновидностей которых совершенно не обязательна юридическая личность и ее известные признаки, а также по аналогии с фермерским (крестьянским) хозяйством, которое, кстати, строится на семейной основе, можно предположить схожий статус для семьи. Соответственно член (члены) семьи в этом случае рассматривается не как персональный обладатель определенных прав и носитель интересов, а как законный представитель семьи. Тогда тексты семейного законодательства типа «семья находится под защитой государства» (а в «топовом» исполнении – и конституционного), «ответственность перед семьей всех ее членов» (ст. 1 СК РФ), «сохранение семьи невозможно» (п. 1 ст. 22), «без намерения создать семью» (п. 1 ст. 27), «право жить и воспитываться в семье» (п. 2 ст. 54), «мнение при решении любого вопроса семьи» (ст. 57) и т. п. – наряду с филологическим значением приобретут и вполне определенное юридическое. Тем более – соответствующие тексты жилищного, социального и др. законодательства, а также доктрины, в его основу заложенной: «семья по договоренности всех ее совместно проживающих совершеннолетних членов имеет право на выбор семейного врача», «семьи, имеющие детей-инвалидов… имеют право на льготы»^[441] и т. д.

Нет семьи – нет члена семьи, нет и прав, ей и им предоставляемых.

С точки зрения специфики своей юридической личности семья как особый субъект права имеет некоторое сходство не только с общественным объединением без прав юридического лица (не становясь, разумеется, их разновидностью и не подпадая под юрисдикцию законодательства о некоммерческих организациях), но и с малолетним ребенком, чья правосубъектность – скорее юридическая фикция, нежели реальная юридическая потенция (по крайней мере в рамках действующего законодательства). Что касается дееспособности, то эта компонента, как известно, отсутствует не только у малолетнего ребенка (также в рамках действующего законодательства), восполняемая дееспособностью его законного представителя, но и у юридического лица, где оная дееспособность не характеризует его по умолчанию и чью правоспособность реализуют уполномоченные на то лица. Сходным образом (но не тождественным) обстоит дело и с семьей: по смыслу ряда законодательных норм она является носителем определенных прав, которые непосредственно осуществляются ее представителями – членами семьи.

Обращаясь к социальной истории России XVIII–XX вв., мы неизбежно наблюдаем картину тождества семьи (семейства) и двора (домохозяйства) как совокупности близких (иногда – и дальних) родственников, а также иждивенцев – «приживал», живущих вместе и ведущих общее хозяйство под управлением одного человека – главы семейства. В те времена домохозяйство было одним из ключевых производителей материальных и нематериальных благ, центром местной жизни, субъектом (в лице главы) отношений с общиной и местными органами власти^[442]. Проводя определенные параллели с сегодняшней проблематикой, некоторые экономисты, с одной стороны, не считают реалистичным связывать надежды (в том числе демографического плана) с контрмодернизацией – восстановлением, хотя бы частичным, прежних семейных нравов, реабилитацией «материнского призвания женщины», осуждением современных (включая «постмодернистские») социальных практик, связанных с многообразием индивидуального выбора. С другой стороны, полагают они, формировать тенденцию восстановления фундаментальной роли домохозяйства как среды обитания необходимо, – по крайней мере в том социально-пространственном поле России, которое наиболее к этому готово и объективно, и субъективно, т. е. в сельской части страны^[443].

О. В. Романовская, отрицая за семьей правосубъектность, предлагает нам иные, но сходные образцы с особым статусом. Так, кровнородственные связи семейного типа могут играть роль частной основы для объединения с правами (после регистрации) юридического лица. Например, норма ст. 1 Федерального закона от 30 апреля 1999 г. № 82-ФЗ «О гарантиях прав коренных малочисленных народов Российской Федерации» предусматривает конструкцию «общины малочисленных народов», формы самоорганизации, объединенной по кровнородственному (семья, род) и/или территориально-соседскому принципу, – для защиты исконной среды обитания, сохранения и развития традиционных образа жизни, хозяйствования, промыслов и культуры. Аналогичная конструкция предусмотрена и нормой ст. 1 Федерального закона от 20 июля 2000 г. № 104-ФЗ «Об общих принципах организации общин коренных малочисленных народов Севера, Сибири и Дальнего Востока РФ». Как отмечает автор, в противовес современной европейской семье, утратившей большинство публичных функций (ранее она могла выступать в роли судебной инстанции, примиряла тяжущиеся стороны, выплачивала компенсации за провинившихся членов семьи; как трудовое объединение), коренные малочисленные народы продолжают проживать в полифункциональной традиционной семье^[444]. Другим образцом объединения граждан, основанного с учетом семейных связей, являются казачьи общества (см. Федеральный закон от 5 декабря 2005 г. № 154-ФЗ «О государственной службе российского казачества» и др. акты). О. В. Романовская отмечает, что оригинальность данного закона состоит в том, что под единым предметом правового регулирования находятся и прохождение госслужбы, и семейные отношения, а ст. 2 фиксирует кровнородственные связи в качестве основы первичного казачьего общества^[445]. Третьим образцом выступает означенное ранее крестьянское (фермерское) хозяйство – с его особым составом (по общему правилу, семейным)^[446].

Подведем некоторые итоги.

1. Семья как частное, строго личное объединение (группа) лиц, основанная на браке, родстве, свойстве и некоторых других видах личных связей, по смыслу семейного, социального и иного законодательства, является не фикцией, а особым субъектом права, чья правосубъектность реализуется ее членами (членом) в качестве своеобразных законных представителей – в случаях, прямо указанных в соответствующих нормативно-правовых актах.

2. Несмотря на то что в настоящее время ее публичные функции в основном утрачены (по крайней мере, в семье европейского типа), их возрождение на новом эволюционном витке не невозможны.

3. Брак как одна из основ семьи вполне институционален, хотя и не правосубъектен, где каждый из его членов представляет супружество перед третьими лицами, в частности, в сделках по распоряжению общесупружеским имуществом (презумпция согласия), а «менеджмент брачного предприятия» осуществляется по правилам ст. 31 СК РФ.

4. Устойчивость традиционных семей малочисленных коренных народов, возрождение первичных казачьих обществ на основе семейных связей, развитие фермерского и крестьянского хозяйства – все это позволяет предположить, что и семья как таковая еще может найти в современном мире кроме своего классического статуса и иные версии существования. (При этом мы не имеем в виду различные варианты однополых гражданско-правовых партнерств семейного типа, относительно легализации которых мы неоднократно высказывались в неприятельском духе, одновременно понимая, что их юридическое признание российским законодательством, в принципе, не невозможно, хотя и в отдаленном будущем.)

4.4. Предположение третье: о дефиниции ребенка

Одним из ярких образцов попытки нормативно-правового дефинирования является определение понятия «ребенок». Оно, безусловно, имеет конвенционный характер и на всеобщность подхода не только не претендует, но и не может претендовать: для психолога ребенок – человек с несформировавшимся сознанием и эмоциональным рядом, для старинного литератора – недоросль, для родителей – плод любви, существо плоть от плоти, продолжение рода, опора в старости, для юриста – особо охраняемый субъект права, в силу возраста и государственной заинтересованности в эволюции общества, а не в его вымирании за бездетностью или «детностью» невоспитанной и недокормленной.

По мысли российского законодателя времен 1995 г. (ранее, как известно, попыток официального дефинирования не было): «Ребенком признается лицо, не достигшее возраста восемнадцати лет (совершеннолетия)» (п. 1 ст. 54 СК РФ). По верному предположению О. И. Величковой^[447], это формально-юридическое суждение появилось вслед и в относительном соответствии с дефиницией, предложенной Конвенцией ООН о правах ребенка: «Для целей настоящей Конвенции ребенком является каждое человеческое существо до достижения 18-летнего возраста, если по закону, применимому к данному ребенку, он не достигнет совершеннолетия ранее». Как видим, Конвенция, на что уже обращалось внимание нами и другими авторами ранее, употребляет иное родовое понятие (не «лицо», а «каждое человеческое существо»), отражает вариативность юридических возможностей законодательства той или иной страны, остается нейтральной к вопросу о начале жизни ребенка, ее прекращении оперативным вмешательством и не вполне определенной относительно взаимодействия таких юридических характеристик, как совершеннолетие и дееспособность. Впрочем, в преамбуле Конвенции дается разделяемая ею ссылка на Декларацию прав ребенка 1959 г. о том, что «ребенок, ввиду его физической и умственной незрелости, нуждается в специальной охране и заботе, включая надлежащую правовую защиту как до, так и после рождения», в норме п. 1 ст. 12 косвенным образом признается определенный и индивидуализированный объем его «общеправовой дееспособности» в соответствии с возрастом и зрелостью, положения п. 2–3 ст. 38 опосредованно свидетельствуют о необходимости возрастного ограничения (15 годами) «специальных обязательств» ребенка (непосредственно – в вопросе призыва на военную службу).

Буквальное толкование дефиниции п. 1 ст. 54 СК РФ не позволяет констатировать допущение законодателем каких бы то ни было исключений, связанных с наступлением ранней дееспособности и уж тем более – с охраной прав и интересов неродившегося ребенка. Отсюда – кажущийся парадокс: несовершеннолетний, вступивший в брак или эмансипированный, по смыслу указанной нормы остается ребенком, а в соответствии с гражданским законодательством перестает им быть^[448]. Этот парадокс, разумеется, нивелируется другими нормами семейного права, что, впрочем, не снимает с базовой нормы обвинения в несовершенстве, очевидной неточности. Так, в соответствии с правилом ч. 3 п. 1 ст. 56 СК РФ дееспособный несовершеннолетний может самостоятельно осуществлять свои права и обязанности, норма п. 2 ст. 12 °CК РФ исключает его право на алименты от родителей, правило п. 2 ст. 61 СК РФ на основании факта вступления несовершеннолетнего ребенка в брак или приобретения им полной дееспособности в рамках других законных обстоятельств прекращает семейное правоотношение «родители – дети».

Справедливо не удовлетворяясь указанными компенсациями недостатков нормы п. 1 ст. 54 СК РФ, А. И. Величкова предлагает ее новую редакцию: «Ребенком признается лицо (каждое человеческое существо) до достижения возраста восемнадцати лет либо до вступления в брак или до приобретения полной дееспособности по другим основаниям»^[449].

Однако в этой дефиниции все же заложена определенная дисгармония. Она проистекает, видимо, из представления о безусловном базисном значении гражданской дееспособности для семейной. Но это не совсем так. Во-первых, «досрочная» гражданская дееспособность не ведет к возникновению брачной дееспособности – скорее всего, этот факт окажется значимым при процедуре снижения брачного возраста (п. 2 ст. 13 СК РФ). Например, эмансипированный не вправе заключить брачный договор, так как субъектом этой сделки может быть только супруг или лицо, вступающее в брак (ст. 4 °CК РФ), т. е. дееспособному (в гражданско-правовом смысле) надо еще получить решение о снижении брачного возраста. Норма п. 2 ст. 62 СК РФ, предоставляя несовершеннолетним внебрачным матери и отцу родительскую дееспособность, не связывает это с эмансипацией. Соответственно отсутствие брака и/или эмансипации квалифицирует данную «досрочную» родительскую дееспособность как исключительно семейную.

В подходах к определению понятия «ребенок» (как, впрочем, и в вопросе о его правосубъектности) нет логической и юридической увязки между 6-летним (п. 2 ст. 28 ГК РФ), 10-летним (ст. 57 СК РФ) и даже 14-летним (ч. 2 п. 2 ст. 56 СК РФ) несовершеннолетними, на что мы и другие авторы неоднократно указывали^[450]. Следует также заметить, что по смыслу гражданского и семейного законодательства при расторжении брака до 18 лет несовершеннолетний сохраняет полную гражданскую дееспособность, а для регистрации другого брака должен вновь проходить процедуру снижения брачного возраста, т. е. становится небрачнодееспособным, как бы возвращается в этой части пространства своего статуса в «семейно-правовое детство». В этой связи весьма спорной является норма ч. 2 п. 2 ст. 13 СК РФ о праве региональных законодателей предусмотреть возможность снижения указанного возраста ниже федерального предела (с 16 до 14 лет), поскольку на практике реализация таковой возможности, как правило, не обусловлена культурологическими и тому подобными обстоятельствами^[451]. Поскольку же вступление в такие ранние «региональные браки» сопровождается наступлением «региональной дееспособности», это сомнительно вдвойне.

Следовательно, необходимо либо нерушимо связать семейную и гражданскую дееспособности – и по содержанию, и по возрастным границам, что сомнительно, либо уточнить в дефиниции ребенка, о какой, собственно, дееспособности идет речь, либо аккуратно уйти от конкретного ответа, поскольку он не может быть универсальным. Например, можно почти повторить и формулу Конвенции: ребенком является каждое человеческое существо до достижения 18-летнего возраста, если по закону, применимому к данному ребенку, этот статус не прекращается ранее.

Что касается правового бытия и небытия ребенка до момента его первого вздоха, то оно весьма и весьма неопределенно. С одной стороны, во-первых, отсутствует четкая, аксиоматичная и универсальная позиция законодателя о начальном моменте жизни человека: зачатие, 2 недели после зачатия, 12-недельное развитие эмбриона (именно данный срок беременности существенно ограничивает право женщины на аборт) и т. д.^[452] Во-вторых, выработку позиции затрудняет признанное в целом ряде правовых систем право, пусть и относительное, женщины распоряжаться своим телом, включая возможность прерывания беременности^[453].

С другой стороны, и европейское, и российское законодательство содержит определенные констатации по вопросу охраны интересов неродившегося ребенка – на конституционном или ином общеправовом уровне (Словакия, Чехия, Ирландия, США и др.), на уровне отраслевом – гражданско-правовом (охрана наследственных интересов), уголовно-правовом и др. (Голландия, Германия, Россия и др.)^[454]. Конвенция о правах ребенка, как мы уже отмечали, содержит общее положение обсуждаемого типа.

Тем не менее большинство российских цивилистов полагают, что речь не идет о субъекте права: из того, что проточеловек в будущем им станет, не следует вывод о наличии у зачатого ребенка элементов правоспособности и некоторого комплекса субъективных прав еще до рождения – речь идет об охране законных интересов неродившихся детей^[455].

Видимо, в рамках действующего российского законодательства возможно лишь подобное компромиссное решение, хотя не все юристы согласны с сохранением status quo^[456]. Допускаемая законом коллизия интересов общества, женщины и ребенка на данном этапе не устранима. В то же время необходимо дополнить норму п. 1 ст. 54 СК РФ также положением о том, что в предусмотренных законом случаях осуществляется охрана интересов неродившегося ребенка.

Глава 5
СЕМЕЙНО-ПРАВОВЫЕ НОРМЫ:
ГЕНДЕРНЫЕ ВОПРОСЫ И ГЕНДЕРНЫЕ ОТВЕТЫ

Правовое равенство и неравенство как парные категории в той или иной мере отражают фактические различия между людьми. Благодаря праву «хаос фактических различий преобразуется в правовой порядок равенств и неравенств, согласованных по единому масштабу и равной мере»^[457]. Этот «переоборудованный хаос», имеющий источником бесконечную изменчивость человеческой натуры и постоянство некоторых ее характеристик, воплощается в разнообразные конструкции, строящиеся на основе равного масштаба либо, напротив, механизмов выравнивания через своеобразную правовую позитивную «дискриминацию». В ряду классических факторов, формирующих потребность в таких механизмах, яркую и по-прежнему актуальную позицию занимает гендер. Его нельзя ни игнорировать, ни преувеличивать – оба подхода ведут к одному и тому же тупику^[458]. В этом вопросе желательна гармония, которая, впрочем, необходима при решении всяких социальных задач. Однако пройти по «лезвию бритвы» и не сорваться в левую пропасть воинствующего феминизма или в правую пропасть консервативного патриархизма, конечно же, нелегко как законодателю, так и правоприменителю.

Совершенно очевидно, что гендер не есть только женский вопрос. Этим понятием обозначается совокупность социальных норм поведения людей в зависимости от пола. Как отмечает Н. Л. Пушкарева, в западной науке нет единства взглядов по вопросу о том, считать ли гендер «мыслительным конструктом», т. е. просто научной дефиницией, определяющей социально-культурные функции пола и различающей их от функций билогических, или же «конструктом социальным». В последнем случае предполагается по меньшей мере четыре группы характеристик: биологический пол, полоролевые стереотипы, полоролевые нормы и полоролевая идентичность. Соответственно используются понятия «гендерного дисплея» или «гендерной системы» (как менее «заумного»), под которыми подразумеваются «идеи, институты, поведение, формальные и неформальные правила и другие социальные взаимодействия, предписываемые в соответствии с полом»^[459]. При этом в российской социологической науке признак пола, в отличие от западной, где акцент традиционно делается на биологических, психологических и культурологических различиях полов, «изначально социален, так как личность, независимо от ее пола, рождается и развивается (если, конечно, это не «маугли») в социуме, в многообразной системе социальных связей и отношений»^[460].

Особая «взбудораженность» гендерной темы в 70—90-х гг. XX в. (как очередной виток актуальности – после этапов конца XIX – начала XX в.) породила новые направления исследований. Так, появилась история женщин – изначально как своеобразная попытка «переписать историю» или, с точки зрения Э. Дэвин, стремление преодолеть почти абсолютную доминанту старой истории, сопровождавшую готовностью заменить общеупотребляемый термин history (который можно прочитать и как his story, дословно: «его история», «история мужчины») новым термином, характеризующим иной подход к изучению прошлого, а именно термином her story (т. е. «ее история», «история женщины»)^[461]. Однако постепенно толкование содержания понятия «гендер» изменилось в направлении рассмотрения его не в плане концептуализации мужского доминирования, а как системы всех форм взаимодействия и «взаимоотталкивания» мужского и женского начал. Изучение феминности стало невозможно без анализа маскулинности – «женская история» неминуемо встретилась с «историей мужской»^[462].

Традиционными объектами стали социально-экономические аспекты гендерно-исторических исследований. Более или менее очевидными проявились перспективы гендерного подхода к исследованиям политической истории: история маргинализации женщин, их борьбы за политические и гражданские права и свободы, аналитика форм «скрытого воздействия на политику и неявно маркированного политического поведения женщин» (еще до актуализации «женского вопроса» и суфражистского движения). Но наиболее перспективными, полагает Н. Л. Пушкарева, являются гендерные исследования в области культурологии, истории ментальностей и общественного сознания^[463]. В социологии появились исследования маскулинности, лингвистике – гендерной асимметрии и т. д.

Актуализировались гендерные исследования в психологии^[464]. Так, психологи отмечают, что разделение людей на мужчин и женщин является одной из центральных установок восприятия нами различий, имеющихся в психике и поведении человека. Причем многие из них эти различия связывают с генетическими, анатомическими и физиологическими особенностями мужского и женского организма, хотя и не сводят их к исключительной доминантной роли – помимо конституциональной стороны эти различия имеют социокультурный контекст: они отражают то, что в данное время и в данном обществе считается свойственным мужчине, а что – женщине. Существует точка зрения, что наше восприятие биологических различий между полами тоже определяется культурными факторами (например, со времен античности до конца XVII в. в Европе преобладало представление о том, что женский организм является недоразвитым вариантом мужского). Если бы такое видение биологических различий сохранилось до сегодняшнего дня, – отмечает Д. В. Воронцов, – «то с учетом знаний о человеческой природе мы были бы более склонны считать мужской организм модификацией женского»^[465]. Однако в эпоху Возрождения взгляды изменились – мужчины и женщины были признаны полярно различными по своей природе организмами – с этого момента различия в социальном статусе стали предопределять различиями в биологическом статусе.

В последнее время, продолжает Д. В. Воронцов, стало принятым четко разграничивать указанные аспекты, связывая их с понятием пола и гендера: «пол» описывает биологические различия, определяемые генетическими особенностями строения клеток, анатомофизиологическими характеристиками и детородными функциями; «гендер» указывает на социальный статус и социально-психологические характеристики, которые связаны с полом и сексуальностью, но возникают из бесконечной совокупности отношений между людьми^[466].

В юриспруденции гендерная проблематика также получила новые импульсы исследований: от прав человека – к правам человека-женщины, от льгот – к аналитике гендерно нейтральных и гендерно выраженных правовых норм в различных отраслях права^[467].

Впрочем, все-таки и в историческом контексте, и в реалиях сегодняшнего дня преобладающим объектом гендерных исследований продолжает оставаться женский социум, кроме, пожалуй, гендерной психологии. В то же время постепенно усиливается внимание и к проблематике мужской гендерной общности – вплоть до постановки вопроса о выравнивании статуса мужчин со статусом женщин в тех областях социальной регуляции, где «льготирование» последних стало как бы излишним. Колебания чаш этих весов, похоже, в отличие от естественно-научного отрицания «вечного двигателя», заданы бесконечно давно и бесконечно надолго – хоть и имеется распространенная точка зрения, что с седьмого дня творения.

Появились ли в последние годы новые тенденции в гендерной проблематике, видоизменились ли прежние? Проекты гендерного законодательства своего статуса так и не изменили. Более того, в литературе получили распространения суждения о том, что многие считают проблему дискриминации по признаку пола надуманной, ангажированной: «группа граждан, в основном женщины» пытается перенести соответствующие контенты с европейской и американской почвы на почву российскую, т. е. на другие жизненные обстоятельства, а также контенты «заумные феминистические и мартозианские»^[468]. «В дискурсивном поле российского общества среди иерархии дискурсов, – отмечает А. А. Демиденко, – гендерный занимает маргинальное положение». Власть, полагает автор, заинтересована в консервации ситуации взаимоотношений между полами, противодействует расширению гендерного дискурса, акцентируя внимание на традиционные подходы к проблеме^[469]. Дискредитация дискурса о дискриминации осуществляется в нескольких направлениях: пропагандирование идей о возвращении к традиционной женственности; ограничение предмета гендерных исследований половой дихотомией, акцентирование идеи о взаимодополнительности мужского и женского начал, теории женского предназначения (что в целом отрицать нельзя – вопрос именно в акцентах); ориентация социальной поддержки женщины как существа более слабого, которое не в состоянии о себе позаботиться (в этом смысле подобная забота косвенно легитимирует гендерный контракт, в основе которого лежит власть мужчины, и который, соответственно, не поощряет процесс изменения роли женщины в обществе, не устраняет причин их социальной слабости); дискредитация образа женщины-феминистки как существа агрессивного, с невыраженными половыми признаками^[470] (в этой связи приятно, что у нас есть М. Арбатова и др.); развертывание дискурса о скрытой матриархатности российского общества («муж – голова, жена – шея»).

Не произошло принципиальных изменений в политической области: отдельные исключения, как известно, подтверждают правило.

Женщины, отмечает О. Е. Морозова, участвуют в политической жизни скорее опосредованно, нежели публично, – на факультативных ролях советников, помощников, спичрайтеров, пресс-секретарей и т. д.^[471] Как вариант предлагается и другая модель – «партнерство профессионалов», которая предполагает реализацию идеи «в политике нет пола»^[472]. Однако это не столько позитивная гендерная нейтрализация проблемы, сколько «перевертыш», объясняющий через формальное равенство, на почве реально разных возможностей мужчин и женщин в политической самоидентификации, действующее весьма нерепрезентативное положение дел.

Своеобразную тенденцию последнего времени составляют религиозные контексты гендерной проблематики. Полуофициальное идеологическое «сращивание» церкви с государственной политической машиной возвращает российское общество, через православие (почти повсеместно) и магометанство (на соответствующих национальных территориях), к идее традиционного женского предназначения, отрицания права женщины распоряжаться своим телом, превращения ее, в случае прерывания беременности, в «убийцу» и т. д. Да и констатация представительства Бога исключительно через мужчину-священника отнюдь не способствует выравниванию гендерной позиции.

(Частным, но весьма ярким примером своеобразных взаимоотношений между государством и религией было удовлетворение Верховным Судом РФ иска группы мусульманок об отмене приказа МВД, запрещавшего гражданам фотографироваться на паспорт в головных уборах, к числу которых на практике относили и платки хиджаб для женщин^[473].) В настоящее время соответствующая дискуссия, как известно, актуализируется в образовательной и других сферах общественной жизни.

Противоречивы и другие нормативно-правовые и судебные акты в рассматриваемом контексте. С одной стороны, в целом законодательство гендерно нейтрализуется – там, где это действительно необходимо^[474]. С другой – позиции законодателя и Конституционного Суда РФ далеко не всегда системно обеспечивают гендерное равенство там, где это вполне возможно. Ярким примером подобного рода является известное дело «К. Маркин против России», где заявитель обжаловал отказ ему как военнослужащему в предоставлении отпуска по уходу за ребенком^[475].