Текст книги "Моя летопись"
Автор книги: Надежда Тэффи
Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)
– Я не могу больше быть один. Я пришел за вами. Отчего вы не уехали?
– Я жду Х-ов. Мы должны были встретиться на пристани в восемь часов и вместе погрузиться на «Шилку». Может быть, они еще приедут за мной?
– X.? Вы ждете Х-ов? Да ведь они уже уехали!
– Куда? Как? Почем вы знаете?
– Да я встретил их сегодня вечером. Они ехали с багажом на «Кавказ». Едут в Константинополь.
– Быть не может! И ничего не просили передать мне?
– Нет, ничего. Они очень волновались и спешили. На ней была ваша меховая накидка – помните? – ей было холодно, вы ей дали надеть. Да, да, они уехали в Константинополь.
Я молчала, ошеломленная, и вдруг, не знаю почему, вся эта история показалась мне ужасно смешной.
– Чего же вы смеетесь? – ужасался В. – Они же вас надули. Передумали и даже не дали знать.
– Вот это-то и смешно.
В. схватился за голову.
– Она смеется, когда я в жалком отчаянии! А что будет с моей девочкой! Маленькая моя Лелюся, Лелюсевич мой!
– Так девочка же ваша сейчас в полной безопасности в деревне. Чего же вы убиваетесь?
– Я так одинок, так ужасно одинок! Как со… соба… а…
– Не вспоминайте вы, ради Бога, собаку, а то опять разреветесь…
– Умоляю вас! Едемте со мной на «Шилку», у меня есть два пропуска. Выдали на меня и на жену. Я проведу вас как жену. Умоляю! Я не могу больше оставаться один. Я с ума сойду.
– А разве «Шилка» уйдет сегодня?
– Да, часов в одиннадцать. Так мне сказали.
– Тогда едем. Я согласна.
– Ну как же я рад! Это ваш суп? Я его съем. Боже мой! Ведь, может быть, придется умирать голодной смертью! Теперь я бегу за извозчиком, чемоданы со мной, я весь день вожу с собой. Бегу! Ждите!..
Ну, на этот раз, кажется, выберусь. Чемоданы В. здесь. Если забудет меня, так чемоданы вспомнит.
Решила предупредить о моем отъезде даму, с которой условились спасаться друг к другу.
Поднялась наверх, прошла по темному коридору, шурша раскиданной бумагой, путаясь в обрывках веревки, стучала в двери, кричала:
– Это я! Я уезжаю!
Никто не отозвался. Либо они не верили моему голосу, либо сами удрали куда-нибудь и спрятались в другом месте, оставя меня одну справляться с разбойниками.
Спустилась вниз.
В. уже ждал меня и волновался, думая, что я сбежала. Он дико боялся оставаться один.
– Ну, едем.
Поехали по темным улицам к пристани.
Кое-где вблизи постреливали. Зато издали доносилась уже совсем серьезная пальба.
Спустились к морю. Вот она, «Шилка». По ней бродят огоньки. Значит, там люди?
Подъехали ближе.
На пристани народ, сундуки, узлы, чемоданы. Прилажены сходни. Наверху белеет морская офицерская фуражка.
– Идем скорее! Идем скорее! – торопит В. – Захватят все места. И не отставайте! Я боюсь быть один!..
Какое счастье, что у него вдруг объявился такой удобный для меня психоз. Иначе сидеть бы мне в Одессе…
– Идем! Идем!
17
Странный корабль.
Темно. Электричества, очевидно, тоже на нем нет.
С тихим гулом ползут по трапу пассажиры. «Шилка», очевидно, без груза – ватерлиния видна над водой, и трап круто подымается с берега.
Ни суетни, ни истерической нервозности в толпе не заметно. Все как-то настороженно тихи. Деловито шепчутся. Изредка только прорывается негромкий окрик:
– Генерал М. здесь?
– Здесь.
– Мичман Р. Ищут мичмана.
– Есть!
И опять только тихий гул. Ночь теплая, темная.
Чуть-чуть накрапывает дождик.
Подымаюсь с толпой на палубу. Никто никаких пропусков не спрашивает.
– Постараемся пробиться в каюты, – советует В. – Погода, кажется, будет скверная.
Но в каюты уже не пробраться.
– Интересно, как мы двинемся. Ведь машины не работают, – говорю я.
– Может быть, еще наладят. Ведь не останемся же мы здесь! Слышите пальбу? Это, говорят, атаман Григорьев берет Одессу-Товарную[70]70
Слышите пальбу? Это, говорят, атаман Григорьев берет Одессу-Товарную. – Григорьев Николай Александрович (1894–1919) – один из главарей контрреволюции на Украине, бывший штабс-капитан. В 1919 г., будучи начальником украинской советской дивизии, поднял мятеж против советской власти, охвативший территорию Херсонской и Екатеринославской губерний. После разгрома бежал к махновцам и был ими убит.
[Закрыть]. Пожалуй, ночью они будут уже здесь.
Пароход набивается все плотнее и плотнее. Уже трудно двигаться по палубе.
– Постойте здесь, – говорит В. – Я попробую пробраться глубже.
Я подошла к борту и стала глядеть в море.
Тихое, темное и спокойное было море, наша новая дорога в неизвестное. Пахло мокрым канатом. Поблескивали огоньки на рейде, где большие, серьезные и важные корабли, набитые важными и сведущими персонами, таинственно переговаривались световыми сигналами. Готовились в дальний путь, в свободные моря, к спокойным берегам.
– Пропадать будем, – тихо пробормотал кто-то около меня. – Если не найдут буксира, чтобы увел нас на рейд, крышка нам. Канун да ладан.
– Ба-ба-бах! – отвечала ему Одесса-Товарная.
– Зарево! Видите?
– В городе, говорят, уже грабят.
– Господи! Господи!
И вдруг кто-то тихо запел. Красивый женский голос. Я нагнулась: примостившись на чемодане, сидела молоденькая нарядная барышня. Покачивала ножкой, перекинутой через колено, и задумчиво пела цыганский романс:
Где б ни скиталась я душистою весною,
Я вижу тот же сон, и им волнуюсь я…
Поет!
– Как это так вы можете петь? – удивился кто-то.
– А мне все равно. Надоело.
– Видно, еще не много претерпели! – продолжал удивлявшийся.
– Ну нет, все-таки порядочно. Усадьбу сожгли, брат пропал без вести… Еле успели удрать.
– А вы что же, помещица, что ли?
– Я-то? Я еще и института не кончила.
Повернула лицо к тихому морю и снова запела.
…душистою весною,
Я вижу тот же сон…
Сидит на чемодане, болтает ногой в светлом башмачке, живет мечтой.
А рядом кто-то, не то вздыхая, не то икая, жует булку. А маленький пузатенький господин робко у меня спрашивает:
– Вы, извините, госпожа Тэффи? Я, извините, Беркин. Я немного вас уже видал. Может быть, вы мне можете дать совет? Я не знаю, оставаться мне на пароходе или вернуться в Одессу?
И уже шепотом:
– У меня при себе крупная сумма. Вы мне можете поручиться, что на пароход не пролезли большевики?
– Да я-то почем знаю? Вы же видите, что я сама здесь.
– Вы здесь, но, может быть, вы не рискуете, а я рискую так, как я вам уже сказал… Простите, но меня, извините, очень знобит, исключительно от страха, так как имею на себе фуфайку… Так вы советуете остаться? Умоляю вас, я сделаю, как вы решите!
– Ну как же я могу брать на себя ответственность!
– Ну я же вас умоляю!
Я взглянула на него: все лицо дрожит, и углы рта опустились – плачет, что ли?
– По-моему, оставайтесь здесь. Здесь спокойно, а в город как вы теперь проберетесь? Темно, пусто – вас еще ограбят.
– Уф, как вы, однако, правы! Ну, вот я уже и спокоен.
Вернулся В.
– Все каюты и коридоры битком набиты. Нашел место только в ванной. Там кроме нас будут еще двое. Вам уступили скамеечку, я и еще одна личность на полу и один в ванне. Вещи наши уже свалены в трюм.
Подошел инженер О. и рассказал новости: из пароходной команды нет ни души. Все убежали в город, очевидно, желая сдать пароход большевикам. Машина разобрана, многих частей не хватает. Не то унесены они или уничтожены с умыслом – чтоб не дать нам уйти и увести «Шилку», не то просто в целях ремонта. Нашли забившихся в трюм китайцев, пароходных слуг. Они сначала делали вид, что ничего не знают и не понимают, но, когда им пригрозили револьвером, указали, где спрятаны кое-какие части машины. Тотчас начали разыскивать среди пассажиров механиков и инженеров. Вызвался О. и еще двое-трое, и приступили к работе. Надеются собрать машину. Но работы много, и придется кое-что самим смастерить. Не хватало каких-то подшипников. Если удастся починить – мы спасены. А нет, так дело дрянь.
Начали искать среди пассажиров моряков, чтобы взяли на себя командование. Нашлось несколько человек, и выбрали командиром капитана Рябинина…
Но, собственно говоря, публика ничего обо всех этих делах не знала и даже не спрашивала. Размещали ручной багаж, чтобы удобнее было сидеть, укладывали детей спать, устраивали жизнь. Инженер О. спустился в машинное отделение.
Я пошла бродить по пароходу. Кое-где в толпе мелькали знакомые лица: профессор Мякотин, Федор Волькенштейн, Ксюнин, Титов… Товарищ министра юстиции Ильяшенко (впоследствии убитый большевиками).
На полу в коридорах, на лестницах, на связках каната, под трубой, на скамейках, под скамейками – всюду лежали и сидели люди.
– Господа! Да ведь мы поехали! – закричал вдруг чей-то радостный голос. – Мы едем!
– Пошли! Пошли!
Тихо поворачивался берег, поворачивались огоньки на рейде.
– Идем!
Но машина не стучит, и дыма из трубы не видно.
– Буксир! Буксир нас ведет.
– И то слава богу. Хоть на рейд поставит. Хоть подальше от проклятого берега будем.
Буксир «Рома» вел нас на рейд.
А потом что?
Вот и мы, «как большие», стоим на рейде.
Между пароходами стали сновать лодочки…
Одна лодочка причалила к нашей «Шилке». По трапу поднялся какой-то зловещий одессит, разыскал своих знакомых, безмятежно жевавших финики, и клятвенно уверил их, что они неминуемо погибнут. Знакомые выплюнули недожеванные финики и предались бурному отчаянию, а одессит, с видом человека, исполнившего тяжелый долг, деловито шагнул через борт и спустился в свою лодочку.
Мой новый приятель, «извините, Беркин», вдруг засуетился и решил тоже раздобыть лодку и наведаться на какой-нибудь пароход.
– Зачем вам это нужно?
– Ну, все-таки узнаю, как там у них, и расскажу, как тут у нас.
Лодочники драли совершенно несообразные деньги, но желающих разузнать и рассказать нашлось довольно много.
«Извините, Беркин» побывал на двух пароходах.
– Ну, я же им порассказал!..
– Что же вы рассказали?
– Рассказал, что нам сообщили по радио, что с моря идут большевики. Из Севастополя.
– По какому радио? У нас ведь аппарат не действует.
– Отлично себе действует…
– Да мне только что говорил мичман, который этим заведует.
– А вы ему верите? Так вы лучше мне верьте.
– Откуда же вы знаете?
Вранье было явное и определенное.
Лодки продолжали сновать между пароходами. За баснословные деньги ездили люди попугать друг друга. Для такой великой цели разве чего пожалеешь!
Беркин ездил три раза.
– Больше я уже себе позволить не могу. Лодочники такой нахальный народ и пользуются человеческой бедой.
Под утро врали угомонились.
Наше пароходное начальство волновалось тремя вопросами – как двинуть «Шилку», откуда достать уголь для топки и чем накормить пассажиров.
Китайцы, которым снова пригрозили, показали запас риса и консервов. Но всего этого было мало.
Недалеко от нас на рейде оказался пароход, везший из Севастополя в Одессу провиант. Попросили у него продовольственной помощи. Пароход отказался и заявил строго, что идет в Одессу разгружаться.
– Да ведь там большевики!
– А нам до этого дела нет, – отвечал пароход.
Тогда «Шилка» возмутилась и открыла военные действия: послала две шлюпки с пулеметами добывать провиант.
Провиант добыли, но обиженный пароход пожаловался французскому кораблю «Жан Барт».
«Жан Барт» грозно заорал на «Шилку»:
– Разбойники! Большевики! Объяснить немедленно, не то…
«Шилка» отвечала с достоинством и с сентиментом, что, мол, у нее на борту голодные женщины с голодными детьми и что, мол, французы всегда были рыцарями.
«Жан Барт» притих и немедленно послал к «Шилке» шлюпку с шоколадом, мукой и сгущенным молоком.
Инженер О. поднялся из машинного отделения и сказал, что «Шилка» может двигаться, но только задним ходом.
Многих это известие перепугало. Думали – раз задний ход, так, значит, назад, в Одессу.
Мякотин, Титов и Волькенштейн как члены партии – не помню какой – выползали из трюма под трубу совещаться. Шептались оживленно и многозначительно смолкали, когда кто-нибудь подходил. Ксюнин в трюме начал издавать на пишущей машинке газету.
18
Буксир подтащил нас к угольщику, и было объявлено всем, всем, всем:
– Должны сами грузить на «Шилку» уголь. Рабочих на угольщике нет, на пароходе команды нет. Если хотите, чтобы пароход двинулся, – грузите уголь.
– Неужели… все должны работать?
– А то как же, – был ответ.
Началась прелюбопытная штука.
Элегантные молодые люди в щегольских костюмчиках смущенно улыбались, показывая, что понимают шутку. Конечно, сейчас, мол, выяснится, что нельзя же заставлять элегантных людей таскать на спине уголь. Ведь это же нелепо! Вздор какой!
– Эй! Выстраивайтесь все на палубе! – закричал властный голос. – Все мужчины, кроме стариков и больных.
Элегантные молодые люди оторопели. Растерянно оглянулись. Шутка затянулась слишком долго.
– Ну? Чего же вы тут топчетесь?! – крикнули на одного из них. – Слышали команду? Лезьте наверх.
Может быть, наверху поймут их элегантность и неспособность…
Палуба быстро наполнялась выстраивающимися в ряды пассажирами.
– Сейчас вам раздадут корзины. Наденьте их на спину.
Элегантные молодые люди усмехались, чуть-чуть пожимали плечами, точно участвовали в нелепом анекдоте, о котором потом забавно будет порассказать.
Но вот у борта на трапе начался какой-то скандал.
– Позвольте, – кричал кто-то. – На каком же основании вы уклоняетесь?! Человек сильный, здоровый…
– Прошу вас оставить меня в покое!
На палубу выбежал кряжистый господин лет сорока с дрожавшими от бешенства глазами:
– Прошу немедленно оставить меня в покое!
– Нет, вы сначала скажите, какие у вас основания отказываться от работы, на которую призваны буквально все?
– Какие основания? – заревел кряжистый господин. – А такие, что я дворянин и помещик и никогда в жизни не работал, не работаю и не буду работать. Ни-ког-да! Зарубите себе это на носу.
Ропот возмущения всколыхнул толпу.
– Позвольте, но ведь если мы не будем работать, то пароход не отойдет от берега!
– Мой муж тоже помещик! – пискнуло из толпы.
– Ведь мы же все попадем в лапы к большевикам!
– Но при чем же я здесь?! – в бешеном недоумении вопил кряжистый. – Наймите людей, устройтесь как-нибудь. Мы жили в капиталистическом строе, в этих убеждениях я и желаю оставаться. А если вам нравится социалистическая ерунда и труд для всех, так вылезайте на берег и идите к своим, к большевикам. Поняли?
Публика растерялась, замялась…
– Отчасти, гм… – сказал кто-то.
– Но, с другой стороны, нельзя же доставаться большевикам…
– И почему мы должны работать, а он нет?
– Самосудом бы его! – хрюкнула пролезшая на палубу старушонка.
– Ну, знаете, господин, вы это бросьте, – урезонивал добродушный купец из Нижнего.
– Не задерживать! – вылетел начальнический окрик.
Белая морская фуражка приблизилась.
– Спускайтесь к угольщику, берите корзины.
К начальству подскочил один из «элегантов» и зашептал, скосив глаза на принципиального дворянина.
Начальство мотнуло головой и спокойно ответило:
– А ну его к черту!
Нагрузка началась.
Длинной вереницей прошли по трапам вверх и вниз почерневшие, закоптевшие грузчики. Все пассажиры вылезли из кают, из трюма, из коридоров смотреть на невиданное зрелище: молодые «элеганты» в лакированных башмачках и шелковых носочках, поддерживая затянутыми в желтые перчатки руками тяжелые корзины, тащили уголь.
Они быстро вошли в роль, сплевывали и ругались.
– Гайда, ребята, не задерживай!
«Ребята» в лице «извините, Беркина», плешивого, пузатого, на тонких кривых ногах, отвечали:
– Э-эй-юхнем!
– Чего выпучили глаза? – кричал на зрителей длинный, как любительская удочка, чтец-декламатор. – Заставить бы вас поработать, не стали бы глаза пучить.
– Смотреть-то они все умеют, – язвил купец из Нижнего. – А вот ты поработай с наше…
– Г-аботать они не желают, – прокартавил курносый лицеист. – А небось есть побегут в пег-вую голову… Собаки!
Кто-то затянул ерундовую песенку последних дней:
Цыпленок жареный,
Цыпленок пареный,
Цыпленок тоже хочет жить.
Кто-то пустил вперебой:
Ешь ананас,
Рябчика жуй,
День твой последний
Приходит, буржуй!
И:
Эх, яблочко,
Куды котишься?
Попадешь в Чеку,
Не воротишься!
Подпевая, с аппетитом поругиваясь, работали вовсю.
«Вот он, евреиновский театр для себя, – подумала я. – Играют в крючников, и вошли в роль, и увлеклись игрой. И даже видно, кто себе как представляет заданный ему тип».
Вот ползет по трапу пузатый «извините, Беркин». Ноги у него пружинят и заплетаются. Лезет по трапу, как паук по паутине, – круглый, с тонкими лапками. Но выражение лица прямо Стеньки Разина, волжского разбойника, —
Размахнись рука,
Раззудись плечо!
Эй ты, гой еси… —
и все прочее.
И тащит тяжеленную корзинищу, какую ему без художественного вдохновения ролью и не поднять бы никогда.
Вот какой-то интеллигент с челочкой на лбу.
Шагнет понуро, с упорной и горькой усмешкой на устах. Очевидно, ему кажется, что он бурлак, тянет бечевку и растит в груди зерно народного гнева: тащу, мол, тяну, мол, но…
За ним ползло какое-то чучело в белых гетрах, в тирольской шляпе с перышком и, растирая замшевой перчаткой черные потеки на щеках, говорило простонародным тоном:
– Э-эх, братцы-парнишки, видно, тянуть нам эту ла… эту ля… эту ламку до конца дней!
Вылез из машинного отделения инженер О. в рабочей блузе, весь в саже.
– Ничего, кажется, наладил. Теперь уже есть надежда…
Заговорил что-то про лебедку, про подшипники и снова полез в машинное отделение.
И вдруг раздался дикий хрип, вопль, визг, точно сотни козлов, тысячи поросят вырвались из застенка, где с них драли шкуру. Это заревела наша труба. Черный дым валил из нее. Она дышала, вопила, жила. Пароход задрожал, заскрипел рулевой цепью и тихо повернулся.
– Да он задним ходом, – сказал кто-то.
– Идем! Без буксира!
– Спасены-ы-ы!
Около меня стоял Федор Волькенштейн и смотрел в открытое море, куда вольно и быстро уходил большой пароход.
– Это «Кавказ», – шептал он, – уходит в Константинополь… Ушел… Ушел…
Он долго смотрел вслед. Потом сказал мне:
– На «Кавказе» увезли моего мальчика. Когда-то я снова увижу его? Может быть, лет через двадцать… и он не узнает меня. Может быть, никогда.
Вот и мы вышли в море. Стучит винт, тихо дрожит пароход, гремит рулевая цепь. Волны упруго шлепают в правый борт.
Судовая жизнь налаживается. На мостике появился капитан Рябинин, маленький, но стройный, похожий на мальчика-кадета. Появился помощник капитана, несколько мичманов, юнги. В машинном отделении инженер О., какие-то машинисты, студенты-технологи. В кочегарке – офицеры.
Пассажиры нежно волновались и умилялись над дружной работой волонтеров. Особенно трогало их самопожертвование офицеров в кочегарке.
– Ведь они прожгли свое платье, и теперь им не в чем будет выйти на берег.
Устроили комитет, который должен был собрать деньги и вещи для пострадавших.
– Объявим неделю бедноты, – предложил кто-то.
Но звучало это очень неприятным воспоминанием и было мгновенно отклонено.
– Просто организуем летучие отряды для реквизиции белья и платья, – предложил другой.
Но это было уже совсем отвратительно, и в ответ все завопили:
– Зачем? Это же прямо оскорбительно! Мы добровольно отдадим все, что нужно…
– Что долго толковать! Каждый из нас должен отчислить в пользу офицеров, работающих в кочегарке, по двести рублей, по две смены белья и по одному костюму.
– Грандиозно! Чудесно!
– Но… извините, – сказал знакомый голос.
Ага! «Извините, Беркин».
– Извините, но выдавать предметы мы будем не сегодня – они там еще, не дай Бог, попортятся. Выдавать мы будем по прибытии в Новороссийск: это значительно удобнее для обеих сторон. Я правильно говорю?
– Правильно!
– Правильно! Дельно! – поддержали пассажиры и разошлись с успокоенными физиономиями.
Впоследствии эта ассигнованная благодарными пассажирами сумма все уменьшалась. В Севастополе стали поговаривать уже только о белье и костюме.
По прибытии в Новороссийск забыли и об этом…
19
Началась дамская трудовая повинность.
Созвали пассажиров чистить силой отобранную с баржи свежую рыбу (та самая добыча, за которую призвал нас к ответу французский пароход).
Соорудили на палубе столы из опрокинутых через козлы досок, раздали ножи, соль, и закипела работа.
Я благополучно вылезла на палубу, когда все места у столов были уже заняты. Хотела было дать несколько советов нашим хозяйкам (тот, кто не умеет работать, всегда очень охотно советует), но запах и вид рыбьих внутренностей заставили меня благоразумно уйти вниз.
По дороге встретила «извините, Беркина».
– Как поживаете? – радостно приветствовал он меня. И вдруг, понизив голос и совершенно изменив выражение лица, проговорил быстро:
– Слышали? Измена!
Оглянулся по сторонам и еще тише сказал:
– Капитан – изменник. Ведет нас в Севастополь, чтобы передать с рук в руки большевикам.
– Что за вздор? Откуда вы это взяли?
– Один пассажир подслушал радио. Молчите! Ни слова! Ни слова, но подготовляйте своих знакомых.
Он снова оглянулся, прижал палец к губам и скрылся.
Я поднялась наверх и разыскала мичмана, заведующего нашей радиостанцией.
– Скажите, действует наш аппарат?
– Нет, еще не наладили. Надеюсь, к завтрему поправим.
– А скажите, вы уверены, что в Севастополе большевиков нет?
– Ну кто же может поручиться? Вестей получить неоткуда. И ни одного встречного судна до сих пор не было. Впрочем, мы примем все меры, чтобы предварительно разузнать. Хотите посмотреть радиоаппарат?
Эх, Беркин, Беркин! «Извините, Беркин»! И откуда у вас все это берется!
Между тем внизу начали раздавать обед: суп из рыбы и рис с корнбифом.
Пассажиры с тарелками, судками, плошками и ложками выстроились двумя длинными хвостами в очереди.
У меня не было ни плошки, ни ложки, и где раздобыть это добро, я совершенно не знала. Какая-то добрая душа пожертвовала мне крышку от жестяного чайника.
– Вам туда рису положат.
Ладно. А вот ложка… Пошла в кухню.
В кухне два китайца – повар с помощником. Ни один ничего не понимает.
– Есть у вас ложка? Ложка? Понимаете? Ложка?
– Тасаталосака? – сказал повар.
– Ну, да, да – ложка! Дайте мне ложку!
– Тасаталосака, – спокойно повторил помощник, и оба занялись своим делом, не обращая на меня внимания.
– Я вам верну ее. Понимаете? Я вам заплачу.
Я показала им деньги.
И вдруг, откуда ни возьмись, налетела на меня серой бурей щучьего вида девица.
– Подкупать! – завизжала она. – Подкупать деньгами пароходных служащих! Получать привилегии, которых нет у неимущих!
– Чего вы кричите? – оторопела я. – Мне просто ложка нужна. Пусть даром дают, если не хотят получить на чай, я не в претензии.
При слове «на чай» с девицей сделались конвульсии.
– Здесь нет ни бар, ни чаев, ни денег. Здесь все работают и все получают одинаковый паек. Я видела, как вы хотели давать деньги, чтобы получать преимущества. Я могу засвидетельствовать, что видела и слышала. Я иду к капитану и расскажу ему все.
Она быстро повернулась и вылетела из кухни.
Итак, значит я – гнусный преступник, и вдобавок, несмотря на все душевные подлости, лишенный ложки.
Уныло пошла я на палубу. По дороге встречаю одного из наших судовых командиров.
– Что, вы уже пообедали? – спрашивает он бодро.
Я безнадежно махнула рукой.
– Ни плошки, ни ложки, и вдобавок на меня же еще жалуются капитану.
– Что за ерунда? – удивился офицер. – Идите к себе в каюту. Я сейчас пришлю вам обед.
И через десять минут я царственно сидела на скамеечке в ванной комнате, поджав по-турецки ноги, и на коленях у меня была тарелка с рисом и корнбифом, и в рис воткнуты ложка и вилка. Вот как возвеличила меня судьба.
Поздно вечером, когда я уже улеглась на свою беженскую котиковую шубку, дверь в каютку распахнулась, и в мутном свете коридора обрисовалась фигура щучьей девицы.
– Вы не спите? – спросила фигура.
– Нет еще.
– У вас в багаже, кажется, есть гитара?
– Да. А что?
Я была сонная и испугалась. Вдруг она побежит жаловаться капитану, что я вожу с собой музыкальные инструменты, «когда народ голодает».
Ну, думаю, все равно. Пусть выбрасывают в воду мое белье и платье. Гитары не отдам.
– Будьте любезны, – холодно говорит щучья девица, – дать свою гитару. Она нужна в лазаретном отделении, где есть больной элемент.
В первый раз слышу, чтобы больных лечили гитарами!
– Нет, – также холодно ответила я. – Я вам своей гитары не дам. Кроме того, она с багажом в трюме, и вряд ли будут выворачивать весь груз для ваших выдумок.
– Если вы так относитесь к своему гражданскому долгу, – истерически задохнулась девица, – то мы еще увидим!..
Как она мне, однако, надоела! Отдать мою любимицу, мою певучую радость, мою гитару в эти рыбьи плавники!
«Больной элемент», наверное, подтянул бы колки и затренькал:
Ужас какой!
Я так люблю ее, мою «подругу семиструнную»…
С самого детства знаю я над собой эту власть струны.
Помню, как в первый раз ребенком услышала в балете в Мариинском театре соло на арфе Цабеля[73]73
…соло на арфе Цабеля. – Цабель Альберт Генрихович (1835–1910) – выдающийся русский арфист, композитор, педагог; по происхождению немец. Переехал в Россию в 1854 г. Солист оркестра Мариинского театра; в 1862–1902 гг. профессор Петербургской консерватории.
[Закрыть]. Я была так потрясена, что, вернувшись домой, ушла одна в гостиную, обняла жесткую диванную подушку с вышитой бисерной собачкой и плакала, до боли прижимаясь лицом к бисерным лапам. Я ведь не могла рассказать о неизъяснимом восторге, о блаженной струнной тоске, первый раз зазвеневшей для меня в земной моей жизни.
Звук струнный – это почти первая музыкальная радость человечества. Самая первая, конечно, свирель – у народов пастушеских. Но в первой молитве, в первом храме всегда торжественно и вдохновенно пели струны…
Короткие арфы в руках у жриц Ассирии, у египтянок…
«Начальнику хора. На струнных орудиях. На осьмиструнном. Псалом Давида»…
Потом лиры, лютни и, наконец, гитара. Пятнадцатый, шестнадцатый, семнадцатый века – все звенит, все поет и плачет гитарными струнами. Миннезингеры[74]74
Миннезингеры (нем. Minnesinger – певец любви) – поэты-певцы при германских дворах XII–XIII вв., перенявшие традиции провансальских трубадуров; предметом их песнопений была и рыцарская доблесть и беззаветное служение избраннице.
[Закрыть], менестрели[75]75
Менестрель (фр., прованс. menestrel) – в средневековой Англии и Франции – певец, музыкант, потешник и декламатор (обычно и поэт) при дворе знатного феодала.
[Закрыть], бродячие поэты-музыканты разносят в песнях чары любви и колдовство черной книги «Гримуара». И вся поэзия средневековой жизни идет в сердца через струны.
В дни самого мрачного средневековья, когда тихие затворники, пряча мысль свою, как тайную лампаду в темных кельях монастырей, в исступленных муках души искали великий разум у жизни и за эту муку свою сгорали на кострах инквизиции, – тогда о радостях земли знали только песни, и несли их певцы-поэты с гитарами в руках.
В России гитара была хороша только у цыган. Русский человек относился к ней, как к балалайке: уныло подбирал лады и тренькал:
Выйду ль я на реченьку…
Цыгане «мотивчика» не тренькают. Они умеют перебирать струны говорком, давать вспышки, вскрики и сразу гасить бурный аккорд ласковой, но властной ладонью.
У каждого своя манера дотронуться до струны. И каждому она отвечает иначе. И у нее бывают свои настроения, и не всегда одинаково отзовется она даже на привычное ей касание.
– Более сырой, более сухой воздух, – скажут мне.
Может быть. Но разве наши собственные настроения не зависят в большой мере от «сухости» окружающей среды?
Старая, пожелтевшая гитара с декой, тонкой и звонкой, – сколько в ней накоплено звуков, сколько эманаций от песенно касавшихся пальцев: такая гитара – дотроньтесь до нее! – сама поет, и всегда в ней найдется струна, настроенная созвучно какой-то вашей струне, которая ответит странным физическим тоскливо-страстным ощущением в груди, в том месте, где древние предполагали душу…
Я не могла отдать свою гитару щучьей девице для увеселения «больного элемента».
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
