Текст книги "Моя летопись"

Илья Фондаминский[379]379
  Впервые: Новое русское слово. 1951. № 14248. 29 апреля.


[Закрыть]

Я бы не стала писать о Фондаминском. Мне трудно рассказать о нем так, как бы я хотела. Но есть нечто, что заставляет меня это сделать. Это его слова о людях, душевно близких друг другу: «После смерти такого близкого непременно надо вспомнить и рассказать о нем». Сам он после смерти своей жены выпустил о ней целую книгу, в которой собрал воспоминания всех ее друзей.

Сложную дорогу его души я рассказать не могу и не смею за это браться. Я хотела бы только наметить те простые этапы его пути, которые развертывались перед нашими глазами, то, что мы все видели и в меру собственных душевных сил понимали.

Илья Фондаминский был праведник.

Так говорят о нем все его хорошо знавшие. Не все одинаково, но в долгом о нем разговоре слово это мелькнет неминуемо.

Трудно думать, что вот среди нас, в нашей плохой и злой жизни жил человек, которого можно назвать таким именем. Жил нашей жизнью среднего русского интеллигента, не проповедовал, не учил, не юродствовал и был праведником. Достоевский, рассказывая о таком же праведнике, сделал его эпилептиком и даже назвал «идиотом». Это необходимо было, чтобы легче, убедительнее и приемлемее стало такое чудо – жизнь праведника среди нас.

В своей прекрасной статье о нем (Новый журнал, книга 18-я) Г. П. Федотов, называя И. Фондаминского праведником[380]380
  В своей прекрасной статье о нем (Новый журнал, книга 18-я) Г. П. Федотов, называя И. Фондаминского праведником… – Федотов Георгий Петрович (1886–1951) – философ, богослов; познакомился с Фондаминским в 1927 г. и при его поддержке основал журнал «Новый град». Тэффи цитирует статью «И. И. Фондаминский в эмиграции», опубликованную в 1948 г.


[Закрыть], делает странное замечание: «Правда, шансов на канонизацию у него, еврея и эсера, не много…»

Но разве апостолы и святые ранней зари христианства не были почти сплошь евреями? И разве не было среди канонизированных праведников людей с самым лютым звериным прошлым, пострашнее эсеровских речей Илюши Фондаминского?

Но в этих строках превосходной статьи Г. П. Федотова очень значительно, что такой вопрос, хотя бы с полуотрицательным ответом, мог быть поставлен.

О своей молодости Фондаминский говорил немного и всегда с усмешкой.

Чуть ли не с гимназической скамьи начал он выступать как партийный оратор, носил кличку Лассаля и Непобедимого[381]381
  …носил кличку Лассаля и Непобедимого. – Лассаль Фердинанд (1825–1864) – один из вождей и идеологов германского рабочего движения и социал-демократии середины XIX в., противник марксизма. Блестящий оратор, он пользовался огромной популярностью у рабочих и, выходя победителем в различных дискуссиях, заслужил кличку Непобедимого. Был убит на дуэли.


[Закрыть]. Говорил всегда пламенно и увлекательно, не столько убедительно, сколько убежденно. Красивый и приятный, он нравился. Происходил из состоятельной семьи и, конечно, все, что мог, отдавал на партию.

Я его в те времена не знала, а рассказать хочу только то, что сама видела. Встретились мы в эмиграции, а подружились только перед самой войной, уже после смерти его жены.

Многие ставили ему в упрек, что в привязанности его нет горячей любви, что он «тепленький» и любит всех одинаково, а каждому другу, естественно, хочется быть исключительным и единственным.

Он даже как-то сказал:

– Собственно говоря, не надо даже видеть своих друзей. Достаточно знать, что они существуют, и любить их и, если им плохо, спешить к ним на помощь.

Я никогда не упрекала его за тепленькую любовь. Ведь эта всемирная любовь, любовь жертвенная к человеку, а главное, мука за его страдания, это и был его тайный, подспудный огонек, пламени которого мы не видели, но тепло чувствовали. Это и есть идеальная христианская любовь, та самая, которая «не ищет своего» и которую с таким трудом воспитывают в себе монахи.

Как он жил среди нас?

Он очень увлекался своей работой – писал «Пути России»[382]382
  Он очень увлекался своей работой – писал «Пути России». – «Пути России» – серия историософских статей Фондаминского, опубликованных в журнале «Современные записки» (1920. № 2; 1921. № 4, 7; 1922. № 9, 12; 1923. № 14; 1924. № 18, 22; 1927. № 32; 1932. № 48–50; 1933. № 52; 1934. № 54; 1936. № 62; 1939. № 68; 1940. № 70).


[Закрыть]. Но и вся жизнь его, обращенная к людям, была очень деятельная. У него был необычайный организаторский талант. Думаю, что и развился у него этот талант от постоянного старания помочь людям, придумать для них какой-нибудь выход. Так он устроил ряд докладов, чтобы спасти «Современные записки»[383]383
  …устроил ряд докладов, чтобы спасти «Современные записки». – «Современные записки» – крупнейший и наиболее влиятельный журнал русской эмиграции; выходил в Париже в 1920-1940-е годы. Всего вышло 70 номеров. В журнале печатались художественные произведения, публицистические и литературно-критические статьи. В нем были напечатаны впервые многие произведения как классиков русской литературы XX в. (И. А. Бунин, И. С. Шмелев, Б. К. Зайцев, В. Ф. Ходасевич), так и молодых писателей, которые уже в наши дни обрели имя классиков (В. В. Набоков, Г. И. Газданов). Поскольку издание журнала требовало больших затрат, редакторы журнала искали способы его финансирования: устраивали благотворительные концерты, доклады и т. д.


[Закрыть]. Основал орден «рыцарей русской интеллигенции». Рыцари бегали, продавали билеты, создалось соревнование, и дело удалось великолепно.

Чтобы поддержать парижских поэтов, основал «Круг», члены которого должны были продавать книжку очередного поэта и на вырученные деньги печатать книжку следующего. Все было организовано умно и осторожно, самолюбие не было задето, каждый работал для себя и для других, и не чувствовалась рука благотворителя, которая все-таки создавала и направляла все дело.

Одному молодому поэту, недурно рисовавшему[384]384
  Одному молодому поэту, недурно рисовавшему… – Очевидно, имеется в виду Юрий Павлович Одарченко (1903–1960), поэт и художник-график.


[Закрыть], он посоветовал рисовать художественные открытки и взялся их продавать. Поэт был гордый, и просто денежная помощь его бы смутила, но продавать свои картинки – в этом не было ничего унизительного. Само собою разумеется, что почти все картинки покупал Илюша сам и дарил их только тем знакомым, у которых поэт никогда не бывал и увидеть их не мог.

Он устраивал лекции для молодежи по русской истории, по православной религии, помогал русскому театру.

Помню, какая-то труппа жаловалась ему на безвыходное положение. Предложили выгодную поездку, а денег на выезд не было. Илюша снял жемчуг с шеи своей жены:

– Вот сейчас же заложите и начинайте работать. Потом сосчитаемся.

Помощь его всегда была простая, какая-то «естественная», точно иначе и быть не могло.

Илюша искал чужое страдание. Он откликался на него спешно, точно боялся опоздать, точно некий голос звал его и торопил, и он на ходу отвечал:

– Я здесь.

Умер священник Е. Илюша лично совсем мало знал его, может быть, даже и совсем не знал, но услышал, что семье покойного очень тяжело, что будто бы хотят отнять у них квартиру и что вдова в отчаянии. Он сейчас же пошел к ним, и первые слова его были, как всегда, спешные и радостные:

– Ни о чем не беспокойтесь. За квартиру уже заплачено.

Сразу же стал своим, близким, водил детей в синема, помогал вдове устроить дела, и не отходил от них, и присматривал, пока не наладил им нормальную жизнь.

Одну женщину бросил муж. И ее Илюша очень мало знал. Ни в каком отношении она интереса не представляла. Но, услышав о ее отчаянии, он сейчас же под каким-то предлогом пошел к ней, стал всячески ее успокаивать и развлекать, водил на концерты и в конце концов убедил ее, что жизнь ее не кончена, что она всем нужна и дорога. И она пережила удар и вошла в жизнь.

Займы у Илюши было делом обычным. Одна постоянная его «клиентка» как-то жаловалась мне:

– Я ему говорю, что только до вторника, а он смеется: «Вы ведь никогда не отдаете». Раз уж ты святой, так и нечего высчитывать, отдаю или не отдаю.

– Да ведь он вовсе и не выдает себя за святого. Это вы его так пожаловали.

– Ну как так! Все кричат – святой, святой! Вот вам и святой, не лучше нас, грешных.

Несмотря на свое раздражение, деньги она, конечно, взяла и, конечно, не отдала.

Приключилась как-то с одним парижским журналистом большая неприятность – он растратил вверенную ему очень значительную по тем временам сумму. Назревал крупный скандал, а для журналиста совсем гибель. Уже кое-какие литературные дамы приготовились в благородном негодовании закрыть перед ним свои двери и не подавать руки. Илюша сказал:

– Все эти их руки, конечно, ерунда, а вот каково сейчас ему…

И он уладил все очень быстро и очень просто: внес целиком растраченные деньги, и на этом вся история и закончилась. И забыли о ней скоро и окончательно.

Илюша был красивый, но на внешность свою не обращал никакого внимания и даже сверх меры мало ею занимался, так что даже огорчал своих друзей.

– Илюша, голубчик, ради бога, побрейся. Смотри, ты созвал почтенных людей, это невежливо – выходить к ним в таком виде.

– Да? Неужели невежливо?

– Конечно. Они могут обидеться.

– Ну, в таком случае делать нечего. Побреюсь.

Одежда, еда, жилище – все это никакой роли в его жизни не играло.

Иногда он мечтал, что хорошо бы завести какую-нибудь добрую старую нянюшку, которая бы обо всем заботилась. Но я отлично понимала, что нянюшка нужна ему не для заботы и ухода за ним. Он все равно не брился бы, и не менял воротничка, и не приходил бы вовремя к обеду. Она нужна была для атмосферы любви, душевного уюта и нежности. И само собою разумеется, что не нянюшка бы о нем заботилась, а он о ней.

Как-то, уже перед самой войной, пришла к нему неизвестная молодая женщина, очень измученная, усталая и какая-то безнадежно несчастная. Он с умилением рассказывал, что она была такая вся разбитая, что когда он вышел на несколько минут к телефону, то, вернувшись, застал ее уже спящей. Она сбросила башмаки, прикорнула в уголок дивана и так мгновенно и заснула.

У нее было письмо к В. М. Зензинову[385]385
  …письмо к В. М. Зензинову… – Владимир Михайлович Зензинов (1880–1953) – член «Боевой организации эсеров», после революции – в эмиграции (Париж, Нью-Йорк).


[Закрыть], который жил тогда вместе с Илюшей. Кто-то попросил В. М. позаботиться об этой женщине, вдове известного большевика Р-ва, недавно скончавшегося на юге Франции[386]386
  …известного большевика Р-ва, недавно скончавшегося на юге Франции. – Имеется в виду Раскольников (наст. фам. Ильин) Федор Федорович (1892–1939) – член РСДРП с 1910 г., участник революции 1917 г.; с 1918 г. – зам. наркома по морским делам; в 1930–1938 гг. – полпред СССР в Эстонии, Дании, Болгарии; отозванный в Москву в 1938 г., опасаясь репрессий, выехал во Францию; опубликовал «Письмо Сталину» о репрессиях в СССР; умер в Ницце. Был объявлен врагом народа, впоследствии реабилитирован.


[Закрыть]. Владимир Михайлович и Илюша решили уговорить ее переехать к ним. Квартира была большой.

– Я вам наделаю хлопот, – волновалась Р-ва. – У меня скоро должен родиться ребенок. Куда же я вам с ребенком.

– Именно с ребенком вы нам и нужны, – убеждал ее Илюша. – Без ребенка мы вас и не хотим.

Она осталась у них.

Как-то я зашла к Илюше. Он открыл мне двери совсем растерянный.

– Я не знаю, что мне делать. Ребенок кричит, а Р-ва ушла по делам. Я ничего не умею с ребенком. Как быть?

Он чувствовал себя совсем виноватым, что не умел пеленать детей.

Кое-как вдвоем помогли потомку лютого большевика, сунули ему соску в рот.

– Какая удивительная судьба, – рассказывал Илюша. – Вот этот самый P-в, большевистский морской комиссар, производил обыск на пароходе, на котором я находился. Он меня отлично знал в лицо и, конечно, узнал, но отвел глаза. Пожалел, что ли? Спас от расстрела. И вот теперь его жена и ребенок приютились у меня.

У Илюши она быстро поправилась. Стала искать работу и, кажется, даже нашла. Вошла в жизнь. Когда к Парижу подходили немцы, Илюша отправил ее с ребенком куда-то на юг. Писал мне в Биарриц, чтобы я подбодряла ее письмами, но я сразу потеряла ее адрес, и наше знакомство кончилось. Куда она потом делась – неизвестно. Думаю, что Илюша дал ей какие-нибудь письма, наметил какую-нибудь нить жизни. В таком ужасе, в каком она пришла к нему, она, наверное, больше уже не оказалась.

Малые подвиги? Да.

Из малых кирпичиков строил Илюша высокую свою башню. Но вынуть один из таких кирпичиков, и будет горькой болью или даже черной смертью богаче жестокая наша земля.

– Что, Илюша, – говорила я ему, – все воскрешаете мертвых? Знаете, мне говорили, что по церковным правилам праведника можно канонизировать, только если удостоверены три совершенных им чуда. Самое великое чудо – это, конечно, воскрешение мертвых. А сколько мертвых душ вы воскресили? Хотите, сосчитаем? Я знаю много больше семи. Из них же первая… Я говорю не о тех мертвых, которые отпеты и зарыты на кладбище, а о тех, которые свидетельствуют Апокалипсис: «Ты носишь имя, будто жив, но ты мертв»[387]387
  «Ты носишь имя, будто жив, но ты мертв». – Апок. 3:1.


[Закрыть]. Вот эти мертвые души воскрешаете вы, Илюша.

Натура у Илюши была художественная. Он любил и глубоко понимал музыку, интересовался живописью и литературой. Много книг прочел по искусству. Любил поэтические прогулки. Часто со своим другом, полковником Л., ехал куда-нибудь недалеко от Парижа, вылезали на какой-нибудь станции и отправлялись бродить. Для ночевки выбирали место поглуше, рано утром мылись у колодца. И всегда и везде заходил он в церковь.

– Всегда в дом Божий. И всегда в доме этом вдыхаешь молитвенный воздух.

Он был искренне и глубоко религиозен. Постоянно ходил в церковь. Сказал как-то:

– Меня очень мучает, что я не могу причаститься.

– Отчего же вы, такой верующий, не креститесь?

– Я еще не готов. Еще не достоин. Но я сказал жене, что в одной могиле с ней не буду.

Может быть, он еще не хотел огорчать своих близких по крови. Когда долго и мучительно умирала его жена, одна из его приятельниц с усмешкой спросила:

– Ну что, Илюша, помогает тебе твой православный Бог?

– О да! – отвечал он радостно. – О да! Он мне помогает.

После смерти жены он служил панихиду по ней в православном храме.

Когда началось немецкое наступление, я, по совету Илюши, уехала в Биарриц.

Сам Илюша тоже скоро уехал.

Мне рассказывали его друзья, с которыми он проводил свое последнее лето где-то около По, о том душевном смятении, в котором он находился, не зная, как поступить. Его звали в Америку, и уже все было готово для его отъезда. Там были почти все друзья и единомышленники, весь тот культурный центр, к которому принадлежал Илюша. И там была возможность жить и работать. Но во Франции оставались те, которые уехать не смогли. Оставался лучший его друг, мать Мария, и многие тихие, невидные и безымянные, духовно с ним связанные. И ему было бы стыдно перед ними за то, что поберег себя. Нет, он уехать не мог. Перед ним уже обозначилась другая дорога.

И он вернулся в свой пустой жуткий дом. Вернулся ждать – да свершится.

Немецкую победу Илюша переживал очень тяжело. В. М. Зензинов уехал в Финляндию. В большой пустой квартире Илюша был один. Сидел в огромном полутемном кабинете, где даже днем всегда горела лампа.

Еще до моего отъезда он часто в каком-то истерическом исступлении говорил мне:

– Тэффи! Тэффи! Не падайте духом! Демократии победят. В конце концов они должны победить. Верьте мне.

У него была великолепная библиотека. Многие советовали ему до победы демократий раздать ценные книги спрятать их у арийских друзей. Он не слушал и не интересовался такими советами. За него было страшно. Совсем, совсем один в этой мрачной квартире, в каком-то остановившемся отчаянии.

– Илюша, надо уехать.

Вернувшись в Париж, он снова принялся за прерванную работу. Писал свои «Пути России». Но недолго.

Какой-то культурный немец заинтересовался его библиотекой. Пришел, посмотрел на книги, посоветовал Илюше их продать. Илюша объяснил, что книги ему нужны для его большой работы. Немец пожалел, что книги нужны, и ушел. А через несколько дней явился в отсутствие Илюши с солдатами и с заранее заготовленными ящиками, уложили и увезли всю его библиотеку. Он тогда не уехал и даже не скрылся, не ушел из дому. Покорно ждал.

Иногда входил в свой большой кабинет, смотрел на ободранные полки, на ограбленные шкапы, говорил растерянно:

– Как же я буду работать без книг?

Но печалился недолго.

– Как-то нехорошо, чтобы в распоряжении одного человека была такая масса книг. Ведь я преспокойно могу ходить в Национальную библиотеку.

Так он и сделал. И работы не прерывал. Писал свои «Пути России».

Как относились к нему окружающие?

Мне кажется, что вообще все были к нему очень требовательны. Если бы он не сразу и не от всей души откликнулся на какую-нибудь нужду, не занялся бы устройством какого-нибудь дела, то заинтересованные лица были бы не то что разочарованы, а прямо даже как бы шокированы таким поступком. В оценке его недалеко бы отошли от анекдотической «клиентки»:

– Уж раз ты святой, так нечего высчитывать.

Кое-кто высказывал сомнение в Илюшином уме. Это понятно.

Очень добрые люди часто считаются глупыми. Ведь умному полагается прежде всего твердо знать четыре правила арифметики и ясно понимать, что сложение и умножение ему на пользу, а вычитание и деление в убыток. А может ли умный действовать себе в убыток? Вот тут Илюша часто показывал себя в их глазах простачком.

Но, любя людей, Илюша не был слеп. Он хорошо видел. Все видел, все понимал и никого не осуждал.

После смерти своей жены он как-то сказал мне:

– Человек не должен показывать, что он несчастлив. Я иногда замечаю, что, встречаясь со мной на улице, некоторые переходят на другую сторону. Они боятся. Им неприятно видеть меня, потому что я несчастлив. Человек должен свое горе прятать.

И в другой раз с усмешкой рассказал, как было одно деловое собрание, на которое его совсем не позвали. Не нашли нужным, несмотря на то что дело касалось вплотную его интересов.

– Ведь они даже права не имели так поступить. Это все оттого, что я сейчас несчастлив, и они это знают и уже не считают меня за человека. Нет, верьте мне, горе свое надо от людей прятать. Нельзя быть несчастным.

После таких слов заподозрить Илюшу в наивности было бы трудно.

Когда я вернулась из Биаррица в Париж, Франция уже была занята немцами и началась крутая гитлеровская расправа.

Илюша уже был в лагере. До сих пор в моей записной книжке его адрес.

Он писал мне. Иногда в общем письме к матери Марии. Писал, что ему ничего не нужно, что он нашел людей, близких по духу, поет в церковном хоре и делает доклады.

Но мы знали, что он очень болен, почти не может есть, что на днях его увезут. (Страшное слово того времени «увезут».)

Последнее письмо мы читали с матерью Марией вместе.

«Пусть мои друзья обо мне не беспокоятся. Скажите всем, что мне очень хорошо. Я совсем счастлив. Никогда не думал, что столько радости в Боге».

Он уже успел принять христианство.

Читали и обе плакали. Не от жалости, а от какого-то горестного восторга, как бы слушая последние торжественные аккорды музыкального апофеоза.

– Из такого теста святые делаются, – прошептала мать Мария.

И я думала – как любил Илюша всякие собрания, диспуты, речи, доклады, ходил к младороссам, к монархистам, к эсерам, в кружок русских дворян и везде чувствовал себя среди друзей, потому что сам всех любил вот этой своей презренной, тепленькой любовью. И как часто в речах своих повторял он мысль о зажженных свечах. Этот образ неугасаемой веры всегда вдохновлял его. Он так искренне, по-детски был убежден, что надо только, чтобы все зажгли эти свечи и шли смело, и тогда рухнет железный занавес и с криками «осанна» встретит нас, воскрешая в любви, советская Россия.

И, слушая его, я всегда вспоминала рассказ одного старого польского писателя, как маленькая девочка слышала, что у ангела светятся глаза. Когда пьяный отец повез ее с похорон матери и на повороте в лесу даже не заметил, что вывалил ее в снег, она поднялась и хотела заплакать от страха, но увидела, как медленно приближаются к ней две светящиеся точки. «Ангел!» – засмеялась она и протянула волку ручку. Конечно, волк загрыз ее, но дело не в этом. Все дело в том моменте, когда человек в последнем средоточии своей жизни протягивает руки навстречу ангелу.

Там, в немецком застенке, Илюша, наверное, зажег бессмертные свечи свои и вышел навстречу ангелу и протянул ему руки.

Конец Илюши Фондаминского покрыт тайной. Следы потеряны. Прошел слух, будто ему удалось пробраться в Россию, что даже кто-то слышал оттуда его голос по радио. Но это уже легенды. Никто ничего не знает, и никто не хочет простой, злой правды.

Утешаем друг друга легендою, хотя правда его выше нашей утекающей фантазии. Жил праведником и принял мученическую смерть добровольно и радостно.

Мой друг Борис Пантелеймонов[388]388
  Впервые: Новое русское слово. 1950. № 14044. 8 октября.
  Пантелеймонов Борис Григорьевич (1888–1950) – крупный ученый-химик; будучи главой советской делегации на международном научном конгрессе в Германии в 1925 г., стал невозвращенцем; уехал по контракту в Палестину; в конце 1930-х годов переехал в Париж, открыл свою лабораторию, сблизился с писателями (еще до приезда состоял в переписке с А. Ремизовым). После войны стал писать прозу и выпустил одну за другой три книги повестей и рассказов: «Зеленый шум» (1947), «Звериный знак» (1948), «Золотое число» (1949); посмертно вышел составленный им самим сборник «Последняя книга» (1952). Тэффи и И. А. Бунин всячески поддерживали «молодого» автора советами и даже редактировали некоторые его произведения перед сдачей в печать.
  Творчество нового писателя критика приняла доброжелательно. Ремизов посвятил Пантелеймонову главу «Стекольщик» в своей книге «Мышкина дудочка» (1953).


[Закрыть]

Недолгая была его литературная жизнь. Всего четыре года.

Четыре года тому назад сказал мне по телефону незнакомый голос:

– Разрешите зайти к вам поговорить по литературному делу. Моя фамилия Пантелеймонов.

Я что-то уже слышала о нем. Сговорились.

Пришел высокий элегантный господин лет сорока пяти, с тщательно причесанными серебряными волосами. Красивое тонкое лицо, губы сжаты, синие глаза внимательны и серьезны.

У нас, писателей, глаз острый. Я сразу поняла – англичанин.

– Я Пантелеймонов, – сказал англичанин.

Оказался коренной русский, сибиряк, 58 лет, ученый-химик, профессор, автор многих химических открытий и работ.

Задумал издать литературный «Русский сборник». Редактируют И. А. Бунин и Г. Адамович. Попросил у меня рассказ. Решился и сам «попробовать перо».

Пригласил к себе в гости.

– Я ведь женат. Пять лет. Можно сказать, молодожен[389]389
  – Я ведь женат. Пять лет. Можно сказать, молодожен. – В 1941 г. Пантелеймонов женился на Тамаре Ивановне Кристин (1900–1979), художнице и скульпторе, приехавшей в Париж в середине 1920-х годов из Эстонии. Она рисовала в основном танцы, и ее иллюстрации печатались во многих парижских журналах и газетах 1930-х годов. После смерти мужа несколько лет работала техническим сотрудником ООН в Женеве. Умерла в Париже и похоронена рядом с Б. Пантелеймоновым на русском кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа.


[Закрыть].

– Это уже не первая жена?

Он скромно опустил глаза:

– Нет. Всего третья.

На первом рассказе Пантелеймонова очень отличала его долгая дружба с Ремизовым. Ничего того, что потом так пленяло в творчестве Пантелеймонова, еще выявлено не было. И вообще, это был скорее фантастический фельетон, а не художественная беллетристика.

Рукопись сдали в набор.

И вдруг автор зовет меня к телефону. Говорит смущенно:

– А я вчера написал другой рассказ. Можно вам его прислать?

Новый рассказ оказался очаровательным, настоящим пантелеймоновским, своеобразным, ярким. Это был тот самый «Дядя Володя»[390]390
  Это был тот самый «Дядя Володя»… – Имеется в виду рассказ «Святый Владимир», первый из цикла «Приключения дяди Володи», напечатанного потом в сборниках «Зеленый шум» и «Звериный знак». Рассказ «Святый Владимир» был впервые опубликован в «Русском сборнике» (Париж, 1946).


[Закрыть], который так покорил сердца читателей и сразу создал славу новому автору.

Я сейчас же переслала рассказ Бунину, прося его выкинуть первый и заменить его «Дядей Володей». Бунин одобрил мое мнение.

Автор пришел благодарить, и с этого началась наша дружба.

В те времена, которые сейчас кажутся очень далекими, – а ведь всего четыре года назад, – я была еще почти здорова и у меня собирались по четвергам милые и интересные люди. Появление Пантелеймонова произвело сенсацию.

– Кто этот высокий господин с внешностью английского лорда?

Его как-то сразу все полюбили. Нравилась его внешность, нравилось его внимательное, ласковое отношение к людям. Это ласковое отношение часто переходило в восторженную влюбленность.

– Что за душа у этого человека! – охал он о каком-нибудь типе, в котором вообще трудно было предположить душу.

Выяснилось, что эта необычайная душа просто приходила выпросить денег взаймы. А когда человек просит денег, он часто говорит в высоких тонах. Что-нибудь о человечестве, о служении святому искусству и о пении соловья.

Все равно. Пантелеймонов радостно любил и такого, и всякого, и вообще – человека.

Литература как-то ошеломила Пантелеймонова. Он ушел в нее с головой, забросил свою большую химическую лабораторию. За четыре года выпустил три книги и приготовил четвертую. И уже задень до смерти нацарапал еле понятными буквами начало нового рассказа.

Литературный вкус у него был изумительный. Когда мы вместе жили в Русском Доме в Жуан-ле-Пен (там же был и Бунин), Пантелеймонов привез с собой несколько новых книг советских авторов, среди них талантливого Паустовского и «Василия Теркина» Твардовского. На полях этих книг Пантелеймонов делал пометки и подчеркивал понравившиеся ему места. Я указала Бунину на эти пометки. Как удивительно тонко отмечает он каждую талантливую строчку!

– Да, да, – сказал Бунин. – Я уже обратил внимание. Он действительно замечательно тонко понимает.

Бунин любил Пантелеймонова. Добродушно над ним подшучивал.

Пантелеймонов каждую новую свою вещь всегда переписывал в двух экземплярах. Один посылал Бунину, другой – мне.

Бунин писал иногда на полях рукописей: «Что за косноязычие!»

Пантелеймонов и смеялся, и огорчался:

– Вон как ругается!

Я успокаивала взволнованного автора:

– Бунин классик. Нарушение законных форм для него кощунство.

Пантелеймонов отстаивал свои новые формы. Слушался только того, что дается долгим опытом: избегать длиннот, некрасивых аллитераций, лишних слов, вообще – технической стороны литературной работы. Но свое главное отстаивал и хранил свято. Да именно это его главное я и ценила больше всего.

Видались мы с ним часто. Иногда собирались и у него.

– Какая у него может быть жена?

У нас, писателей, догадка острая:

– Наверное, жена высокая, авторитетная.

Оказалось, маленькая, кудрявая, пушистая, похожа на школьницу. При этом очень талантливая скульпторша.

– Он упрямый, – жаловалась она на мужа. – Я его даже раз била кулаком по плечу. А он и не заметил.

И показала свой сжатый кулак, крошечный, десятилетний.

Он упивался литературой, но в подсознательном своем еще продолжал быть химиком. Иногда ночью вскакивал полусонный, кричал жене:

– Скорее карандаш! Записать новую формулу.

Но химия отходила от него все дальше и дальше.

Являлись деловые люди, говорили о серьезных контрактах на его новые открытия. Он любезно улыбался, но думал при этом не о барышах, а о третьем эпизоде «Дяди Володи».

При своей английской внешности это была самая безудержная русская натура. Если пить, так уж до бесчувствия, полюбить – так уж жениться, потому что и любил всегда с разбегом на вечность. Наука, химия, открытия – и это все было пламенно, в каком-то поэтическом восторге.

Другом он был тоже пламенным. Защищал своих друзей, берег их. Бунина обожал и умилялся над ним, открывая в нем черты, совсем для нашего знаменитого писателя не характерные.

– Иван Алексеевич если иногда и говорит грубо, то это только потому, что скрывает свою чуткую нежность.

Бунинскую речь, острую, меткую и смелую, он превращал любовью своей в тихую лесную фиалку. И умилялся до слез.

Во время моей продолжительной и тяжелой болезни приходил часто, сидел в ногах и вздыхал.

– И охота вам жалеть издыхающую Ягу? – удивлялась я.

Но он очень жалел.

А талант его все рос и креп. Его маленький рассказ «Родная дорога»[391]391
  Его маленький рассказ «Родная дорога»… – Рассказ «Родная дорога» вошел в сб. «Зеленый шум».


[Закрыть] меня, внимательно следившую за каждой его строчкой, даже удивил. А Бунин сказал автору:

– Не стоит писать такие вещи. Кто их оценит по-настоящему? Многие ли?

Мы любили собираться втроем. Бунин, он и я[392]392
  Мы любили собираться втроем. Бунин, он и я. – 24 июля 1950 г. Тэффи писала А. Седых: «Ив. Алекс, довольно плох. Хуже всех из нашего трио (мы когда-то вместе собирались в дни далекой юности, три года тому назад), хуже всех бедный Пантелеймонов». 7 сентября 1950 г. она писала опять: «Года два тому назад мы часто объединялись втроем – Бунин, Пант. и я. Было всегда интересно. Бунин любит Пант.».


[Закрыть]. Было хорошо. Бунин подшучивал над «молодым автором». Тот весь лучился от радости этого общения. Да, было хорошо. Они оба называли меня сестрицей…

Вышла его первая книга. «Зеленый шум». Книга – моя крестница. Печать приняла ее исключительно хорошо. Кое-кто из наших «молодых» писателей, печатавшихся не менее двадцати лет, очень обиделся на восторженные отзывы, на профессоров, отметивших язык Пантелеймонова, на мою хвалебную статью[393]393
  Кое-кто… обиделся на… мою хвалебную статью. – Имеется в виду рецензия: Зеленый шум // Новоселье. 1948. № 37/38. С. 138–142.


[Закрыть]. Что это за «трехнедельный удалец»? Обидно.

Пантелеймонов чувствовал это немилое отношение, но по простоте душевной не понимал его, а когда ему объяснили – не мог поверить. И по-прежнему умилялся и давал деньги взаймы. Вышел даже занятный анекдот.

Пришел один вдохновенный человек и деловито сказал, что ему до зарезу нужны шесть тысяч. Ровно шесть. Пантелеймонов поспешно дал чек, а когда тот ушел, вдруг вспомнил, что денег уже давно нет. Не было их и дома. Кинулся к кому-то, занял и внес в банк, чтобы покрыть выданный чек.

– Но ведь это такая изумительная детская душа! Не мог же я ему отказать или долго раздумывать?

Были и серьезные просьбы, на которые он широко отвечал, и расписки, конечно, «брать было неловко».

Говорил смеясь:

– Все равно хоронить будут на общественный счет.

В литературных своих работах он кидался на разные темы, иногда писал и статьи. Но я усиленно гнала его в лес, в тайгу, в урман.

– Там вы даете то, чего другие дать не могут.

Читал он тоже много, запоем. Старался насытиться быстро, с разбега всем тем, что мы впитывали в себя долгие годы, в течение тридцати, сорока, пятидесяти лет.

До сих пор почти не знал Библии. Читал ее вскользь по-английски. Когда прочел мой русский экземпляр – был потрясен.

– Что ж, дорогой мой, – сказал Бунин, – Библия – это всем известный источник. Из него черпали писатели всего мира.

Перечитывал старых писателей – Тургенева, Гончарова, Григоровича, Слепцова. И у каждого отмечал поразившие или просто понравившиеся места.

Уходил все дальше, все глубже. За три года выпустил три книги. Вторую посвятил мне, но я просила посвящение снять, потому что после такой «взятки» не могла бы свободно о нем писать. Подготовил к печати и четвертую книгу. Прошел за эти четыре года огромный путь.

Меня часто удивляло, почему он так поздно, так случайно начал писать. Как мог он не почувствовать в себе писателя столько лет?

В доме у него бывали молодые люди. Они рассказывали, как работали с Пантелеймоновым во французской Резистанс[394]394
  Они рассказывали, как работали с Пантелеймоновым во французской Резистанс. — Резистанс (фр. Resistance) – Сопротивление. Пантелеймонов, как и многие русские эмигранты, во время немецкой оккупации Франции участвовал в движении Сопротивления.


[Закрыть]. Спали на полу вповалку у него в кабинете по двенадцать человек.

– Чудесное было время, – говорил он. – Тайно ночью, почти впотьмах, приготовлял у себя в лаборатории взрывчатые вещества. Молодые сотрудники уносили их потом потихоньку в маки[395]395
  Молодые сотрудники уносили их потом потихоньку в маки. – Маки (фр. maquis – заросли, чаща) – этим словом называли французских партизан, отряды которых стали возникать в 1943 г., поскольку партизаны скрывались главным образом в густых зарослях кустарника – как на юге Франции, так и в горах.


[Закрыть]. Нет, не было страшно. Было интересно.

У него было много незнакомых друзей-читателей. Он вел огромную переписку. Ему писали профессора, и светские дамы, и смотритель вулканов с каких-то диких островов, и доктор Ди-Пи, и чиновник трансатлантического парохода, и все письма были ласковые и благодарные.

Его маленькая жена любила и понимала литературу. И у нее было художественное чутье. Как-то она написала мне из Швейцарии о Женевском озере: «Вода в нем такая светлая, что белые чайки кажутся темными».

Я показала ему.

– Смотрите, как хорошо!

– Только не надо ей говорить. А то зазнается, и мне житья не будет.

Когда-то в ранней молодости был с ним неприятный случай. Взрыв в лаборатории. Ему ранило осколком шею. Профессор Плетнев, зашивая рану, сказал:

– Следите за левой гландой. Она когда-нибудь может причинить вам большие неприятности.

И он оказался прав. Гланда дала злокачественную опухоль. Опухоль оперировали, но спасти больного уже не могли.

В последний год жизни он поднял к небу свои синие глаза:

– Сестрица, вы молитесь когда-нибудь? – спросил он меня.

Ему очень хотелось писать, и не было сил. Как-то держал в руках ветку черной смородины, мял душистые листочки.

– Вот эта ветка – это уже большой рассказ. Целая повесть во всю жизнь. И нету сил.

На Пасху мы были вместе в доме отдыха в Нуази-ле-Гран. Он почти все время лежал, а когда садился – низко опускал голову на сложенные руки.

В Нуази чудесная маленькая церковка. Я как-то была у всенощной. Вижу – многие обернулись к двери. Смотрю – он. Пришел. Стоял прямо. Он был выше всех. Стоял прямо, вытянувшись. Высоко поднял голову. Смотрел широко раскрытыми глазами куда-то высоко над алтарем. Словно говорил:

– Вот позвали меня, и я пришел. И дам ответ.

Потом подошел ко мне.

– Я хочу исповедоваться.

Причащались вместе.

– Пойдем к чаше, сестрица. Причастимся с одной ложечки.

И вот теперь он умер.

Последние дни были каким-то хаосом страдания. Он еле мог шептать. Часто был в полузабытьи.

Ночью очнулся. Сполз с низкого дивана на пол, на подушку, на которой у его постели сидела жена. Ласково поцеловал ей руку.

– Зажги лампадку, – попросил он.

– Лампадка горит все время.

– Нет, поставь ее сюда, к нам.

Она поставила.

– Икону тоже. Поставь к нам сюда.

Он тихо положил руку на голову своей маленькой жены. Подержал так.

– Я думаю, что я умираю.

И закрыл глаза.