Текст книги "Моя летопись"
Автор книги: Надежда Тэффи
Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 24 (всего у книги 26 страниц)
Кузмин[337]337
Впервые – в кн.: Творчество Н. А. Тэффи и русский литературный процесс первой половины XX века. М., 1999 (публ. Е. М. Трубиловой). В воспоминания вошли материалы более раннего очерка Тэффи «Река времен» (1936).
[Закрыть]
Первое, что поражало в Кузмине, это странное несоответствие между его головой, фигурой и манерами.
Большая ассирийская голова с огромными древними глазами, прожившими многие века в мраморе музейного саркофага, и маленькое, худенькое, щупленькое тельце, с трудом эту ассирийскую голову носящее, и ко всему этому какая-то «жантильность»[338]338
Жантильность (от фр. gentil – милый, любезный) – жеманность, кокетливость.
[Закрыть] в позе и жестах, отставленный мизинчик не особенно выхоленной сухонькой ручки, держащей, как редкостный цветок, чайную чашку.
Прическа вычурная – старательные начесы на височки жиденьких волос, какие-то плоские крендельки – все придумано, обдумано и тщательно отделано. Губы слегка подкрашены, щеки откровенно нарумянены.
Его можно было без стеснения разглядывать, просто как какое-то произведение чьей-то выдумки. Было сознание, что все это для того и сделано, чтобы люди смотрели, любовались и удивлялись. Иначе какой смысл был бы в таком рукоделии?
И представьте себе, что все это вместе взятое было очаровательно.
Конечно, немножко удивляли эти нечеловеческие глаза. Они были особенно некстати, когда он пел свои легкомысленные, легковесные и жеманные стихи-бержеретки[339]339
Бержеретки (от фр. bergerette – пастушка, пастушеская песенка) – пастораль.
[Закрыть], слегка шепелявя и заикаясь.
Любовь не знает жалости,
Любовь так зла.
Ах, из-за всякой малости
Пронзает стрела.
Казалось, что этим ассирийским глазам неловко, что при них поют «такое».
Ах, можно ль у Венерина колодца
Стрелой любви, стрелой любви не уколоться.
Маленькие руки перебирают клавиши, манерно изгибается худенькое тело. Глаза целомудренно опущены. Да, конечно, им неловко. Немножко стыдно…
Любовь нам ставит сети
Из тонких шелков.
Любовники, как дети,
Ищут оков.
– Когда же это дети ищут оков? Странно.
Но это никого не удивляет, потому что это прелестно. Это ново. Это необычайно. Разве когда-нибудь где-нибудь было что-нибудь подобное – вот такое сочетание, нелепое, художественно противоречивое и вместе с тем очаровательное.
Если бы создавать это явление (иначе не назовешь) обдуманно и со смыслом, то для такой ассирийской головы нужно было бы слепить сухое, но сильное тело с длинными, под прямым углом остро согнутыми в коленях ногами и у ног этих положить крутогривого оскаленного льва или даже лучше – двух львов, носами друг к другу, завитыми хвостами врозь.
Не помню. Что-то про пыль сандалий… Это для ассирийских глаз подходило. Через горечь рабского унижения они могли бы пройти, а вот через бержеретки – только опустив ресницы.
О Кузмине говорили, что он когда-то был «весь в русских настроениях», носил косоворотку и писал патриотически-русские стихи. Но стихов этих в нашем кругу никто не видал. Его салонная карьера началась с Венерина колодца и сразу была принята и прославлена нашими эстетами.
Серьезные музыканты хвалили его музыку. Улыбались, покачивали головами.
– Это, конечно, пустячки, но так очаровательно!
Вы так близки мне, так родны,
Что будто вы и не любимы,
Должно быть, так же холодны
В раю друг к другу серафимы.
А ваша синяя тетрадь
С стихами – было все так ново.
И понял я, что вот – страдать
И значит полюбить другого.
Потом, когда мы ближе познакомились и я уже привыкла к разнобою в его личности, я уже могла просто интересно с ним разговаривать, а вначале я так прилежно его рассматривала, что даже теряла нить разговора.
Иногда он приходил ко мне со своей нотной тетрадью. В ней были записи его музыки. «Хождение по мукам Богородицы». Играл он тоже немного заикаясь, как и читал стихи. И к этому привыкла, и это стало очаровательно.
Как-то он вскользь сказал, что любит мои стихи.
– Некоторые…
Я даже в «некоторые» не поверила. Подумала: «Вот как он сегодня мило любезен».
Но вот раз, сидя у рояля, он начал вполголоса напевать. Слышу как будто что-то знакомое и не знаю что.
– Что это такое?
Он удивленно поднял брови и продолжал напевать-бормотать, аккомпанируя себе одной рукой. Слышу:
И если о любви она поет – взгляните,
Как губы у нee бледнеют и дрожат.
Должно быть, там у них, на островах Таити,
Любовь считается смертельный яд.
«Быть не может! Да ведь это мое! Значит, действительно стихи ему понравились».
Это было коротенькое стихотворение, посвященное Каза-Розе:
Быть может, родина ее на островах Таити,
Быть может, ей всегда всего пятнадцать лет…
Вот почему надет витой из тонкой нити
На смуглой ножке золотой браслет.
Мне было приятно. Я не честолюбива, и я скорее удивлялась, чем чувствовала себя польщенной, но удивление это было приятное.
О Кузмине говорили, что он кривляется, ломается, жеманничает.
В начале салонной его карьеры можно было подумать, что ломается он, вероятно, просто от смущения. Но потом, так как манера его не изменилась, уже стало ясно, что это не смущение, а манера обдуманная, которая так ясно всеми одобряется, что исправлять ее было бы непрактично. Но заикался и шепелявил он уже вполне искренне. Между прочим, тогда многие из наших поэтов были косноязычными. Это очень ярко выяснилось, когда Федор Сологуб пригласил их участвовать в представлении его пьесы. Удивительно, какая оказалась у всех каша во рту. Так, Сергей Городецкий ни за что не мог выговорить слова «волшебный». Он отчетливо говорил «ворфебный».
Кузмин никогда не бывал один. У него была своя свита – все начинающие поэты, молодые, почти мальчики, целая беспокойная стайка, и все, или почти все, почему-то Юрочки. Были между ними и такие, которые стихов пока что еще не писали, но во всем остальном были совсем определенные поэты. Немножко жеманились, немножко картавили, и все обожали Оскара Уайльда. Не все, конечно, читали его произведения, но зато все твердо знали, что он был влюблен в молодого лорда Дугласа. В нашем кругу лордов не было, но они были, завитые, томные, кружевные и болезненно-бледные, в мечтах и стихах у Юрочек.
Приблизительно в это же время появился талантливый мужичок Клюев[341]341
Клюев Николай Алексеевич (1884–1937) – поэт; после выхода первой книги стихов «Сосен перезвон» (1912) стал «своим» в столичных литературных кругах, и вскоре вокруг него образовалось ядро «поэтов из народа» – А. Ширяевец, С. Есенин, С. Клычков. Впоследствии приветствовал Октябрьскую революцию. Однако к началу 1930-х годов, разочаровавшись в постреволюционной России, Клюев в своих произведениях выступал против советской власти. В 1934 г. он был арестовал и в октябре 1937 г. расстрелян.
[Закрыть]. Он был уже немолодой и очень некрасивый. Стихи писал «русские». Писал, как баба оплакивала сыночка, обнимала березку причитаючи, называла березку Ванюшкой.
Меня очень удивило следующее открытие: как-то на каком-то благотворительном вечере мне пришлось читать вместе с Клюевым. Распорядитель спросил меня:
– Вы какое освещение предпочитаете?
– Безразлично, – отвечала я. – Пусть только будет хорошо освещена книга, по которой я читаю.
Он покачал головой.
– Вон, смотрите пожалуйста, а еще дама. А вот перед вами читал Клюев, так тот приехал за полчаса до начала вечера и с зеркальцем репетировал освещение. Мне, говорит, больше идет, когда свет снизу, как на сцене, а у вас лампы только сверху. Я не хочу, чтобы вы меня уродовали. Это недопустимо. Очень волновался, сердился, хотел отказаться читать.
Как все это удивительно! Никак нельзя было подумать, что этот мужичок такой эстет и кокет. Вот какие завелись у нас самовлюбленные нарциссы.
Потом пригляделась к нему. Да. Губы подмазаны и подрумянены щеки. А ведь совсем свеженький мужичок, прямо из деревни, и притом немолодой и некрасивый.
Он привез с собой Есенина.
На наших сологубовских собраниях Есенин показывался редко. А на те большие вечера, где поэты ходили в кофтах и густо ругались с эстрады, парируя ругань публики, на те вечера я не ходила. Я всегда боялась пьяных. Никогда не забуду пьяного, мокрого Хлебникова[342]342
Хлебников Велимир (наст, имя Виктор Владимирович; 1885–1922) – поэт, прозаик, драматург; один из основателей русского футуризма.
[Закрыть], мычавшего что-то почти коровье. Про него написал какой-то критик: «У Хлебникова есть уважение к корням».
Несмотря на уважение к корням, Хлебников напечатал какие-то слова, даже целые фразы, составленные из звуков собственного сочинения. Фразы эти можно было читать слева направо и обратно, и они выходили одинаковыми.
Я выразила свое недоумение печатно.
Мне ответил хлебниковский критик с негодованием:
– Как же вы не понимаете? Ведь это – перевертень. Можете читать в обе стороны. Это гениально.
В детстве мы интересовались такими перевертнями. Писали: «А роза упала на лапу Азора». Или: «Уведи у вора корову и деву». Нас забавляло, что в обе стороны смысл выходил одинаковый. А у Хлебникова ни в ту ни в другую сторону никакого смысла не получалось, потому что фразы составлялись из несуществующих слов.
Но раз человек уважает корни, так и нечего к нему придираться. Хоть что-нибудь на белом свете уважает этот человек! Это с его стороны очень почтенно.
У Сологуба эта компания – Бурлюки[343]343
…Бурлюки… – Имеются в виду Бурлюк Давид Давидович (1882–1967) – живописец и литератор, его сестра Людмила (1886–1968), брат Владимир (1886–1917) – оба живописцы, и брат Николай (1890–1920) – поэт.
[Закрыть], Маяковский, Хлебников – не бывала. В «Бродячей собаке» я их тоже не видала. Они не подходили к стилю. Там танцевала Карсавина, танцевала свою знаменитую полечку Олечка Судейкина[344]344
В «Бродячей собаке»… танцевала Карсавина, танцевала свою знаменитую полечку Олечка Судейкина… – Кабачок, или подвал, «Бродячая собака» открылся в ночь под новый, 1912 год и немедленно стал излюбленным местом встреч петербургских поэтов, художников, артистов и околоартистической богемы. Карсавина Тамара Платоновна (1885–1978) – русская артистка балета; в 1902–1918 гг. танцевала в Мариинском театре, в 1909–1929 гг. выступала в Русских сезонах и в труппе Русский балет С. П. Дягилева (главные партии в постановках М. М. Фокина); в 1930–1955 гг. – вице-президент Королевской академии танца в Лондоне. Судейкина Ольга Афанасьевна (урожд. Глебова; 1885–1945) – актриса Театра им. Вс. Мейерхольда, жена художника С. Судейкина, подруга А. Ахматовой, посвятившей ей стихотворения «Голос памяти» (1913) и «Пророчишь, горькая, и руки уронила» (1921). В 1924 г. эмигрировала.
[Закрыть], там чаровал Кузмин.
Кузмин пел без голоса, заикался в словах и заикался пальцами на клавишах.
Дитя, не тянися весною за розой,
Розу и летом сорвешь.
Ранней весною срывают фиалки.
Летом фиалок уж ты не найдешь.
Теперь твои губы – что сок земляники,
Щеки – что розы Глуар де Дижон.
Теперь твои кудри – что шелк золотистый,
Твои поцелуи – что липовый мед.
Дитя, торопись, торопись,
Помни, что летом фиалок уж нет.
Я знала, кто вдохновил его на эти стихи. Я видела его в «Бродячей собаке». Дитя было розовое, белокурое, золотистое, в гусарском мундире. Фамилия его была Князев. Он тоже был поэтом и даже выпустил книжку стихов. Но он не послушался предостережений Кузмина, он потянулся за розой – влюбился в Олечку Судейкину. Олечка отнеслась к его чувству легкомысленно, и молодой поэт застрелился.
«Помни, что летом фиалок уж нет».
Он был очень красив. Судейкин (тоже Юрочка)[345]345
Судейкин (тоже Юрочка)… – Вероятно, имеется в виду Судейкин Сергей Юрьевич (1882–1946), сценограф. Выставлялся в Салоне Дягилева, на выставке «Голубая роза» (1907), в Союзе художников (1909) и др. Писал декорации к различным постановкам, в том числе и к «Забаве дев» М. Кузмина. О нем упоминается в «Гимне „Бродячей собаке“», написанном в 1912 г. М. Кузминым.
[Закрыть] рисовал его в виде ангела.
Юрочки читали в «Бродячей собаке» свои стихи. Из них впоследствии выдвинулись прославленные поэты – Георгий Адамович[346]346
Адамович Георгий Викторович (1892–1972) – поэт, эссеист, литературный критик; после революции – в эмиграции.
[Закрыть], Георгий Иванов.
Самый близкий Кузмину Юрочка был Юрочкой в квадрате – Юрий Юркун[347]347
Самый близкий Кузмину Юрочка был Юрочкой в квадрате – Юрий Юркун. – Юркун Юрий Иванович (1895–1938) – писатель; после революции Кузмин и Юркун жили несколько лет в одной коммунальной квартире на Бассейной улице в Петрограде.
[Закрыть]. Не знаю, писал ли он что-нибудь, но поэтом считался.
Георгий Иванов приходил в «Бродячую собаку» еще в кадетском мундирчике и казался совсем маленьким мальчиком.
В окружении Кузмина вращался его родственник Ауслендер[348]348
В окружении Кузмина вращался его родственник Ауслендер… – Ауслендер Сергей Абрамович (1886–1943) – прозаик, драматург, критик. Его мать была сестрой М. Кузмина. Во время Гражданской войны некоторое время воевал в войсках Колчака. Писал исторические повести для юношества. В 1937 г. был арестован, умер в заключении.
[Закрыть], худенький малокровный мальчик с огромным лбом, писал много рассказов, не особенно хороших. Носил гимназическую блузу, но без кушака. Увидя этот странный туалет, один из не посвященных в литературную жизнь спросил у меня:
– А этот что? должно быть, тоже гениальный?
– Нет, он полугений.
– Это что же значит?
– Один умный человек сказал, что гений – это талант плюс напряженная работа. Так вот, половина гения в нем есть. Есть напряженная работа.
Кузмин был признан, и не только признан – он был любим. У него не было литературных врагов.
– Теперь в моде слово «очаровательный», – говорил Федор Сологуб. – Вот про Кузмина все говорят «очаровательный».
Федор Сологуб, как ни странно, подпал под некоторое влияние Кузмина. Он неожиданно стал тоже сочинять бержеретки. Помню его песенку о пастушке, которая купалась, стала тонуть и звать на помощь. Спасать прибежал пастушок.
Младой младу влечет на мель.
Бержеретке придан русский стиль, которого у Кузмина не было.
Страх гонит стыд, стыд гонит страх,
Пастушка вопиет в слезах:
«Забудь, что видел ты».
Такова была бержеретка Сологуба, навеянная песенками Кузмина. До этого Сологуб бержереток не писал.
Начал сочинять бержеретки и молодой поэт П. Потемкин[349]349
…молодой поэт П. Потемкин. – Потемкин Петр Петрович (1886–1926) – поэт, драматург, прозаик. Печатался в «Аполлоне», «Русском слове», «Сатириконе», «Новом Сатириконе». После революции – в эмиграции.
[Закрыть].
У ручейка, где незабудочки,
Амур, шалун, пять летних дней
Учил меня играть на дудочке,
И я нашла отраду в ней,
В его прелестной будочке,
В его чудесной дудочке,
У ручейка, где незабудочки.
Настроение царило грациозное и шаловливое. Версаль.
Кузмин бывал у меня редко. Приходил не в приемный день, один или с нашим общим другом Д. Щ-вым. Подарил мне альбом «Версаль». Подарок этот очень меня удивил. Я тогда увлекалась черным Востоком – Ассирией, Халдеей, писала пьесу о царице Шамурамат[350]350
…писала пьесу о царице Шамурамат… – Имеется в виду пьеса «Полдень Дзохары. Легенда Вавилона», вошедшая в кн. «Семь огней» (СПб., 1910), – была посвящена Ф. Сологубу.
[Закрыть], так небесно-чисто полюбившей труп царевича Арея из вражеского племени Урарту, что боги обратили ее в голубя, и, умирая, она улетела со стаей серебряных птиц. Ну при чем тут жеманный Версаль? Моих друзей тоже очень удивил такой подарок.
В дни революции я его не видала.
О его настроениях узнала уже в эмиграции, куда дошло его предсмертное стихотворение. Оно как-то попало к Зинаиде Гиппиус, она мне его и передала.
Преддверие смерти не было у Кузмина похожим на его версальские напевы.
Декабрь морозит в небе розовом[351]351
«Декабрь морозит в небе розовом…» – Тэффи цитирует с некоторыми неточностями стихотворение Кузмина, датированное 8 декабря 1920 г., – впервые опубликовано в статье З. Гиппиус «Опять о ней» (Общее дело. 1921. 20 ноября).
[Закрыть],
Нетопленый темнеет дом,
И мы, как Меншиков в Березове,
Читаем Библию и ждем.
И ждем чего? Самим известно ли:
Какой спасительной руки?
Уж вспухнувшие пальцы треснули
И развалились башмаки.
Пошли нам крепкое терпение,
И твердый дух, и легкий сон,
И милых книг святое чтение,
И неизменный небосклон.
Но если в небе ангел склонится
И скажет – это навсегда,
Пускай померкнет беззаконница —
Меня водившая звезда.
Но только в ссылке, только в ссылке мы,
О, бедная моя любовь.
Струями нежными и пылкими
Родная согревает кровь.
Окрашивает щеки розово —
Но холоден минутный дом.
И мы, как Меншиков в Березове,
Читаем Библию и ждем.
Игорь Северянин[352]352
Впервые: Творчество Н. А. Тэффи и русский литературный процесс первой половины XX века (в сокращ., публ. Е. Трубиловой). Печатается по рукописи, хранящейся в РГАЛИ.
[Закрыть]
Он появился у меня как поклонник моей сестры поэтессы Мирры Лохвицкой, которую он никогда в жизни не видел, но всю жизнь любил.
Ну, про Мирру этого нельзя было сказать. Ее талант был отмечен тремя Пушкинскими премиями, четвертая – посмертная. Да и век ее был недолгий – она умерла тридцати четырех лет. Игорь Северянин посвятил ей много стихотворений и часто брал эпиграфом строчки из ее стихов. Подобрал даже забавную рифму к нашей фамилии:
Игорь был высокого роста, лицо длинное, особая примета – огромные, тяжелые черные брови. Это первое, что останавливало внимание и оставалось в памяти. Игорь Северянин – брови. Голос у него был зычный, читал стихи нараспев.
Первый раз выступил он перед публикой на вечере у студентов, кажется технологов. Этот вечер был устроен студентами для меня, то есть я должна была читать, а они продавали программы с моим портретом и автографом в пользу своих нуждающихся товарищей. Я взяла с собой Игоря.
Вот Игорь вышел на эстраду, гордо откинул голову, оглядел публику орлиным взглядом и начал:
Молодая аудитория – студенты, курсистки – переглядывались, перешептывались, пересмеивались. Не понимали – хорошо это или просто смешно.
Я была серьезна и слушала сосредоточенно. Надо было постараться, чтобы публика Игоря приняла.
А он начал новое:
Когда он кончил, я подошла к эстраде и торжественно поднесла ему букет голубых тюльпанов, только что появившихся в продаже и одобренных нашими эстетами «за ненормальность». Так как на этом вечере я была ведетта, то такое с моей стороны уважение к таланту Северянина много подняло его в глазах публики. Стали аплодировать и просить еще. Так произошло крещение Игоря. А года через два, когда он понравился Сологубу и тот повез его в турне по всей России, он вернулся уже прославленным поэтом[357]357
А года через два, когда он понравился Сологубу и тот повез его в турне по всей России, он вернулся уже прославленным поэтом… – Как вспоминал Игорь Северянин в своем очерке «Образцовые основы» (1924), вскоре после выхода книги «Громокипящий кубок», «я совершил совместное с Сологубом и Чеботаревской первое турне по России, начатое в Минске, а законченное в Кутаиси».
[Закрыть] и никого не смущало заявление с эстрады, что он гений и что у него «дворец двенадцатиэтажный и принцесса в каждом этаже»[358]358
«…дворец двенадцатый…» – Цитируется стихотворение «Тринадцатая» (1909).
[Закрыть].
Я, гений Игорь-Северянин[359]359
«Я, гений Игорь-Северянин…» – Неточно цитируется стихотворение «Эпилог» (1912), завершающее сборник «Громокипящий кубок».
[Закрыть],
Своей победой упоен:
Я повсеградно оэкранен!
Я повседневно утвержден!
Я, год назад, сказал: «Я буду!»
Год отсверкал, и вот – я есть!
Среди друзей я зрил Иуду,
Но не его отверг, а – месть.
От Баязета к Порт-Артуру
Черту упорную провел.
Я покорил Литературу!
Взорлил, гремучий, на престол!
Первые стихотворения его были какие-то чересчур галантерейные. В них много говорилось и о платьях муаровых, о каких-то интервалах брокаровых, дорогих туалетах, изысканных духах, башмаках и перчатках. Одним словом – одеколон.
Потом, вероятно, под некоторым надзором Сологуба, одеколон исчез. Сологуб помог ему выпустить книгу, которую окрестил тютчевскими словами «Громокипящий кубок»[360]360
Сологуб помог ему выпустить книгу, которую окрестил тютчевскими словами «Громокипящий кубок». – Книга «Громокипящий кубок» была составлена по совету В. Брюсова и выпущена московским издательством «Гриф» в 1913 г. с предисловием Ф. Сологуба. За 1913–1918 гг. этот сборник выдержал 10 изданий.
[Закрыть]. Книга эта имела успех у читателей. Нравились как раз совсем ненужные фокусы вроде: «Шампанское в лилию, в шампанское лилию…»[361]361
…ненужные фокусы вроде: «Шампанское в лилию, в шампанское лилию…» – Неточная цитата из стихотворения «Шампанский полонез» (1912).
[Закрыть] и т. д. Или такие «эстетные строчки»:
Кто мне сказал, что у меня есть муж
И трижды овесененный ребенок?
Ведь это вздор! Ведь это просто чушь!
Ложусь в траву, теряя пять гребенок.
Их заучивали на память, декламировали полушутя, полу с удовольствием.
Моя двусмысленная слава
И недвусмысленный талант.
Он скоро принял позу гения, утомленного славой.
Я так устал от льстивой свиты[362]362
«Я так устал от льстивой свиты…» – Цитируются первые две строфы стихотворения «Прощальная поэза» (1912).
[Закрыть]
И от мучительных похвал.
Мне скучен королевский титул,
Которым Бог меня венчал.
Вокруг талантливые трусы
И обнаглевшая бездарь,
И только Вы, Валерий Брюсов,
Как некий равный государь.
Всем запомнилось его забавное патриотическое стихотворение, написанное в начале войны, в котором он говорит, что в случае военных неудач:
То я, ваш нежный, ваш единственный[363]363
«То я, ваш нежный, ваш единственный…» – Неточная цитата последних двух строк стихотворения «Мой ответ» (1914), написанных явно в ответ на выпады сатирической прессы, направленные в адрес ура-патриотических выступлений поэтов в начале Первой мировой войны.
[Закрыть]
Сам поведу вас на Берлин.
Но, будучи призванным, оказался к военному делу не подходящим, и по самой странной причине – он никак не мог отличить правой ноги от левой. Бились с ним, бились и в конце концов отправили его в лазарет.
Он чтил во мне сестру Мирры Лохвицкой и в стихах называл меня «Ирисной Тэффи», но виделись мы редко.
Критики отнеслись к его книге холодно. Хотя в ней были и очень хорошие стихи. Я помню переложенные на музыку, кажется А. Гречаниновым[365]365
Гречанинов Александр Тихонович (1864–1956) – композитор; в эмиграции с 1925 г.
[Закрыть]:
Весенний день горяч и золот[366]366
«Весенний день горяч и золот…» – Начало стихотворения «Весенний день» (1911).
[Закрыть], —
Весь город солнцем ослеплен!
Я снова – я: я снова молод!
Я снова весел и влюблен!
Душа поет и рвется в поле,
Я всех чужих зову на ты…
Какой простор! какая воля!
Какие песни и цветы!
Шумите, вешние дубравы!
Расти, трава! цвети, сирень!
Виновных нет: все люди правы
В такой благословенный день!
Но читатели больше ценили:
В его книжке среди принцесс и муаров я нашла прелестное стихотворение, странно созвучное стихам Иннокентия Анненского:
Весенняя яблоня[368]368
«Весенняя яблоня» – стихотворение, написанное в 1910 г. и посвященное «перу И. И. Ясинского», вошло в сборник «Громокипящий кубок». Тэффи цитирует стихотворение полностью.
[Закрыть]
Весенней яблони в нетающем снегу
Без содрогания я видеть не могу:
Горбатой девушкой – прекрасной, но немой —
Трепещет дерево, туманя гений мой…
Как будто в зеркало – смотрясь в широкий плес,
Она старается смахнуть росинки слез,
И ужасается, и стонет, как арба.
Вняв отражению зловещего горба.
Когда на озеро слетает сон стальной,
Бываю с яблоней, как с девушкой больной,
И, полный нежности и ласковой тоски,
Благоуханные целую лепестки.
Тогда доверчиво, не сдерживая слез,
Она касается слегка моих волос,
Потом берет меня в ветвистое кольцо, —
И я целую ей цветущее лицо…
Здесь, конечно, ужасны слова «гений мой». Но это и есть горе Игоря Северянина. Этот «гений» – это и есть его проклятое тавро.
Революция угнала его в Эстонию. Жилось ему очень плохо. Как-то он показался ненадолго в Париже[369]369
…он показался ненадолго в Париже. – В 1930–1931 гг. прошли гастроли И. Северянина в Югославии, Болгарии, Чехословакии. В феврале 1931 г. он дал два концерта в Париже.
[Закрыть]. Приезжал с женой-эстонкой, которая «тоже писала стихи».
Ему устроили вечер. Он стоял на эстраде все такой же, только немножко похудевший, и брови стали как будто еще чернее и толще.
Мы знали, что он голодал в Эстонии, и этим вечером хотели ему помочь.
– У меня голубая лодка, у меня поэтесса жена.
Он целые дни ловил рыбу со своей голубой лодки и от сверкающей водной ряби стал терять зрение. В новых стихах его уже не было ни принцесс, ни муаров. Они были простые и грустные. Последнее кончалось словами:
Он пробовал еще выпускать маленькие книжки, но продавать их было трудно.
Он скоро умер.
Лоло[371]371
Печатается по рукописи, хранящейся в РГАЛИ.
[Закрыть]
Умер Лоло, известный поэт-сатирик, автор многих маленьких пьес в стихах, переводчик «Гейши»[372]372
…переводчик «Гейши»… – Имеется в виду оперетта композитора С. Джонса (1896; либретто О. Холла, Г. Гринбенка), в России была поставлена в 1897 г. в театре Шелапутина (стихи для этой постановки перевел Лоло).
[Закрыть], издатель журнала «Рампа и жизнь», человек, в свое время очень популярный в литературных и газетных кругах Москвы.
Смерть его не явилась неожиданностью. Она была, если можно так выразиться, логична. С тех пор как он потерял свою жену, он уже не жил[373]373
С тех пор как он потерял свою жену, он уже не жил. – Вера Николаевна Ильнарская (Ильинская) умерла в 1946 г., незадолго до смерти Лоло (1947).
[Закрыть]. Он доживал и ждал. Они столько лет и так дружно были вместе, что жить один он уже не мог. Казалось, как будто она здесь за дверью, остановилась и ждет его.
– Ну что же ты, Лоло? Иди же скорее. Вечно ты опаздываешь.
И он наскоро собрал свои визы и пропуски из жизни: болезнь, старость, одиночество и смертельную свою тоску, – и быстро догнал ушедшую.
И теперь, вспоминая о Лоло, никак нельзя отделить его от нее, от Веры Николаевны, его верной подруги, наполнявшей всю его жизнь.
Лоло по характеру был довольно мрачным – остроумие не есть веселье. Вера Николаевна была всегда бодра и весела. Покойный Дорошевич сказал как-то о ней Лоло: «Вам легко справляться со всякими житейскими невзгодами, когда около вас такой веселящий газ».
Кроме неугасаемой своей веселости, она поддерживала его и неутомимой энергией. Чего только она не делала. Играла на сцене, писала скетчи, шила платья, делала шляпки, даже на картах гадала. Она любила Лоло. С большим юмором рассказывала она, как однажды пошли они вместе в концерт. Он пришел в зал раньше, и она не знала, где он, спросила в контроле, не проходил ли тут сейчас господин «такой черненький, с усиками». «Нет, – ответил контролер. – Старичок плешивенький, действительно, прошел, а черненького не было».
– Подумай только, Лоло, – говорила она. – Я тебя все еще видела черненьким с усиками, а ты оказываешься плешивый старичок.
Когда Вера Николаевна заболевала, Лоло делался совсем несчастным и беспомощным. Помню, раз принес он из кухни кастрюльку с водой. Показывает:
– Посмотри, Вера Николаевна: что, эта вода уже кипела?
Я хорошо знала Лоло. Мы даже вместе написали оперетку «Екатерина Вторая», шедшую с большим успехом в Москве, сколько мне помнится, в 18-м году. Очень нравились публике «минаевские» рифмы Лоло[374]374
Очень нравились публике «минаевские» рифмы Лоло… – Минаев Дмитрий Дмитриевич (1835–1889) – поэт-сатирик, фельетонист, пародист, переводчик; много печатался в журналах «Искра», «Современник», «Будильник» и др. Прославился полными рифмами, которые или буквально могли совпасть с именами собственными, или совпадали при звучании (например: «Гнать, и гнать, и гнать его» при чтении звучало как «Гнать и гнать Игнатьева»).
[Закрыть], на которые он действительно был мастер. В оперетке этой одному из фаворитов Екатерины посвящаются куплеты:
Пусть носит он носки Петра,
Пусть носит парики Петра,
Но скипетра, но скипетра
Ему не увидать.
Между прочим, на премьере этой оперетки сидел с нами в нашей «авторской» ложе Влад. Ив. Немирович-Данченко[375]375
Немирович-Данченко Владимир Иванович (1858–1943) – режиссер, драматург, театральный критик, основатель (вместе с К. С. Станиславским) Московского Художественного театра (1898). Заинтересовавшись опереттой, он в 1919 г. организовал при МХТ Музыкальную студию (с 1926 г. – Музыкальный театр им. Вл. И. Немировича-Данченко, с 1941 г. – Музыкальный театр им. К. С. Станиславского и Вл. И. Немировича-Данченко); сегодня в театре наряду с опереттами ставятся оперы и балеты.
[Закрыть] и в антракте сказал:
– А знаете, мне сейчас пришло в голову, что следовало бы заняться опереткой. Ведь это особое художественно-театральное представление, оно имеет влияние на зрителя и как сатира.
Впоследствии он действительно заинтересовался этим родом сценического искусства.
Музыку к оперетке подбирал нам один известный в Москве музыкант – чех. Музыка была не оригинальна, заимствована из опереток Оффенбаха, главным образом из «Герцогини Герольштейнской»[376]376
Музыка была… заимствована… из «Герцогини Герольштейнской». – «Герцогиня Герольштейнская» (1867) – оперетта французского композитора Жака Оффенбаха (1819–1880).
[Закрыть]. И нужно же было выбрать для этого дела чеха, который по свойству своего языка делал все наши ударения неправильными. Слова: «Милый рыцарь, ты будешь, ты будешь моим», чех подбирал: «Милый рыцарь, милый рыцарь, ты будешь моим».
И грустно недоумевал, что намеченная им музыка не подходит.
Чех старался, и прогнать его было жалко, но мы пропадали, я от смеха, Лоло – от отчаяния. В конце концов дело наладилось. Чех согласился следовать нашим «неправильным» ударениям.
Как-то несколько лет тому назад попалась мне на глаза в советской газете заметка о том, что оперетку нашу, «несколько освежив», собираются снова поставить.
Между прочим, в этой оперетке роль Потемкина играл знаменитый Монахов[377]377
…в этой оперетке роль Потемкина играл знаменитый Монахов. – Монахов Николай Федорович (1875–1936) – актер драмы, эстрады и оперетты. Народный артист РСФСР. На сцене – с 1895 г. (дебютировал в роли Незнамова в пьесе А. Н. Островского «Без вины виноватые»). С 1904 г. работал в оперетте, создал яркие комические и сатирические образы. В 1919 г. стал одним из организаторов, затем директором и ведущим актером Большого драматического театра в Петрограде / Ленинграде.
[Закрыть]. Немирович обратил тогда на него особое внимание, и впоследствии Монахов был приглашен в драматический театр. Актером он оказался великолепным.
Феноменальная близорукость Лоло ставила его иногда прямо в анекдотические положения.
Он сам рассказывал:
Прохожу я мимо соседнего подъезда, вижу – какой-то господин, страшно знакомое лицо. У меня всегда истории, все на меня обижаются, что я никогда не узнаю. Но вот тут, слава Богу, узнал. Делаю приветливое лицо, хватаю его за руку, трясу ему руку: «Здравствуйте, здравствуйте. Ну, как вы?» А он как-то упирается: «Да я ведь, – говорит, – здешний швейцар». А я в ответ, совсем уж по-дурацки: «Все равно, мне все равно». Получилось, как будто мне лишь бы трясти руку, а кому – это уже безразлично.
На улице он всегда боялся стукнуться лбом о фонарный столб. Такой случай был с ним в Остенде. «У них море и небо одинаково блекло-голубые и таким же цветом выкрашены фонарные столбы Ясно, что близорукий человек не отличит, где небо, где фонарь, и треснется лбом». Он именно треснулся лбом, причем разбил пенсне. И сколько ни искали осколков – не нашли. Тогда Лоло, как человек болезненно-мнительный, решил, что кусочки стекла влезли ему в глаз. Пошел к окулисту. Тот выслушал, посмотрел глаза, покачал головой и велел Лоло попить валерьянки и полежать дня два в постели. Пенсне нашлось в зонтике Веры Николаевны. На другой день пошла гулять, стал накрапывать дождь, она раскрыла зонтик, и пенсне вывалилось ей на голову. Лоло это было очень неприятно. Он так ясно чувствовал, как стеклышки шевелятся у него внутри глаз у самого носа.
В Кисловодске мы часто встречались с Лоло в парке или у источника, причем я всегда торопилась, а он плелся еле-еле, напуганный на всю жизнь фонарным столбом.
Раз встречает нас Вера Николаевна и говорит:
– Опять вместе гуляете. Уж дети играть стали.
– Какие дети?
– Около нашего отеля ходит девочка, машет тросточкой, а за ней мальчик. Девочка говорит: «Мне некогда, мне некогда». А мальчик нарочно спотыкается и повторяет: «Я все-таки провожу, все-таки провожу». Я спрашиваю: «Что это вы делаете?» А они говорят: «Это мы играем в Тэффи и Лоло». Я их похвалила, что игра, конечно, очень веселая, только не надо спотыкаться, а надо прямо бац головой в стенку.
Как заботливая жена, Вера Николаевна всегда интересовалась делами мужа и, как всякая жена, снабжала его практическими советами. Вернулся раз Лоло из дирекции театра, которому предлагал свою пьесу.
– Аванс взял?
– Они пьесу не приняли.
– А ты спросил аванс?
– Так я ж тебе говорю, что пьесу не приняли.
– Ну а ты аванс спросил?
– Да пойми, несчастная, что они пьесу не приняли.
– Ну так я и знала, что он забудет спросить.
Манера работать у Лоло была странная. Писал он почему-то в проходной комнате на уголке стола, заваленного всякой дрянью. Тут были и старые газеты, и яблоки, и второй том «Анны Карениной», и корректурные листы «Рампы», и корсет Веры Николаевны. Чернильницы у него не было. Перо макал в полупустой пузырек с густым чернильным отстоем и с мухами. Близоруко поднимая каждый раз пузырек к носу, щурил на него левый глаз, правый совсем закрывал и долго целился попасть пером в узенькое горлышко.
Кругом ходили люди, громко разговаривали, тянули с этого самого стола какие-нибудь бумаги или газеты.
– Вера Николаевна, – говорила я. – Ведь ему мешают, нельзя же так.
Она только рукой отмахивалась.
– Неужели вы думаете, что он что-нибудь слышит? Он, когда пишет, так все равно что в яме сидит.
Действительно: пришел дворник, принес какую-то квитанцию, вытянул из руки Лоло перо, расписался, вставил перо снова ему в руку. Видно было, что это дело обычное. И Лоло совершенно спокойно покрутил перо в пальцах, наладился и пошел поскрипывать по обрывку бумаги как ни в чем не бывало. По-видимому, он дворника даже не заметил.
В эмиграции Лоло продолжал свою газетную работу, писал остроумные фельетоны в стихах, сотрудничал в «Летучей мыши» Балиева, ездил с театром «Маски» (тоже балиевского жанра) по Европе[378]378
…ездил с театром «Маски» (тоже балиевского жанра) по Европе. – Лоло руководил театром «Маски» в 1923–1925 гг., был с ним в Германии и Италии.
[Закрыть]. Вера Николаевна играла его скетчи и пела в хоре.
– Если бы мне в Москве предсказали, что я буду петь в театре бельгийской Королевской оперы, я бы тут же сошла с ума, – говорила она. – А вот пела, запевала – и хоть бы что.
Последние годы оккупации им жилось тяжело. Оба хворали и, конечно, нуждались. «Семьдесят лет – годы расточительные, – писал он. – Одни лекарства сколько стоят».
После смерти Веры Николаевны Лоло совсем притих, отошел от жизни.
Мало говорил, мало читал. Близорукие глаза его совсем устали. Да и не хотел. В силу особенности своего таланта привык смотреть на жизнь и людей немножко иронически, отмечая все усмешкой, шуткой, острым словцом. Погасла улыбка, отлетела шутка, отмечать главное устали глаза. Он их закрыл и повернулся к стене.
Тяжело так уходить, Лоло?
Что поделаешь? Надо дорого платить за высокое счастье земной нашей жизни, за долгую, до гроба верную любовь.
А меня, Лоло, уже не проводите. Как-нибудь одна дойду.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
