Текст книги "Три кольца, или Тест на устойчивость"

4

Сергей Григорьевич Савицкий всю жизнь проработал в психо-неврологическом диспансере старого района Москвы. Его узкой специализацией была психастения, что в переводе означает − слабость души. Или слабость воли. Страдающие этим недугом в принципе нормальные люди, но неуравновешенные – всегда сомневаются в себе, сто раз меняют принятые решения и все равно не находят внутреннего покоя. Конечно, жить так мучительно. И тем не менее это наиболее счастливая область психиатрии, где легче всего навести порядок. «Слабостью души» зачастую оказывается реакция на очередной удар судьбы, и тогда достаточно просто поддержать человека, чтобы он пришел в норму.

Однако со времен перестройки узкая специализация Сергея Григорьевича утратила свою значимость. Больных стало так много, что к психотерапевтам районных диспансеров определились новые требования: теперь врач-психиатр должен быть мастером на все руки: и швец, и жнец, и на дуде игрец. Психастения остается ему на сладкое, а обычным порядком извольте кушать маниакальные психозы, фобии, галлюцинации и чаще всего – депрессию. Последние десять-пятнадцать лет она растет в мире угрожающими темпами и скоро, похоже, станет лидером всех существующих на земле болезней. Возможно, через какое-то время весь мир превратится в больного, которому нужна помощь психиатра. А кто им будет, если не Господь Бог? Но тут Сергей Григорьевич мысленно осекся – хоть и был он человек неверующий, но с глубоко въевшемся в нутро религиозным воспитанием. «Не упоминай Имя Господа всуе», гласит третья заповедь из десяти, затверженных им еще в дошкольном детстве. Нельзя говорить о Боге даже с малой долей шутливости, несерьезности. Хотя его сравнение и не было шуткой: в предполагаемой ситуации иного врача просто не придумаешь: ведь все земные врачи разделят общечеловеческую участь.

Что греха таить, он и сам не был исключением из этого уже начавшегося процесса – постепенного превращения мира в большой сумасшедший дом. Ведь стоит только послушать новости, как голова пойдет кругом: каких только преступлений не совершают люди безо всяких мотивов, единственно из чувства протеста. А против чего этот протест направлен? – надо полагать, против самой жизни. И что тут сделаешь, если зло активнее добродушия, хаос удобнее созидания, если человеку легче поддаться унынию и соблазнам, чем выстаивать против них? Существует ли способ остановить мировой психоз и, если существует, кому такое под силу? Ответ напрашивался сам собой – во всяком случае не тебе, задающемуся этим вопросом. Да и вообще никому, опять же кроме Господа Бога.

Однако Сергей Григорьевич знал опасность такой позиции − именно с нее обычно начинается психическая нестабильность. То же Священное Писание предлагает другой рецепт: «Отойди от зла и сотвори благо». То есть не утони в унынии, греби против затопляющего мир зла, делай свое пусть маленькое, но качественно нужное дело. Иначе говоря, если не можешь вымыть лестницу, вымой одну ступеньку.

Так он и стремился жить, не нарушая законов этики, искренне стремясь помочь каждому пациенту. Но ведьма-депрессия находила другую лазейку: а впрямь ли вам, милейший Сергей Григорьевич, пристало считать себя порядочным человеком? Судьбы мира вас, видите ли, волнуют, а что являет собой ваша собственная судьба? Чем объяснить ваше полное одиночество в период, когда пора подводить итоги? С женой вы уже давно врозь, и взрослый сын не горит желанием с вами общаться. Да и ваши родители могли бы пожить подольше, если б не частые огорчения от вас, тогда еще юнца…

Он любил родителей, любил и жену, и, конечно, сына. Но так уж сложилось, что на предъявленные обвинения возразить было нечего.

5

Сергей Григорьевич происходил из «бывших», или «недорезанных», как до середины двадцатого века именовали потомственную интеллигенцию. Его отец родился в год революции, но был воспитан старорежимно и не любил советской власти, при которой прожил всю жизнь. Впрочем, он хорошо работал в советских учрежденьях. Был профессором геодезии, даже сделал открытие – нашел новый метод исследования земных недр. Это произвело сенсацию в научном кругу. Страшно подумать, одно время вопрос стоял о Сталинской премии! Но кто-то донес, что Савицкий посещает церковь, открыто дружит с попами и ходит на Пасху в крестном ходу. Премия, само собой, отпала, и еще спасибо, что на этом закончилось: отца вполне могли лишить кафедры, запретить его разработки, выгнать из института. А могли и посадить, сослать в лагеря. Но Сергей Григорьевич был уверен, что даже такой поворот судьбы не сломил бы в его отце волю к жизни, верность избранным идеалам. Григорий Сергеевич не пропал бы и в лагерях, наверняка оказавшись среди тех, кто потом вернулся, – возможно, искалеченный телом, но не душой. Это был человек по натуре своей героический. И рядом с ним – мамочка, нежная и естественная, как полевой цветок, искренне разделяющая все убеждения мужа.

Вот такие Сергею достались родители. И вместо того, чтобы сознавать свою исключительную удачу, он, наоборот, страдал. Это пришло с подросткового периода, выпавшего на конец сороковых, начало пятидесятых годов. Почему в их доме накрывают праздничный стол не на Седьмое ноября и на Первомай, а на Рождество и на Пасху? Почему в родительской спальне стоит киот – застекленный шкафчик с иконами, лишь иногда задергивающийся шелковыми шторками? И почему мамочка, такая умная, такая все понимающая в других областях жизни, входит ночью перекрестить его спящего (иногда он не спал и видел, как она крестит). А чем объяснить, что его образованный, явно не глупый отец презрительно фыркает, когда речь заходит о школьных сборах, митингах и даже – страшно сказать – об уставе Ленинского комсомола? Или о решениях, принятых двадцатым (двадцать первым, двадцать вторым) съездом партии? Наверное, Сергей мог бы возненавидеть родителей, если бы не любил их так сильно. Или начать стыдиться того, что он сын столь несовременных, столь отсталых в общественной жизни людей. Однако Григорий Сергеевич был безусловно блестящим человеком: в образовании, в общении, в самом стиле жизни. Дом Савицких являлся центром определенного круга «недорезанных», здесь бывали значительные люди, и разговоры порой велись захватывающе интересные – даже для такого юного дурачка, каким был в ту пору Сергей.

Нельзя сказать, чтобы его как-то особенно притесняли. Случалось, он получал двойки, дрался во дворе, не говоря уже о том, что постоянно сбивал обувь на футбольном поле. Но все это родителей не расстраивало. «Мальчик должен расти как мальчик», – так звучало воспитательное кредо отца. Растерзанный вид сына, потасовки и костры во дворе, даже жалобы учителей оставлялись им без внимания. Но когда приходило время садиться за стол, он заставлял Сергея опрятно одеться, а после драк требовал не показываться мамочке на глаза, пока ссадины не пройдут первой стадии заживления. И время от времени предлагал свою помощь в учебе. Ближе к экзаменам Сергей соглашался; тогда они вместе в рекордный срок ликвидировали все запущенное.

Не особо смущала родителей и приверженность сына к советскому строю. Хочешь пойти на первомайскую демонстрацию? Да сделай милость, еще и флаг возьми, остался от прежних жильцов на чердаке. Субботник? Очень хорошая инициатива, почему бы не устроить общими силами газон во дворе? Вступить в комсомол? Ну что ж, если ты после этого станешь образцом нравственности и успехов… Собственно говоря, настоящим камнем преткновения была только религия, неприятие которой Сергеем ранило родителей очень больно. По молодости он этого не замечал, а частично игнорировал, гордо считая себя борцом против «опиума для народа». Родителям оставалось только смириться. «Невольник – не богомольник», – с грустью повторял отец старинную поговорку, вырытую им откуда-то из анналов родовой дореволюционной памяти…

В двадцать лет Сергей, уже учившийся в медицинском институте, решил жениться на своей сокурснице Нелке, веселой спортивной девушке, жившей в ногу со временем. Вот в ее семье не осталось никаких предрассудков, никаких устаревших традиций. Правда, и семья была невелика: Нелка да ее мать, будущая теща Сергея. Она оказалась вполне современным человеком: передовик производства, член партии. Двадцать лет назад косная деревенская родня склоняли ее окрестить Нелку, но она не позволила, чем до сих пор гордилась. Во всяком случае, рассказывала как пример собственной принципиальности.

Родителям Сергея все это, понятное дело, было неприятно, но они стойко держали себя в руках. Отец занял свою характерную позицию: «Если ты ее любишь…» Понимай так, что, если любишь, надо жениться, будь она хоть крокодил из Лимпопо. И мамочка улыбалась Нелке каждый раз, как они встречались взглядами. Правда, Сергей видел, что ей хочется плакать – так подергивалась в улыбке ее чуть прикушенная нижняя губа…

Словом, родители соглашались на этот брак без энтузиазма. Это уж потом, когда он бросил жену с их маленьким Сережиком (в год материнства Нелка была настолько влюблена в своего мужа, что других имен для нее не существовало), родители до конца жизни опекали покинутых им невестку и внука.

Тут начиналась вторая болезненная точка в жизни Сергея Григорьевича – почему он бросил Нелку, да еще когда у них родился ребенок? А потому, что оба они были в то время очень молоды и беспросветно, умопомрачающе глупы. Учились на психиатров, а ни хрена в психологии не понимали. Перед свадьбой заключили между собой уговор: если тебе когда-нибудь понравится другая женщина, обязательно скажи мне об этом. А я скажу, если мне понравится другой мужчина. Им казалось, это честно и в духе их прекрасного времени, во всем уважающего человеческую свободу. «Висни на шее, пока виснется», как говорил Марк Волохов из романа «Обрыв». А надоест виснуть, не притворяйся, с достоинством объяви об этом своей паре (мужу, жене), чтобы тебя с таким же достоинством отпустили на все четыре стороны. Вообще звучит привлекательно, но оказалось чревато нерадостными последствиями…

Как он понял теперь, Нелка придумала этот дурацкий уговор просто потому, что в любой момент жизни хотела быть уверенной: она продолжает нравиться Сергею. Ведь если бы это было не так, он, по уговору, должен был ей об этом сказать. А раз не говорит – значит, все в порядке, она для него по-прежнему единственная, все в жизни прекрасно и можно быть счастливой. Нелке очень хотелось быть счастливой, без всяких условий и оговорок. А он, честный олух (не зря говорится – простота хуже воровства) однажды в самом деле приперся к жене с признанием: понравилась мне тут одна… Нелка тогда недавно родила и сидела с малышом дома, а Сергей, даром что шалопай и бывший двоечник, уже заканчивал аспирантуру. Научный руководитель иногда поручал ему проводить семинарские занятия. Там-то и встретилась аспиранту конфетная лисичка: носик уточкой, сладкий голосок, туалеты изобилуют кружевцами и оборочками, манеры жеманные. Словом, женский тип, диаметрально противоположенный спортивной, искренней и веселой, иногда резкой Нелке. Надо думать, лисичка понравилась Сергею именно по принципу противоположности. Привыкший к спартанской Нелкиной простоте, он клюнул на медовое, в пышных оборочках, мещанство. Ведь и в нем есть своеобразная прелесть, как решили в обществе потом, лет эдак через десять. А пока интуитивно назревал спрос на что-то новенькое, иное, чем Нелкин тип, так хорошо вписавшийся в стиль пятидесятых годов. Впрочем, все это было неважно, судьбоносным оставался сам факт – Сергею понравилась другая женщина. И надо было исполнить уговор.

Эх, если бы он прежде, чем признаться Нелке, посоветовался с отцом! Тогда его жизнь сложилась бы совсем иначе. Отец объяснил бы, как позже объяснял много раз, что понравиться может кто угодно и кому угодно; главное дело, что следует за этим первым импульсом. Если не следует ничего, можно с чистой совестью похоронить его в себе, не тревожа близких. Сергей вскоре сам стал думать подобным образом и попросил профессора освободить его от ведения семинаров… Но он уже сказал Нелке, во исполнение их трижды проклятого договора! Жена не захотела быть мудрой и сама стремглав кинулась навстречу их общей беде. Гордость заставила ее отдалить мужа: раз тебе нравится другая, значит, ко мне ты больше не прикоснешься! А ему, для того чтобы забыть лисичку, нужна была именно близость с женщиной: моральная и иная. Он говорил тогда родителям: «Единственный, кто может спасти меня от развода с женой – это сама жена». И еще глаза застила странная, ничем не оправданная гордость, едва ли не обида на обособившуюся от него Нелку. Зачем она так; ведь он вел себя честно и только исполнил их общий договор!.. А конфетная лисичка встречалась в коридорах, во дворе института, во всяких незапланированных местах…

Первые годы после развода он виделся с сыном на квартире родителей, куда переселили Сережика. Малыш рос слабеньким, нервно возбудимым (у врачей, особенно психиатров, часто рождается такие дети), и отдавать его в ясли было нежелательно. Нелка глушила тоску работой, приходила домой поздно, а бывшая теща-коммунистка начала к тому времени хворать. Тогда отец и мамочка с тайным волнением предложили свои услуги − они будут рады вырастить внука. Сережика отдали с условием: не учить ребенка молиться, вообще не говорить с ним о Боге. Это условие педантично исполнялось по букве, но отнюдь не по сути: специально ребенка никто не учил, зато дед и бабушка частенько молились у него на глазах. И отвечали на его неизбежно возникающие вопросы. Как же не отвечать, если ребенок спрашивает?

Когда Сережик подрос, Сергей ощутил, что сын намеренно отдаляется от него. Сам он давно уже не жил у конфетной лисички, которая оказалась чрезвычайно пустой, липкой и утомительной – как конфеты, когда переешь их сверх меры. Он уже был кандидат наук, ему выделили отдельную однокомнатную квартиру. После второго развода Сергей хотел вернуться в семью, которой для него всегда подсознательно оставались Нелка и сын. Но не тут-то было! Уязвленная женская гордость оказалась сильнее доводов рассудка и даже сильнее любви, которая, как угадывал по некоторым признакам Сергей, все еще испытывала к нему бывшая жена. Но, несмотря на это, а точнее вследствие этого, Нелка не могла сблизиться с ним опять – боялась пошатнуть свое едва установившееся душевное равновесие, которое с таким трудом обрела за эти несколько лет. Когда человек пережил слишком много горя, он уже не годится и для радости.

– Но ведь лечат противоположным! – горячился Сергей. – Мы ведь изучали психологию и знаем, что лучшее лекарство от стресса – положительные эмоции!

– Это когда стресс только что произошел… Вот смотри, – Нелка подняла с полу книжку арабских сказок, брошенную перед тем Сережиком. – Когда джин просидел в бутылке тысячу лет, он думал: «Озолочу того, кто меня выпустит». А когда прошла вторая тысяча лет, он стал думать иначе: «Того, кто меня выпустит, я разорву на куски!».

– Значит, ты решила разорвать меня на куски?

– Нет, Сережа. – Нелка вздрогнула от подавленного вздоха. – Пусть у тебя все будет хорошо. Но дело в том, что я уже не могу второй раз… Из склеенных чашек не пьют…

Определив поведение жены как женскую блажь, он кинулся за помощью к родителям, страстным желанием которых было восстановление его семьи. Сергей полагал, что отцу следует легонько надавить на Нелку, которая к тому времени во многом от него зависела: и в бытовом плане, поскольку Сережика растили Савицкие, и в моральном. Ведь отец был сильной личностью, на которую тянуло опереться в жизненных испытаниях. Несомненно, он морально поддерживал Нелку все эти годы – следовательно, его мнение не могло оставаться для нее пустым звуком.

Казалось бы, все логично. Но, изложив свои соображения отцу, Сергей встретил неожиданный отпор. В таких случаях давление неприемлемо, твердо сказал Григорий Сергеевич, только сама женщина может решить, простит она или нет. Да, все мы желаем, чтобы вы вновь сошлись, хотя бы из-за того, чтобы Сережик рос в полноценной семье… Однако никто не в праве вмешиваться.

– Но ведь так будет лучше, – бормотал смущенный неожиданным поворотом дела Сергей. – Для нее самой так будет лучше…

– А уж это ей решать, – повторил отец, упрямо склоняя свою породистую голову в темных с сединой завитках. – Я, например, уверен, что для тебя было бы лучше, если бы ты поверил в Бога. Многократно лучше! Но решать это следует самому тебе, а насчет ваших отношений – Неле. Нам остается ждать ее решения…

В результате они так и не сошлись. Нелка осталась верна присущему ей максимализму: либо тебе все, либо ничего. Пока родители были живы, Сергей часто видел Сережика. Сын рос в той же памятной ему с детства квартире и в той же обстановке, разве что время было уже другое. Смягчившаяся с годами Нелка сняла прежние запреты насчет религии и даже разрешила парня окрестить. Отец тут же признался, что много лет назад уже свозил внука в церковь, под предлогом гулянья, и внук давно крещеный. «Хорошо погуляли?» – спросила тогда их Нелка по возвращению. «Я купался», – гордо отвечал малыш. «Гляди-ка ты, даже купался! Значит, вы ездили за город?» Было лето, так что дальняя прогулка не вызвала особых вопросов; наоборот, Нелка в очередной раз растрогалась такой исключительной заботой об интересах ребенка. А отец и мамочка, конечно же, не преминули приписать мудрый ответ Сережика Божьему промыслу.

Со временем два Сергея, старший и младший, все больше отдалялись друг от друга. Сын на все вопросы отвечал одним ничего не выражающим словом «нормально» и пожимал при этом плечами, что означало нежелание говорить с Сергеем Григорьевичем всерьез. А после смерти его дорогих родителей прекратились и свидания с сыном.

Тогда еще не было квартирной приватизации – в знакомые до последней черточки комнаты поселили чужих людей. Уже взрослый Сережик переехал к матери, где и продолжает пребывать по сю пору. Он теперь компьютерный программист, хотя раньше учился на археолога. Понятно, так можно быстрей заработать деньги. А может быть, в решении сына сыграло роль нежелание Нелки подолгу оставаться одной, что было бы неизбежно при отъездах сына в экспедиции. Нелкина мать давно уже умерла, замуж во второй раз Нелка не вышла, по-прежнему работает в психиатрии. Мир оказался не так уж тесен: до сих пор они с Сергеем Григорьевичем нигде не сталкивались, ни на семинарах, ни в министерстве, ни где-либо еще. Впрочем, возможно, Нелка следит за их возможными встречами и намеренно их блокирует…

6

Сергей Григорьевич приготовился встретить своего первого пациента. Сегодня им должен был быть Никита Кожевников – молодой человек, гуманитарий по профилю образования, которое все не может закончить, а также по качеству эмоций, которым не достает четкости и меры. Давний носитель ее величества депрессии: Сергей Григорьевич бился с ним уже несколько лет и все не мог найти эффективного метода лечения, хотя и старался вовсю, больше, чем всегда. Можно сказать, просто из кожи лез. Кроме врачебного долга и обычного человеческого доброжелательства, он испытывал к Никите еще дополнительные симпатии: юноша был верующий, что будило в Сергее Григорьевиче запоздало осознанную любовь к родителям. То-то ликовал бы отец, доведись ему слышать собственные мировоззренческие сентенции из уст двадцатилетнего Никиты! И мамочка. Говори им в свое время Сергей что-нибудь подобное, оба, наверное, были бы еще живы…

Однако подчас Никита испытывал терпение своего врача. Болезненно воспринимая любую несправедливость, любое несовершенство мира, юноша не пытался что-то исправить, а просто отходил в сторону и страдал. От этих постоянных страданий он в конце концов и свихнулся. Разве можно в нашей сегодняшней жизни дергаться из-за малейшего нарушения правильного порядка вещей? Плюнули под ноги, выругались на улице матом, старушке в метро места не уступили – и вот уже наш Никита истекает внутренней невидимой кровью. Однако на борьбу его не хватало. Не мог собрать свою волю – чистейшей воды психастения! А может быть, подсознательно считал, что не стоит меняться из-за той капли в море, которая зависит от него, Никиты Кожевникова. Вот если бы пойти на все мировое зло в целом, так тут не жалко и умереть. Короче, он был не согласен с жизненным принципом самого Сергея Григорьевича: «Если не можешь вымыть всю лестницу, вымой одну ступеньку». И в результате слепился слабый, испуганный, вечно ноющий человек, страдающий сам и неприятный для окружающих.

– Здравствуйте, – как всегда, с минорной ноткой в голосе поздоровался входящий Никита.

– Здравствуй, дорогой, рад тебя видеть, – нарочито бодро отозвался Сергей Григорьевич. – Ну, что скажешь хорошего?

Никита развел руками – что тут можно сказать хорошего, если на улицах плюют, в общественных местах матерятся, а старушкам в метро не уступают места… «Что хорошего»? – такая постановка вопроса, на его взгляд, звучала почти кощунственно.

– Как твое самочувствие? – решил зайти с другого конца Сергей Григорьевич.

– Плохо, – ответил он без малейшего промедления. – Вы же знаете, мне всегда плохо.

– Но ведь у тебя неоднородное состояние! Значит, бывает когда-то хуже, когда-то лучше. Таблетки по новой схеме принимаешь?

Об этом можно было не спрашивать. Никита всегда принимал все как надо и вообще отличался редкой дисциплинированностью. Возможно, это объяснялось тем, что он вырос в многодетной семье, – такие иногда встречаются среди верующих, которые заводят детей, сколько Бог пошлет. Но четкий прием лекарств практически ничего не менял: еще одним отличительным свойством Никиты было то, что его организм почти не реагировал на медикаменты. Есть такие люди, которых в связи с этим особо трудно лечить. И Сергею Григорьевичу было с Никитой трудно. Временами ему приходила мысль: может быть, лекарства не действуют потому, что Никита на самом деле не болен? Врачи, которые проводили тесты и потом передали пациента Сергею Григорьевичу, вполне могли ошибиться. Тем более, сам Никита искренне верит в свою болезнь и рассказывает о ней так красочно, что нельзя не поверить. Его надрывные жалобы вполне могли сбить врачей-диагностов с толку. Да и как застраховаться от ошибки в такой области, где возможная болезнь и свойства характера зачастую сплавлены воедино?

Мысль о том, что Никита здоров, время от времени посещала Сергея Григорьевича. Но пока что это была лишь неподтвержденная догадка. А врач не может дать подобное заключение, если не убедился окончательно.

– Значит, плохо себя чувствуешь, – продолжал он беседу с Никитой, всегда начинавшуюся одинаково (и кончавшуюся, увы, тоже). – А ты пробовал отвлекаться, как мы с тобой в прошлый раз наметили?

– Пробовал. Я очень старался. – Никита всегда говорил правду, в его добросовестности можно было не сомневаться.

– Не помогает?

– Если заставить человека бежать по жаре в телогрейке, он все равно будет чувствовать, что жарко. И когда его заморозят, не сможет не дрожать от холода.

– К чему ты это? – не уловил связи Сергей Григорьевич.

– Если внушать больному, что он здоров, больной все равно останется больным. Ему все равно будет плохо. Поэтому как бы я сам себя не уговаривал…

– Положим, внушение немало значит, – не согласился Сергей Григорьевич. – Особенно в психиатрии. Да все древние методы лечения, все знахарство, шаманство основаны на внушении!

– Зачем вы об этом, – заволновался Никита. – Знахарство и шаманство − виды колдовства. Все это связано с нечистой силой, которая приходит через колдунов… все это очень плохо для человека!

То же самое, только более доказательно, сказал бы и отец Сергея Григорьевича. И мамочка замахала бы руками, если бы услышала о знахарях и шаманах.

– Хорошо, Никита, посмотрим на вопрос с другой стороны. Какова главная христианская добродетель – смирение? Вот и научись воспринимать болезнь со смирением, тогда она будет знать свое место. Как собака под столом…

– Собака под столом кусает за ноги!..

– А ты терпи. Иначе где же твое смирение? Что ты думаешь, тебе одному тяжело? Да если хочешь знать, страдающих депрессией сейчас пруд пруди. Скоро их станет так много, что легче будет пересчитать здоровых!

– Я знаю, Сергей Григорьевич, – грустно согласился Никита. – Но тогда – тем более плохо.

– А ты не опускай руки! Ведь люди и приходят сюда затем, чтобы вылечиться. Вот, например, вчера у меня была пациентка, на которую временами накатывает такая тоска, что она слова сказать не может, да еще ревет в три ручья.

– Я понимаю, – со вздохом кивнул Никита.

– Нет, не понимаешь – у тебя-то речь не нарушена!.. А то еще другая больная вчера была. У ней и того круче – несет всякую чушь.

– Зачем? – не понял Никита.

– Затем, что сама не фиксирует своих слов, представляешь? Скажет что-то нормальное и тут же прибавит какую-нибудь глупость, которой сама потом не помнит. А она к тому же работает учительницей!

– Это очень тяжело, – согласился Никита.

– Ну вот. А есть еще третья… правда, с той не так сложно: она просто-напросто впадает в ярость и начинает костерить всякого, кто под руку подвернется. Начальник—не начальник, обложит так, что своих не узнаешь.

– Матом? – болезненно сморщился Никита.

– Вот не знаю, не уточнял. Но для чего я тебе об этом говорю: все эти женщины надеются на выздоровление. Все делают усилия, чтобы преодолеть свою болезнь!

– Им нужно в церковь сходить, – свернул на свою излюбленную дорожку Никита. – Такие странности, о которых вы рассказываете, бывают от того, что бесы вселяются в людей.

– Вот как? – прищурился Сергей Григорьевич. – А в тебя самого часом никто не вселился? Разве уныние не от беса?

– А я не предаюсь унынию. Я просто за все переживаю…

– Нет уж, подожди, подожди. Это еще мой покойный отец говорил: есть переживания полезные, а есть толчение воды в ступе. Мир неидеален, это так, но нельзя же потратить жизнь на то, чтобы постоянно это оплакивать! Постарайся изменить хоть что-то в лучшую сторону…

– Я не могу, – сокрушенно выдохнул Никита. – У меня нет на это сил. Я стараюсь дома помогать – у нас же, вы знаете, многодетная семья… очень много всего надо делать. И денег не хватает. Я тут даже работать пошел, чтобы помочь папе с мамой. Грузчиком, ведь образование у меня неоконченное…

– Ну и что? – с неподдельным интересом осведомился Сергей Григорьевич.

– Такого насмотрелся—наслушался… – Никита аж вздрогнул от недавних переживаний. – Я вообще не знаю, как эти грузчики живут. У них все интересы – напиться, да еще с женщинами… Даже мне предлагали: давай, говорят, мы в получку скинемся по сотне и тебе телку снимем, а то ты такой всегда печальный…

Сергей Григорьевич закрыл рукой рот. Ему неудержимо захотелось смеяться: вот молодцы ребята! Возможно, «телка» и есть тот самый эффективный метод, который мог бы Никиту вылечить. Погруженный в религию, юноша соблюдал целомудрие, что в двадцать лет, понятное дело, нелегко. «Телка» могла бы стать решением вопроса, но ведь парень не согласится… А еще мелькнула мысль, что верное средство против депрессии – такой вот искренний смех, выворачивающий всего тебя наизнанку. За эти несколько секунд Сергей Григорьевич и сам подлечил свое психическое здоровье.

– Видишь, Никита, все-таки они хотели тебе добра, – вслух сказал он, вытирая заслезившиеся глаза. – Даже денег своих не пожалели…

– Да, но ведь человек не должен опускаться до уровня животных. Вообще, что это за название такое – телка? Вам бы, скажем, понравилось, если бы вашу дочь так назвали?

– У меня сын, – сказал посерьезневший Сергей Григорьевич. – А вообще ты в принципе прав. Но ведь по религии положено – как это? – не осуждать, а относиться ко всем доброжелательно.

– Я доброжелателен, но не могу сделать ничего хорошего. Из грузчиков ушел – опять денег домой не приношу! А еще папа с мамой хотят, чтобы я в институте восстановился… а я не смогу… так плохо себя чувствую…

В общем, разговор взошел на круги своя. В это время дверь кабинета приоткрылась и заглянула вчерашняя пациентка – девушка, которая временами не может говорить от немотивированных слез. Странно, ведь ей было назначено прийти через две недели, во время которых она должна была отслеживать свое состояние.

Увидев, что доктор занят, Даша (так, кажется, ее зовут) хотела закрыть дверь. Но Сергей Григорьевич решил выслушать ее сейчас – глядишь, и Никите пойдет на пользу хотя бы визуальное приобщение к чужим проблемам. Это в какой-то мере должно отвлечь его от собственных.

– Заходите, Даша, присаживайтесь. Вы что хотели?

– Здрассти, Сергей Григорьевич. – Она села, мельком посмотрев на Никиту. – Извините, я думала, у вас никого нет. Я вчера забыла…

– Что вы забыли?

– Справку попросить, что я… ну, в общем, что у меня с головой все в порядке. Заведующий на работе велел принести. А то вдруг ты, говорит, на людей будешь бросаться…

– Вот как! – поднял брови Сергей Григорьевич.

В принципе он не может давать подобных гарантий. И вообще не вправе ручаться, что кто-то не будет «бросаться на людей». Откуда ему знать? Ведь бросаются иногда по внезапному импульсу, который очень трудно, почти невозможно, предсказать. Поэтому врачи предпочитают не возлагать на себя ответственности.

– Пожалуйста, дайте мне эту справку. Иначе наш заведующий не допустит меня к работе…

Сергей Григорьевич застучал пальцами по столу, думая, как можно решить вопрос. Если он не пойдет девушке навстречу, ее дурак заведующий может предположить, что Даша действительно представляет опасность для окружающих. Что она в скором времени будет «бросаться на людей» – именно так невежественные люди могут объяснить отсутствие справки. Сергей Григорьевич посмотрел на Дашу: молодая, но уже, пожалуй, не наивная; знает, что в жизни почем… Доброжелательное, чуть скуластое лицо, приветливый взгляд… В общем, милая девушка, каких много – то есть, к сожалению, их теперь немного. Обычная девушка в лучшем смысле этого слова: не нахалка, не фанатичка, не упертая карьеристка, не видящая ничего и никого, кроме своей цели. Живет себе потихоньку и радуется тому, что у нее есть.

Но первое впечатление может оказаться поверхностным. Если приглядеться внимательней, в Дашиных чертах проглядывает печальная глубина, какое-то хроническое страдание. Выходит, девчонка уже хлебнула горя… Но ничего агрессивного в ней все равно нет, наоборот – заметно позитивное желание справляться со всеми напастями. Пожалуй, можно написать для нее эту справку…

– А где вы работаете, Даша?

– В магазине «Геракл». Гастрономией с лотка торгую. Заходите к нам как-нибудь, – улыбнулась она, хотя ей, конечно, совсем не хотелось сейчас улыбаться. Но она умела себя заставить. Эта девушка была не то что сидящий с другого края стола мягкотелый юноша, неспособный к волевым усилиям. Кстати, ее улыбка распространялась и на Никиту. Она их обоих приглашала: заходите, обслужим, лучший товар подберем, все сделаем по-хорошему…