Текст книги "Интервью с дураками"

В квартире нас ждали два пожилых, хорошо одетых господина в обществе перепуганного заспанного управдома, очевидно, открывшего им дверь. Один из этих господ оказался отцом Фрины, другой – юристом ее дяди, тем самым, который сказал, что взялся бы оправдать ее перед судом, раздев донага. Ее разыскали в университетских списках, а имя Фрина в данном случае, безусловно, только помогло это сделать.

В том отчаянии, в котором я тогда пребывал, на меня не произвели ни малейшего впечатления ни разыгравшийся скандал, ни последующий допрос в полиции, на котором, как помню, настоял юрист дяди. Только одно пробило броню моей нечувствительности. Когда мне пригрозили, что привлекут к суду за совращение несовершеннолетних, Фрина твердо сказала:

– Между нами ничего не было и быть не могло.

Вот это самое «быть не могло» меня и доконало.

Когда меня благополучно отпустили, была ночь. Я шел куда глаза глядят, повторяя про себя это «быть не могло» и другие ее слова – о том, что «вещи ничтожные должны быть для нее неважны», и ощущал себя той самой «ничтожной вещью». Я ощущал себя безнадежно проигравшим эту жизнь. Более всего меня мучил не отъезд Фрины и даже не ее пренебрежение мною, а то, что это пренебрежение представлялось мне совершенно оправданным… что иначе и «быть не могло».

Я много пил той ночью. Я пил разное, в разных местах, с разными собутыльниками, но, как обычно бывает в таких случаях, опьянение только усугубляло мое отчаяние. Под утро я очутился в пригороде на самом берегу океана, совершенно не помня как и, кажется, не без гордого намерения пойти и утопиться, – во всяком случае, я залез в воду. Вода оказалась холодной, и это несколько отрезвило меня.

Потом я долго сидел на песке в мокрой одежде и дрожал от холода, а потом, не помню как, заснул.

Я не сразу понял, что уже вечер, когда проснулся, и не сразу вспомнил, где нахожусь. Очевидно, день, который я проспал на пляже, был солнечным, поскольку мои руки и лицо нестерпимо горели от солнечных ожогов. Только в том месте, где лоб покрывала тесемка, которой были подхвачены мои длинные в те годы волосы, осталась полоса.

Сидя в поезде подземки, я мрачно глядел на свое отраженное в оконном стекле красное, как кирпич, лицо с белой полосой на лбу. Я полагаю, нет особой надобности описывать тебе мое состояние. Поверь, оно было отвратительным и вполне мизантропическим. Потому когда в поезд вошел попрошайка – знаешь, из породы тех, с зычными голосами, – мне захотелось его придушить. Я следил за ним взглядом, злорадствуя, что никто ему ничего не подает, пока какая-то девушка, сидевшая напротив меня, не полезла в сумку. Оттуда, наивная душа, она достала не деньги, а маленький бисквит в яркой упаковке и бутылочку какого-то сока. Она, очевидно, поверила, что попрошайка голоден, и когда он прошел мимо, сделав вид, что не заметил ее подношения, удивленно посмотрела ему вслед. Ее озабоченные карие глаза казались огромными на худеньком продолговатом личике с чуть заостренным подбородком. Темные вьющиеся волосы и ярко-зеленая шаль с разбросанным по ней рисунком сине-фиолетовых ягод то ли винограда, то ли черники делали ее похожей на цыганку. А сумка, в которую она в конце концов принялась бережно укладывать обратно бисквит и бутылку, сумка… была той самой моей «счастливой» сумкой, забытой в суматохе поспешного переезда.

Я вышел вслед за девушкой из поезда и продолжал машинально следовать за ней, не очень соображая зачем. В самом деле, не мог же я подойти к ней посреди улицы и потребовать назад свою сумку. Да и на кой черт мне была эта сумка?

Я глядел на тонкие лодыжки, мелькавшие из-под подола длинной, свободной, тоже какой-то цыганской юбки незнакомки, отмечая их изящество и хрупкость. Девушка была тонка и высока и двигалась как-то удивительно грациозно и деликатно. Она то и дело останавливалась у разных витрин, и тогда я останавливался тоже, время от времени ловя на себе в их отражении ее любопытный взгляд.

Так мы и шли, пока не упали первые крупные капли дождя. Тогда незнакомка огляделась, свернула на узкую пересекающую проспект улицу и шагнула под козырек крыши у какого-то подъезда. Пока я в нерешительности топтался на перекрестке, капли дождя зачастили, грозя превратиться в настоящий ливень, и тогда незнакомка негромко окликнула меня:

– Идите сюда, вы промокнете!

Голос ее был удивительно ей под стать – высокий и деликатный.

Наш разговор под аккомпанемент проливного дождя на узкой безлюдной улице стал сразу складываться как-то необычно.

Она не спросила меня, кто я или, скажем, зачем шел за ней. Она спросила, как это я умудрился так сгореть на солнце.

И неожиданно для себя я честно ответил ей на этот вопрос, то есть признался, что был смертельно пьян, собирался чуть ли не топиться, а потом заснул на берегу.

Она засмеялась, но так славно засмеялась, что мне и самому события минувших суток показались вдруг нелепыми и смешными. Потом она вытянула ладонь из-под укрытия и некоторое время глядела, как по руке стекает вода.

– Это хороший дождь, – сказала она. – Он хорошо звучит. – Потом, поймав мою улыбку, добавила: – Я, конечно, пошутила: все дожди хорошо звучат. Это люди звучат по-разному.

Знаешь, я так и не понял, выражалась ли она, так сказать, абстрактно или в самом деле каким-то образом слышала, как звучат люди, только, по ее словам, у каждого был свой звук или сочетание звуков. У многих этот звук был нетемперированным и потому в сочетании с другими часто создавал какофонию. Но и темперированные звуки могли создавать какофонию, а нетемперированные, наоборот, звучать красиво. Что-то в этом роде.

Я спросил ее, как звучу я.

– Я слышу две ноты, – ответила она. – Одна звучит всё время, другая тише и иногда. – И, улыбнувшись, добавила: – Мне очень нравится, как ты звучишь.

Дождь не прекращался, напротив, казалось, он шел всё сильнее. Кроме того, смеркалось и становилось прохладно. Незнакомка куталась в свою удивительную шаль, а я чувствовал, как по спине моей пробегал озноб и брызги дождя колючками впивались в обожженное лицо.

Я пригласил бы ее зайти куда-нибудь согреться и выпить кофе, но после вчерашнего разгула у меня совершенно не оставалось денег. В конце концов я предложил ей зайти ко мне, и, к моему удивлению, она сразу согласилась.

Только когда мы, вымокшие до нитки, добрались, наконец, до дому, я догадался спросить мою спутницу, как ее зовут. Ее звали Мария.

Она достала из «счастливой» сумки знакомые мне бисквит и сок, кроме того – яблоко, смену одежды и расческу. Пока она принимала душ и сушила волосы, я разогрел банку каких-то бобов и отыскал полбутылки ямайского рома. Я разжег камин и оглядел комнату: с огнем в ней стало уютно и тепло, и старая китайская ширма всё еще отгораживала диван. Я глядел на изображенную на ней птицу на ветке, и мне казалось, что последний раз я глядел на эту птицу очень-очень давно.

Мы согрелись и выпили немного рома, и я спросил Марию:

– А тебя не пугает в твоей музыкальной интерпретации людей, что некоторые из них могут звучать доминантой?

Она покачала головой.

– Меня бы пугало, – сказал я.

Слово за слово, – не помню как, может быть, ром развязал мой язык, – я рассказал Марии о себе, о Фрине, о том, как она не хотела замечать мое отношение к ней, потому что боялась видеть себя глазами других, о том, каким ничтожеством и пустым местом я чувствовал себя рядом с ней.

Мне было удивительно легко рассказывать обо всем этом Марии, и я говорил, не соблюдая никакой последовательности, – просто делился с ней всем, что приходило в голову. Я глядел на ее прелестный легкий профиль, а она глядела на огонь, кутаясь в свою зеленую, вряд ли успевшую подсохнуть шаль.

Я признался ей, не думая о том, что могу показаться смешным, что собственное невежество в какой-то момент до того ужаснуло меня, что я купил мифологический словарь и прочитывал из него каждый день по статье.

– Но ведь она совершенно права, – сказала Мария, когда я надолго замолчал, – это очень опасно – видеть себя глазами других. – И, когда я не понял, пояснила: – Ведь всё это время ты видел себя глазами Фрины. Ведь ты и сейчас еще смотришь на себя ее глазами.

Алекс, слова эти были подобны грому среди ясного неба. Очень утешительному грому. Грому, предвещавшему дождь в засуху.

Как бы то ни было, мне стало почти весело. Мария включила мой видавший виды старый синтезатор и стала подбирать на нем какую-то мелодию. Подбирая ее, она напевала на незнакомом мне языке. Потом мы вместе раскладывали эту мелодию на два голоса, потом она потребовала, чтобы я пел с нею. Гармонически песня оказалась дивно красивой, и я старательно повторял за Марией непонятные, звучащие для меня заклинанием слова. Она пела и смеялась, но и в смехе словно сдерживала свой голос, чистый, высокий и очень сильный.

А потом я убрал китайскую ширму, перенес Марию на постель и провел рядом с ней, как кажется мне теперь, самую дивную ночь в своей жизни. Тогда же мне казалось только, что ночь эта бесконечна, что улыбка, не сходившая с лица Марии, так же сложна и прекрасна, как гармонии ее песни, и что мои обожженные руки и лицо не могут не обжигать и ее.

Было довольно рано, когда она собралась уходить. Она уложила в мою «счастливую» сумку подсохшую вчерашнюю одежду; я было собрался встать и приготовить кофе, но она остановила меня, сказав, что ей надо идти сейчас же. Я не спросил ее, куда она так торопится, и когда она, остановившись на пороге, серьезно и вопросительно посмотрела мне в глаза, не спросил и о том, где смогу разыскать ее. Я знал, где разыскать ее. Забытая мною на прежней квартире «счастливая» сумка была ответом на этот вопрос. Мне захотелось разыграть Марию.

– Я без труда найду тебя по звуку, по твоей ноте, – с улыбкой сказал я.

Даже в полумраке было заметно, как вспыхнуло ее лицо. Она молча повернулась и вышла.

Признаюсь, я немного смутился, но тут же успокоился, представляя, как поражу и развеселю ее историей с сумкой.

Я намеревался отправиться к Марии в тот же день, однако визит мой отложился почти на неделю. Тем же утром мне пришлось выехать на гастроли: денег совсем не оставалось, и отказаться я не мог.

Это была счастливая поездка. Мы хорошо играли, стояли солнечные дни, и я повторял себе, что человек ничего, никому и никогда не должен доказывать, а просто должен быть самим собой, и что это прекрасно.

В том же счастливом настроении я отправился по прибытии навестить Марию. Я купил цветы и вино, и, помню, радовался и удивлялся собственному волнению.

У дверей моей бывшей комнаты меня впервые кольнуло нехорошее предчувствие. Причиной тому был доносившийся оттуда тошнотворный запах подгоревшей стряпни: этот запах как-то не вязался с Марией.

Мне довольно долго не открывали, из-за двери слышались пронзительные детские голоса, но, казалось, даже их заглушали толчки моего собственного сердца. Я ждал, отгоняя какую-то крайне тревожную, назойливую мысль, пока дверь наконец не открылась. На пороге, вытирая руки о передник, стояла пожилая женщина, то ли кореянка, то ли китаянка. Я молча глядел на нее, машинально вытянув вперед руку с букетом красных гвоздик.

Первой заговорила она. Изъясняясь по-английски весьма плохо, она поинтересовалась, кто я такой и что мне нужно. Я спросил Марию. Она ответила, что Мария здесь не живет. С большим трудом мне удалось объяснить ей, что это моя прежняя квартира, что я здесь оставил свою сумку и что теперь ищу девушку, которой эта сумка досталась. Сначала она, очевидно, решила, что я требую назад эту самую сумку, и упорно повторяла, что сумки уже нет. Из ее сбивчивых объяснений я понял, что весь оставшийся в квартире хлам был ею распродан при въезде.

Она долго не могла вспомнить, кому досталась черная кожаная сумка, и только когда я упомянул зеленую шаль Марии, радостно воскликнула:

– Девушка! Бедный девушка! Зеленый платок мой дал, и сумка дал. Очень-очень бедный девушка, одежда плохой, денег нет…

И больше, Алекс, она ничего не знала.

– Ну а дальше? – спросил он.

– Дальше? А дальше… я тоже больше ничего не знаю. Я ездил в подземке на том поезде, в котором встретил Марию, ходил по проспекту, стоял под навесом у подъезда в переулке. Вот и всё, что я мог сделать. Ведь я не спросил ее ни кто она, ни откуда, ни куда направляется. Я вообще ни о чем ее не спросил и ничего не заметил. Я даже не заметил ее «плохой», явно с чужого плеча одежды.

Некоторое время меня мучила мысль о том, что она согласилась пойти ко мне только потому, что была голодна и ей некуда было идти. Потом на смену этой мысли пришла гораздо более мучительная – мысль о том, что вовсе не потому она пошла со мной.

– Ты говорил, что у нее был голос, – Алекс поднял глаза на фотографию, висевшую над нашим столом. – Может быть, это и есть она?

– «Ангел восходит в небо ступенями сонных улиц…»[14]14
  Ф. Г. Лорка (вольный перевод с исп.).


[Закрыть] – процитировал я и покачал головой: – Не думаю. Слишком много в ней было радости и… трагедии.

– Ангел… – повторил Алекс и улыбнулся. – Какая же трагедия у ангелов? Их из рая не изгоняли. Извини, – поторопился добавить он, заметив, что я поморщился, – это метафора, я понимаю. – Он задумался и медленно продолжал: – Есть люди, несущие в себе невыносимо интенсивную память о красоте. И ты хотел сказать, что они не очень… берегут себя? Ты это имел в виду?

Но я не знал, что имел в виду.

– Так, вырвалась фраза, – ответил я и принялся за остывшую телятину.

Время от времени я поглядывал на фотографию, размышляя о том, что моя память о Марии тоже на редкость интенсивна.

– Знаешь, – прервал я молчание, – когда мне окончательно осточертеет вся эта журналистика, я сяду и напишу сборник рассказов, и озаглавлю его «Интервью с дураками».

– Ну это уж совсем ни к чему! – возмущенно воскликнул Алекс.

Я удивленно посмотрел на него, полагая, что его реплика относится к моим словам. Но он даже не глядел в мою сторону. Он глядел на ярко вспыхнувшую над нашими головами люстру.

– Ну всё, – он поднял свой бокал и разочарованно вздохнул. – Нет больше синего цвета.

Я посмотрел на его бокал и улыбнулся. На границе, до которой было налито вино, горела, чуть подрагивая, полоса необыкновенно интенсивного синего цвета, заметная только с того места, где сидел я.

Ламедвовник

Третью неделю шел дождь. Я не помнила другого такого декабря; впрочем, может быть, я прежде обращала меньше внимания на погоду. Вот и в то утро он шел, и высвеченная розоватым светом уличного фонаря мокрая ветка лениво раскачивалась перед окном, у которого я стояла, пытаясь согреть руки о кружку остывающего кофе.

Сон мой совершенно разладился, так как с некоторых пор я не держала в доме таблеток и в качестве снотворного прибегала только к книгам. За несколько месяцев я прочла труды Макса Брода, Герберта Джайлса, Рудольфа Штейнера, их критиков и для разнообразия взялась за нуднейший сравнительный анализ переводов «Тысяча и одной ночи».

Засыпала я довольно быстро, но видела какие-то бесконечные и мутные сны, из которых вырывалась лишь с тягостным усилием, как тонущий сквозь цепкую, тяжелую толщу воды. Происходило это неизменно очень ранним утром и стало особенно тягостным с наступлением длинных осенних ночей.

Правда, я пила разные травяные чаи, но снотворных таблеток не употребляла. Я стала опасаться их соблазнительного присутствия в доме с того момента, когда среди бледных вещей и явлений, составлявших дни последнего полугода моей жизни, выплыли откуда-то из услужливых глубин памяти слова: «Если я пойду и долиною смертной тени… долиною смертной тени».

О, эти слова сверкали, как лезвие меча, и были так же остры и беспощадны, потому что это она, мое сокровище, мой ангел, моя девочка, шла долиною смертной тени. Она, а не я…

И, кажется, как ни странно, именно с этого момента к моей горькой и привычной обиде примешалась смутная надежда на «нечто», что, может быть, движется мне навстречу, но к чему и я должна проделать свою часть пути.

В тот день я выбросила таблетки, чем очень порадовала Оскара, засидевшегося у меня допоздна за правкой моей статьи.

Он тут же посоветовал мне выпить на ночь рюмку коньяку и сказал, что принесет книги, действующие лучше любого снотворного. Коньяк я не любила и пить не стала, а книги он действительно принес на другой же день, пообещав, что я останусь ими довольна.

– Смотри на это дело так, – улыбнулся он, – если они и не усыпят тебя, то уж точно помогут нам вести разговоры на интеллектуальные темы.

– Да ты сам-то их читал? – спросила я.

– Представь себе, да! До того поразило меня однажды в юности собственное невежество.

Оскара я знала с университетской скамьи. Он был шестью годами старше меня и в те дни казался мне почти стариком. Очевидно, он и сам не считал те дни своей юностью, поскольку уже тогда раздражал меня своей необычайной эрудицией.

Раздражала, впрочем, не эрудиция сама по себе, а Оскарова манера блистать ею, начиная разговор издалека и до самого последнего момента не давая собеседнику понять, к чему он клонит с помощью всех своих глубокомысленных и загадочных замечаний.

Не менее раздражающим и загадочным в нашем с ним непродолжительном романе было то равнодушие, с которым он относился к моим многочисленным поклонникам. Думаю, оно сыграло не последнюю роль в моем согласии выйти замуж за одного из них, молодого и весьма настойчивого в своих ухаживаниях профессора английской литературы. Не то чтобы мне очень уж хотелось досадить Оскару, просто такой поворот событий казался мне забавным.

То несравненное чувство безнаказанности, с уходом которого так долго примиряется зрелость, позволяло легко принимать самые нелепые решения. Даже ради того, чтобы, улыбаясь, сказать: «Ты не принимал игры всерьез, и видишь, что из этого вышло?»

Вопрос этот, правда, задала не я, а Оскар.

– Видишь, что из всего этого вышло, Пэт? – спросил он и по обыкновению сам себе ответил: – Ты выбрала себе в мужья человека, еще менее подходящего для этой роли, чем я, что было, согласен, не так просто сделать.

Мы сидели с ним в баре и пили спуманте «за здоровье новобрачных».

Заметив, что расстроил меня своей шуткой, он обозвал себя дураком, подарил мне коробку контрабандных кубинских сигар и пообещал оставаться бескорыстным другом.

Оскар сдержал свое обещание: «бескорыстная» дружба с ним пережила мое первое замужество, затем второе. Ей не повредил даже тот, к счастью, недолгий период, когда ему, закончившему университет двумя годами позже меня, пришлось работать под моим началом в небольшом литературном еженедельнике.

Когда умерла моя мать – внезапно, после спектакля, едва успев выйти за кулисы, – Оскар примчался из Англии и, оставив в аэропорту вещи, приехал прямо ко мне. Помню, когда он появился в моем доме, был поздний вечер и телефон наконец утих. Я никого не ждала и, казалось, никого не хотела видеть, но очень обрадовалась Оскару.

Он просидел со мной до тех пор, пока свет настольной лампы не превратился в беспомощное желтоватое пятно и звуки проснувшегося города не нарушили иллюзию тихого присутствия той, о которой мы говорили и молчали всю ночь.

Чешская эмигрантка, мечтавшая стать актрисой, она не утратила с годами ни своей жизнерадостности, ни стройной фигуры, ни удивительно чистого голоса, ни чудовищного акцента, помешавшего ей выйти на большую сцену.

Но в скромном театре, за кулисами которого она умерла и где танцевала и пела в водевилях десять последних лет своей жизни, у нее не было соперниц.

Ее безрассудная личная жизнь, как в зеркале, отражалась в моей, а последняя ее связь, едва не кончившаяся трагедией, – бешено ревновавший любовник вздумал заставить ее бросить сцену с помощью склянки серной кислоты, – надолго отбила у меня охоту влюбляться.

Временами я принималась плакать:

– Они ужасно растерялись, когда ей стало плохо, – сквозь слезы говорила я Оскару. – В зале аплодировали, и они без толку закрывали и открывали занавес, пытались поднять ее на ноги нашатырным спиртом. А она в это время умирала…

Он молчал, и, успокоенная этим полным сочувствия молчанием, я вспоминала шуршание ее вечернего платья, запах духов и пудры, когда она наклонялась, чтобы поцеловать меня, а я упорно почему-то притворялась спящей. Потом – и уже вслух – свою долгую детскую обиду за то нелепое имя, которым она наградила меня – Клеопатра.

– Она утверждала, что я родилась с шапкой темных волос, совсем как у Клеопатры.

– Не понимаю, чем тебе не нравится твое имя, – улыбался Оскар, – ты могла бы называть себя Клео или Клеа.

Мы выкурили за ночь три пачки сигарет, и маленькая Дениз отчаянно раскашлялась поутру и долго ворчала на «плохую маму».

На протяжении нашего знакомства мое мнение об Оскаре претерпело несколько изменений. Привыкшая к весьма ощутимой функциональности человеческих отношений, я долго не могла поверить в «бескорыстность» его дружбы. С годами, поверив наконец в это, я пришла к выводу, что Оскар – человек легкомысленный и именно этим не похож на других, и именно поэтому к нему нельзя подходить с общей меркой.

Я случайно узнала, что самовольный приезд из Лондона той ночью едва не стоил ему места в редакции весьма престижного политико-литературного журнала, но и этот поступок едва ли не целиком объяснила легкомыслием.

Статьи и эссе Оскара, написанные талантливо, даже с блеском, долгое время казались мне какими-то беззубыми. Пока в один прекрасный день я не сообразила вдруг, что зубы инструментальны не только в укусе, но и в улыбке. И Оскаровы «зубы» были великолепно видны в ней: насмешливой, веселой, саркастичной, вызывающей, снисходительной…

И в свете этого открытия я совершенно поновому стала видеть и оценивать характер своего друга.

Коллеги относились к нему прекрасно: он считался человеком чудаковатым, но в карьерном отношении безопасным. Его профессиональные замечания почти никогда не обижали, хотя бывали резки. К ним прислушивались, потому что Оскару никогда не изменяли чувство меры и вкус.

Помню, однажды, просматривая мое интервью с нобелевской знаменитостью, встреча с которой произвела на меня неизгладимое впечатление, он пометил карандашом один особенно восторженный абзац и сказал:

– Не сходи с ума.

Я встала на дыбы. Разговор перешел на общие темы, и я довольно раздраженно осведомилась о том, что́ он вообще ценит в людях.

Оскар погладил лениво раскинувшегося у него на коленях кота, улыбаясь, заглянул в полузакрытые кошачьи глаза и ответил:

– Чистоту породы.

– Какой породы? – раздраженно спросила я.

– Человеческой породы, конечно, – засмеялся он.

Мне вдруг пришло тогда в голову, что эта самая всегдашняя загадочность его ответов и создала ему репутацию чудака.

Как бы то ни было, Оскар оставался единственным мужчиной, знакомство с которым вносило некоторый комфорт в мою беспорядочную жизнь.

И когда после двухнедельных мучений в городском госпитале умерла моя маленькая Дениз, искалеченная занесенной на повороте машиной скучного лысого субъекта, и в мире не осталось ничего, кроме тупого отчаяния и гнева, Оскар оказался единственным человеком, присутствие которого не было мне в тягость.

Он часто приносил цветы, которые я неизменно ставила на туалетный столик в спальне моего ангела под овальным зеркалом – подарком Оскара в день ее шестнадцатилетия, то есть за два месяца до катастрофы.

В странном, золотистого стекла зеркале, сработанном каким-то другом Оскара, этот букет отражался ожившей и потеплевшей в распыленных солнечных бликах картиной старинной гениальной кисти. Но мне не нравились цветы, не нравилось зеркало, не нравились старинные картины гениальных мастеров, не нравилось солнце, как не понравился бы голодному человеку стеклянный виноград, который лежал тут же под зеркалом, тоже отлитый другом Оскара, любителем стекла.

Не было и не могло быть для меня ничего противоестественнее и бессмысленнее, чем пережить мою Дениз, и это случилось. Мир потерял смысл, и лишенные смысла предметы и явления вызывали недоумение и тоску.

В один из таких вечеров, когда Оскар правил какую-то мою статью, а я сидела у окна и вспоминала истерзанную капельницами и инъекциями ручку моего ангела, за стеной громко заиграла музыка. Раздраженная тяжелыми знакомыми аккордами электрической гитары, я подняла голову, уже намереваясь встать и уйти в спальню, когда вступил голос.

И в этот момент волна песни захлестнула меня. Не дыша, потому что вдруг не стало дыхания, слушала я сотни раз слышанную мною прежде, точную в своем почти какофоническом буйстве гитару и глубокий, отрешенный крик человеческого голоса, и не понимала, откуда этот человек знал… знал, – и услужливая память подсказала слова, – «долину смертной тени», ту долину, которую знала моя девочка и которой не знала я.

И потянулась цепочка странных дней: в них всё, требующее моего внимания, являлось посягательством на то немногое, за что изо всех сил цеплялась я, – на слова о долине смертной тени и на надежду пройти свою часть пути к тому, что двигалось мне навстречу.

В иные из этих дней как никогда прежде я ощущала разрушительную силу жизни и беззащитность перед ней человеческого существа. Даже жизни, из которой отброшено всё, что возможно отбросить, – даже моей.

Требования ее были жестки, абсолютно бессмысленны и лишены даже сомнительного удовлетворения найти виноватого, ибо виноватого, как в безличном предложении, не было.

Я писала неинтересующие меня статьи, с тем чтобы они заинтересовали других, задавала на интервью вопросы, с тем чтобы выслушать не нужные мне ответы. И для того чтобы делать это, приходилось ходить под пронизывающим ветром и колючим дождем, протискиваться в переполненные поезда подземки, ждать в приемных, спорить с редактором, одеваться, причесываться, есть, пить…

Словно раз и навсегда приведенный в действие дурной механизм управлял всеми и всем, и не кто иной, как мы, его жертвы, являлись его агентами и проводниками. Здесь поток моих мыслей останавливался: я замечала, что они сведутся всё к тому же сомнительному удовлетворению – найти виноватого. Пустая трата времени и сил. А сил оставалось так мало…

Непрочная нить, на которой держалось мое существование, готова была оборваться каждую минуту, и каждую минуту я защищала ее изо всех сил. Ощетинившийся постоянной угрозой мир поджидал меня за дверьми квартиры и не отпускал весь день, вызывая ставшую уже привычной неприязнь.

По вечерам, когда напряжение немного отпускало, я осторожно нащупывала эту нить, повторяя, как заклинание, одни и те же слова – «если я пойду и долиною смертной тени… если я пойду…» – и думая об исколотой капельницами полудетской ручке моей Дениз.

Полагаю, что общение со мной в те дни являлось сомнительным удовольствием, потому что люди раздражали меня более всего. Оскар заходил часто, но посещения его сводились в основном к молчаливой правке моих статей. За это я была ему благодарна не более, чем слепой, в доме которого красят стены.

Разговорились мы с ним только однажды. Причиной тому послужили мои расстроенные нервы, а поводом – первый парадокс Зенона.

Вертя в пальцах карандаш и не отрывая глаз от статьи, Оскар вдруг спросил, не собираюсь ли я быть на ежегодной редакционной вечеринке по случаю Рождества. Этот вопрос вызвал во мне настоящий припадок бешенства. Не помня себя, я кричала, что ни за что не отправлюсь по собственной инициативе смотреть на эти рожи, что я не могу их видеть, что я вообще никого не могу видеть!

Наверно, я еще долго продолжала бы в том же духе, если бы мой блуждающий взгляд не наткнулся на застывший в воздухе карандаш. Державшие его напряженные пальцы Оскара, казалось, вот-вот переломят хрупкий деревянный предмет.

Осекшись на полуслове, я подняла глаза. Оскар смотрел на меня внимательно и настороженно.

– Извини, – сказала я, сама удивляясь своей внезапной вспышке.

– Ты тоже извини, – Оскар осторожно положил карандаш на стол, – я спросил тебя о вечеринке… словом, я только хотел узнать, нет ли у тебя других планов на пятницу.

– Каких других? – спросила я. – А какие не другие?

Оказалось, что его послали на север штата, в монастырь, взять интервью у настоятельницы, которую объявили чуть ли не второй матерью Терезой. Он предложил мне «прокатиться» с ним, поскольку, во-первых, там, у границы с Канадой, сейчас снег и очень красиво, и, во-вторых, я могла бы ему помочь.

Разумеется, ни в какой моей помощи он не нуждался, ему просто хотелось немного развлечь меня этой поездкой. Чтобы прекратить этот разговор, я ответила, что подумаю, и Оскар снова принялся за правку.

Когда, напившись успокоительного чаю, я вернулась в гостиную, он уже закончил работу и посоветовал мне включить в статью содержание упомянутого в ней парадокса Зенона.

– Никто не помнит этих античных штучек, а ведь это ключ к твоей теме, – сказал он.

Тут, чтобы немного сгладить неприятное впечатление от своей недавней выходки, я и завела с ним отвлеченный разговор об античных мыслителях.

– Забавно, что со всеми своими парадоксами и весьма основательными попытками объяснить серьезные вещи кажется, будто они всё время играют в какие-то замысловатые игры. Завидую им, – вздохнула я, – наверно, у них была уйма свободного времени.

Оскар улыбнулся:

– Ты полагаешь, что если бы у твоих читателей была уйма свободного времени, они тоже занялись бы такими играми?

– Такими или другими, – пожала плечами я.

– Другими… – задумчиво повторил Оскар. – Другими может быть. А эти играли с огнем. С тем, что тысячелетия ужасает и притягивает человечество, «что разум не в состоянии постичь, а вера принять». Взять хотя бы твоего Зенона: ведь не Ахилл же и черепаха герои его парадокса. С таким же успехом это могли быть, – он развел руками, – улитка и Геракл.

Как в старые добрые времена, Оскар изводил меня своими загадками.

– Я им тоже завидую, – продолжал он. – Они были храбрыми людьми, они «играли» с бесконечностью.

– Ну наконец-то, – усмехнулась я, – высказался. Ну и что теперь стало с этим «ужасающим» понятием, что от него осталось? Горизонтальная восьмерка и название популярных духов?

– Лучший способ не думать о том, чего боишься, – как всегда, издалека начал Оскар, – это не помнить. А лучший способ не помнить – обесценить понятие, превратить определяющее его слово в штамп, в математическую абстракцию. Тогда и помнить нечего.

– Да, твои храбрые софисты преуспели в этом, – съязвила я.

– Ничего, Пэт. Бесконечность никуда не делась. Она только превратилась из источника философских вдохновений в кнут и пряник – в «вечные» муки и в «вечное» же блаженство.

– И с такими вот взглядами его посылают разговаривать с настоятельницей монастыря! – сказала я и испугалась, что он опять заговорит о поездке.