Текст книги "Люди удачи"

5. Шан

Сперва Дайана сбежала из дома 203 по Бьют-стрит, отослав Грейс к Мэгги и проведя там сама несколько ночей, чтобы устроить ее, но теперь пора заняться делом. Она отпирает дверь лавки и садится, чувствуя, как ноет спина, на высокий табурет Вайолет за кассой. Последние несколько дней выдались черными – в водовороте траурной одежды, унылых встреч, перехваченных наспех бутербродов и бессонных ночей. Похороны состоялись в выходные, кортеж покинул лавку в половине третьего, и сразу же за ним последовала большая толпа местных жителей, проводившая его до кардиффского еврейского кладбища. Венки с белыми цветами, две лошади в шорах, с черными плюмажами на головах, гроб в стеклянном катафалке, стоящие вдоль улиц мужчины с обнаженными головами, прижимающие шляпы к талиям, дети, жмущиеся к лошадям, чтобы потрогать их бока, кучер в цилиндре и длиннополой одежде, отстраняющий детей кнутом. Грейс прошла весь путь, не плача и не жалуясь, крепко вцепившись в руку Дайаны. В обрамлении черного шарфа ее лицо казалось вдруг повзрослевшим. Со всех районов Кардиффа собралось, должно быть, не меньше двух сотен скорбящих – черных и белых, мусульман и христиан, потомков старинных еврейских семей и новоприбывших, стряпчих и мясников. Хорошие были проводы, с расходами на которые не посчитались, но прошли они, как немой фильм, ненатуральный и ничем не примечательный. Вайолет жила так тихо, так уединенно, что мало кто знал, как почтить ее память, поэтому все только твердили: «Хорошая она была девочка, истинная михья». Они не знали, что она собирала в альбом вырезанные снимки актеров или по воскресеньям проводила в ванне долгие часы, читая детективы, или сама училась танцевать вальс, фокстрот и ча-ча-ча, сверяясь с печатными руководствами.

Кровь. Кровь. Кровь. Между половицами, там, где растеклась и засохла кровь, появились красные лаковые швы. Белую стену придется перекрасить, чтобы с нее исчезли мелкие брызги окисленной крови, но это уже не ее забота. Лавка выставлена на продажу, вывеске с фамилией Волацки, прослужившей сорок лет, суждено отправиться на свалку. Кровь ее сестры будет напоминать всем и каждому о ее отсутствии, сколько сможет. Дайана отодвигает табурет, чтобы вытянуть ноги, потом переводит взгляд влево, где стоит сейф – причина всех ее душевных мук. Она не в курсе финансовых дел Вайолет, а полиция продолжает расспрашивать о них. Дайана старалась пореже бывать в лавке и избегала разговоров о работе за ужинами. Сколько денег там было? Когда Вайолет ходила в банк? Сколько наличности она оставляла в лавке? Какими были размеры дневной выручки? Дайана могла лишь предполагать. Вайолет вела бизнес самостоятельно и скрытно, как их отец, а Дайана, принимая ставки на бега, была слишком занята, чтобы задавать вопросы. К счастью, у продавщицы Анджелы имелась голова на плечах, она могла точнее назвать цифры и с уверенностью заявляла, что, судя по маленькой бухгалтерской книге, которую вела Вайолет, из сейфа пропало около сотни фунтов. Жизнь оказалась не бесценной: ее цена с легкостью свелась к сотне фунтов стерлингов. Достаточно, чтобы купить подержанный автомобиль, или три ящика «Шато-Латур», или скаковую лошадь среднего уровня, или земельный участок с развалинами дома. На что бы этот сатана ни потратил краденое, Дайана надеется, что его приобретение будет проклято и никогда не принесет ему и его близким ничего, кроме боли.

Дэниел уже перевез большинство вещей, которые можно продать, к себе в лавку, так что на полках и витринах остались лишь домашние и морские мелочи – свернутые веревки, водонепроницаемые плащи, спички, резиновые сапоги, ножи, жестяные сундучки; словом, всего навалом, чтобы снарядить лодку в море и отплыть вместе с Грейс.

Дайана все еще пытается вести себя разумно и благопристойно, воздерживается от потоков ругани, которой ее так и тянет осыпать постоянных покупателей, когда те появляются у двери, толкают ее и застывают в недоумении, не сумев открыть. Им известно, что произошло, но они, не обращая внимания на траурный креп, продолжают приходить в силу привычки – обналичить авансовую расписку или купить пару носков.

В семье ее так долго считали сильной личностью, что она много лет не ощущала, как велика на самом деле ее беспомощность. «Стойкий солдатик», «кремень», «вы видели ее в газете? Так внушительно выглядит в форме, правда?» Капрал Дайана из женской вспомогательной службы ВВС, покинувшая дом и бизнес сразу после Хрустальной ночи, чтобы поступить на военную службу вместе с мужем, лидером скаутов, и вернувшаяся в Кардифф лишь потому, что оказалась беременной своим первым, и, как потом оказалось, единственным ребенком. Несгибаемая Дайана, девчонка-сорванец, заменившая ее отцу долгожданного сына, получившая, в отличие от сестер с их бальными платьями, автомобиль на свое восемнадцатилетие и решившая растить дочь в одиночку, чтобы не рисковать, не будучи уверенной в симпатиях отчима.

Капрал Дайана рушится, она трескается, но жесткая наружная оболочка так пристала к ней, что лишь она сама замечает тонкие трещины, разбегающиеся по костям. «Не возьмешь себя в руки – ждет тебя лечебница для душевнобольных в Уитчерче», – регулярно напоминает она себе, но безуспешно. Следующие несколько дней, недель, а может, и месяцев, она сумеет продержаться, только если на все махнет рукой. Впервые за всю свою жизнь она позволит мужчинам решать, что делать: с расследованием, с лавкой, с ее ребенком. Она сделается как можно более покладистой, чтобы не растрескаться еще сильнее. Приливная волна происходящего просто подхватила ее и тащит прочь, корабль медленно и неотвратимо терпит крушение, и, возможно, когда-нибудь ее выбросит на какой-нибудь далекий и неизведанный берег, и Грейс все еще будет рядом с ней, если повезет.

Грейс, Грейс, Грейс, Грейс. Милая Грейс. Уже сейчас Несгибаемая Грейс, которая будет сдавать экзамен в Хауэллс, несмотря ни на что, ведь этого хотела бы тетя Вайолет. Как можно по-прежнему любить этого ребенка всей душой, когда жизнь ясно дала понять, что на самом деле ей никто не принадлежит? И что она с легкостью может очутиться на руинах былой жизни. Дайана закрывает лицо ладонями и пытается унять участившееся дыхание.

Грейс говорит, что тоже видела его, того человека на пороге, когда выглянула в лавку из двери гостиной. Это одно из немногих обстоятельств, подтверждающих, что он не просто плод ее воображения, иллюзия типичного убийцы – черной тени с золотым ртом. Грейс считает, что он был похож на сомалийца, но Дайана в этом не уверена: и среди выходцев из Вест-Индии попадаются рослые и худые мужчины с характерными осунувшимися лицами. Она плохо помнит его лицо, но по ночам в постели во вспышках воспоминаний ей вдруг являются его кожаные перчатки, остроносые ботинки, медные пуговицы на его верхней одежде. Избыточные подробности, которые лишь дразнят ее. Боль при мысли о том, как она сидела, ела, танцевала, пока в нескольких шагах от нее убивали родную сестру, запускает в нее когти, заставляет чувствовать себя глупой и никчемной. Она ничего не слышала, вот в чем заключается жестокая правда. Ничего такого, чтобы предположить, что Вайолет в опасности или нуждается в помощи. И теперь ее сердце учащенно колотится при мысли, что она могла подвести и Грейс.

Пурим наступил через пять дней после убийства. Было решено, что со стороны Грейс было бы неуместно присоединяться к празднующим, однако все равно создавалось ощущение, будто ее и без того уже вычеркнули как запятнанную трагедией, с которой она невольно оказалась связана. Они видели, как дети, одетые клоунами, летучими мышами и пилотами, собирались у зала собраний методистской церкви и несколько минут наблюдали за ними, пока дети не заметили Грейс и не стали махать ей, зовя к ним. Когда они уходили, Грейс оглянулась всего один раз, а потом понурилась и ни словом не упомянула о пропущенном празднике, когда они вернулись к Мэгги.

Весь день Дайана занималась уборкой, пальцы у нее покраснели и покрылись ссадинами, пока она оттирала отпечатки грязной обуви полицейских, следы чернил и пятна от чая. Предполагалось, что она справится в одиночку, но с самого утра с ведрами и тряпками явились помогать Анджела и ее мать Элси, не желая слушать никаких возражений.

Рослая и элегантная, рожденная от нигерийского матроса матерью, сбежавшей от мужа в Шеффилд, Анджела носит на голове бархатный ободок и ежедневно укладывает свои по-африкански курчавые волосы в безупречно аккуратный узел. В лавке она начала работать, как только ей исполнилось шестнадцать, так же, как и Вайолет, и, несмотря на внешние отличия, манерами и сдержанной речью они были так похожи, что казались матерью и дочерью. Наверное, Анджела взяла бы на себя все ежедневные обязанности в лавке, если бы Вайолет решила, что в жизни есть хоть что-нибудь помимо работы, и отвела бы Анджеле должность, которой она была бы рада и которую заслужила. Сегодняшнее присутствие их обеих оказалось в итоге удачей: их болтовня и сплетни приглушали тоскливое ощущение, будто бы они все вместе стирают память о Вайолет, убирая не только сделанные ее рукой аккуратные таблички, которые она клеила на выдвижные ящики, ее оброненные каштановые волосы или мазки ее лечебного лосьона для рук с клавиш кассы, но и сам факт ее существования. Вайолет Волацки, старая дева, умершая в сорок один год от роду. Вот и все, что пишут в бумагах. А когда будет покончено и с этими сухими подробностями? К тому времени, как земля на ее могиле осядет, чтобы принять тяжесть надгробия? Или лишь когда ее «безмолвный убийца» будет казнен и предан забвению?

Мэгги пришла после обеда, когда в лавке царил полный хаос: в воздухе висела густая пыль, все стулья и табуретки были составлены в шаткие штабеля в углу, дверцы шкафов-витрин распахнуты. Она принесла с собой резиновые перчатки и с решительным видом достала их из сумочки, на этот раз ее покрасневшие от слез глаза были сухими.

– Не могу я все свалить на тебя, Дайана, – сказала она, схватила с прилавка губку и выжала ее над ведром.

Понимая, что ее сестре необходимо чем-нибудь занять руки так же, как и ей, Дайана крикнула в ответ: «За дело, Мэгги!» – и продолжила подметать кладовую.

А когда вернулась в помещение лавки минут десять спустя, увидела, что ее побледневшая сестра стоит, прислонившись к стене, и судорожно сжимает губку.

– Что случилось? – ахнула Дайана, бросаясь к ней.

Анджела протянула ей фотографию:

– Она нашла вот это. И судя по всему, едва не лишилась чувств, так что мама ушла за стаканом воды для нее.

Дайана бросила взгляд на черно-белый моментальный снимок и поспешно спрятала его в карман. Высвободив табурет из общей кучи, она велела Мэгги сесть и отняла у нее губку.

– Не надо было тебе приходить! – резко и громко заявила она. – Из-за тебя становится только труднее.

Мэгги подняла залитое слезами лицо с широко распахнутыми и беспомощными глазами домохозяйки, которой неведомы трагедии.

Гнев Дайаны быстро сменился жалостью и раскаянием. Она поцеловала пробор в гладких волосах сестры и тихо извинилась.

– Просто посиди, сестренка, – потом поможешь, когда будешь в состоянии.

Вернулась Элси со стаканом воды, но тот остался нетронутым в руках Мэгги, которая сидела с остановившимся взглядом и льющимися по щекам слезами, пока три женщины суетились вокруг.

Анджела и Элси ушли только в пять, упорные в своем стремлении проводить Мэгги до дома. От платы Анджела отказалась, но Дайана уже потихоньку сунула ей в сумочку две фунтовые банкноты, заранее предвидя отказ.

Дверной звонок разрывает тишину и пугает Дайану; она бросает взгляд на часы и едва различает их циферблат в сумрачной комнате. Пасмурный дневной свет перешел в вечерний, а она даже не заметила. Она щелкает выключателем настольной лампы и наконец видит, что на часах шесть. Должно быть, это он. Журналист из «Уэстерн мейл». Сволочь. Он настоял на встрече в лавке – «колорита ради», как он выразился, а она услышала «чтобы поглазеть». Этот телефонный разговор с ним не давал ей покоя всю ночь, по этой же причине она явилась в лавку так рано – чтобы помешать ему испытать людоедскую радость от увиденного «места преступления». Он хотел привести фотографа, но она не разрешила: нечего здесь было запечатлевать, кроме лавки со всем ее хаосом генеральной уборки. Он-то, наверное, думал, что увидит очерченный мелом силуэт на полу, как в кино про гангстеров, или кровавые отпечатки пальцев, или какую-нибудь улику, красноречиво указывающую на виновника, и первым раскроет это дело. В дверь снова звонят, Дайана медленно подходит к ней.

Но прежде чем взяться за дверной замок, она кричит:

– Кто там?

– Парри из «Уэстерн мейл», миссис Танай.

От вырвавшегося у нее тяжкого вздоха аж больно легким. Клац, клац, открываются замки, будто ломаются мелкие косточки.

– Добрый вечер, миссис Танай, надеюсь, вы в добром здравии. – Он шагает через порог еще до того, как она успевает открыть дверь пошире, опоздав со своим «входите».

Журналист – юнец в узких брючках и с пройдошливым лицом; ловкий и гибкий, он с полной убежденностью в том, что имеет на это право, обходит всю комнату, стреляя голубыми глазами под прикрытием туго натянутых век то в один угол, то в другой и не переставая что-то записывать в блокнот.

– Вы ведь больше не живете в этом доме, так? – спрашивает он.

Дайана качает головой и придвигает стул к прилавку.

– Садитесь, – отрывисто велит она.

– Вы прямо как сержант.

– Капрал.

– Что, простите?

– Ничего.

– Прежде всего примите мои соболезнования в связи с невыразимо тяжкой утратой.

Напрасно она согласилась.

Но Дэниел настаивал.

– Рабби сказал, что это было бы неплохо, и поверенный тоже, – сообщил он.

– А мясник? А старьевщика ты спросил? – отозвалась она.

– Миссис Танай!..

Дайана перестает смотреть в пол.

– Вы не могли бы рассказать мне, что вам известно про обстоятельства этого… преступления?

– В настоящий момент рассказывать почти нечего: должно быть, все произошло в девятом часу вечера, мы ничего не слышали, ее нашли примерно в двадцать минут девятого.

– И вы не слышали ни звука? И впрямь «безмолвный убийца», – голос у него довольный, он лихорадочно записывает, и его стенографические знаки – как письмена древнего языка. – А где были в это время вы?

– С моей дочерью.

– Наверху?

– Нет, вон там, в столовой, – учила Грейс танцевать. – Дайана кивает на внутреннюю дверь.

– Всего в нескольких шагах.

– Да, пожалуй. – Дайана быстро моргает, снова смотрит на дверь соседней комнаты.

– Вы могли бы сказать, что у мисс Волацки были враги?

Невольно хохотнув, Дайана удивляет и саму себя, и журналиста этим единственным взрывом смеха, полного недоверия.

– Я могу с полной уверенностью заявить, что у нее не было никаких врагов.

– И темных личностей, затаивших на нее зуб, тоже? И спорных долгов? – допытывается он. – Известно же, что ростовщики всеобщей любовью не пользуются, так?

– Вайолет занималась не только ростовщичеством, – с горечью возражает Дайана. – Люди знали ее, покупали здесь всякую всячину, в случае необходимости получали кредит. Даже моряки относились к ней с уважением, она им помогала.

– Но здесь, должно быть, столько иностранцев! Матросы из страны дикарей и бог весть еще откуда, склонные к насилию, не привыкшие к нашим законам и к принятым у нас обычаям.

– Насчет этого ничего не знаю.

– Если не ошибаюсь, полиция ищет некоего сомалийца? Вот у меня записано содержание телеграмм, которые они рассылают: «Сомалиец, примерно тридцать лет, пять футов семь дюймов, усы, золотой зуб». Вы сами видели этого человека?

– Да… нет… не знаю. Я выглянула за дверь, но сказать с уверенностью не могу. Моя дочь считает, что видела сомалийца.

Нащупав трещинку в ее обманчивой уверенности, Парри слегка колеблется, прежде чем спросить:

– Мисс Волацки не… м-м… подверглась… каким-либо?..

Потрясенно вытаращив глаза, Дайана громко и отчетливо заявляет:

– Нет! И чем яснее вы дадите это понять, тем лучше.

– Понял, понял.

– Абсурд! – понизив голос, негодует Дайана.

– Нисколько не хотел вас обидеть, миссис Танай, это все из-за читателей – видите ли, им хочется знать абсолютно все.

– Думаю, на этом мы закончим интервью, мистер Парри, но я хочу сказать еще кое-что. Полиция работает безупречно, направляет на розыски дополнительные силы отовсюду, от Лондона до Глазго, но установить личность подозреваемого пока не удается. Для этой цели… – Дайана достает из кармана свернутый лист бумаги и расправляет его на прилавке. Похожая на ребенка, сосредоточенного над уроками, она вглядывается в затейливый почерк Дэниела и читает: – «Мой зять, мистер Дэниел Леви, розничный торговец с Черч-стрит, Эбу-Вейл, с согласия всех наших родных решил назначить награду в двести фунтов каждому, кто предоставит сведения, которые помогут вынести приговор виновному. Чек на указанную сумму будет передан семейному поверенному, мистеру Майеру Коэну. Поверенный совместно с полицией решит, кто вправе получить эту награду в том случае, если виновный будет обнаружен и признан виновным».

– О, да это же сенсация! – Судя по виду, Парри готов в порыве благодарности пожать ей руку. – Какая щедрая награда! Это их наверняка всколыхнет. Уверен, материал завтра же будет на первой полосе.

Дайана встает и провожает его до двери.

– Хорошего вечера, мистер Парри.

– И вам хорошего вечера, миссис Танай. Смею заверить, я буду следить за этим делом очень, очень пристально.

Дайана вымучивает улыбку и закрывает за ним дверь.

Старший инспектор Пауэлл отпивает глоток обжигающего черного чая из покрытой блестящей синей глазурью кружки, давным-давно выигранной в вещевую лотерею на рождественской вечеринке регбийного клуба, и выжидает еще минуту за дверями помещения для допросов. Он слышит, как Лейвери монотонно бубнит, расспрашивая вновь и вновь об одних и тех же подробностях, и как подозреваемый невнятно отвечает ему на ломаном английском; Маттан не подозревает, что за ним следили больше недели. Инспектор поворачивает дверную ручку и распахивает дверь, его крупное тело будто вытесняет из комнаты свет. Выдержав эффектную паузу, он кивает Лейвери, тот бочком соскальзывает со стула, безмолвно уступая его.

В комнате душно, под мышками и между лопатками инспектора мгновенно проступает пот. Пауэлл выдергивает из розетки вилку обогревателя с двумя спиралями, стоящего у него под ногами, и проводит ладонью по своей лысой макушке. Сидящий напротив мелкий воришка Маттан не в меру задирист.

– Приветствую, – говорит Пауэлл, протягивая руку над фанерным столом.

– Приветствую, – эхом отзывается Маттан и сильно жмет ему ладонь.

– Давай-ка попросту, сынок. Мы ведь здесь все занятые люди, верно? – Пауэлл смеется.

Махмуд что-то уклончиво бормочет и старается сохранить непроницаемое лицо.

– Кража без отягчающих. Для тебя это уже не первое обвинение, как мы все знаем, но есть то, что нам стоит как следует обмозговать.

Махмуд бесстрастно ждет, его пальцы сплетены в тугой шар на столе.

– Видишь ли, у нас полно свидетелей, утверждающих, что они видели сомалийца возле лавки Волацки в тот вечер, когда Вайолет Волацки перерезали горло.

Махмуд недоуменно вскидывает брови.

– Не заметили, сколько сомалийцев живет на этой улице? А если заметили, почему спрашиваете меня?

– Когда ты в последний раз ходил на Бьют-стрит?

– Не помню, очень много месяцев прошло.

– Почему же тогда тот индиец, Мубашир, говорит, что ты вызвал его из кафе вечером накануне убийства и просил продать тебе хлеба из его лавки?

– Если я в кафе, зачем мне просить его идти в лавку за хлебом? – Махмуд смеется.

– Не смейся, парень, не смейся. – Пауэлл смотрит на Маттана в упор, пока сомалиец, заморгав, не опускает глаза.

– Почему твой домовладелец, Мэдисон, сказал, что ты вернулся домой в половине девятого в вечер убийства, а ты утверждал, что пришел домой из кино за целый час до того?

– Я знаю, в котором часу пришел домой.

– Откуда?

– Потому что я смотрел на часы над кассой «Центрального», когда входил, в четыре тридцать, и когда выходил, в семь тридцать.

– Кто видел тебя в кино?

– Я видел много кого из знакомых.

– Ты говорил с ними?

– Нет.

– Значит, ты заходил на Бьют-стрит после убийства?

– Нет, туда я не хожу.

– Совсем?

– Да.

– Свидетели сообщают нам, что видели тебя там в день похорон.

Махмуд раздраженно закатывает глаза:

– Вы говорите, что этот человек сказал то и это, но я вам не верю. Я не читаю, что вы написали. Приведите их, посмотрю, скажут они то же самое или нет.

– Полагаю, это можно устроить. Твое желание – закон для нас. Инспектор Лейвери, приведите сюда Мэдисона или Манди.

Махмуд смотрит, как Лейвери уходит, открывая и закрывая дверь, и морщится: странный какой-то допрос, не угадаешь, что нужно полицейским, плащ давно забыт, теперь только и разговоров, что о мертвой женщине.

– Не волнуйся, немного погодя мы дадим тебе сандвич и чашку чая, – обещает Пауэлл, неверно истолковав гримасу подозреваемого.

Махмуд бросает взгляд на Пауэлла, уже раскаиваясь в том, как резко выразил недоверие. Вообще он собирался говорить как можно меньше и смешивать правду с неправдой до тех пор, пока они не составят одно убедительное целое. Не следовало ему говорить аф-бурхаан таким языком, надо обуздать свой норов и хоть немного улыбаться, особенно с этим детективом, который, судя по виду, легко способен пробить стену кулаком. Валлийского быка, вот кого напоминает ему этот Пауэлл: плотное, тугое мясо, втиснутое в старомодный костюм, и два маленьких немигающих глаза на ширококостном лице. Далеко за пятьдесят, но мускулы скорее наэлектризованы возрастом, а не ослаблены им.

Пауэлл зевает.

– Прошу прощения, последние две недели едва глаз сомкнул, работал по двенадцать-четырнадцать часов, – говорит он, словно в комнате пусто.

Махмуд слегка кивает, притворно выражая сочувствие.

Полицейский, который записывает допрос, стуча на пишущей машинке в углу, переводит взгляд с одного из них на другого и замирает, выжидательно занеся пальцы над клавишами.

Возвращается Лейвери, что-то шепчет детективу Пауэллу на ухо, потом оба усаживаются за стол напротив Махмуда.

– Ты когда-нибудь говорил мистеру Мэдисону, как, по-твоему, была убита та женщина на Бьют-стрит, или показывал ему, как это было сделано, по твоему мнению?

– Я никому не говорю, как убили женщину. Я не знаю эту женщину. Я не трогаю ее, она не трогает меня. Она ничего не говорит мне, я ничего не говорю ей.

– Ну а мы слышали обратное. И очутились в несколько затруднительном положении. Либо ты лжешь, либо лгут Мэдисон и Манди.

– Верьте чему хотите, я говорю правду, руунта, я говорю вам правду. – Махмуд запинается, английский подводит его, слова на сомали, арабском, хинди, суахили и английском слипаются в один ком у него на языке. Он проводит ладонью по волосам и делает глубокий вдох. – Манди делает то, что Мэдисон скажет ему, если он скажет «прыгай», Манди только спросит, высоко прыгать или нет.

– Как в твоей стране режут скот?

– Это вы о чем?

– Ну, как вы это делаете? Отчего жертва становится священной?

– Надо сказать над скотом «бисмиллях».

– И перерезать ему ножом шею, да? Так делается в твоей стране?

– Я никогда не режу.

– Я видел это здесь, в Кардиффе, на ваши праздники, а ты никогда не участвовал?

– Я слишком люблю мою одежду.

Пауэлл царапает что-то в блокноте, потом медленно поднимается из-за стола и выходит из комнаты, не добавив ни слова.

Попыхивая трубкой и вышагивая туда-сюда по темному коридору, Пауэлл собирается с мыслями: он не ожидал, что Маттан такой дикарь, настоящий бандит без малейшего уважения к властям, алчный чернокожий без определенного места жительства. Где-то он читал, что для сомалийцев каждый человек сам себе хозяин. Не то что веселые ребята из народа кру или англизированные вест-индийцы: сомалийцы вспыльчивы и злы, чуть что, хватаются за оружие, а раскаиваться в этом и не думают. Этот, должно быть, осмелел после мягких приговоров, которые ему выносили раньше; не забыл надеть перчатки, разделался с жертвой без колебаний, быстро избавился от орудия убийства и украденных наличных. Опасный тип, если бы не путался в собственном вранье. Хорошее, крепкое дело, раскрыть которое ему должен был помогать сын, вместо того чтобы болтаться в Райтонском колледже, попусту тратя время на любительские постановки, гражданское право и английскую литературу. На кой инспектору сдалась вся эта белиберда? Полиция явно уже не та. Этой работе он отдал тридцать лет и научился всему, что надо знать, сбивая подметки на городских улицах. Имея дело с отбросами общества. Зная их привычки лучше их самих. Удержать в себе ужин, столкнувшись с последствиями их зверств, – вот показатель мастерства в этой работе. Не то чтобы в ней не было места книжным знаниям и криминалистике, но все же в итоге все сводится к непрестанному приобретению знаний и к преследованию волков, обосновавшихся в стаде. Тех извращенцев, безумцев, головорезов, безответно влюбленных, садистов, джекилов и хайдов, которых он допрашивал, делился с ними сигаретами, а потом отправлял их на виселицу. Обычно основная тяжесть удара приходится на потаскух и любительниц черномазых – застреленных, если им везет, или извлеченных нагишом из залитой кровью канавы, если они оказываются невезучими. Приличные женщины, такие как мисс Волацки, оставались неприкосновенными, должны были оставаться. Он знал ее десятки лет, знал и ее отца. Совсем кроха, росточком ему чуть выше пояса, не христианка, но рассудительная, трудолюбивая и предельно честная. Тайгер-Бэю нужны такие люди, как она, иначе он пойдет к чертям собачьим. Он поймает ее убийцу, в этом нет никаких сомнений, и незачем газетам или чиновникам из муниципалитета торопить его. Они уже опросили каждого матроса с судов, стоявших в ту ночь в порту, хозяина каждого паба, каждого воришку, каждого наркомана, каждую шлюху, молочников и дворников, лавочников и владельцев кафе, пасторов и шейхов, заимодавцев и их должников, уличных игроков в кости и детей, наблюдающих за ними, и так вплоть до полицейских по всей территории. Если бы местные кошки, собаки и лошади умели говорить, он вызвал бы на допрос даже их. Полицейских помоложе будоражила работа в доках, а его угнетало наблюдать, до чего докатилась страна. Почти все ночи последние две недели, проведенные в Бэе, обескураживали его; район кишел извращенцами, черномазыми, хулиганами, бандитами, коммунистами и предателями всех мастей. В воздухе витал запах разложения, чувствовался и в маслянистой вони специй, которая исходила от забегаловок, и в струйках дыма марихуаны на шумных домашних вечеринках. И это страна, за которую погибло столько хороших мужчин и парней? «Порты – наша содранная кожа», – говаривал первый главный констебль, под началом которого он служил, еще в двадцатые годы, и его слова справедливы до сих пор. Никто не слушал, когда Уилсон предлагал объявить межрасовые браки вне закона, и последствия не замедлили проявиться.

Слышны приближающиеся шаги, Пауэлл поднимает голову.

– Сэр, Манди явился по вашему распоряжению.

– Хорошо, хорошо, веди его сюда, и этого никчемного ямайца, Кавера, тоже. Он вроде говорил, что сомалийцем, которого он видел у лавки, был тот псих, Тахир Гасс, да?

– Так точно, сэр.

– Что ж, посмотрим, удастся ли нам слегка освежить его память. Гасс уже дал деру на корабле.

– Мистер Маттан говорит, что вы ошиблись, отвечая на вопрос, в котором часу он пришел домой в тот четверг вечером. Вы не могли бы сказать мне сейчас, в какое время он пришел?

Манди стоит у двери, держит руки за спиной и хмуро кивает, избегая встречаться взглядом с Махмудом.

– Обязательно.

– Я сидел на диване в комнате мистера Мэдисона, мы говорили о бегах и ставках. А этот человек, – Манди пренебрежительно указывает на Махмуда, – явился примерно без четверти девять. И сел на диван рядом со мной. И ничего не говорил. Я дал ему газету, но он в нее не смотрел. Просто глядел вперед.

– Неправда, неправда, ты говоришь то, что Мэдисон велел тебе сказать.

– Чего это? Почему не можешь сказать этому человеку правду? Сам знаешь, когда ты пришел тем вечером.

– Сволочь!

– Это ты меня назвал сволочью? Назвал меня сволочью перед полицейскими? – Манди вскидывает ладони к потолку, будто свидетельствует в церкви.

– И лгун! Большой лгун! Ты говоришь им неправду. Не показываю я тебе ничего, и как убили женщину, тоже, все ты врешь.

– Ну-ка успокойтесь, джентльмены, – улыбается Пауэлл.

– Клянусь жизнью моей дорогой матери, что он говорил Мэдисону, что было бы легко напасть на нее – просто обхватить одной рукой за шею, а другой перерезать горло. Я сам видел.

– Караа! Ибн шармута! – бранится Махмуд.

– Большой дурак! Сын развратной и непокорной женщины!

– Довольно. Уведите его, Лейвери.

– Ты раб Мэдисона, его пес, ему на тебя плевать, зачем врешь для него? Он просто злой, потому что я на него заявляю.

– Хватит, я сказал. – Пауэлл колотит кулаком по столу, пока Манди благополучно не выводят из комнаты.

– Это рассеяло ваши сомнения насчет показаний наших свидетелей, мистер Маттан? – спрашивает Пауэлл, вскинув кустистую бровь.

Махмуд утирает слюну в уголках губ и пытается вытрясти гнев из-под черепа.

– Британская полиция такая умная. Я говорю вам, что убиваю двадцать человек. Убиваю вашего короля. Если я говорю то, что вам нравится, думаете, это правда?

Лейвери заходит к нему в камеру с обоссанными стенами.

– Почему держите меня здесь? Просто отправьте к магистрату.

– Забыл, что завтра воскресенье?

Махмуд оттирает свежее пятно на своих брюках.

– Ну так в понедельник?

– Правильно. Итак, Маттан, ты не против встать в одну шеренгу с другими мужчинами, тоже сомалийцами, чтобы несколько человек – и дамы, и, может быть, один-два мужчины – осмотрели всех стоящих в шеренге? Ты понимаешь, что я имею в виду?

– Понимаю. Дело ваше, мне все равно.

– Отлично, постараюсь организовать все утром. Хочешь, я пошлю за кем-нибудь из твоих друзей, чтобы навестили тебя? Или принесу тебе какую-нибудь особенную одежду, которую ты хотел бы надеть? Этот костюм выглядит так, будто его затаскал шахтер.

Махмуд слушает – сначала безучастно, потом замечает ловушку, в которую его пытаются заманить, и фыркает от смеха.

– Понимаю, вы говорите им, во что я одет, чтобы они выбрали меня. Нет, особенная одежда мне не нужна, друзья не нужны, ничего не надо, и в вашем параде я не участвую, и вы меня не заставите. – И он расцветает самодовольной и незлобивой улыбкой.

Лицо Лейвери, длинное и хмурое даже в лучшие времена, ожесточается, но он лишь кивает и выходит, тихо прикрывая за собой дверь.