Текст книги "Пока не взошла луна"

– Это большая честь для нашей семьи, – произнесла Кокогуль, поднеся руку к груди, – но мы пока не думали о том, чтобы выдавать нашу дочь замуж. Она еще так молода.

– Конечно, она молодая, но это самый подходящий возраст для того, чтобы подумать о замужестве. Прекрасное время для того, чтобы зародилось и окрепло юное чувство, вы не находите?

– Да, это прекрасный возраст для того, чтобы двое молодых людей узнали друг друга и прониклись привязанностью, – подхватила ее сестра Хакима.

– Думаю, они будут великолепной парой. Наши семьи много лет жили как добрые соседи. У нас выросли дети, и теперь мы как матери должны подумать об их будущем.

Я слышала, как позвякивают чайные чашки, пока женщины обдумывали, что сказать дальше.

– Это очень важный вопрос. Я даже и не думала пока о том, чтобы выдать дочь замуж. Для нас тоже честь жить по соседству с вашей семьей… Но я пока не могу сказать ничего больше. Уверена, что вы как мать понимаете меня.

– Конечно, дорогая Кокогуль. Мы только начали наш разговор. Я хочу, чтобы вы знали, что наши намерения серьезны. Все мои слова – от чистого сердца. Я знаю, что ваша семья должна обдумать все это и вам понадобится время. Но я уверена также, что вы желаете своей дочери всего самого лучшего. И я надеюсь, что вы примете моего сына как самую лучшую партию для своей дорогой дочери Наджибы-джан.

Я сдержала крик, рвавшийся из горла.

– Наджиба – прекрасная дочь, старательная ученица и преданная сестра. Я молилась за нее и за всех своих детей, чтобы судьба – насиб – даровала им в мужья хороших людей и чтобы эти браки стали честью для них и для всей нашей семьи.

– Кокогуль, вы любящая мать. Вашим детям повезло, что у них такие родители, как вы и ага-сахиб.

Они пришли за Наджибой, а не за мной.

Ферейба

10

Кокогуль оказалась права. Соседи сватали мою сестру Наджибу. Когда они ушли, я вернулась к себе в комнату. Наджиба застала меня сидящей на полу в одних трусиках. У меня на коленях и повсюду вокруг валялись клочки ткани – я раскромсала свое платье с вышитым воротником на тысячу кусочков. Сестра выхватила у меня из рук ножницы и позвала Кокогуль. Та пришла на ее крики и недоверчиво посмотрела на все это с порога, гадая, почему я так разошлась.

– Забери ножницы и оставь ее. Не знаю, что ты этим пытаешься сказать, Ферейба, но наш дом – не место, чтобы сходить с ума и портить вещи.

Наджиба выглядела обеспокоенной. Они ушли. Я слышала, как они шепчутся в коридоре.

– У нее был жених – и посмотри, что с ним случилось. От зависти душа сворачивается, как молоко, в которое попала капля уксуса. Биби Ширин, как и все в округе, знает историю Ферейбы. Люди хотят женить своих сыновей на девушках, о которых не ходят слухи. Ферейба – дочь твоего отца, и я ничего плохого не имею в виду, но люди считают ее сиротой, девушкой без семьи. Она упустила свой единственный шанс выйти замуж и стать частью уважаемого рода.

– Но у нее есть семья, мадар-джан, – тихо возразила Наджиба.

– Доченька, это не то, – фыркнула в ответ Кокогуль, – я старалась, чтобы она чувствовала себя моей дочерью, как и все вы, но она всегда держалась в стороне. Ей приятнее заниматься хозяйством, чем быть с нами.

Что ж, судя по тому, как вела себя Кокогуль всю мою жизнь, сейчас это звучало убедительно. Бывало, что она обнимала меня так же, как моих сестер, и гладила по голове, как родную. Бывало, мы сидели вместе и делали что-нибудь по хозяйству, смеясь над проделками Марьям. Таких моментов было достаточно, чтобы задуматься, не сама ли я отстранилась от собственной семьи.

Я понимала, что мой любимый в отчаянии, если вообще узнал, что сделала его мать. Не так уж редко случалось, что матери принимали решение за своих беззаботных детей. Сыновья жили сегодняшним днем, а матери думали о будущем. Но мой любимый отличался от других. Он был интеллектуалом. Моим терпеливым слушателем и собеседником, хранителем моих секретов. Нам предстояло бороться, чтобы вместе обрести счастье. Я понимала, что меньшего ожидать не следует.

Биби Ширин вмешалась в нашу историю любви, которая только началась. Судьба лишила меня любящей матери и отца, не дала мне такого детства, как у моих сестер, а теперь хотела вознаградить меня за все это, но биби Ширин встала у нее на пути. Мать моего любимого вежливо улыбалась, пока я ей прислуживала, а потом выбила почву у меня из-под ног. Меня, подростка, пожирало пламя эмоций. Я еще сильнее влюбилась в мужчину, которого даже не видела.

Каждый день я приходила под шелковичное дерево, но он не появлялся. Часами я сидела, прислонившись к стволу. На спине у меня отпечатывались изгибы коры – знаки моей верности. Биби Ширин пришла во второй и в третий раз. Она вела себя настойчиво. Ей не терпелось, чтобы Кокогуль согласилась выдать Наджибу замуж, как будто время поджимало. По ее упорству я поняла, что мой любимый ни о чем не подозревает. Биби Ширин услышала сплетни обо мне и хотела спасти сына от женитьбы на кабульской ведьме, осиротевшей дочке-служанке соседей.

Наджиба ходила вокруг меня на цыпочках. В моменты просветления я жалела ее. Своим злобным поведением я портила ей радостное, захватывающее сватовство. Я мало разговаривала и почти не улыбалась, поглощенная тем, как послать весточку любимому, не выдав наш секрет.

При свете закатного солнца я переписала на листок предсмертное пропитанное кровью стихотворение Робиаи Балхи, потом свернула бумагу в шарик, а когда стемнело, выскользнула из своей комнаты, пробралась меж вишневых деревьев под сень виноградных лоз и дальше, к дуплистым шелковицам у стены. Там я немного подождала. Слышалось лишь кваканье лягушек вдали. Я перекинула свернутую в шарик бумагу через стену в надежде, что мой тайный возлюбленный найдет ее и оценит мою преданность, несмотря на то, что нас пытаются разлучить.

Я мечтала, что найду листки бумаги по свою сторону стены. Воображала себе разные способы, которыми любимый может послать мне весточку. Я продолжала витать в облаках, даже когда Кокогуль украшала золотистой тканью хранившийся в ящике комода серебряный поднос, готовя сладкое угощение, чтобы принять сватовство. Я продолжала витать в облаках и тогда, когда в нашей скромной гостиной перед ликующей биби Ширин поставили этот поднос. Сестры с тайным волнением наблюдали за Наджибой. Она держалась скромно, потупив глаза, а биби Ширин расцеловала ее в обе щеки и крепко обняла. Наджиба поцеловала руку своей будущей свекрови.

Как я могла не смотреть на жениха сестры? Как могла не глазеть на мужчину, внушившего мне иллюзию, будто я что-то значу? Он и вправду оказался красивым, и от этого стало только хуже. У него были каштановые волосы и ласковые романтичные глаза. В своем кофейном костюме с широкими отворотами он выглядел уверенным, однако не слишком. Он обвел взглядом комнату, ненадолго останавливаясь на гостях и родственниках. Я заметила – за этим я следила особенно внимательно, – что он ни разу не посмотрел на меня и Наджибу. Это наблюдение дало богатую пищу моей фантазии.

Наконец-то нас не разделяла стена. Именно этого он хотел, так ведь? Он поцеловал руки моему отцу и Кокогуль. Отец тепло обнял его. Вновь подойдя к своей матери, он поднял глаза и смущенно улыбнулся невесте. Все это я видела от начала до конца. Я даже обошла комнату, угощая завернутыми в фольгу шоколадными конфетами нескольких гостей: сестру и мужа биби Ширин, моих дядюшек и тетушек. Кокогуль, опасаясь моего непредсказуемого поведения, в этот раз попросила подать чай Султану. Скорее всего, она правильно поступила, не доверив это мне.

– Наджиба, – со слезами счастья на глазах воскликнула биби Ширин, – с этого дня ты – моя дочь! Красавица моя, у тебя теперь две матери. Ты принесла огромное счастье в нашу семью!

Любимый мой… У меня покраснели щеки при мысли о наших тайных беседах. Я казалась себе маленькой и глупой. Наверное, он видел мое любовное стихотворение и удивился моему безрассудству. Наверное, он посмеялся над тем, что позволил всему этому зайти так далеко. А может быть, устыдился того, что думал когда-то взять в жены меня, чужую падчерицу, девушку без матери.

Мне хотелось выбежать из комнаты. Разорвать золотистую ткань и устроить такую сцену, чтобы меня наконец услышали. Выплеснуть свою боль.

Я смотрела перед собой остановившимся взглядом, медленно осознавая, что Кокогуль оказалась права. Зависть и ревность отравили мою любовь к сестре. Это было радостное для Наджибы событие. Она вступала в союз с красивым мужчиной, ее принимала любящая семья. А я не могла разделить с ней эту радость, потому что в душе у меня бушевала гроза.

И одна из мыслей звучала громом, заглушая все остальные: у Наджибы теперь было две матери, а у меня ни одной.

Ферейба

11

Его звали Хамид. Он уже не принадлежал мне, и я могла произносить его имя, не заливаясь краской. В какой-то мере было к лучшему, что я никогда не называла его по имени. Для меня эта цепочка звуков ничего не значила. И его лицо не взволновало меня. У меня не осталось воспоминаний о его глазах. Я никогда не видела его рук. Во многом Хамид остался для меня незнакомцем.

Мой гнев и мою боль питали его шаги, звук его голоса, ароматы сада.

Я пообещала себе никогда больше не верить так слепо.

Обрученные много времени проводили вместе. Они гуляли неподалеку от дома, не скрывая от чужих глаз свои смущенные улыбки и тихие разговоры. Наджиба возвращалась домой раскрасневшаяся. Я знала причину. Я могла рассказать, как разговаривала с ее женихом, как он раздавал мне пустые обещания, но прикусила язык, сказав себе, что благороднее молчать.

Недели напролет я смотрела на то, как они приходили и уходили. Кокогуль светилась от радости и хлопотала, готовя дочь к свадьбе. Много раз к нам заходила биби Ширин. Они с Кокогуль были так же поглощены друг дружкой, как жених и невеста. Со дня обручения я держала свои чувства в себе. Кокогуль простила меня, не желая углубляться в расспросы. О разрезанном в клочки платье она ничего отцу не сказала.

Однажды во внутреннем дворе я столкнулась с Хамидом. Он ждал Наджибу – она вернулась в дом за шарфом. Настала осень, и к вечеру холодало. Хамид обернулся на звук закрывшейся за мной двери. Он ждал Наджибу, и при виде меня мальчишеская улыбка сползла с его лица. Я заметила, как его руки и ноги напряглись. Каждой частичкой своего тела он хотел бежать, словно наш двор в один миг превратился в клетку.

Он пробормотал приветствие и отвернулся, спрятав руки в карманах. Выглядел он так, словно и сам хотел спрятаться.

Я колебалась. Мне хотелось вернуться в дом со своей корзиной мокрого белья. И в то же время от выражения его лица ко мне возвращались силы. От стыда он отвел глаза в сторону и ссутулился, словно стараясь уменьшиться.

– Салам, – громко и отчетливо произнесла я, сама удивившись тому, как уверенно прозвучал мой голос.

Хамид вздрогнул.

Я прошла мимо него, отсчитывая каждый шаг между нами, не упуская ни единого вздоха. Я направилась за угол дома – здесь он все еще мог меня видеть – и принялась развешивать белье. С каждой вещи я стряхивала капли воды, прежде чем повесить ее на веревку. На таком холоде белье сохло долго.

Уголком глаза я видела, как Хамид мнется на месте.

Мне хотелось его возненавидеть.

Я стояла спиной к нему.

– Ферейба… – Его голос был едва слышен.

Я закрыла глаза. Две капли воды с мокрой отцовской рубашки упали мне на пальцы ног.

– Все решала семья. Я ничего не мог сделать.

Я слушала.

– А сейчас я просто хочу, чтобы ты была счастлива. Ради наших семей я хочу, чтобы мы оставили это позади.

Он говорил снисходительно. Мой стыд переплавился в гнев.

– Что мы должны оставить позади? – огрызнулась я.

– Зачем ты так? Понимаешь, я ведь не хотел создавать тебе проблемы.

– Я ничего о тебе не знаю. А Наджиба знает еще меньше.

Он тяжело дышал, сдерживая злость. Я обернулась и увидела его прищуренные глаза.

– Если ты что-нибудь расскажешь, это выставит тебя в очень невыгодном свете.

– Если я что-нибудь расскажу? Так вот что тебя волнует! Я не вижу смысла портить сестре праздник, – ответила я, хотя и лукавила, – мне жаль ее. Судьба свела ее с парнем, который делает вид, что бросает сердце к твоим ногам, а сам сидит на дереве. Который читает стихи, но оскверняет все своими поступками.

– Ты понятия не имеешь, о чем говоришь.

– Да ну?

Он огляделся и подступил ко мне на два шага.

– Я сказал матери попросить руки старшей соседской дочери. Представь мое удивление, когда меня обручили с Наджибой. Если бы я что-то сказал после этого, позор пал бы на обе наши семьи.

Я смотрела на него невидящим взглядом. Есть правда и ложь, а еще есть все, что находится между ними. Мрачные воды, в которых теряется и преломляется свет. Я слишком плохо изучила его мимику, чтобы понять, говорит ли он серьезно. Я не могла разгадать движения его губ и тени под глазами. Хотел ли он, чтобы я поверила ему? Или чтобы я поняла его? А если бы я поверила, смогло бы это изменить конец нашей истории?

Из дома вышла Наджиба с одним из шарфов Султаны на шее и расплылась в улыбке. Куда делась робкая, стеснительная девушка с вечно устремленным в пол взглядом?! Теперь она чувствовала себе увереннее рядом с Хамидом и могла гулять с ним. Ей уже не казалось, что она нарушает приличия. Я видела восторг на ее лице.

Мы с Хамидом больше никогда не вспоминали о прошлом. Я так и не узнала, правда ли он чувствовал ко мне нечто большее, чем шутливый интерес, и правда ли попал в ловушку женитьбы, которой не желал.

В те дни в саду мы вели себя неправильно, и это стояло между нами. Мы редко позволяли себе встретиться взглядом. Наджиба не замечала, что между нами тень. А если и замечала, то никогда об этом не говорила. На ее месте я вела бы себя так же.

Через несколько дней после свадьбы биби Ширин и ее сестра снова пришли навестить Кокогуль. На этот раз невесту для сына искала сестра биби Ширин.

Ханум[8]8
  Госпожа.


[Закрыть] Зеба пришла за мной.

Кокогуль рассмеялась. Мачеху я хорошо знала, поэтому ее смех меня не задел. Я не чувствовала себя готовой к замужеству. Не то чтобы я была слишком юной и незрелой, просто мое сердце ожесточилось. Я увидела иллюзии любви, но не увидела любви настоящей и не имела причин верить, что она вообще существует.

Никогда я не встречала такой доброй женщины, как ханум Зеба. Мне казалось, что мама полюбила бы ее. Я вглядывалась в затейливые узоры ковра, а в ушах у меня звучали слова, которых никто раньше обо мне не говорил: «Ничего лучшего я не желаю для своего сына. Едва увидев ее, я поняла, что она создана для нашей семьи».

Мне пришлось взглянуть на нее. Ее слова придали мне смелости встретиться с ней взглядом. Вокруг ее ясных карих глаз собрались морщинки. Она объяснила недоумевающей Кокогуль, почему выбрала меня:

– Много лет назад мне снился день свадьбы моего сына… Проснувшись, я ничего не забыла… Все запомнила так ясно, будто и впрямь побывала на свадьбе. И лицо невесты запомнила, когда она подняла свою зеленую вуаль. Когда я пришла в ваш дом и увидела Ферейбу, я узнала ее.

– Повезло вашему сыну, что вам не приснилась дочка пекаря, – сострила Кокогуль, – а то у нее лицо темнее, чем подгоревший хлеб.

Все ухмыльнулись, прикрывая рты руками, но моя будущая свекровь не обратила внимания на реплику Кокогуль и продолжила:

– Ваша дочь – особенная девушка. Она заслуживает того, чтобы ее жизнь освещал рошани – свет, такой же теплый, как она сама.

Ханум Зеба стала для меня яркой луной, которая светила в ночном небе над горизонтом. Шокированная Кокогуль велела мне выйти из комнаты, но ханум Зеба пошла следом и накрыла мою руку своей, успокаивая меня.

Я хотела верить ей.

Ферейба

12

За годы, проведенные в Афганистане, я пережила многое, начиная со смерти матери и новой женитьбы отца. С некоторыми изменениями было особенно тяжело смириться.

Ханум Зеба стала для меня тетушкой Зебой, когда Кокогуль поставила перед ней поднос со сладостями, соглашаясь выдать меня замуж. Я никогда не видела ее сына Махмуда. В какой-то мере можно сказать, что я пошла за тетушкой Зебой, а ее сын был лишь поводом.

Когда я сказала ей, что хочу стать учительницей, она поощрила меня продолжить учебу. Она тоже когда-то работала учительницей. Я записалась на курсы и начала заниматься. Меня поддерживала семья, в которую я даже не успела войти. Отец и Кокогуль радовались, что я получаю образование.

– Школа, школа, школа… Смотри: если не дашь понять мужу, что интересуешься чем-то помимо учебы, он будет задаривать тебя мелом и тетрадками, – поддразнивала меня Кокогуль.

Мы с Махмудом поженились в 1979 году, через год после обручения и как раз тогда, когда первые советские солдаты с детскими лицами ступили на землю Афганистана. Я получила право преподавать и очень этим гордилась. Каждый день я просыпалась, наполненная новой энергией, и занимала свое место в классной комнате начальной школы. Я обучала любопытных, но пока неоперившихся, едва вылупившихся птенцов. Мне предстояло наполнить их открытый ко всему разум словами, цифрами и мыслями, от которых расправляются крылья.

Всего через два месяца после нашей свадьбы Махмуд получил известие о том, что вся семья его дяди, в том числе четверо детей, погибла в Панджшерском ущелье от советского ракетного удара. Следующие несколько месяцев мы, молодожены, провели в трауре. Тетушки и двоюродные сестры Махмуда цокали языком при виде молодой жены, как будто ей было не место на аль-Фатихе, куда все сошлись отдать дань уважения родственникам покойных.

«Об этом предупреждали, – шептались люди, – она проклята и приносит беду, а теперь она в нашей семье. Даже ее родные об этом говорили…»

Сплетни дошли и до нас. Моя свекровь в ответ на это презрительно усмехалась. Она не возражала, когда Махмуд принял нелегкое решение избавить нас от семейных пересудов. Он не допускал ко мне родственников, которые ожидали беды и не позволяли своим детям приближаться ко мне.

– Изнывающие от безделья женщины опасны. Лучше общайся со своими коллегами. Они, как и ты, занимаются не только домом, но и работой. А на переполох в курятнике не обращай внимания, – советовал мне Махмуд.

Я почувствовала удивление и облегчение, поняв, что муж не верит клевете. Когда я услышала, что он защищает меня, да еще перед своей собственной семьей, то расправила плечи. Махмуд и тетя Зеба напоминали мне дедушку. Его внутренняя сила и любовь, которую ничто не могло сломить, часто не давали колким словам Кокогуль попадать в цель. С Махмудом я стала тверже стоять на ногах. Он дал мне свободу и поддержку, чтобы моя любовь расцвела.

Как он и советовал, я погрузилась в свои занятия. Я подружилась с одной коллегой, и, если выдавался свободный день, мы проводили его вместе. Работа очень увлекала меня. Я возлагала большие надежды на своих учеников, и они старались изо всех сил. Я относилась к ним не так строго, как другие учителя: мне хотелось завоевать их симпатию, а им – мою.

Для меня стало важно, как я одеваюсь, и я старалась выглядеть хорошо. В отцовском доме я одевалась как девчонка: в джинсы, футболки, длинные юбки. Выйдя замуж, я стала носить одежду взрослой женщины: юбки-карандаши, блузки с гофрированными воротниками, туфли с пряжками и не выходила из дома без сумочки. Махмуд предоставил мне возможность самой распоряжаться своими деньгами и решать, куда потратить зарплату. Я одевалась без лишней роскоши, но выглядела достаточно стильно. Муж просто сиял, когда мы выходили в люди или принимали гостей. Казалось, я тоже даю ему свободу и поддержку, чтобы расцветало его чувство.

Махмуд верил в романтическую любовь. Однажды он на две недели отправился в поездку по стране, а вернувшись, показал мне четырнадцать писем – толстую стопку листков бумаги. Он рассказывал о том, что подумал обо мне в нашу первую встречу, о своих перспективах на работе, о своем любимом индийском фильме.

«Бедные твои ушки, Ферей! Если я столько написал, то как же много я говорю!»

В те дни нам было кому улыбаться – друг другу. А страна оплакивала неисчислимые потери войны Советского Союза с моджахедами – борцами за свободу Афганистана. Все чаще матери хоронили сыновей. Все больше детей приходили в школу, хромая и ковыляя. Им отрывало ноги взрывчаткой, спрятанной в куклах и игрушечных машинках. Мы с Махмудом слушали новости, сидя на диване. Муж обнимал меня за плечи, или я припадала к его груди.

Он гневно качал головой, когда афганцам приходилось бежать из затопленных кровью окрестностей, ища защиты в столице.

Шесть лет наша супружеская жизнь шла хорошо, но немного омрачалась тем, что мое лоно оставалось бесплодным. Мы не обсуждали это, но когда я заявила, что хочу ребенка, Махмуд согласился, чтобы я сходила к врачу. Я обошла всех самых известных женских врачей в Кабуле. Я принимала все лекарства, которые они мне щедро прописывали. Глотала мерзкие отвары, приготовленные старухами. Но месячные каждый раз возвращались, и однажды утром, собираясь на работу, я сломалась и, рыдая, сказала Махмуду, что из-за моего бесплодия ему не следует лишать себя радости отцовства. Он обнял меня крепко и нежно. Я думаю, так обняла бы меня мама. И прошептал на ухо, что мне не следует так говорить. В тот день я узнала нечто очень важное.

В садах невзгод любовь расцветает самым буйным цветом.

А немного спустя появился Салим – счастливая неожиданность. И снова пошли сплетни. «Вы только посмотрите, кого они привели в семью», – говорили люди раньше, все эти годы, когда у нас не было детей. А теперь начали шептаться о том, что я воспользовалась черной магией, чтобы снять с себя проклятие. С другой стороны, мои коллеги радовались вместе со мной. И хотя в те неспокойные времена большинство семей в Кабуле боролись за собственное выживание, коллеги собрали, что смогли, и одарили новорожденного свитерками, связанными вручную, невероятно крохотными, одеяльцами и тарелкой сладостей на розовой воде. Тетушка Зеба праздновала с нами. Она принесла самые лучшие свои вкусности и нянчилась с ребенком, пока я приходила в себя после тяжелых родов.

Когда мы отправились навестить мою семью, я заметила, что Кокогуль изменилась. Теперь она обращалась со мной, словно с какой-нибудь двоюродной сестрой, приехавшей из села. Она не знала, как подступиться ко мне теперь, когда уже нельзя было упражнять на мне остроумие. Наджиба, как и мой брат Асад, покинула этот дом, а отец после моей свадьбы еще больше закрылся от мира. Кокогуль скучала в одиночестве, без публики. Со стороны могло показаться, что наконец-то она стала относиться ко мне теплее, но я чувствовала, что она отстранилась. Я часто заходила навестить младших сестер, но Кокогуль относилась ко мне все так же прохладно.

Когда Салиму исполнилось четыре года, советские войска вышли из Афганистана. Это было в 1989 году. Мы молились о мирной жизни.

Этому не суждено было сбыться. Мы с Махмудом не помнили себя от радости – второе чудо посетило наш дом, а тем временем в Кабуле становилось все хуже и хуже. Мы назвали девочку Самирой. Теперь, с сыном и дочерью на руках, мы еще отчаяннее нуждались в том, чтобы в Афганистан вернулся мир.

Наш город засыпало ракетами, пока соперники пытались предъявлять на него права.

А Салиму хотелось нормальной мальчишеской жизни. Однажды он попросил разрешения сходить в гости к другу. Я не разрешила.

– Но почему нет, мадар-джан? – заныл он. – Казим – мой лучший друг. К ужину я вернусь.

– Салим-джан, я сказала «нет». Мы с папой тебе это уже объясняли. В том районе постоянно падают ракеты.

Я старалась говорить как можно строже, чтобы не допустить спора. Мне не хотелось лишать Салима игр. Из своего детства я помнила, как мальчишки любят играть. Но мы жили в другое время. До конца дня он дулся на меня и пошел спать, не поужинав, – наказание для нас обоих.

Утром наш сосед Рахим пришел поговорить с Махмудом. Накануне ракетными бомбардировками разрушило несколько домов и убило двоих детей, если не больше. Нарезая хлеб и готовя чай к завтраку, я слушала разговор мужчин, а после завтрака читала Коран. Как еще я могла защитить нас?

Салим узнал в школе то, что рассказала мне позже одна подруга: после ракетного удара Казим выжил, но его трехлетняя сестренка погибла. Задохнулась под грудой обломков, пока семья продиралась к ней. Салим ничего не сказал мне, да и я не знала, какие слова найти для него. Думаю, ошибкой было молчать об этом. Не следовало мне полагаться на то, что молчание защитит нас от страшной правды.

Новый режим талибов приказывал женщинам одеваться более целомудренно, а мужчинам – отращивать бороду в соответствии с исламской традицией. Каждый день они выпускали новые декреты и определяли наказание для тех, кто не подчинялся. Я, женщина, уже не могла преподавать в школе. Девочкам запретили учиться.

Меня это огорчало и пугало. Когда-то я много лет не ходила в школу и сильно страдала, а теперь мою историю повторяли все девочки. Что случается, если бить по больному месту, если ковыряться в старой ране? Мне становилось плохо при мысли о том, что пустует столько классных комнат.

Эти отчаянные, помешанные на религии люди были настоящими дикарями. Мы видели их из окон, слышали их разговоры. Несмотря на их жестокость и невежество, некоторые наши соседи их поддерживали и радовались прекращению столкновений.

Все мы жаждали мира, а талибы обещали именно это.

Салим ходил в среднюю школу. Я сидела в гостиной вместе с учительницами, которых выгнали с работы. Мы совещались над стаканами со слабым чаем. Ночи напролет мы говорили с Махмудом, надеясь, что детям не слышны наши встревоженные приглушенные голоса. К нам приходили тетушки и дядюшки. Плача, обнимали и целовали нас, прощаясь перед отъездом из Афганистана. Салим часто спрашивал нас, куда они отправляются, и недоумевал, слыша список стран: Пакистан, Венгрия, Германия.

Однажды, делая покупки на рынке, тетушка Зеба упала в обморок. Когда мы с Махмудом узнали об этом, то помчались к ней в больницу. Врач сказал, что у нее был инсульт и что ей ничем нельзя помочь. Если она и поправится, то лишь своими силами. Мы забрали ее домой, и три дня я сидела у постели свекрови, меняя влажные холодные примочки у нее на лбу и вливая бульон в рот. Мы с Махмудом читали над ней молитвы и перебирали четки. Я разговаривала с ней, даже когда она не отвечала. Муж мерил шагами комнату и целовал матери руки, страдая от чувства, что должен что-то делать. Но ничего сделать мы не смогли. Моя свекровь ушла из жизни с присущим ей достоинством.

Наверное, все во мне должно было оцепенеть к тому времени, но нет. Я чувствовала, что меня лишили матери, которую я нашла лишь недавно. Первой женщины, которая относилась ко мне как к родной дочери. Мне не хватало наших бесед. Она учила меня пеленать Салима и лечить его от колик. Она присматривала за ним, когда приближались мои вторые роды, и готовила ему рис с бобами мунг. Стоило взглянуть на моих детей, я вспоминала ее. Мне нужно было как-то отвлечься.

Несколько месяцев я учила соседских дочерей в импровизированной школе у нас дома. Но когда Талибан казнил за неделю троих человек за организацию подпольной школы, даже наши соседи перестали отпускать ко мне дочерей. Наш дом, когда-то светлый и веселый, теперь казался душным и мрачным. Махмуд тоже становился желчным и молчаливым, неохотно отращивая бороду, как требовали новые порядки. Во всяком случае, при этом режиме успокоилось грозовое доселе небо.

Салим и Самира научились играть дома. Когда я слушала их смех и возню в соседней комнате, то почти верила, что мы живем нормальной жизнью.

Салим пошел в седьмой класс. Талибан арестовал нескольких европейцев за то, что они делали снимки в больнице для женщин в Кабуле. Мы с Махмудом держали язык за зубами, когда Салим спрашивал об этом.

«Талибан считает, что фотографирование людей противоречит исламу», – вот и все, что сказал ему Махмуд.

Мы не могли высказывать никакой критики, боясь, что сын повторит это в школе.

Если бы я родилась в Европе, то никогда бы не приехала в Кабул. Только не в те дни. Я бы осталась в Италии, Польше, Англии – там, где над головами не свистели ракеты, где прилавки ломились от мяса и овощей, а женщины не боялись выходить за порог. Зачем покидать этот рай и приезжать в Кабул?

В следующем году Талибан запретил телевизоры и видеомагнитофоны. Вне закона оказалась музыка. Махмуд был в ярости, но гневные тирады о разрушении нашего общества позволял себе лишь в кругу самых близких друзей. Он по-прежнему работал инженером-проектировщиком в Министерстве водоснабжения и электроэнергии. Изначально его обязанности заключались в том, чтобы наладить обеспечение окрестностей Кабула водой и электричеством. Однако с новыми законами приоритеты менялись. Каждый день возникали дополнительные ограничения и запреты, когда талибы решали, что можно и чего нельзя строить в Кабуле.

– Сколько еще десятилетий мы будем обходиться без новых технологий в строительстве? Эта страна катится в прошлое! – возмущался Махмуд.

Я не узнавала собственного мужа. Его спина сгорбилась так, будто на нее легла тяжесть целого мира. Махмуд превратился в заросшую бородой оболочку себя. Я уже сомневалась, увижу ли когда-нибудь вновь высокого гордого мужчину, который кружил своих детей, пока те не начинали задыхаться от смеха.

В 1997 году Самира могла бы радостно собирать карандаши и повторять алфавит, готовясь идти в первый класс. Мы никак не могли объяснить дочери, почему она не может ходить в школу, как ее брат.

Я сказала ей, что это не имеет значения, и все свои силы направила на то, чтобы учить ее дома. Мне нравилось снова заниматься работой, к тому же так я на свой лад бросала вызов системе.

В 1999 году, всему наперекор, у меня опять начал округляться живот. Нам бы следовало радоваться, но я чувствовала себя так, словно задыхаюсь. Говоря с Махмудом о нашем будущем, я каждый раз сдерживала слезы:

– Как нам привести еще одного ребенка в этот мир? В этот Кабул, которого мы с тобой уже не узнаём? Для чего? Если родится мальчик, он вырастет и ничего не узнает о жизни, кроме страха и бород. И упаси Господи этого ребенка от горькой судьбы родиться девочкой! Я этого просто не переживу. Мне и так стыдно перед Самирой – она видит, во что я превратилась. Я корчилась от страха, пока эти бородатые тираны стояли с кнутом и грабили меня, лишая карьеры, подруг, возможности свободно ходить по улицам! Какое будущее ожидает здесь мою дочь?

Махмуд чувствовал такое же отчаяние, как и я.

– Ты права, Ферей. Пора нам уезжать. Все мои надежды на эту страну умерли. Каждый новый день хуже предыдущего. Я найду для нас выход. Буду молиться, чтобы успеть до рождения ребенка. Господи, как жаль, что я не поехал со всеми! Мы были бы уже в Англии, как твоя сестра и мой кузен. А теперь я здесь не могу даже дочь отправить в школу. Никогда бы не подумал, что дойдет до такого!