Текст книги "Вор и собаки"

IX

Как темно. Впору превратиться в летучую мышь. И этот запах подгоревшего масла, несущийся из дверей. Когда же наконец вернется Hyp? И одна ли она вернется? Сколько времени нужно, чтобы забыть обо всем? Смогу ли я у нее так долго находиться? Наверное, ты думаешь, Рауф, что избавился от меня навеки? Как бы не так! С этим револьвером и способен на многое, вот только не изменила бы удача. Он поможет мне разбудить тех, в ком уснула совесть. Это они во всем виноваты. Они создали Набавию, Илеша, Рауфа и им подобных.

Ему послышалось, что кто-то поднимается по лестнице. Так и есть. Он заглянул в пролет и увидел, как вдоль стены движется слабый огонек. Должно быть, это Hyp зажгла спичку. Она медленно поднималась, тяжело ступая со ступеньки на ступеньку. Надо дать ей знать, что я здесь, а то еще, чего доброго, испугается от неожиданности. Он кашлянул и в ответ услышал испуганное «Кто там?».

Он перегнулся через перила и прошептал:

– Это я, Саид Махран…

Шаги заторопились. Он слышит ее учащенное дыхание. Спичка погасла. И вот Hyp уже рядом, он чувствует ее руку на своем плече.

– Ты?.. Боже мой!.. Ты давно ждешь? – Голос ее прерывается – то ли от радости, то ли от быстрой ходьбы.

Отперла замок, втащила его за собой, зажгла свет. Длинный пустой коридор. Сбоку – дверь. Небольшая квадратная комната.

Hyp бросилась к окну, распахнула его настежь в комнате стояла страшная духота. Он повалился на кушетку и жалобно сказал:

– Я пришел еще в полночь. Ждал тебя, ждал, чуть не состарился…

Она сбросила с другой кушетки напротив гору каких-то тряпок и села.

– По правде говоря, я уже не надеялась, что ты придешь…

Их усталые взгляды встретились, и он улыбнулся, стараясь скрыть внутреннее равнодушие.

– Почему? Я же дал честное слово… Она слабо усмехнулась:

– Вчера в полиции меня совсем замучили. Все допытывались, где машина.

Он скинул пиджак и остался в грязной, пропотевшей рубашке.

– Решил ее бросить, хотя она мне и была еще нужна. Ее найдут и вернут владельцу. На то и власти, чтобы одних воров защищать от других.

– Что ты вчера натворил? – тревожно спросила она.

– Да ничего. В свое время узнаешь. Он поглядел в окно и глубоко вздохнул:

– По-моему, окно выходит на север? Хорошо здесь дышится…

– До самого Баб ан-Наср пустырь. Тут кладбище… Он улыбнулся:

– Так вот откуда свежий воздух…, С какой жадностью она на тебя смотрит. А тебе скучно и вместо того, чтобы утешить ее, ты думаешь о своем утешении. Возвращаясь к прерванному разговору, она спросила:

– Ты долго ждал?.. Так досадно получилось… Он испытующе поглядел на нее:

– Теперь я останусь у тебя надолго.

Она встрепенулась от радости:

– Хоть навсегда… Он мотнул головой в сторону окна:

– Вот именно, пока не поселюсь по соседству. Она не слышала, думая о чем-то своем.

– А дома о тебе не будут беспокоиться? Он поглядел на свои ботинки:

– У меня нет дома…

– Да нет, я говорю о твоей жене… О моем страдании. О безумии и пуле, истраченной понапрасну. Ждешь от меня унизительного признания. И увидишь, что теперь стало еще труднее проникнуть в душу, которая была закрыта для тебя прежде. Но какой смысл лгать, когда газеты обо всем уже раззвонили?

– Я же тебе сказал: у меня нет дома… Задумалась. Глаза заблестели от радости. А мне отвратительна твоя радость. И я вижу, что под глазами у тебя морщины.

– Развелся? Он с досадой махнул рукой.

– Еще давно, когда был в тюрьме… Слушай, давай не будем об этом…

– Дрянь! – злобно сказала она. – Таких, как ты, положено ждать, даже если они осуждены на вечную каторгу.

А ты – хитрая. Но таким, как я, не нужна жалость. Не смей меня жалеть. Пулю вот жалко – сгубила невинного человека…

– Ну, положим, я сам перед ней во многом виноват…

– Все равно она тебя не стоит. Вот это верно. И никакая другая женщина тоже. Но она полна жизни, а ты стоишь над пропастью. Слабое дуновение – и ты погаснешь. И я не испытываю к тебе ничего, кроме жалости.

– Меня никто не должен здесь видеть…

Она засмеялась, обрадованная, что наконец-то его заполучила.

– Я спрячу тебя так, что никто не найдет…– И вкрадчиво спросила: – А ты ничего не натворил?

Он презрительно дернул плечами.

– Я приготовлю тебе поесть.– Она встала.– У меня всего полно. А помнишь, как сухо ты со мной обращался раньше?

– Мне было не до любви.

Она бросила на него укоризненный взгляд:

– Разве есть на свете что-нибудь важнее любви? Я говорила себе: у него каменное сердце. И все-таки, когда тебя посадили, никто по тебе так не убивался, как я…

– Наверное, потому я к тебе и пришел. Она рассердилась:

– Да ты же встретил меня случайно!.. Небось даже забыл о моем существовании!

Он притворно нахмурился.

– Думаешь, мне некуда больше пойти?

Ей стало его жалко. Она подошла, погладила его по щеке и, извиняясь, сказала:

– «Дразнить зверей запрещается!» Я совсем об этом забыла. Как у тебя горит лицо! И все обросло щетиной… Что, если тебе принять холодный душ?

Он улыбнулся. Против душа он не возражал.

– Тогда марш в ванную! А я пока накрою на стол. Ужинать будем в спальне, там как-то уютней. И окно там тоже выходит на кладбище…

X

Могилы, могилы до самого горизонта… Надгробия словно руки, простертые к небесам в мольбе и страхе, хотя им-то уж, кажется, нечего бояться. Город молчании и истины. Перекресток, где сходятся все пути счастливцев и неудачников, убитых и убийц. Обитель, ставшая вечным приютом и для полицейских и для воров, в первый и последний раз мирно почивших рядом… Hyp безмятежно похрапывает и, видно, не проснется уже до утра. И в этой тюрьме я буду сидеть, пока обо мне не забудет полиция. Вопрос только в том, забудет ли она?.. Смерть это тоже измена, измена жизни, а могилы затем, чтобы оставшиеся в живых помнили об измене. Но я и так не забываю… Набавия, Илеш, Рауф… Впрочем, после того нелепого выстрела я и сам подобен. мертвецу. А ведь предстоит стрелять еще, и не один раз…

Позади раздался громкий зевок, почти стон. Он обернулся. Hyp сидела на постели – полуголая, встрепанная, растерянная. Увидела его, облегченно вздохнула:

– Мне приснилось, что тебя опять нет и я как безумная тебя жду…

– Это только во сне,– мрачно отозвался он,– а наяву все наоборот: ты уходишь, а я тебя жду.

Она вышла в ванную, потом вернулась, вытирая на ходу лицо и мокрые волосы. Принялась краситься. Он пристально разглядывал ее. Совсем другое лицо стало: веселое, молодое. Она ему ровесница – под тридцать, но, чтобы казаться моложе, идет на прямой обман. Сколько глупостей и подлостей делают люди в открытую. А вот воруют почему-то втихомолку. И это очень жаль. Он проводил ее до дверей.

– Не забудь про газеты…

Вернулся в комнату, повалился на кушетку. Один, в полном смысле этого слова. Даже книги и те остались у шейха Али Гунеди. От нечего делать стал разглядывать матовый, в трещинах потолок – будто перевернутое зеркало, в котором отражается скучный, бесцветный ковер. В окно виден кусок тусклого неба, которое время от времени прорезает стая голубей. Сана… Как она перепугалась. Вспомнишь – и больно становится, как при виде могил. Не знаю, доведется ли нам еще когда-нибудь встретиться. Да и где? Нет, в этом мире нелепых выстрелов тебе не дадут меня любить. Как часто в жизни мечты, словно неверная пуля, пролетают мимо цели, оставляя только следы досадных промахов. Начать хотя бы с того, первого промаха возле общежития студентов по дороге в Гизу. В конце концов, Илеш тебе никто, случайный человек, и о нем жалеть не стоит. Но Набавия, эта женщина, овладевшая всем твоим существом!.. Если бы Измена, как сыпь, проступала на лице, уродство не могло бы рядиться в личину красоты. Сколько сердец избежало бы тогда бессмысленного обмана! Перед домом общежития была бакалейная лавка, и Набавия с корзинкой шла за покупками, опрятная, а для служанки, пожалуй, даже нарядная. Такою ты узнал ее, служанку старой турчанки, что жила в конце улицы, занимая одна целый дом с большим садом. Богатая чванливая старуха, которая требовала, чтобы всякий, кто имел с ней дело, был красив, аккуратен и опрятно одет. И Набавия всегда была гладко причесана, с длинной, до пояса, косой, в туфельках без задников; просторная рубашка облегала молодое, полное кипучей жизни тело. И даже те, кто не был заворожен ею, как ты, находили, что она красива истинной крестьянской красотой: круглое лицо, румяные полные щеки, светлые карие глаза, короткий толстый носик, губы, трепетно ждущие наслаждений, на подбородке темная мушка-родинка. Закончив работу, ты выходил из дома к подъезду и смотрел в конец улицы, нетерпеливо поджидая, когда же наконец покажется знакомая фигурка. И вот она появляется и приближается своей милой походкой, и с каждым шагом в твоей душе растет непередаваемо прекрасное чувство, которое, подобно сладкой музыке, сопровождает само ее появление, и ты, как пьяный, не отрываясь, глядишь на нее, и следишь за каждым ее движением, и ни на миг не теряешь ее из виду в толпе. Она заходит в лавку, потом выходит, и ты чувствуешь, что стал любить ее еще больше и должен ее о чем-то спросить или хотя бы как-то дать о себе знать: что-нибудь сказать, кивнуть, крикнуть – все равно! А потом она скрывается из виду, и ты понимаешь, что день кончен и впереди долгая ночь, и ты вздыхаешь, и опьянение понемногу проходит, и почему-то замолкают птицы на деревьях, и вдруг кажется, что наступила осень. И однажды ты замечаешь, что под твоими взглядами она как будто сильнее обычного покачивает бедрами и что она не прочь пококетничать, и ты срываешься с места и бежишь за ней. И конечно, не рассчитав, обгоняешь ее, а потом уже на краю поля, возле одинокой пальмы, оборачиваешься и – откуда только взялась смелость – преграждаешь ей путь. И она пугается, естественно или притворно, и говорит: кто вы такой? А ты прикидываешься удивленным и говоришь: разве вы не знаете? Я тот, чьи глаза знают каждый изгиб вашего тела, а она сердито говорит: я не люблю нахалов. И ты говоришь: я, вроде вас, их тоже не люблю и, наоборот, люблю людей воспитанных, красивых, ласковых. И вы как раз такой человек. Теперь вы знаете, кто я такой. Позвольте, я понесу вашу корзину и провожу вас до дома. А она говорит: не нужна мне ваша помощь и не стойте на дороге. И идет дальше, а ты рядом, ободренный едва заметной улыбкой, которую она тут же спрятала, притворно нахмурив брови. Но все равно ты уже заметил ее, эту улыбку, легкую, как свежий ветерок, первый предвестник утра среди сумрака ночи. И она сказала: иди обратно, хватит, а то моя госпожа сидит на балконе и может нас увидеть. А ты сказал: я упрямый и один не пойду, давай вернемся вместе, немного, вон до той пальмы, я должен с тобой поговорить. Да почему бы и нет, разве я тебе не пара? А она замотала головой, но все-таки замедлила шаг и сердито проворчала что-то, но все-таки замедлила шаг и капризно изогнула шею, но все-таки замедлила шаг… И ты понял, что она к тебе тоже неравнодушна и прекрасно видела, как ты стоял и вздыхал у дверей студенческого – общежития, и ты вдруг подумал, что мимолетные взгляды на дороге грозят превратиться во что-то такое, что перевернет жизнь и тебе и ей, и что вообще вся жизнь станет враждебнее и опаснее, и ты сказал: до завтра, и остался стоять, где был, опасаясь, как бы ей не попало от злобной старой турчанки, которая жила в конце улицы, никому не понятная и загадочная. А потом ты пошел обратно и, дойдя до пальмы, от радости вскарабкался на нее, как обезьяна, и с трехметровой высоты спрыгнул на землю –там еще рос редис. Потом ты вернулся в общежитие и во весь голос затянул песню, ревя, как бык, взбесившийся от радости. А когда волей судеб ты попал на работу в бродячую церковную труппу Зията и скитался из города в город, то, боясь, как бы не оправдалась пословица «с глаз долой – из сердца вон», сказал ей: давай поженимся и будем жить, как все люди. И вы еще стояли тогда у входа в мечеть, в которой ты никогда ничего не крал, а многие дураки крали, и вокруг было темно, а на небе у самого горизонта висел огромный месяц. И она обрадовалась и опустила глаза, и в лунной свете блеснул ее низкий лоб, и ты сказал: у меня доходная работа, и я скоро разбогатею. Я живу в квартале Дарраса, это по дороге в горы. Чистый домик с земляным полом, и недалеко живет шейх Али Гунеди; когда мы поженимся, ты его узнаешь. А мы должны пожениться, и чем скорее, тем лучше, ведь мы уже так давно любим друг друга, пора тебе уйти от своей старухи. А она сказала: я сирота, и у меня никого нет, кроме тетки, которая живет в Сиди-Арбаин. А ты сказал: тем лучше, и поцеловал ее при лунном свете. А потом была свадьба, такая веселая, что о ней долго еще говорили, и Зият подарил тебе целых десять фунтов, и Илеш Сидра ходил такой счастливый, что казалось, будто это он женится, а не ты, и прикидывался верным, преданным другом, а на самом деле вовсе не был тебе другом, и просто удивительно, как я мог в нем так ошибиться, вроде бы я совсем не дурак, самого черта могу перехитрить. Я ходил как герой, а он был моим рабом, смотрел на меня обожающими глазами, пресмыкался, боялся невзначай чем-нибудь рассердить, подбирал крохи с моего стола и ждал моих подачек, и я думал, что, пошли я его с Набавией хоть в пустыню, где бродил пророк Моисей, и то я буду там у него перед глазами и он не посмеет прикоснуться к ней пальцем, да и как придет ей в голову забыть льва и отдать предпочтение собаке, но оказалось, что она просто грязная дрянь, от природы такая, убить ее мало; вот только бы пули не ошибались и не попадали в невинных людей, вместо того чтобы убивать подлецов и мерзавцев, а ты потом, страдаешь и мечешься в бессильной злобе и чуть не сходишь сума. Забудь о том хорошем, что было.

И про первую ночь, проведенную вместе, тоже забудь, и про то, как мальчишки играли тогда во дворе, и любовь была чистой, ничем не омраченной, и как потом родилась Сана, и ты в первый раз увидел ее личико, и услышал ее крик, и взял ее на руки, тоже в первый раз; и ее улыбки, которых ты не считал, а зря, и весь ее облик, и если бы ты только мог забыть ее испуганный крик, который проник тебе в самую душу и умертвил все теплое и светлое, что там было.,.

Уже стало темно, и в комнате темно, и на улице, и еще сильнее давит молчание могил. А ты не можешь зажечь свет, потому что, пока не вернулась Hyp, все в доме должно оставаться, как прежде. Но ничего, можно потерпеть, терпел же ты в тюрьме и терпел недавно эти гнусные рожи; хорошо бы выпить, но тоже нельзя: твою возню могут услышать, а в доме должна быть мертвая тишина, как в могиле. Даже мертвые не должны подозревать о твоем присутствии, и одному Аллаху известно, как тебе удастся выдержать эту новую тюрьму и до каких пор ты обречен здесь сидеть. Он-то знал, что ты убьешь Шаабана Хусейна вместо Илеша Сидры. Нет, рано или поздно ты все равно выйдешь побродить хотя бы ночью, хотя бы по самым безопасным местам. Но лучше отложим это до тех пор, пока полиция в бесплодных поисках не высунет язык. А ты моли Аллаха, чтобы Шаабана Хусейна не хоронили на этом кладбище здесь старый район, и ему не под силу груз таких жестоких смертей. Ты жди. Жди, пока вернется Hyp, и перестань спрашивать, когда же она вернется. Привыкай к темноте, к молчанию, к одиночеству ведь жизнь как будто не собирается изменять своим дурным привычкам. Hyp тоже несчастна, и чувство ее к тебе, в конце концов, тоже дурная привычка, а в тебе страдания и злоба убили все другие чувства, и ее любовь тебе неприятна так же, как и ее увядающая красота, и ты не знаешь, что тебе делать, разне что пить с горя да жалеть ее бедняжка, так старается… Но все-таки она – женщина, и ты не должен про это забывать, и Набавия тоже женщина, только трусливая и вероломная, и страх за свою жизнь все равно убьет ее еще прежде, чем у тебя на шее захлестнется петля виселицы или сердце пронзит предательский свинец и полиция будет порочить твое имя, а Сана ничего о тебе не узнает, и никто ей не расскажет про то, как ты ее любил. Вот и получается, что и в этой любви ты тоже промахнулся, как и в…

Он незаметно заснул и, только проснувшись, понял, что спал. По-прежнему один, в темноте, в квартире Hyp на улице Нагмуддин. И никакой Илеш Сидра здесь не появлялся и в него не стрелял. И неизвестно, который теперь час. Тут он услышал, как в замке повернулся ключ, хлопнула входная дверь, и в коридоре зажегся свет. А вот и Hyp – улыбается, под мышкой большой сверток. Подошла, поцеловала.

– Принесла кучу всяких вкусных вещей, сейчас устроим пир…

Он нее пахло вином.

– Ты пила?

– Что поделаешь, издержки производства… Я только помоюсь, минутку… Вот тебе газеты.

Он проводил ее взглядом и впился в газеты. Утренние, вечерние… Ничего нового, но интерес к преступлению и к тому, кто его совершил, оказался значительно сильнее, чем он думал. Особенно старается газета Рауфа Альвана «Захра». С трогательной подробностью повествует о его воровском прошлом, детально расписывает налеты, о которых шла речь еще на суде, перечисляет ограбленные им дома богачей. И о нем самом написано немало: и про то, что он-де маньяк и что дерзость грабителя довела его до убийства. А какие огромные заголовки. Тысячи людей обсуждают сейчас историю его преступлений, смакуют пикантные подробности измены Набавии и заключают пари о его дальнейшей судьбе. Еще бы, он стал сенсацией. Страшно! Но вместе с тем он испытывает какую-то тщеславную гордость. Небывалое волнение охватывает его, мысли начинают беспорядочно путаться, легкий дурман пьянит голову. Ничего, он еще себя покажет. Если бы они только знали, о чем он тут думал, один, в тишине. Он выйдет победителем, пусть даже и после смерти. Один против всех, ну и что? Они ведь не знают, о чем думает человек наедине с самим собой. Не знают, что он думает о них, и не подозревают, глядя на эти фотографии, что глаза им лгут и речь идет вовсе не о каких-то чужих, незнакомых людях, а о них самих. Он умиленно посмотрел на портрет Саны, потом перевел взгляд па остальные снимки. Вот он сам – какое-то зверское выражение лица, а вот Набавия, которая вышла похожей на проститутку. И снова он глядит на портрет Саны… Смеется… Да, да, смеется, потому что не видит его и ничего не знает. Не отрываясь, он смотрит на ее портрет, как будто гипнотизирует ее взглядом, и вдруг понимает, что все напрасно, и слышит, как за окном печально вздохнула ночь. Если бы украсть Сану и уехать в такое место, где никто его не знает. Или напоследок, перед виселицей, увидеть ее еще хоть раз. Он встал, подошел к кушетке напротив, где в ворохе тряпья лежали ножницы, и аккуратно вырезал портрет. Когда Hyp вышла из ванной, он уже почти совсем успокоился.

Hyp позвала его в спальню, и он покорно пошел, удивляясь, как это она принесла ему все новости, а сама до сих пор ничего не знает. Увидел стол, ломившийся от еды,– Hyp не поскупилась – и почувствовал, как сильно он проголодался. Сел рядом с ней на тахту и ласково потрепал ее по мокрым волосам.

– Вот это, я понимаю, женщина! Не чета другим… Она повязала голову красной косынкой и принялась разливать вино в бокалы, все время улыбаясь его словам. Освеженная купанием, как человек, отведавший простой, но здоровой пищи, смуглая теперь уже без следов косметики на лице, – гордая от сознания, что он наконец с ней, хотя бы и ненадолго, она сидела рядом, спокойная, умиротворенная, и на душе у него тоже стало спокойно и бездумно.

– И это говоришь ты? – Она бросила на него недоверчивый взгляд.– Я иногда думаю, что скорее можно дождаться милости от полиции, чем от тебя…

– Да нет же, я правда по-настоящему доволен, что я с тобой…

– Честное слово?

– Можешь мне поверить. Твоя доброта обезоруживает…

– Так почему же она не обезоруживала тебя прежде? Да, видно, победа, одержанная без труда, не способна вытравить из памяти горечь поражения.

– Раньше? Раньше у меня не было сердца. – А теперь?

Он поднял свой бокал.

– Давай-ка лучше выпьем…

Они с удовольствием принялись за еду.

– Ну а что ты без меня делал? – спросила Hyp. Он повертел куриную косточку в тарелке с соусом.

– Сидел в потемках, смотрел на могилы… У тебя кто-нибудь здесь похоронен?

– Нет, мои все на кладбище в Блина… Помолчали. Hyp, гремя тарелками, принялась убирать со стола.

– Я вот тебя о чем хотел попросить, – заговорил он. Купи-ка мне материи на офицерский мундир.

– Зачем?

– А я в тюрьме научился шить, разве ты не знаешь?

– Ну а мундир тебе зачем? – В голосе ее звучала тревога.

– Считай, что меня призывают…

– Ты что, не понимаешь? Я не хочу потерять тебя снова.

– За меня бояться нечего,– сказал он и сам удивился своей уверенности.– Если б не предатель, они бы меня и тогда не схватили.

Она только вздохнула.

– Ну хорошо,– сквозь зубы процедил он,– а разве тебе самой никогда ничто не угрожает? – И улыбнулся: – Ну, например, какой-нибудь бандит в пустыне?

Она не удержалась от смеха. Потом прижалась, поцеловала.

– Пожалуй, ты прав! Чтобы жить, надо забыть о страхе.

Он кивнул головой на окно: – И даже о смерти?

– Ой, что ты говоришь? – испуганно воскликнула она, но тут же задорно добавила: – А вообще-то я и о ней забываю, когда судьба сводит меня с тем, кого я люблю.

И он снова с удивлением подумал, какое у нее большое и горячее сердце, и поразился ее упорству, и почувствовал к ней признательность и жалость.

…Около лампы, не прикрытой абажуром, кружилась ночная бабочка.