Текст книги "Сила"

Перед сном Марго вспоминает крылатых муравьев в доме на озере – что ни лето, случался один день, когда эти муравьи кишмя кишели, бегали по деревянной обшивке стен, трепетали на древесных стволах, а в воздухе муравьев было столько, что того и гляди вдохнешь. Они живут под землей, муравьи, весь год, в полном одиночестве. Вылупляются из яиц, едят, что они там едят, – пыль, семена, что найдется, – и ждут, и ждут. А потом настает день, когда температура в самый раз и держится сколько надо дней, и влажность ровно какая надо… и тогда они все разом поднимаются в воздух. Чтобы найти друг друга. Такими мыслями ни с кем не поделишься. Все решат, что Марго свихнулась от стресса, а видит бог, желающих занять ее место и так пруд пруди. И все равно, начитавшись отчетов о детях с ожогами, о детях с припадками, о драках девчачьих банд, задержанных потом в полном составе для их же собственной безопасности, Марго лежит ночью в постели и думает: почему сейчас? Почему вот именно сейчас? И в ответ ей снова и снова являются эти муравьи, что тянут время, поджидают весну.

Проходит три недели, ей звонит Бобби и сообщает, что Джоселин подралась.

На пятый день мальчиков и девочек разделили – когда догадались, что все это творят девочки, решение казалось самоочевидным. Некоторые родители уже инструктировали сыновей не выходить на улицу одним, не уходить далеко.

– Если сама хоть раз это увидишь… – говорит серолицая женщина по телевизору. – Я видела, как девочка в парке сделала такое с мальчиком ни за что ни про что, и у него кровь пошла из глаз. Из глаз. Если сама хоть раз увидишь… Да ни одна мать своих мальчишек от себя не отпустит.

Все закрыть – решение не навечно; все реорганизовали. Отдельные автобусы возили мальчиков в школы для мальчиков. Эти приспособились быстро. Пару-тройку видосов в сети посмотрел – и от страха перехватывает горло.

А с девочками сложнее. Их же не разделишь. Девочки бывают злые, бывают жестокие, и теперь, когда все всплыло, кое-кто желает доказать, что сильнее и ловчее прочих. Есть травмы, есть несчастные случаи; одна девочка ослепила другую. Учителям страшно. Эксперты по телевизору говорят: “Всех запереть, строгий режим”. Похоже, коснулось всех девочек плюс-минус пятнадцати лет. Исключения редки, можно пренебречь. Нельзя их всех запереть, это какой-то бред. Люди, однако, требуют.

А теперь Джоселин ввязалась в драку. Журналисты слетаются, не успевает Марго добраться до дома и увидеться с дочерью. Приезжает – а на газоне перед домом уже обосновались фургоны телевизионщиков. Мадам мэр, вы не хотели бы прокомментировать слухи о том, что из-за вашей дочери мальчик попал в больницу?

Нет, прокомментировать она бы не хотела.

Бобби в гостиной с Мэдди. Та сидит на диване, у отца между коленей, пьет молоко и смотрит “Суперкрошек”[3]3
  “Суперкрошки” (The Powerpuff Girls, 1998–2005) – американский супергеройский мультсериал студии Hanna-Barbera, созданный мультипликатором Крейгом Маккрэкеном, про трех девочек детсадовского возраста, обладательниц суперспособностей.


[Закрыть]. Когда входит мать, Мэдди поднимает глаза, но с места не двигается, снова переводит взгляд на телевизор. Десять лет, а как будто все пятнадцать. Ладно. Марго целует Мэдди в макушку – Мэдди тянет шею, пытается заглянуть матери за спину, в экран. Бобби сжимает руку Марго.

– Где Джос?

– Наверху.

– И?

– Сама перепугалась.

– Да уж.

Марго тихонько прикрывает за собой дверь спальни.

Джоселин сидит на кровати, вытянув ноги. Обнимает Мистера Медведя. Ребенок, сущий ребенок.

– Зря я не позвонила, – говорит Марго, – как только началось. Прости.

Джоселин вот-вот расплачется. Марго садится на постель осторожно, словно боится, что Джоселин сейчас опрокинется и разольется.

– Папа говорит, ты никого особо не поранила.

Пауза – Джос молчит, и Марго продолжает:

– Было еще… три девочки? Я же знаю, что это они начали. Мальчик вообще не должен был оказаться рядом. Их выписали из “Джона Мьюра”. Ты просто напугала пацана.

– Я знаю.

Так, хорошо. Вербальная коммуникация. Уже кое-что.

– Это ты… первый раз так сделала?

Джоселин закатывает глаза. Одной рукой щиплет одеяло.

– Это все очень ново для нас обеих, понимаешь? Давно это у тебя?

Джоселин бубнит так тихо, что Марго еле слышит:

– Полгода.

– Полгода?

Это промах. Не выказывай недоверия, не выказывай тревоги, никогда. Джоселин подтягивает коленки к груди.

– Извини, – говорит Марго. – Я просто… просто удивилась.

Джос хмурится.

– Полно девчонок, у которых еще раньше началось. Довольно… довольно странно было… когда началось. Как статическое электричество.

Статическое электричество. Что случилось? Ты причесывалась – и волосы прилипли к воздушному шарику? Развлечение для скучающих шестилеток на дне рождения.

– Девчонки всякое делали – ну, прикольно. В сети есть секретные видосы. Как этой штукой фокусы показывать.

Ну да, то самое время, когда любая твоя тайна от родителей становится драгоценной. Все, о чем знаешь ты, а они ни сном ни духом.

– Как ты… как ты этому научилась?

Джос говорит:

– Не знаю. Поняла, что могу, и все. Как бы так… выкручиваешь.

– Почему ты ничего не сказала? Почему не сказала мне?

Она смотрит в окно на газон. За высоким забором заднего двора уже собираются мужчины и женщины с камерами.

– Не знаю.

Марго вспоминает, как сама пыталась говорить с матерью о мальчиках, о том, что творилось на вечеринках. О том, насколько далеко “слишком далеко”, где рука мальчика должна остановиться. Вспоминает абсолютную невозможность таких разговоров.

– Покажи мне.

Джос щурится:

– Я не могу… тебе будет больно.

– Ты же тренировалась? Умеешь контролировать? Сможешь остановиться, чтоб меня не убить и не было припадка?

Джос глубоко вдыхает. Надувает щеки. Медленный выдох.

– Да.

Ее мать кивает. Вот эта девочка ей знакома – совестливая, серьезная. По-прежнему Джос.

– Тогда покажи.

– Да я не умею контролировать, чтоб не было больно.

– Очень больно будет?

Джос растопыривает пальцы, смотрит на ладони.

– У меня по-разному. Иногда сильно, иногда вообще ничего.

Марго поджимает губы.

– Ладно.

Джос тянет руку, отдергивает.

– Не хочу.

Было время, когда Марго мыла и ласкала тело этого ребенка до последней складочки. Не знать теперь его силы? Нет, так не годится.

– Давай, хватит секретничать. Показывай.

Джос почти в слезах. Кладет два пальца, указательный и средний, матери на руку. Марго ждет, когда Джос что-нибудь сделает – затаит дыхание, нахмурит лоб, сократит мускулы руки, – но нет ничего. Только боль.

Марго читала предварительные отчеты Центра по контролю и профилактике заболеваний, где отмечалось, что способность “сильнее всего действует на болевые центры человеческого мозга”, то есть выглядит как поражение током, но ощущается больнее, чем должно. Это целенаправленный импульс, который вызывает отклик в болевых рецепторах организма. Тем не менее Марго рассчитывала что-то увидеть – как чернеет и морщится плоть, как изгибается электрическая дуга, стремительная, точно змеиный укус.

Однако чует только влажную листву после грозы. Яблоневый сад, где сгнили паданцы, как у родителей на ферме.

А потом больно. От той точки на предплечье, которой касаются пальцы Джос, растекается тупая костная ломота. Грипп ползет по мускулам и суставам. Все глубже. Что-то трещит костями, выкручивает, гнет, и Марго хочет сказать Джос, чтоб перестала, но не может открыть рот. Боль зарывается в кость, та словно трескается изнутри, и перед глазами у Марго сама собой всплывает опухоль, плотный липкий ком, что выдирается из костного мозга, на острые осколки расщепляет локтевую кость и лучевую. Марго мутит. Хочется кричать. Боль растекается по руке и по телу, до тошноты. Боль добралась уже везде – отдается в голове и вдоль позвоночника, по спине, вокруг горла и наружу, до ключиц.

Ключицы. Все это длится считаные секунды – но мгновения растягиваются. Только боль способна привлечь такое внимание к телу, и поэтому Марго замечает, как в груди откликается эхо. Средь лесов и гор боли – звенящая нота вдоль ключиц. Подобное отвечает подобному.

Что-то такое уже было. В детстве она играла в такую игру. Забавно: годами не вспоминала. Никому никогда не рассказывала – знала, что нельзя, хотя не знала, откуда знает. В игре она как будто была ведьмой и умела вызывать световой шар на ладони. Ее братья играли, что они космонавты с пластиковыми лучевыми пистолетами, купленными на жетоны из коробок с хлопьями, но эта игра, в которую Марго играла совершенно одна, в буковой рощице на краю их участка, была совсем другая. Для этой игры не требовались ни пистолеты, ни космические шлемы, ни световые мечи. Для игры, в которую Марго играла в детстве, одной Марго вполне хватало.

В груди, и в локтях, и в ладонях покалывает. Словно просыпается онемевшая рука. Боль не ушла, но стала безразлична. Началось что-то другое. Марго машинально впивается пальцами в стеганое одеяло. Чует рощицу, словно вернулась под защиту буков, в мускус старой древесины и влажного грунта.

Она посылает молнию во все концы земли.

Марго открывает глаза и видит узор. Концентрические круги, светлые и темные, светлые и темные, прожжены в одеяле там, где Марго обеими руками в него вцепилась. И она знает, что почувствовала этот выверт, и помнит, что, пожалуй, знала его всегда, он всегда был с ней. Она держала его в длани своей. Она повелевала ему ударить.

– О господи, – говорит Марго. – О господи.

Алли

Алли запрыгивает на могильную плиту, откидывается назад посмотреть имя, она всегда старается их запоминать: эй, как дела, Аннабет Макдафф, любящая мать, ныне упокоившаяся? – и закуривает “Мальборо”.

Поскольку сигареты – одно из четырех или пяти тысяч мирских наслаждений, кои миссис Монтгомери-Тейлор почитает за мерзость пред Господом, одного лишь мерцающего уголька, затяжки, струи дыма из приоткрытых губ достаточно, чтоб сказать: да пошла ты в жопу, миссис Монтгомери-Тейлор, иди в жопу и ты, и тетки твои церковные, и Иисуса, епта, Христа с собой прихватите. Вполне достаточно сделать как обычно – и эффектно, и внятно обещает пацанам интересное продолжение. Но закуривать как обычно Алли неохота.

Кайл указывает подбородком:

– Я слыхал, парни в Небраске убили девчонку за такое.

– За курение? Жестко.

Хантер говорит:

– Полшколы в курсе, что ты так умеешь.

– И?

Хантер говорит:

– Твой папаша мог бы тебя на фабрике использовать. Сэкономил бы на электричестве.

– Он мне не папаша.

Алли снова пускает из кончиков пальцев серебристую искру. Пацаны смотрят.

Солнце садится, и кладбище оживает – сверчки и лягушки перекликаются, ждут дождя. Лето выдалось долгое, жаркое. Земля истосковалась по грозе.

У мистера Монтгомери-Тейлора мясоконсервный комбинат – заводы прямо здесь, в Джексонвилле, и в Олбани, и аж в Стейтсборо. Называется мясоконсервный, но на самом деле просто мясной. Звероубийственный. Мистер Монтгомери-Тейлор водил Алли посмотреть, когда она была помладше. Была у него такая фаза – с удовольствием изображал хорошего человека, который открывает маленькой девочке мужской мир. Для Алли это предмет некоей гордости – что досмотрела, не поморщившись, не отведя взгляда и не закатив истерику. Всю экскурсию рука мистера Монтгомери-Тейлора сжимала Алли плечо, точно клещами, он показывал загоны, куда сгоняли свиней перед их свиданием с ножом. Свиньи, они очень умные; если их напугать, мясо не такое вкусное. Надо деликатно.

А куры глупые. Алли дали посмотреть, как кур вынимают из ящиков, – сплошь белизна и пух-перо. Руки подхватывали кур, переворачивали, выставляя напоказ их белоснежные зады, и пристегивали за ноги к конвейеру, который волок кур головами через ванну с водой под током. Куры кудахтали и извивались. Одна за другой коченели, потом обмякали.

– Это по-доброму, – говорил мистер Монтгомери-Тейлор. – Они и не понимают, откуда им прилетело.

И смеялся, и его сотрудники тоже смеялись.

Алли заметила, что курица-другая подняли головы. Вода их не оглушила. Они в сознании проехали по конвейеру, в сознании погрузились в ванну для шпарки.

– Эффективно, гигиенично и по-доброму, – говорил мистер Монтгомери-Тейлор.

Алли вспоминала экстатические речи миссис Монтгомери-Тейлор про преисподнюю – крутящиеся ножи, и кипяток, который окатит все тело, и обжигающее масло, и реки расплавленного свинца.

Хотелось бежать вдоль конвейера, выдергивать кур из кандалов, выпускать на волю, обезумевших и обозленных. Алли воображала, как они подступают к мистеру Монтгомери-Тейлору, мстительно клюют его и дерут когтями. Но голос молвил ей: Сейчас не время, дочь. Твое время придет. Голос пока еще ни разу ее не подвел, ни единожды за всю жизнь. Поэтому Алли кивнула:

– Очень интересно. Спасибо, что показали.

Вскоре после экскурсии на комбинат Алли заметила, что́, оказывается, умеет. Без шума, без паники – как в тот день, когда заметила, что волосы отросли. Наверно, она давно уже потихоньку умела.

Сидели за обедом. Алли потянулась за вилкой, и из руки шибанула искра.

Голос сказал: Давай еще раз. Ты можешь еще раз. Сосредоточься. Она чуточку выкрутила что-то или чем-то щелкнула в груди. И пожалуйста – искра. Молодчина, сказал голос, но им не показывай, их не касается. Мистер Монтгомери-Тейлор не заметил, и миссис Монтгомери-Тейлор не заметила. Алли смотрела в стол, лицо бесстрастное. Голос сказал: Это мой первый дар тебе, дочь. Научись им пользоваться.

Упражнялась она в спальне. С руки на руку перебрасывала искру. Регулировала лампу на тумбочке – ярче, тусклее. Прожигала крохотную дырочку в салфетке, тренировалась, пока дырочка не стала как булавочный укол. Меньше даже. Такие штуки требовали постоянного, неотступного внимания. Это Алли умеет. Она никогда не слышала, чтобы кто-нибудь еще вот так поджигал сигареты.

Голос сказал: Настанет день – и ты этим воспользуешься, и в тот день ты поймешь, что делать.

Обычно Алли разрешает пацанам трогать ее, если им приспичит. Пацаны думают, они за этим и пришли на кладбище. Рука скользит вверх по бедру, вынимаешь сигарету изо рта, как леденец, держишь на отлете, пока не закончится поцелуй. Кайл приваливается рядом к надгробию, кладет ладонь Алли на живот, мнет ткань топа. Алли отпихивает его руку. Он улыбается:

– Да ладно тебе. – И приподнимает ей топ.

Она жалит его в тыл ладони. Несильно. Просто чтоб перестал.

Он отдергивает руку. Смотрит на Алли, затем в расстройстве – на Хантера.

– Эй, чё за дела?

Она пожимает плечами:

– Неохота.

Хантер подходит, садится с другого бока. Алли между ними, их тела сплющивают ее, выпуклости на штанах выдают, что у них на уме.

– Это ничего, – говорит Хантер, – но, понимаешь, ты нас сюда привела, и нам-то охота.

Он кладет руку поперек ее живота, большим пальцем задевает грудь, обхватывает сильной ладонью.

– Давай, – говорит он. – Развлечемся на троих.

И наклоняется для поцелуя, открывая рот.

Хантер ей нравится. В нем росту шесть футов четыре дюйма, у него широкие мощные плечи. Они вместе неплохо развлекались. Она сюда пришла не за этим. У нее насчет сегодня предчувствие.

Она бьет Хантеру под мышку. Ее коронный булавочный укол, прямо в мускул, точно и аккуратно, словно тончайшее лезвие ножа входит снизу вверх до плеча. Алли еще подкручивает – это как разжигать лампу все жарче и жарче. Как будто этот нож – огненный.

– Епта! – Хантер отпрыгивает. – Епта! – Рукой растирает левую подмышку. Левая рука трясется.

Кайл уже злится, притягивает Алли к себе:

– А чего ты нас сюда потащила, раз не…

И она бьет ему в горло, прямо под челюстью. Как будто металлическим лезвием рассекает гортань. Рот у Кайла сам собой разевается. Кайл с трудом заглатывает воздух. Дышит, но говорить не может.

– Да пошла ты тогда! – орет Хантер. – Пешком теперь домой пиздуй!

Хантер пятится. Кайл, держась за горло, подбирает рюкзак.

– Ола! Аху! – кричит он, и оба уходят к машине.

Она ждет еще долго после темна, лежит на могиле Аннабет Макдафф, любящей матери, ныне упокоившейся, сигарету за сигаретой поджигает щелчком пальцев и выкуривает до упора. Вокруг занимается вечерний шум, и Алли думает: ну давай, фас.

Говорит голосу: Эй, мам. Сегодня, да?

Голос отвечает: Угадала, дочь. Ты готова?

Алли говорит: Приступим.

Назад в дом она взбирается по шпалере. Ботинки болтаются на шее, на связанных шнурках. Алли вставляет пальцы ног в решетку, руками цепляется и перехватывает. Миссис Монтгомери-Тейлор однажды увидела, как маленькая Алли лезет на дерево – раз-два-три, и наверху, – и сказала:

– Вы посмотрите на нее – прямо обезьяна. – И таким еще тоном, словно давно подозревала. Прямо-таки дождаться не могла, когда это подтвердится.

Алли добирается до окна своей спальни. Она оставила щелочку и теперь поднимает раму, снимает ботинки и кидает в комнату. Забрасывает себя в окно. Смотрит на часы: даже на ужин не опоздала, придраться не к чему. Она испускает смешок, низкий и сиплый. И ей отвечают смешком. И она понимает, что в комнате не одна. И знает, конечно, кто здесь.

Мистер Монтгомери-Тейлор выпрастывается из мягкого кресла, будто длиннорукий агрегат на конвейере мясокомбината. Алли втягивает воздух, но не успевает сложить и полслова, как мистер Монтгомери-Тейлор очень сильно бьет ее по губам, тылом ладони. Как теннисист в загородном клубе. Челюсть щелкает – точно мячик делает тук по ракетке.

Ярость у него всегда очень управляемая, очень тихая. Чем меньше он говорит, тем он злее. Он пьян, Алли чует, и он в бешенстве, и он бормочет:

– Видел тебя. Видел тебя на кладбище с мальчишками. Грязная. Сопливая. Шлюха.

Каждое слово подчеркнуто зуботычиной, или пощечиной, или пинком. Алли не съеживается клубочком. Не умоляет перестать. Знает, что от этого процедура только затянется. Мистер Монтгомери-Тейлор раздвигает ей коленки. Нащупывает свой ремень. Сейчас он ей покажет, какая она сопливая шлюха. Можно подумать, не показывал уже сто раз.

Миссис Монтгомери-Тейлор сидит внизу, слушает польку по радио, пьет херес, медленно, но не отрываясь, по чуть-чуть, – а что такого, кому хуже-то будет? Чем занят мистер Монтгомери-Тейлор наверху вечерами, ей выяснять неохота; во всяком случае, он не котует по окрестностям, а девчонка заслужила. Если бы репортер “Сан-Таймс”, невесть почему заинтересовавшись мелкими подробностями жизни в домике семейства Монтгомери-Тейлор, в эту минуту подставил бы под нос миссис Монтгомери-Тейлор микрофон и сказал: “Миссис Монтгомери-Тейлор, как вы думаете, что делает ваш супруг с этой шестнадцатилетней полукровкой, которую вы взяли в дом из христианской добродетели? Как по-вашему, отчего она так орет и скандалит?” Если б ее спросили – но кто бы ее спросил? – она бы ответила: “Да он ее шлепает, и она совершенно этого заслуживает”. Если бы интервьюер не отступил: “А что вы тогда имеете в виду, говоря «он котует»?” – миссис Монтгомери-Тейлор слегка скривила бы губы, словно учуяла неприятный запах, а затем вернулась бы улыбка, и миссис Монтгомери-Тейлор доверительно пояснила бы: “Ну, сами знаете этих мужчин”.

В другой раз – уже не один год с того дня прошел – рука мистера Монтгомери-Тейлора вот так держала ее за горло, Алли затылком вдавливало в изголовье, шея затекала, и тут голос впервые заговорил с Алли очень ясно, прямо в голове. Собственно, Алли давно его слышала, только издали. С тех еще пор, когда не жила у Монтгомери-Тейлоров, с тех еще пор, когда ее передавали из дома в дом, с рук на руки, невнятный голос из далекой дали предостерегал, когда следует поберечься, предупреждал об опасности.

Голос сказал: Ты сильная, ты это переживешь.

Мистер Монтгомери-Тейлор крепче стиснул ей шею, и Алли сказала: Мам?

И голос ответил: А ты думала – кто?

Сегодня ничего особенного не случилось – нельзя сказать, что Алли раззадорили пуще обычного. Просто изо дня в день человек по чуть-чуть растет, изо дня в день что-нибудь меняется, и дни громоздятся друг на друга, и невозможное вдруг становится возможным. Так девочка становится взрослой женщиной. Шаг за шагом – и готово. Мистер Монтгомери-Тейлор бросается на Алли, и она знает, что у нее получится. Что ей хватит сил. Может, силы у нее были уже неделями или месяцами, но уверена она только теперь. Она сможет – и не оставит ни шанса осечке или возмездию. Ничего проще на свете нет – это как протянуть руку и щелкнуть выключателем. Непонятно, отчего она не выключила эту осточертевшую лампу раньше.

Она говорит голосу: Сейчас, да?

Голос отвечает: Сама же знаешь.

В комнате пахнет дождем. И мистер Монтгомери-Тейлор поднимает голову, думает, что наконец-то дождь, что иссохшая земля пьет воду жадными глотками. Мистер Монтгомери-Тейлор думает, что дождь льется в окно, сердце его радуется дождю, однако своего занятия он не бросает. Алли подносит руки к его вискам, левому и правому. Чувствует, как материнские ладони накрывают ее пальцы. Хорошо, что мистер Монтгомери-Тейлор смотрит не на Алли, а в окно, выглядывает не пролившийся дождь.

Она торит тропу для молнии и путь прокладывает грозе.

Белая вспышка. На лбу у мистера Монтгомери-Тейлора, и вокруг рта, и на зубах серебристый промельк. У мистера Монтгомери-Тейлора спазм, и он выпадает из Алли. Сотрясается в припадке. Стучат челюсти. Он шумно бухается на пол, и Алли боится, как бы не услышала миссис Монтгомери-Тейлор, но у той громко играет радио, так что по лестнице не всходят шаги, голос никого не окликает. Алли подтягивает трусы и джинсы. Нагибается посмотреть. На губах у мистера Монтгомери-Тейлора красная пена. Хребет выгнут, руки свело – пальцы как звериные когти. Похоже, еще дышит. Она думает: можно сейчас кого-нибудь позвать, и тогда он, вероятно, выживет. Поэтому она кладет ладонь ему на сердце и собирает в себе остатки молнии. Посылает ее прямо туда, где человеческие существа творимы электрическим ритмом. И он замирает.

Она собирает кое-какие вещи. Деньги, припрятанные под подоконником, несколько баксов, пока хватит. Радиоприемник на батарейках – у миссис Монтгомери-Тейлор он был с детства, и она подарила его Алли в одно из тех мгновений доброты, что должны затуманить и замутнить даже простую чистоту страдания. Телефон Алли не берет – она слыхала, по телефонам можно отследить. Глядит на крохотного Христа слоновой кости, распятого на кресте красного дерева над изголовьем постели.

Возьми, говорит голос.

Я молодец? – говорит Алли. Ты мною гордишься?

Ой, еще как горжусь, дочь. И буду гордиться еще больше. Ты в этом мире сотворишь чудеса.

Алли сует маленькое распятие в вещмешок. Она всегда понимала, что про голос никому говорить нельзя. Хранить тайны она умеет.

Напоследок Алли еще раз смотрит на мистера Монтгомери-Тейлора и вылезает в окно. Может, он и не понял, откуда ему прилетело. Алли надеется, что понял. Хорошо бы его заживо отправить в ванну для шпарки.

Она спрыгивает со шпалеры, идет по газону и думает, что, может, стоило перед уходом стырить ножик из кухни. Но потом вспоминает – и эта мысль ее смешит, – что ножик ей пригодится разве только еды на обед порезать, а так-то он ей совершенно ни к чему.

Три образа Святой Матери, датировка – около 500 лет назад. Найдены на раскопках в Южном Судане.