Текст книги "Дикий цветок"

Рами склонился над письмом. От страниц шел запах табака. Сидел в кресле, как спасающийся с тонущего корабля, а среди утопающих был и Мойшеле. Подняв голову от письма, он наткнулся на другую сентенцию Циона Хазизи: «За муравьем следи все дни, изучай его путь и сиди в тени».

За окном день клонился к вечеру. Солнце спустилось на край горы, округлилось и побагровело, как огненный шар. Ветер пустыни пылал последним жаром хамсина, и за черными утесами сгустились белые пары. Лучи солнца преломлялись в туманах и радуга цветов – красного, желтого, коричневого, зеленого и синего – натянулась луком в небе. Ломаные тени преломленных лучей охватили сиреневыми объятиями небо и землю. Ветер нес солнечное пламя по пескам, и пустыня вспыхнула цветами неба. Песок двигался вместе с ветром и нес на своих волнах последний свет дня. С тоской смотрел Рами на цветные пески, а виделась ему осень там, дома.

Мойшеле и он гуляют по осенним тропам. В саду созрели мандарины. Рами и Мойшеле удостоены первыми попробовать плоды, но во рту оскомина от соков, так что в животе все переворачивается. Деревья шумят птицами: осенние гости уже прилетели, и воробей умывается под капающим краном. Рами и Мойшеле бежали между грядками белого морского лука, гуляли по бахче. Осень прошла, весь урожай был собран, и все же они нашли один единственный арбуз, он был переспелым и потому слишком сладким, даже немного подгнившим. Рами и Мойшеле рассеяли его косточки по земле, которая все еще была в трещинах после засушливого лета. Скоро прольется первый дождь, семена эти превратятся в ростки, и сотни молодых арбузов вырастут из одного подгнившего.

Мойшеле и Рами ступают по белым полосам хлопка, который упал с плоской телеги и рассыпался по шоссе. В садах уже собрано золотое и белое еще до прихода первого дождя. Крошки белого хлопка несутся на осеннем ветру и цепляются за последние колючки. Седые косы уходящего лета. Сорвал Рами колючую ветку с висящим на ней клочком хлопка, и подарил Адас в знак расставания.

Рами и Мойшеле топтали клочья хлопка, рассыпанного по шоссе, до пальмовой рощи. Когда они вошли в нее, уже таял слабый отблеск вечера, одного из последних в кибуце. Ведь они уже были почти бойцами, прошедшими экзамен в десантные войска. Сидели между пальмами, и перед ними лежала долина, омытая светом заходящего солнца. Озимые уже были посажены, но еще не дали ростки. Рыбные пруды морщились под ветром, как влажные борозды между сухими глыбами земли. Ощущалась печать летнего увядания на всем, и уже дул сильный осенний ветер. Резкий вскрик птицы заставил забиться сердце. Где то пес лаял на закат. Засветились огнями огсна кибуца, и двое друзей вдыхали последние мгновения дома перед уходом в армию. Вздохнул Рами и сказал:

«Страна любимой».

«Что ты сказал?»

«Я сказал – любимая страна»,

«Ты сказал – страна любимой».

Молчал Рами и не объяснил Мойшеле, что имел в виду простую и чистую любовь. Вообще разговоры о любви им не удавались. Все их разговоры о любви сводились к одной, делающей их друзьями-противниками. В тот осенний вечер Рами видел лето, замыкающееся взглядом Мойшеле. Долго сидели они, печальные и молчаливые, в тот вечер.

Тени опустились на пустыню, и Рами витал в воспоминаниях, глядя на темнеющие к вечеру пески. Поселенцы вернулись с маневров, и в окно штаба ворвался их оглушительный говор. Все собрались под инжирным деревом, склоненным над цистерной с горючим, пока не пришел приказ разойтись. Рами не вышел к младшим командирам, не пришел встретиться с ними за ужином в столовой базы. В окне штаба так и не зажегся свет, и потому никто не зашел туда, к Рами. Он сидел в одиночестве, с письмом Мойшеле. В комнате темно, но пустыня светла. В бараках зажглись огни, вспыхнули прожекторы, своими далеко идущими лучами ощупывая пески. Рами смотрел на небо, звезды и луну. Знаки Зодиака светили ему, и среди них – его – яркий, искрящийся. Снова пришла осень во всей своей силе в пустыню. Капитан Рами возвращается домой! Капитан Рами любит родной дом и свою страну. Его абсолютно ничего не сдерживает сказать Мойшеле именно так – «Страна любимой», и думать про себя: и Адас – моя любимая. Мойшеле оказался жертвой тысячи дней войны да еще поскользнулся на несчастной любви. И теперь он решает проверить себя на чужбине. Он собирается покорить мир, а Рами возвращается домой – покорить сердце красавицы. Благословен Мойшеле за свои деяния и за это письмо. Благословен Мойшеле, отменяющий запреты, избавляющий его, Рами, от пустыни, открывающий ему дорогу домой. Кончилось лето, пришла осень, и Рами возвращается домой! Воздух полон белой паутины: молодые паучки оставляют своих матерей, готовясь к самостоятельной жизни. Осень в пустыне полна тушканчиками, готовящими себе запасы пищи на зиму. Десятки тысяч нор пробиты мышами. Все живое ищет себе дом, убежище. Убралось лето, убралась война, и убрался Мойшеле. Новый год на пороге, и все полно ожиданий и надежд, и любому началу дано право осуществиться. Капитан Рами возвращается домой с букетом колючек для Адас.

Всматривается Рами в туманы, сгущающиеся перед окном Соломона, и пытается определить расстояния, чтобы понять, у какого окна он стоит. Поменялись ли окна, и он не может отличить окно в пустыне от окна в доме? Осень, завершившая «Войну на истощение» уже давно прошла, миновала также дождливая зима, Мойшеле не вернулся домой, и Рами тоже не вернулся. Пришла весна, и Рами почти женат, и первенец должен родиться через несколько месяцев. Почесывает Рами нос, и все запахи этой весны не похожи ни на одну из прошедших весен. Запахи этой ночи чужды ему, хотя двор кибуца тот же, и нос тот же. Смотрит Рами на дум-пальму, и ветер приносит от нее аромат Адас. И снова он ученик Рами, который прокрадывается в комнату ученицы Адас, чтобы вдыхать запах ее духов, идущий от подушки, запах горожанки, целый парфюмерный магазин. И снова он Рами, который поймал Адас на лужайке, поднес ее волосы к своему носу и патетически воскликнул:

«Сокровища ароматов!»

Дум-пальма словно переносится по воздуху к окну, у которого стоит Рами. Единственное дерево, которое врывается в серую пустоту двора запахами весны, запахами Адас, и они чужды, потому что пришла пора с ними расстаться. Чувствует Рами сухость в горле, и перед глазами проходят аккуратно и плотно написанные строки письма Мойшеле, которое он упрятал на самое дно рюкзака, и он про себя отвечает себе: капитан Рами не вернулся домой. Капитан Рами вернулся в пустыню. И букет колючек не дошел до Адас. Мойшеле открыл мне дорогу домой, чтобы я вернулся и замгснул ее в ту несчастливую ночь с Адас. Пришел домой, как герой, принесший мир, и вернулся в пустыню не мужчиной и не героем. В жаркой пустоши дух мой упал до нуля, и любовь замерзла, опустившись еще ниже нуля. Влачил я существование между днями, предшествовавшими той несчастливой ночи с Адас, и месяцами после этого. Длинное прощальное письмо Мойшеле не освободило меня от пустыни. Письмо это не принесло мне облегчения. Майор покинул страну, капитан женится, а что же с красавицей? Подул утренний ветер – куда он дует? Придет день, и Адас прочтет наши письма, и тогда нахлынут на нее воспоминания, как нахлынули на меня в эту ночь, и желательно, чтобы и письмо Мойшеле попало ей в руки. И тогда губы ее не успокоятся от тоски по мужу и любовнику, которые ей изменили. Прощальное письмо Мойшеле будет для нее как древо познания.

Одинок Рами перед серым утром на дворе кибуца. Даже пес-лунатик сбежал от него. Кричит петух, но крик его тонет ватной предутренней тьме. Исчез и Соломон, и даже звука шагов его не слышно. Достает Рами из рюкзака письмо Мойшеле, странички которого измялись. Он осторожно их разглаживает и вкладывает в стопку писем, на последнее письмо Мойшеле Соломону. Война была еще в разгаре, и Мойшеле писал его в командном пункте их бункера на канале. Посреди ада, взрывов, смерти, писал Мойшеле аккуратным почерком, плотно ставя буквы одну к другой, как будто вообще нет войны, и грохот орудий не сотрясает его руку. Рами склонился над письмом, и снова вдохнув запах табака, тот самый, который шел от пепельницы в его штабной комнате в пустыне, когда он читал это письмо. Сложил Рами письма в стопку, перевязал их, сверху положил тарелку и громко сказал в пустой комнате:

«Где ты, друг наш сердечный, где ты, Соломон?»

Безмолвие двора нарушается лишь звуком металлической цепи из коровника: подняла голову корова, немного освободить шею от сжимающей ее цепи. Ветер с шорохом гуляет по комнате, лает пес. На столе все еще стоит обильная еда, приготовленная Соломоном вечером, но аппетит у Рами так и не проснулся. Катает он маслину на языке, но так и не надкусывает ее. С полки смотрит на него с портрета Амалия, хмуря лицо в черной рамке. Амалия не любила фотографироваться, и после ее смерти возникла проблема. Чтобы приготовить портрет ко дню поминовения после семи дней траура, которое обычно происходило в столовой кибуца, пришлось воспользоваться ее карточкой из удостоверения личности. Фотограф сделал все возможное, чтобы увеличить снимок, отретушировать все морщины. Амалия явно не обрадовалась бы этой ретуши. Но улыбку фотограф так и не сумел придать ее лицу, и так еще усугубило это омоложение его естественную хмурость. Из темной рамки зорко следят глаза Амалии за каждым, кто приходит в дом Соломона. На Рами она смотрит как бы поневоле, и он отвечает ей тем же взглядом, не моргая и не сдвигаясь с места, и, несмотря на то, что съел маслину, косточку не выплевывает. Сиамец впрыгивает в комнату, кружится, мяукая, вокруг кресла Соломона и Рами отводит взгляд от Амалии. Расширяет кот зрачки на Рами, как бы прося о чем-то двумя вертикальными щелочками глаз. Рами понимает, наливает молоко в блюдце, подает коту и шепчет:

«Пей, дорогой, пей. Ночь эта – еще одна долгая история для нас обоих».

Кот жадно вылизывает молоко, пуская пузыри по его поверхности, а Рами выплевывает косточку и берет другую маслину. У него своя система поедания маслин: надкусывает, съедает плод, а косточку возвращает на язык и обсасывает. Тем временем кот выпивает молоко и с шумом толкает блюдце по полу. Наливает Рами опять молоко в блюдце и снова шепчет:

«Где ты был в эту ночь? Уверен, что и ты был среди тех возбужденных котов, что рыдали в ту мою ночь с Адас. Знал бы ты, что наделал своими рыданиями? Знал бы ты пути моего бегства от любви! Даже сильнейшие зимние дожди не смыли следы моего отступления от Адас. Пей молоко, дорогой, ибо ночь возбужденных котов была вершиной того лета и его концом».

Снова лежит Рами на диване, и снова воображение уводит его по пути бегства от любви – в глубь осени.

Первый дождь обложил всю страну до самого Эйлата, но на поселение не упало ни капли. В своем заброшенном сухом уголке слушал он дождь, падающий на долину. В пылающих песках видел он дальний свой дом в зеленеющем и расцветающем пространстве. В колючих кустарниках пустыни мерещились ему белые улитки на зеленых растениях. В жаркую летнюю сушь они прятались в глубине земли, и выползали после первого дождя. Долина белела ими, ползущими по кустам, цветам, листве и траве. Но в этом сухом месте не видно ни облачка, и сияющее небо отметает любую возможность дождя. Постоянный горячий ветер формует пески. Поселение – маленький оазис, зеленеющий среди моря желтых песков. За пределом забора из колючей проволоки стада, принадлежавшие бедуинам, истребили любой клочок зелени. Только к содомским яблокам они не прикасались, и десятки тысяч эти мягких круглых плодов разбросаны были по пустыне. Кусты, дающие эти плоды, источают белую смолу, ядовитое содомское молоко. Осень пришла и в пустыню. На крыльях горячего ветра летит семя с кистями шелка. Ложная красота! Из красивых этих семян вырастают ядовитые плоды пустыни. Даже к невысокому кусту дрока, растущему у ворот поселения, цепляются эти волосатые семена. Ароматные цветы, распускающиеся на ветках дрока, опали, оголив куст. Не о таком кусте сказано – «И будем сидеть под сенью дрока». Это скорее кустик, ветки которого обломал кто-то из поселенцев, вероятно, солдат, охраняющий ворота, сделал это, изнывая от скуки. Рами дал приказ – охранять куст, и старшина Цион Хазизи, повесил на куст дрока – «Вход воспрещен!»

Стоял Рами у окна в раскаленный полдень, и на волнах пекла поднимались перед его глазами миражи прошлого. Он вспомнил прыжок с парашютом во время десантных маневров – самолет взмыл выше облаков, и огромное красное солнце восходило во всех семи небесах, а под ним было море облаков. Пенились гигантские валы, и клочья туч разлетались во все стороны. В это море он и прыгнул, изнывая от страха. Огромное солнце преследовало его. От ужаса он не открыл парашют, и нырнул в облака. Но солнце достало его и там, послав в него обжигающие лучи. Ослепляющее солнце ударяло Рами в глаза, возвращая страх мгновения между прыжком из люка и раскрытием парашюта. Он смотрит на плакаты, расклеенные по стенам. Люди и животные на фоне романтических ландшафтов, от которых щемит душу. Красное и зеленое, синее и желтое соревнуются между собой за власть в комнате – и поверх всего парит красавица, нагота которой покрыта вуалью. Эту красавицу купил для Рами Цион Хазизи в одну из своих поездок в Эйлат. Теперь она летит в сторону карты Израиля, висящей рядом с нею. Рами вглядывается в мягкие краски карты, чтобы сбежать от сияния пылающего воздуха. Поселение их на карте не отмечено. Считается военной базой, проходящей под рубрикой «Совершенно секретно». Они находятся на границе между пустыней Негев и пустыней Синай, страж у ворот Израиля сонно озирает дремлющее пространство. Поселение находится на движущихся песках, которые нельзя ничем сдержать. Служат здесь молодые поселенцы-солдаты, охотящиеся за белохвостыми лисами, батальон, заброшенный в страну шакалов, на одну из вершин перевернутого к югу треугольника, называемого Негевом, охваченного сухими дорогами, соединяющими его с Синаем. Они патрулируют по пескам между Азией и Африкой, между Средиземным и Красным морями, между Египтом, Саудовской Аравией, Иорданией и Израилем. Они – центр Ближнего Востока, пуповина мира, а, в общем-то, небольшой оазис в огромной пустыне.

Все поселение, как говорится, на плечах старшины Циона Хазизи, и командир Рами управляет базой через него. Все, что Рами ему приказывает, немедленно выполняется, и старшина прибавляет к приказам командира нечто свое. Этого высокого положения он сумел добиться благодаря педантичному исполнению приказов, и почти жертвенной верности Рами. Он готов быть любимым офицерами, и не слишком – рядовыми, и потому подходит всем. К Рами он заходит в любой удобный ему час, и никогда не получает отказа в приеме. Играют они в шеш-беш, и Цион Хазизи бросает кубик, за ним бросает Рами, поворачивает старшина голову к окну, поворачивает и Рами, наклоняет голову старшина над игральной доской, наклоняет и Рами. Оба по моде тех дней носят бороды, только у Рами она взлохмачена, потому что это Рами, но Цион Хазизи во всем подражает командиру.

Сидят они за столом, у открытого окна. Рами пьет кофе, и Хазизи пьет. Кубик катается по доске, проходят часы, опускается вечер. Двор покрывается песком, который наносит предвечерняя буря. Солдат-поселенец сидит на камне и поет печальную песню. У входа в барак другой выбивает из одеяла ритмичными ударами пыль. Третий опирается локтем о бак бензина под смоковницей и удивленно пялится на простор пустыни. Четвертый на пороге барака пытается зашнуровать ботинки, бросает это дело, снова пытается. У окна пятый ест маслины и выплевывает косточки, одну за другой, во двор. Шестой идет ленивыми шагами, несет письмо в почтовый ящик, и оно полощется в его руках, как рыба. Седьмой выходит в центр двора, смотрит на небо и глотает ветер. Все смотрят на пустыню, и взгляды теряются в пространстве. Ворон хрипло каркает, сидя на ветке пальмы, курица бегает по двору, за ней гонится пес. Овца крутится в столовой, блея на пустыню, тоскуя по дальним стадам, пасущимся в долинах. Осел, привязанный к забору, замечтался в предвечерних сумерках, и не издает ни звука. Песня доносится из барака, хохот вырывается из окна и кашель сидящего рядом Циона Хазизи, лишь Рами молчит. Все звуки и голоса летят в пространство пустыни, но там расходятся по песчаным тропам, и каждый несется своим путем за горизонт. Уходит тоска по оседлой жизни в городках и поселках, отмеченных на карте, по обществу умытых, причесанных и аккуратно одетых людей. Здесь они вместе, наедине с тоской и скукой, в этот печальный час между днем и ночью, и все вместе едят песок из одной тарелки, но каждый своей ложкой.

Комната командира отличается от остальных. Цион Хазизи сидит напротив Рами, достает расческу и платок, расчесывает бороду и сморкается в платок, белый и чистый, который всегда при нем – самый белый из платков в поселении. Это знамя старшины, которое он поднимает при любой возможности. Сидят они с Рами за нардами, и смотрят на пустыню, знакомую каждому из них по-иному. Затем глядят на доску, но кубик не бросают, смотрят на кофе, но не пьют его. Руки на доске недвижны и почти соприкасаются. Рами пальцем не пошевелит, и старшина не пошевелит. Каждый погружен в себя, в размышления, которые никто из них никогда никому не расскажет. Шакалы воют в горах, и старшина поворачивает темную голову в сторону темнеющего горизонта, и на лбу его перекатываются морщины сверху внизу и снизу вверх. Никто не умеет морщить так лоб, как старшина. Рами старается скрыть печаль в сердце, а старшина катает ее морщинами по лбу, и, наконец, изрекает шутку:

«Командир, решили раздать бинокли всем нашим солдатам. Спросите почему? Чтоб и они увидели конец службы».

Цион Хазизи хохочет над своей шуткой, и вся комната наполняется весельем. Хохот сотрясает вечернее безмолвие за окном, пока не переходит в кашель. Старшина приходит в себя, прижимает платок к носу, издает трубные звуки, и продолжает хохотать. Неожиданно он обрывает смех, поднимает руки и просит прощения. Рами не терпит смеха Циона Хазизи, а еще больше – его поднятых рук. Все веселье старшины он обрывает приказом:

«Включи свет!»

И старшина, как обычно, тут же выполняет приказ. По дороге к выключателю останавливается у небольшого аквариума Рами и наклоняется над рыбами. Тень его покрывает весь аквариум и равнодушный покой рыб. Пальцем он постукивает по стеклу аквариума, который один светится в темноте комнаты, но у этого стука нет звука. Вздыхает старшина, и голос его тонок, как нить, которая вот-вот оборвется:

«О чем говорить?»

«О чем ты?»

«О том, что у рыб хорошая жизнь».

«Ты прав!»

Резкость голоса Рами означает для Циона Хазизи, что он должен тут же покинуть комнату. Старшина весьма чувствителен к оттенкам голоса командиров. Но первым делом он выполняет приказ и включает свет. Мутная лампочка висит на длинном мягком проводе и без абажура. Ветер, дующий в окно, колеблет шнур и лампочку. Слабые световые блики мелькают по лицу Рами, отражаются за окном, возвращаются в комнату и вновь уплывают во двор, обозначая узкую белую полосу на песке, которая уводит Рами вдаль. Что-то новое возникло в пустыне. Поверх гор небеса сгущаются сиреневым цветом дождевых облаков – там уже идут первые осенние дожди, и небо сливается с пылающими от медленно закатывающегося солнца облаками. Бедуин идет по пескам к тем облакам на горизонте, к дождю за горами, и бурка его темнеет на песке, который светлеет, чем более темнеют небеса. На крыльях своей бурки, развевающейся на ветру, взлетает бедуин навстречу осени.

Рами слышит звуки дождя, и новый сезон открывается и в пустыне. На пальме уже созрели плоды. Финик висит между ветвями, как желтый колокол, и когда ветер шевелит ветки, рядом висящий язычком лист издает шуршание, похожее на шепот. Еще в летние дни Цион Хазизи поставил у пальмы вооруженного охранника, дав ему строгий приказ:

«Охранять эту пальму, как зеницу ока!»

В оазисе у каждой пальмы есть свой поклонник, и у каждой пальмовой рощи своя большая семья, а эта единственная финиковая пальма любима и хранима Ционом Хазизи. К этому привыкли поселенцы:

«Это женщина старшины. Он с большим удовольствием доит ее».

Летом Цион Хазизи втыкает в ствол этой пальмы шланг, подставляет кувшин, и из раненого дерева течет сок белого цвета, похожий на молоко. Этот пальмовый сок освежает и даже немного опьяняет, прекрасный напиток, который называется в Триполи, откуда родом Цион Хазизи, – «лагби». В Израиле это – «виски пустыни». Каждый вечер в течение лета приносит Цион Хазизи этот белый напиток в комнату Рами, и они сидят на подоконнике, перед ночной пустыней, и наслаждаются этим напитком, заедая его семечками, которые у старшины никогда не кончаются. Сидят они так, и в руках старшины цветущая ветка дрока, цветы которого издают острый запах. Он подносит их у носу командира. Они пьют «лагби», щелкают семечки и нюхают дрок, и Цион Хазизи говорит:

«Командир, он похож на жасмин. В Триполи мы пили «лагби», ели миндаль и нюхали жасмин. Почему, командир? Потому что «лагби» притупляет твои ощущения, а резкий запах жасмина возвращает им остроту».

Сидят они и тянут маленькими глотками напиток, медленно опорожняя чашки, и так же медленно опускаются небеса на ночную пустыню. Редкие облака мигают им зарницами, и тогда командир и старшина, опорожнившие кувшин с напитком, перестают щелкать семечки и нюхать дрок. Так же, как в облаках, и в их опьяненном мозгу время от времени вспыхивают светлые блики. Цион Хазизи вспоминает потерянный дом в Триполи, Рами – потерянную им Адас. Сидят они напротив пустыни и ночи, и глаза их движутся вдаль, по пескам – в сторону дома. Пока опьянение не одолевает их, и они, успокоившись, погружаются в дрему.

С приходом осени перестает бродить сок в пальме, созревают финики на ее ветках. И тогда Цион Хазизи готовит из фиников крепкий напиток – арак, и они пьют его из тех же чашек. Этот арак Цион Хазизи готовит по рецепту своего отца. Каждый вечер он приносит арак не в глиняном кувшине, а в пузатом медном чайнике. Арак действует на Циона Хазизи не как белый напиток. Тут у него постепенно развязывается язык, и слова его вначале весьма медлительны:

«Хорош?»

«Хорош».

«Отличный!»

«Отличный!»

Цион Хазизи пьет много арака, и чем больше опорожняется чашка, тем больше слов вылетает из его уст. Арак вводит его в гнев, глаза краснеют, борода всклокочена. Он уже не вынимает гребень и забывает белый платок. Он стучит кулаком по столу так, что звенят толстые чашки, и шакал заходится воем, и вороны кричат. Ночь пустыни словно бы поддерживает свистом ветра и шорохом песков гневную речь Циона Хазизи:

«Командир, есть унижающие и есть унижаемые».

«Точно».

«Командир, есть такие, что они как штепсель, а есть такие – как штепсельная вилка».

«Правда».

«Командир, есть убийцы, и есть убиваемые».

«Что делать».

«Командир есть люди гнусные, есть лжецы и есть жестокие».

«Так оно и есть».

И Рами больше не реагирует на арак, кричащий голосом Циона Хазизи. Он, в общем-то, продолжает пить, но не кричит вместе с ним. Он также не задает ему лишних вопросов, и не знает, на что и на кого обращен гнев арака в старшине – несомненно, на судью, который осудил его по жалобе девушки, или, может, на командира, который послал его в эту дыру, в пустыню Негев. И, несмотря на все это, Рами и Цион Хазизи товарищи по несчастью: оба изгнаны в пустыню из-за девушки, малышки, потерянной обоими. Старшина кричит, возбужденный араком, а Рами шепчет пальме: «Господи, останови пески, чтобы они не погребли ее».

Пальма рисует перед глазами Рами картины дома. Адас под пальмой на лужайке. Рами подает ей арак Циона Хазизи. Они пьют крепкий этот напиток, и уста их – в одной чаше. Они стоят под листьями пальмы, и Рами должен разбить чашу, но ноги его отказывают ему, ноги, потерявшие мужскую силу. Хочет он обратиться к Адас, ожидающей, чтобы он разбил чашу и сказал, как Мойшеле под брачным покровом «Ты освящена мне…», но и губы не подчиняются ему. Отпивает Рами арак и шепчет пальме:

«Ничего не поделаешь, малышка».

И тут же погружает взгляд в чашку с араком, и красивое лицо Адас тонет в ней. Он делает большой глоток арака, и напиток обжигает горло сильнее, чем все глотки до этого. Цион Хазизи бьет по медному чайнику, взбалтывает его, пытаясь выцедить из него еще одну чашку арака, и говорит с сожалением:

«Прикончили весь арак».

Рами выпил всего одну чашку, а старшина – все остальное. Больше нет арака, и старшина отправляется спать. Рами остается один с пустыней и пальмой. Огромный месяц поджигает песок, и ночное небо светится в окне. И Рами в свете месяца видит Адас среди кустов тёрна на склоне: она стоит на свету уходящего дня, как статуя из светлого мрамора, и первые тени ночи объемлют ее и уносят к горизонту темнеющих гор. Из пустыни доносится вскрик птицы, но не нарушает мягкость воздуха. Верблюд плывет на волне песка и возносится в сторону лунного диска. Верблюд – дьявол, царь ада Асмодей – собирается захватить небо. Над месяцем следит за верблюдом длинное и тонкое облако. Оно разрастается под ветром, и протягивает свои объятия к верблюду. Это – ночная ведьма Лилит обнимает Асмодея.

Пустыня – царство миражей. В пустыне обнаруживаются бесы даже в спокойном воздухе ночи. Верблюд исчез, но мираж продолжал двигаться на волне песка. Облако рассеялось, и Лилит покатилась в глубь ночи и исчезла, и Рами остался стоять у окна перед опустевшей пустыней. Затем сел писать письмо Адас. Начал вычурно: «Букет здравия», но не продолжил, снова вернулся к окну, и увидел кусты, подобные бесам. Вернулся к дому и к Адас лишь для того покинуть и дом, и Адас. Прекрасный букет тёрна, который нарвал ей в день своего расставания с Мойшеле, выбросил из несущейся машины, и колючки рассыпались по шоссе во все стороны. Рами не вернулся продолжить письмо, стоял у окна напротив утесов, которые мерцали в лунном свете, как черные алмазы. От холодного ночного ветра пустыни застыла кровь в жилах Рами, он лег в постель, не раздеваясь. Транзистор трещал на иврите, арабском, английском вперемешку. Только арабская мелодия то приближалась, то удалялась. Рами лежал поверх одеяла, злой на весь свет, и больше всего на самого себя. Ночь падала на него единой горстью тьмы и горстями света. Месяц и звезды светили в комнату, и лампочка качалась на шнуре, бросая тени на плакаты.

Потом ветер затих, и немного света от лампочки падало на груду газет, лежащих на стуле около кровати. Подшивка за целый год – только протяни руку, и все события у тебя в горсти, только прикоснись к черным буквам, и время начнет течь по пальцам. И страна шумит, и весь мир не успокаивается. Террористы захватывают самолеты, женщины и дети среди рыночных прилавков с зеленью, и Адас – в пятнах томатной пасты. Маленький король Хусейн в маленькой своей стране выступил с большой войной против террористов и даже победил в ней. Подразделение Армии обороны Израиля совершило рейд в Ливан и убило террористов. Террористы захватили все заголовки в течение года. Год тысяча девятьсот семидесятый сменился семьдесят первым. Правительство национального единства ушло в отставку, а президент Насер ушел на тот свет. И президент Де-Голль тоже отдал Богу душу. Умерли лидеры, но больше всего умерло солдат за эту тысячу дней. Долгие месяцы выматывала всех эта «Война на истощение», и каждый бой забирал друга, и все бои – в этих заброшенных газетах. Мойшеле сражался в двух войнах! Мысль о Мойшеле подбрасывает Рами снова к окну, и тысячи километров песчаного пространства текут ему в глаза. Газета, которую он держит в руках, уже пожелтела, но заголовок свеж и вопит, как предупреждение, начертанное на стене: «Прекращение огня в Синае вступило в силу!»

Ночь «тысячи и одной ночи», ночь мира. Полночь и еще одна минута, и мир ворвался во все линии связи: прекращение огня в Синае вступило в силу!

До полночи, минута в минуту, египтяне били из всех орудий до последней секунды. Ровно в полночь замолкла канонада, и мир сошел на пустыню голосом безмолвия. Воды в канале успокоились, и огонь в песках погас, и ребята выскочили из бункеров на насыпь – увидеть своими глазами – мир. Стояли открыто на виду у египтян и пели песни. Принесли мир вам! – «Эвейну шалом алейхем!» Пустыню разорвала песня, несясь эхом в замершие, непривычно тихие дали: «Эвейну шалом алейхем!»

Сбросили обувь и плясали между мешками с песком и высокими перегородками, разделяющими штабеля снарядов: принесли мир вам! Положили автоматы в желоба, украсили каски распотрошенными ветками растущих у канала деревьев пуэнсианы и закончили войну. Он чертили свои имена на пустых бочках от горючего, прибавив к каждому имени слово – «шалом» – «мир». И так сверкало это слово на ржавых бочках, рябило миром, и, может быть, миром и для Мойшеле. Всю ночь пустыня оглашалась радостью и ликованием, плясками и криками. По ту сторону канала египтяне молчали. Тоже успокоились, опустили крылья, усталость сразила их сном. Цион Хазизи вовсе не расчувствовался от этого мира. В штабе заброшенного поселения все склонились над аппаратом связи и слушали рассказ о мире из укреплений вдоль Суэцкого канала. Рами шумел и буйствовал, как все, поднял голос на старшину, приказав праздновать:

«Ты понял, пришел мир!»

«Не имеет значения, командир».

Даже в ночь прекращения огня старшина видел только темную сторону луны. Он вышел из штаба и покинул охвативший всех «мир», а Рами выскочил в ночь, где все веселились, ветер потрясшей всех вести дул и в этом заброшенном уголке, менял очертания песков, гор, и утесов, и камней. Кончили войну и возвращаемся по домам!

Дрок цвел в эти летние дни, но пальма не отдала ни капли своего сока. Цион Хазизи спас последние капли от Рами и его праздника «мира», извлек шланг из ствола пальмы и убрал кувшин. В то лето, когда закончилась «Война на истощение», перестали Рами и старшина наслаждаться «лагби». В ночь праздника наломал Рами ветки цветущего дрока и швырнул их в костер. Вспыхнув, они разнесли аромат по всему поселению. И вся боевая поселенческая молодежь ощутила заново себя в непрекращающейся цепи первооткрывателей – от рабочих батальонов до этого поселения в песках на границе пустынь Негева и Синая. Мы построим нашу страну, принесем в Сион чудо и знамя нашей мечты в его горы и долины, что и означает: мы принесли вам мир! – Эвейну шалом алейхем! Плясали, пели, радовались. Пламя костра раздувалось ветром пустыни, и высокие языки огня освещали их пляски. На огне, пузырясь, взлетали надежды и ткались мечты. Мы принесли вам мир! На гигантские пространства скал и гор, на древнее величие пустыни пришло возрождение. Бог воинств послал свои войска в эти безжизненные места, и они вздрогнули, позеленели, расцвели и понесли плоды. Среди всех небесных знаков Зодиака загорелся еще один знак – знак Мира. Цион Хазизи стоял в стороне от костра. Рами оставил круг танцующих и подошел к нему.