Текст книги "Дикий цветок"

«Оставь это».

Он не отпустил стержень, но отвел глаза от Лиоры и опустил голову над Адас. Она улыбалась и гладила руку, держащую стержень:

«Надо поменять перевязку».

«Кровь!»

«Сейчас она исчезнет».

Только после этого он положил стержень к ногам Адас. Она схватила его, явно превысив свои силы, и швырнула в глубину строения, и он попал в плиту, которую смастерил Рахамим. Плита упала и перевернулась. Он побежал поднять плиту. Стоял перед зеркалом, смотрел на себя, и полностью отрезвел. Усталыми руками собрал развалившуюся плиту и бабкину плату для нагревания кофе, и вернулся, согнувшись, к Адас. Лицо его побледнело. Глазами, умоляющими о прощении он смотрел на Лиору. Адас не знала, откуда черпала хладнокровие, когда сказала им хмурым и решительным голосом «Уходите!»

Завершились ночи Рахамима. Амалия умерла. В дела Рахамима вмешался его тесть Шлойме Гринблат, у которого особое положение в кибуце. Нашли Рахамиму новое место для его творческой деятельности. Местом этим стало помещение, где хранились улья, которое давно освободилось и от ульев и от пчел. Этот маленький барак окружают новые здания фабрики, на которой занимаются сборкой телевизоров. Фабрика расширяется. Есть на фабрике и металлические отходы для Рахамима, но это не ржавый хлам, а тонкие блестящие обрезки. Теперь скульптуры Рахамима обрели новую форму. Они тонкие и сверкающие. Рахамим сюда перенес все вещи из уголка, включая зеркало и плату бабки, на которой продолжает варить кофе днем и ночью. Благодаря прекрасному кофе он снова себя не чувствует иждивенцем, и новые друзья – работники фабрики – приходят к нему пить кофе. Работа на фабрике идет круглосуточно, по сменам, и потому в любое время суток приходят к нему пить кофе. Он в центре внимания, и все хлопают его по плечу, хваля кофе. И так как у него сейчас все дела с работниками промышленного производства, он видит себя одним из них. Каждого туриста, посещающего кибуц, ведут в мастерскую Рахамима, и он рекламирует и продает свои скульптуры, и многие их покупают. И дело его преуспевает. Рахамим обрел более уверенный вид, и родился у него сын рыжий Боаз, крепкий и веселый, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить. Рахамим обещал Лиоре отойти от Адас, и он верен обещанию. Встречает Адас во дворе кибуца и даже с ней не здоровается. Рахамим исчез из жизни Адас.

Опустело строение, и нет в нем уже блестящего зеркала. Только груды хлама и воркующие голуби остались в нем. Голубка сидит на ржавой машине, вытягивает шею, и глазки ее обращены на Адас, как будто она знакома с ней. Голубка воркует, распускает крылья, летит в тайный уголок Рахамима, и тянет за собой крик, который все еще звучит в ушах Адас – «проститутка!» Слезы начинают течь из ее глаз. Та ужасная ночь все еще жива в ней. Новое письмо от Мойшеле снова послано дяде Соломону. Рука снова нащупывает письмо в кармане платья, и она старается сдержать слезы, но задушенный голос непроизвольно вырывается из ее горла. В эту ночь она ведет себя против себя и собственного желания. Раньше была с мертвым Ники, а теперь – с изменником Рахамимом. Что еще ее ожидает в эту ночь любви с Ювалем? Адас прячет лицо в ладони, стыдясь Юваля, сидящего рядом. Вся его медвежья неуклюжесть исчезла, и он целует ее слезы с большой нежностью, и она прижимает лицо к его лицу, не переставая плакать. Он чувствует на губах ее соленые слезы, пугается ее плача, отодвигается, и решительно приказывает:

«Хватит плакать».

«Не могу остановиться».

«Над чем ты пускаешь слезу?»

«Над живыми и мертвыми, над всем».

«У тебя воспоминания, связанные с этим местом?»

«Именно так».

«Так, может, я тебя раздражаю?»,

«Наоборот».

«Правда?»

«Правда».

«Подписываешься?»

«Подписываюсь».

Берет Юваль в руку большой болт и расписывается на железной рухляди. Постукивает Юваль по железу, и оно звучит выбиваемым Ювалем ритмом. Он меняет ритм, и железо начинает звучать более высокими тонами. Смеется Юваль над музыкой, которую извлекает болтом из железа, и Адас улыбается в душе: он не одна единственная струна, как Ники, он – целый оркестр. Адас смеется, и Юваль зашвыривает болт, сжимает ее руку и говорит:

«Так-то лучше, когда ты смеешься».

Он тянет ее за собой вглубь, и они движутся между грудами железного хлама. Юваль торопится, Адас с трудом поспевает за ним:

«Сумасшествие».

«И это еще ничего».

«Что еще?»

«Сюрприз».

Юваль поднимает ее на руки и сажает на свои широкие плечи, и Адас восседает на нем верхом, и покой приходит в ее душу. Она прижата к нему, и каждое движение его мышц передается дрожью по ее телу. Такого приятного ощущения она не знала до того, как взлетела на плечи Юваля. Она закрывает глаза, и секунду под веками ее пляшут темные круги. Затем круги исчезают, и она остается один на один с горячим телом Юваля.

Глава десятая

Ночь, предназначенная для расставания, проходит быстро. Воспоминания выстроились в шеренгу и отступили на листы бумаги. Переживания и события округлились в буквы. Долгие часы ночь буйствует, не находя покоя, но вот уже слабеет после неслышного вздоха Рами. Тело его расслабилось между цветными подушками Амалии, душа же утомилась от долгого чтения. На столе шуршат страницы, аккуратно по порядку сложенные им в стопку. Пальцы его распростерты на письмах, и медленно, с большим колебанием, он поднимает их краешками пальцев. Другая рука лежит на стопке листов сжатая в кулак. Рами подводит итоги своей жизни до сих пор, изложив их на бумаге. С задумчивым лицом он листает письма, кладет на них тарелку, чтобы не разлетелись. Отнимает руку, которая была напряжена, ибо опирался ею о диван, и чувствует, насколько отяжелели все части тела от долгого лежания и чтения. Приближается рассвет. Голосистый будильник Амалии нарушает тишину в пустой квартире. Соломон куда-то исчез, и Рами подходит к окну. Нет Соломона среди клумб Амалии, не видно вообще никого, не слышно ни единого голоса. На лужайке лежит сонный пес. Рами свистит ему, пес встает, крутится вокруг себя и опять ложится. Пес явно лунатик, хотя на небе луны нет. Пространство сереет, приближается день. Во дворе кибуца все еще горят фонари. Все окна в домах распахнуты, и ветер врывается в них предвещая приятный весенний день. Опьяненный чистым утренним воздухом, стоит Рами в раме окна. Спит кибуц в предутренний час. Двор светлеет, и чистыми яркими черными, серыми и зелеными тонами новый день выглядывает из-за горы. Рами глубоко вбирает в грудь воздух и разбрасывает руки, как крылья. Он – дома! В конце любой дороги всегда ждет, распахнув объятия, родной дом. Смотрит Рами на гору, и дум-пальма на ее вершине как бы отделена от реальности двора, живет и растет в одиночестве, на свету и во тьме, и крона ее обволакивается облаком. Серый цвет смешивается с черным, и свет сворачивается перед тьмой, и над всем – Адас, единственная, и нет такой второй. Адас – под дум-пальмой. Адас – и день, и ночь, и свет, и тьма, и весь пейзаж, и истинный дом. Рами сжимает губы, и только память говорит в голос: пруд, земля и тело Адас. И луна освещает ее мягким светом. Вскрикнула птица. Волны беззвучно взлетают брызгами в той ночи, полной страсти, и у неба нет начала его началу и конца его концу. Лишь темная бесконечность, которую глаз не в силах охватить. Сидели на расстеленной рубахе, и сигарета дрожала в его пальцах. Груди ее обвевал ветер. Дай покурить, попросила она. Теперь они курили попеременно одну сигарету, передавая ее друг другу, но связь между ними не возникла. Последняя затяжка была его, и он пригасил окурок в ржавой жестянке, и оба следили, пока огонек не погас. Облако покрыло бледную луну, и груди ее исчезли в темноте. Последняя их ночь пришла к концу, и с тех пор он ее не видел.

Все шорохи за окном слышны в тихой квартире Соломона. В эту ночь обычные голоса касаются Рами абсолютно иначе, чем обычно. Дум-пальма снова притягивает его взгляд и возвращает в прошлое от вершины и крутого склона до окна. Адас маячит на фоне этого памятного дерева, и облик ее рисуется четко и ясно. Она освещает Рами небо и землю. Ему предстоит взять в жены девушку, и в эту ночь он расстается с Адас, и она уносит с собой большую часть его сердца. Жизнь рассекается между ними обнаженным мечом, но, на самом же деле, она в нем, корень не вырван. Он сообщил Соломону о своей близкой женитьбе, и в эти минуты он изменяет будущей своей жене. Есть ли измена без угрызений совести? Есть! Все последние часы он даже не вспоминал невесту, у которой нет доброго ангела-хранителя, который мог бы беречь ее в сердце жениха. Адас вернулась и открылась ему во всей красе. Темнота во дворе поблескивает цветистыми надеждами, которые, по сути, пусты, несмотря на то, что Адас это Адас, и вернувшаяся весна говорит лишь о ней. Слабые ростки надежды пробивают сухую скорлупу, покрывшую душу Рами в пустыне. Ночь эта, которая была предназначена для расставания, оказывается его новой ночью с Адас. Руки его порхают над подоконником, и он словно бы шепчет на ухо ночи:

«Но тогда пришел верблюд и сжевал все ростки до одного».

Фраза эта возвращается, не отстает. В кроне фикуса испуганно чирикает птичка. Рами напрягает зрение и при слабом свете фонаря видит кота, бесшумно карабкающегося по стволу. Летучие мыши простирают черные крылья над зеленой листвой. Птичка улетает, вероятно, оставив в гнезде птенца, и она беспокойно кружится неподалеку. Кот подбирается к птенцу! Рами свистит псу, чтобы тот проснулся и напал на кота. Пес встает, кружится, но не лает, ничего не видит, опять ложится на старое место. Злое животное продолжает подбираться к гнезду, и Рами не выбегает, чтоб его отогнать. Беспомощен он в эту ночь, даже пес ему не подчиняется. Ангел смерти, действующий без всякого сопротивления со стороны, обернулся черными обликами летучих мышей. Хищник добрался до жертвы, вся крона шумит, слабый птичий лепет несется из листвы. Рами шепчет: «Маленькая падет жертвой!» И не слышно голоса, кроме его шепота. Замолкло чириканье в кроне. Хищник, удовлетворенный, беззвучно соскальзывает и исчезает. И кто будет его преследовать? Кибуц спит, и Рами единственный, кто бодрствует в квартире Соломона. Крона фикуса перестала шелестеть, лишь голос в душе Рами:

«Малютка погибла!»

Час между тьмой и светом, час рождения нового дня. Сияние неба погасло, и глаза Рами прикованы к небесной пустоши, и не отличают разницу между домом и пустыней. Из этого серого пространства возникает гул мотора джипа. Рами закрывает глаза и прислушивается.

Этот звук беспокоит его издалека. Капитан Рами слышит звук двигателя автомобиля майора Мойшеле, и напрягается в ожидании встречи. Рами командует военным поселением одновременно несущим службу и занимающимся сельскохозяйственными работами. Негев – не Синай, но и его нельзя сбросить со счета. Холм, на котором расположено поселение, это не укрепление на берегу Суэцкого канала, но и он – зеленый островок в стране бесконечных, носимых ветром песков, ковчег Рами, плывущий в море лёссовых грунтов. Рами вошел в этот ковчег, чтобы избавиться от обвинений и наказания со стороны Адас и Мойшеле. Сидел он там, окруженный песками, осажденный горами, в тюремной камере души с решетками одиночества, под усиленной стражей камней, скал и утесов. Дневное развлечение – следить за тем, как земля завивается смерчем силой восточного ветра. Дневной маневр – поднять глаза к небу, держаться прямо и не опускать голову. Небо ослепляет резким светом, сияет днем и ночью. Пустыня не отличает свет от тьмы. Она не освободила Рами от Мойшеле, который всегда рядом.

Знакомая улыбка на губах, моргание. Знакомое бормотание – «привет», «что слышно», и «нет проблем», и «все в порядке». И Мойшеле сжимает зубами трубку, выпускает клубы дыма, играет в бывалого офицера-вояку, стального мужчину. Глядел Рами на трубку и удивлялся, каким образом тот выпускает дым, уголком рта или ноздрями. Мойшеле играл свою роль на высоком уровне, и с одинаковой серьезностью вел себя в поселении Рами или у себя в укреплении на Суэцком канале. Хотелось Рами сказать ему: «Ну-ка, улыбнись!», но, конечно же, не произносил ни слова, а лишь покачивался в кресле, удивительном, качающемся кресле, как у всех воинских командиров. Ожидал Рами, что Мойшеле все же что-то скажет, но так и не дождался. Взгляд майора Мойшеле скользил по стенам, которые украшал написанными на листках сентенциями старшина Цион Хазизи. Над головой Рами висела надпись: «Знай, перед кем стоишь!» И с высоты этой надписи глаза Мойшеле спустились к Рами, который, в общем-то, сидел в командирском кресле, но не выглядел, как командир. Шевелюра на его голове была в растрепана, как и борода, и военная форма выглядела на нем неряшливо. Этот командир пока не создавал армию. Глаза Мойшеле смотрели на Рами и листки Циона Хазизи. Рами надоело хмурящееся лицо майора Мойшеле и хотелось ему сказать: «Послушай, мы что, не были раньше друзьями?» Но, конечно же, не сказал ничего такого, только положил ногу на стол, около чашки и блюдца – показать Мойшеле свои явно не образцовые сандалии. Они были и вправду истрепанными, но очень удобными, ибо ветер и песок свободно забирались в них, и так же свободно вытряхивались. Чашку тоже украшала надпись «Самая лучшая теща». В «теще» чернел кофе, а блюдце лежал бутерброд с желтым сыром. Все это было приготовлено сержантом для Рами. Это способ сержанта Хазизи быть любезным своим командирам, но у Рами в пустыне отсутствует аппетит, который пробуждается лишь дома. Глаза Мойшеле смотрели на бутерброд, и Рами пододвинул ему его вместе с кофе:

«Бери».

«А ты не хочешь?»

«Зубы».

«Болят?»

«Онемели».

И Рами улыбнулся Мойшеле, обнажая весьма здоровый ряд зубов, надеясь, что тот поймет намек и перестанет действовать ему на нервы замкнутым выражением лица. Мойшеле приблизился к столу. Но Мойшеле не Рами, и если есть, так ест, берет бутерброд в обе руки, и жует до хруста в скулах. Мойшеле соединил пальцы щепоткой, отламывал от хлеба маленькие кусочки и отправлял их в рот. Лишь мизинец был оттопырен и слегка дрожал. Руки Мойшеле проявляли чувствительность даже к бутерброду Циона Хазизи. Рами не отводил глаз от рук Мойшеле. Как это солнце Синая не коснулось их белой кожи, и пальцы не были задымлены? Откуда у него такие длинные и узкие руки? Как это пыль Синая не вошла к нему под ногти, как песок Негева под ногти Рами? Мойшеле показывал Рами свои белые руки с голубыми прожилками. Голубая кровь течет в них. Кто наследовал ему руки принца – раздавать милостыню острыми пальцами? Рами ничего не спрашивал. Мойшеле ел и пил, пока не опустело блюдце и чашка, и не осталось ни крошки, ни капли. Затем постучал трубкой по пепельнице, выбив из нее весь пепел, и положил ее на блюдце, больше не курил, говорил, обращаясь к чашке:

«Кончили войну».

«За это надо молиться Богу каждый день».

«Что делать?»

«Возвращаться домой».

«Нет!»

Слово, как удар ногой, который заставил Рами вскочить из кресла и отпрыгнуть к окну. Поведение Мойшеле изводило его, и он поднял лицо к солнцу. Может, все же открыто поговорить с Мойшеле? Попробуй, поговори, когда у него свой особый способ беседы. Всего-то хочется сказать, что все это надоело, но Мойшеле начинает длинную нудную лекцию о твоем «надоело», так, что тебя начинает воротить от собственного твоего «надоело». Рами избегал беседы с Мойшеле, ибо сама ситуация была бестолковой. Когда же Мойшеле произнес – «Нет!», ситуация еще более обострилась, и Рами, вовсе сбитый с толку, приклеился к окну, за которым простиралась пустыня. Внезапно увидел беркута, который каждое утро взлетает с высокого утеса на горизонте и в медленном полете показывает свои величественные крылья Рами. Теперь он оставил свою крепость, в полдень, и спикировал в долину. Это знак, что там что-то случилось. Рами быстро подтянул пояс, взял автомат и побежал к двери. Мойшеле преградил ему дорогу:

«Куда?»

«По-моему, какая-то падаль».

«Откуда ты знаешь?»

«Беркут спикировал в долину».

«Несомненно, скотина».

«А, может быть, труп?»

«Я иду с тобой».

Миг единомыслия и прежнего теплого чувства. Выйдут в пустыню, как в прошлом, друзья среди немых песков, единственные в пустыне, решившие, что никакая женщина никогда не сможет их разъединить, даже маленькая красавица. Ведь они дали обет дружбы в ночь среди горящих пальм. Но те дни ушли в прошлое, и нет уже ничего подобного тому, что было, и обеты их потеряли силу. Рами торопился к падали, чтобы оторваться от Мойшеле. Нет у них ничего, что можно было бы сказать друг другу.

«Ну, я пошел».

«Мы пошли».

«Нет!»

Мойшеле мгновенно понял. Нет необходимости во многих словах, чтобы они поняли друг друга. Со свойственным ему спокойствием Мойшеле запалил трубку. Рами сделал некий жест прощания, стукнул дверью, оставив Мойшеле и зная, что тот сам уйдет. Этого именно он и желал.

Безумие пустыни! В полдень здесь абсолютное пекло. Жар на высотах и в пустотах раскинувшегося пространства закручивал воздух кругами. Ветер гнал песок волнами, и он тек, подобно водам в ручье. Колючие песчинки сыпались в глаза и уши Рами. В полдень все живое прячется в норы, но Рами торопился к падали, и ветер иссушал последние капли в его теле.

Дорога в долину близка к поселению. Склон крут, и ноги Рами соскальзывали по нему. Он вошел в лабиринт обнажений и утесов, прошел между гигантскими стенами гор, которые вытесывались в течение тысячелетий. Каждое столетие отпечатывало свой след пластом иного цвета. Гиганты скал стояли на краю горной стены, готовые, подобно канатоходцам, в любой миг броситься с высоты. То тут, то там, горбясь, висели утесы над головой Рами, и он замедлял шаги, чтобы не слишком сотрясать землю. Камни и земля жгли ему подошвы ног в сандалиях. Вся пустыня восставала против него! Горы одушевленными своими формами смотрели на него как живые существа, и среди них возвышался над всей пустыней один необычный утес, и темные скалы светились в воздухе, как хрусталь. Крепость беркута! Острый луч подстерегал на вершине, которую захватила эта царственная птица. Нога человека там не ступала, даже нога капитана Рами. Со скалистого плоскогорья, по которому он шел, открылся вид на долину, и там – падаль верблюда, над которым делал круги беркут. Вороны летали выше, оглашая долину хриплыми криками, но из страха перед беркутом не спускались к падали. Царь пернатых захватил ее только для себя. В этой красивой птице все зло мира. Вонь от падали дошла до ноздрей Рами, и все в нем перевернулось. Чтобы не видеть хищника, Рами поднял голову и увидел маленькую косулю, стоящую перед ним на рассыпающейся скале, над круто обрывающимся склоном, и прозрачный воздух приближал ее к Рами до того, что он почти чувствовал ее шкуру под своими пальцами. Карие глаза красивой косули парили над безобразием, творящимся в бездне, над падалью верблюда, расклеванного беркутом. Швырнул Рами камень в беркута, и вороны бросились врассыпную, но беркут не оторвался от трапезы. И косуля не испугалась и не убежала. Швырнул Рами второй камень и попал им в падаль. Обернулся беркут к Рами разинутым клювом, и тут же, расправив крылья, взмыл в свое царственное логово, держа в клюве кусок вонючей верблюжьей плоти. Когда беркут очутился над косулей, взвел Рами автомат и выстрелил. Но попал не в беркута, не очистил небо от хищника, питающегося падалью, а попал в косулю, и она беззвучно свалилась со скалы, ударяясь о выступы, и упала рядом с верблюдом, но не удостоилась того, чтобы царственный беркут полакомился ее мясом, ибо заполнил желудок грубой падалью. Только вороны кружились над косулей, раскрывая клювы. Все вороны пустыни слетелись на пир хищников. Руки Рами опустились, и автомат ударил его в бедро. От омерзения он весь задрожал, ощутив спазмы в желудке, и тошнота подступила к горлу. Только в этот момент он осознал всю тяжесть одиночества в этом диком безмолвии, и страх вошел в его сердце. Он убил маленькую косулю!

Жар усиливался, и солнце натягивало пылающие мосты между горами. Рами сидел на раскаленном песке спиной к долине. Отвел глаза от убитой косули и слушал лишь скрип вороньих клювов. Так и сидел, опершись на автомат, поставленный между ног. Текли минуты, мышцы расслаблялись от недостатка влаги. В пылу убегания от Мойшеле он не запасся водой, и сейчас перед его глазами миражи пустыни рисовали кофе и бутерброд Циона Хазизи. Рами начал бить автоматом по камням. Это было безумие отчаяния – бить по скале, чтобы извлечь из нее воду! В этом отчаянии Рами посмотрел на север, потом – на юг, и увидел на склоне холма вход в пещеру. Поле колючих зарослей скрывало этот вход. Раз есть колючки, может, есть источник. И хотя все родники пересыхают летом, быть может, все же что-то осталось. Рами вернулись силы, и он пробился через заросли в темную пещеру. Взгляд его упал в ее глубь, как в глубокую яму. После острого, ослепляющего света пришла тихая темень и приятный холодок, полный шорохом крыльев летучих мышей. Рай в аду пустыни. Стены вспотели, а с потолка падали тяжелые капли. Рами подставил рот, затем потер руки о влажные стены, и запахом плесени уничтожил запах падали. И среди этих зеленоватых стен пришло к нему облегчение от хамсина и омерзения от падали. Рами пел, кричал, смеялся в темноте пещеры, прислушивался к эху собственного голоса. Со всех сторон, учетверенные эхом, возвращались к нему звуки смеха и пения. Закончилась война! Месяц Элул уже на исходе. Впереди осень, время покоя и примирения. Новый год будет для него добрым, и впереди вся жизнь. Во мгле пещеры вырастали надежды и усиливались эхом голоса: «Закончилась война!» Закончилась и эта игра в пещере, и Рами бежал к выходу, который выводил его в будущее. Он был переполнен радостью!

Он вырвался через колючие кусты тёрна и репейников, доходящих по высоте до его лица. Он сбивал их, подсекал их, и большой букет из этих колючих растений уже был набран им, и все ему было мало. Собирательницей колючек была Адас, связывала цветными лентами букеты из них, вешала на стены и вставляла в банки. Это ее сумасшествие с терном и репейниками началось у нее в жаркие летние дни при первом появлении ее в кибуце. Жаркий месяц Ав покрыл гору колючими кустами, которые распространились и в долину. И Адас была, «принцессой между шипами», и это было, как парафраз первой строки каббалистической книги «Зоар» – «как роза между шипами». Она серебрилась, как листва оливкового дерева в сиянии солнца. И черные ее волосы, сплавленные с золотом и серебром лета, искрились ореолом вокруг нее. Рами сидел тогда на одном из выступов горы, и Адас попалась ему на глаза. Малышка пронеслась верхом на чудной лошадке, скользя между золотистыми шлейфами света, и так, верхом, вошла в жизнь Рами. Она уже принадлежала Мойшеле, и Рами с Мойшеле дали обет, что никакая женщина не разобьет их дружбу. Но Рами нарушил обет, влюбился в Адас, и стал помогать ей в собирании колючих растений. Он вел за ней слежку по сухим полям, ноги его были исцарапаны шипами, но не достиг ее. Быстрая в движении, она убегала от него. И Рами продолжал следит за ней издалека до того летнего вечера, когда они встретились во дворе кибуца лицом к лицу, и уже нельзя было сбежать. Пришел месяц Элул. Адас вернулась в школу, Мойшеле и Рами должны были идти в армию. Малышка уже испортила им всю дружбу. Смотрела Адас на Рами, и на лице ее свежая пунцовая царапина. Он спросил:

«Мойшеле?»

«Ты что, сошел с ума?»

«Кто же?»

«Колючки».

Пробился Рами сквозь колючие заросли, закрывавшие вход в пещеру, и букет уже отяжелел и колол его, но он продолжал собирать колючку к колючке – для Адас. И пустыня отступала перед малышкой, и снова тёрн, репейники и чертополох покрывали гору, и весна расцветила склоны. Рами и Адас – под дум-пальмой, и любовь их расцветает в чертополохе. Сумасшедшая тяга Адас к колючкам продолжается. Овцы набросились на зерновые, Адас – на зеленый тёрн, выпустивший синие цветы. Адас – самая красивая и сияющая, с букетом колючего тёрна. Овца принесла потомство в травах, облизывает новорожденного, еще всего в крови и околоплодных водах, но он уже хочет встать на ножки. Глаза Рами перебегают от овцы к ягненку, и от него – к лицу Адас, скрытому за букетом цветущего тёрна, и волосы ее, блестящие и дикие, скользят и проливаются между зелеными веточками и синими цветами. Рами указывает глазами на овцу и ягненка, и говорит: «Бери пример».

«Когда-то я хотела иметь двенадцать детей».

«Когда?»

«До тебя».

«Тогда – за мной».

Он потянул ее в травы, и они поскользнулись, и упали, и любили друг друга под первое блеяние новорожденного ягненка. Букет тёрна рассыпался вокруг них и был раздавлен копытами овец. И тогда познал Рами истиннуюАдас, такую, какой никто ее не видел, только он – дикую, счастливую, истерзанную и любящую.

Весна синего тёрна тоже прошла. Война закончилась, но Рами остался в пустыне с колючками. Поднял Рами глаза поверх букета, чтобы определить время по солнцу. Сухое русло открыло его взгляду живого верблюда, жующего свежие травы. Месяц Элул подарил камням пустыни немного зеленых трав. Верблюд их сжевал до последнего ростка, и, таким образом, поглотил всю осень в пустыне. Верблюд не к добру, приносит худое, внушает раздражающее желание очистить землю от его присутствия. Что ж, мертвый верблюд лучше живого, но автомат не взведен. Что мешает ему убить жующего верблюда? Капитан Рами больше не убивает. Война закончилась, и Рами несет в мир букет сухих колючек. Рами не согнал верблюда с зеленых трав, а сильнее сжал букет – чудесный букет для Адас.

Вернулся на базу в полуобморочном состоянии, еле держась на ногах, страдая от жажды и полного упадка сил. Но колючки не бросил. На грани потери сознания он все же дотянул до машины, и положил букет в багажник.

Руки его, в синяках и царапинах, висели беспомощно, как плети, вдоль тела. Голова отяжелела, и лишь последним усилием он держал прямой шею. Кровь била в виски и дыхание было коротким. И ко всему этому – старшина! Он всегда следил за командиром, и вид последнего удивил его. Старшина не юноша, а дед своих внуков, и над его загорелым лицом сереет копна волос, и весь этот свинцовый цвет он опрокинул сейчас на Рами:

«Командир, что-то случилось?»

«Ничего», – резко оборвал его Рами. Тупица тот, кто обращается к нему со словом «командир», когда он вообще не походит на человека. Весь исцарапан, без сил и полон песка. Такого командира еще не видели старшинские глаза Циона Хазизи, командира, которому колючки изорвали форму и гимнастерка распорота по швам, командира, к кому прилипла пустыня – к волосам, лицу, глазам, бороде, сандалиям, которые, вероятно, порвались от песка и потерялись. Босой и несчастный, он спросил слабым голосом:

«Майор уехал?»

«Несколько часов назад, командир».

Несколько часов провел в пустыне? По часам старшины сейчас пять. Солнце начинает уводить день, принося первые вечерние тени. Мойшеле убрался, и Рами разочарован до глубины души, явно впавшей в депрессию. На пути по раскаленному песку он подготовился к беседе с Мойшеле, но не тешил себя надеждой, что тот его ожидает, чтобы поговорить открыто. Закончилась война и, в том числе, война между ними. Даже если у них были столкновения в последний год, даже если Синай и Негев полны Адас, и прошлое, настоящее и будущее сплошь воспоминания, даже тогда нечего делать и следует снять палец с курка. Ведь не родились же мы для ревности, и войну не совершают, чтобы культивировать зло. Следует стереть все, что они сделали друг другу, и тем завершить этот дело. Мы закончили войну между нами, Мойшеле, малышка – твоя!

Рами завершил про себя речь к Мойшеле фразой: «Капитан Рами возвращается домой!» Сказал, словно не сказал, и печаль печатью легла ему на душу. Рами упустил возможность открыто поговорить с Мойшеле, и теперь у него не осталось никого, кроме старшины. В эти часы на территории поселения было всего несколько солдат, стоящих в карауле. Все уехали на маневры, и Рами хотелось поскорее добраться до своего угла, но стоял у машины, прижавшись к ней спиной, и не двигался с места. Как он скроется с глаз старшины таким образом, чтобы тот не видел сзади разорванные штаны? Наконец, Рами набрал до отказа воздух в легкие и выдохнул распоряжение сухим горлом:

«Ты свободен!»

С уходом старшины оживились ноги Рами. Восемь стаканов холодной воды привели его немного в себя. Холодильник в помещении штаба был опустошен, и Рами подошел к крану, чтобы помыть лицо. Взглянул в зеркало и испугался. Ну и вид, прости, Господи! На лбу сидел клещ и сосал его кровь. Цион Хазизи не сказал ему об этом ни слова? Еще бы, отдаст старшина честь командиру да еще сообщит ему о клеще, присосавшемся к его лбу? Лучше, чтобы клещ заразил командира пещерной лихорадкой. Может, яд уже вошел ему в кровь? Сорвал клеща со лба, раздавил в умывальнике, смыл водой. От страха заразиться задрожали колени. Он и так не очень твердо стоял на ногах, но сейчас просто рухнул в кресло. Успокоился, ощущая удобство. На коричневом конверте, напоминающем бумажный мешок из продуктовой лавки, было выведено его имя, и две жирные линии подчеркивали слово – «Лично». Он разорвал конверт и извлек из него письмо, аккуратно сложенное пальцами майора Мойшеле:

«Рами, нам есть о чем поговорить, но ты предпочел уйти. Поэтому я все излагаю на бумаге. Прикусить язык и ничего не говорить невозможно. Закончили войну, и во многом следует разобраться. Я приехал, чтобы расстаться с тобой. Я оставляю армию и страну на некоторое время. Тысяча дней боев в Синае основательно меняют человека. Смотришь на вещи, которые не могут быть выражены речью, но взгляд углубляется. Роешься в собственной душе, извлекаешь оттуда свою жизнь, как извлекают мертвых из ямы. Дело с мертвыми и ямой для меня вовсе не явление от Бога и библейского конца времен. Я ведь сам лежал в яме и удостоился воскрешения из мертвых. Говорю тебе, Рами, после войны, много мыслей накапливается в сердце человека. На войне гибнут не только люди, гибнет вера. После войны как будто и не было ни героев, и ни чудес. Все это ничто в твоих глазах, все мировоззрения и мнения невежественны и глупы. Все, что я делал до войны, видится мне сейчас, как суета сует. Говорю тебе, Рами, война не сулит удачи и не совершается во спасение. И все же испытываешь обновление каждый день, каждое утро, когда обнаруживаешь себя живым. Это воспринимается тобой, как сотворение мира, и ты готов создавать новый мир, но орудия и снаряды разрушают все эти благие намерения. Любой товарищ по бою, любишь ты его или не любишь, близок твоему сердцу. Погибло у меня много товарищей и с ними ушло много вер. Теперь я выбираю для себя свободу – чувствовать, осязать и знать. Я уезжаю из страны, чтобы познать самого себя. В конце концов, человек сотворен в единственном роде, и его право верить, что мир создан лишь для него. Я прожил и прочувствовал последнюю войну от первого до последнего ее дня. Она завершилась, и с ней для меня кончились все войны. Я прошел две войны, с меня хватит. Теперь пусть воюют более молодые. Смешно говорить о молодых, ведь мы не так стары. И все же мы забежали далеко в наши двадцать лет, и недалека грань, к которой мы приближаемся – тридцать. Но не во всем виноваты войны, Рами, консервы, вынутые из банки, уже невозможно вложить обратно и закрыть крышку. Все остается открытым. Это причина того, что я не пришел к Соломону, чтобы прочитать письма, которые мы писали друг другу. Между мной и письмами стеной стоит война. Сейчас я ухожу своим путем, оставляю страну и не знаю, когда вернусь. Распрощался я с Адас и Соломоном. Приехал, чтобы распрощаться с тобой. Я не возвращаюсь домой! В прошлом давали мы многие обеты. По какому только поводу мы не клялись. Теперь я отказался от всех обетов, кроме одного. В прошлом я думал, что любовь это синоним счастья, но сейчас я в это не верю. Прошел я испытание любовью и понял, что чем больше любишь, тем больше теряешь. Поклялся я себе больше ничего не терять. Прошел я две войны, был записан в книгу жизни, и решил не уничтожать себя во имя несчастной любви. Я уезжаю из страны в полном согласии с собой, но не с большой радостью. Я уезжаю отсюда немного раздраженным и достаточно разочарованным, но главное не отбрасываю. Я все еще верю, но не слепо, всему, даже кибуцу. На этом я прощаюсь с тобой, Рами. Постарались мы потерять, и я, и ты, нашу дружбу. Но я чувствую сейчас, уезжая из страны, точно то же, что чувствовал к тебе всегда. Реши то, что решишь, но сделай это окончательно. И я приму твое решение, и останусь твоим другом, даже если Адас будет твоей. Много здоровья и, может быть, до свидания…»