Текст книги "Дикий цветок"

Соломон все еще стоит у окна с бьющимся сердцем, витая между воображением и реальностью. Лицо его вспотело от усилия, с которым он напрягает память, как опьяневший от воспоминаний, которого не может отрезвить даже прохладный ветер. Над головой его, у окна шелестит тополь, и стайка скворцов скандалит в его листве, и птичьи голоса их звучат в унисон мыслям Соломона:

«Господи, Владыка мира, был осенний хамсин, и сгинул в прошлом. Весенний хамсин, у которого нет ничего общего с осенним, сломался в этот час. Нет Элимелеха и нет Амалии. В зеленеющей долине, которая когда-то была пустынной засушливой степью, нет ни Халеда, ни Отмана, ни рощи обугленных пальм. Но хамсины не перевелись, лишь они и остались. Трудно поверить, но в нашей стране до сегодняшнего дня они не уничтожены!»

Открывает Соломон глаза, поднимает голову, и смотрит на долину. Поля, сады, фруктовые и цитрусовые, бахчи – по самый горизонт. Асфальтовое шоссе, поблескивающее в долине, полно автомобилей, и привязывает ко всему этому серой своей лентой источник, тоже изменивший свой облик, и воды его орошают зеленые поля. Соломон следит за спокойным парением одинокого аиста, распростершего крылья над долиной. Внезапно аист спланировал на вершину кипариса, сложил крылья и спрятал голову в перья. Вид зеленого дерева, гостеприимно принимающего белую птицу, удивителен и незабываем, но Соломон не воспринимает эту красоту и сердится на долину, подающую ему все это на зеленом подносе изобилия.

«Господи, почему все это меня не трогает?» – предъявляет Соломон претензии к Всевышнему, который втянул его в старость и порвал связи с этим изобилием и красотой. Соломон возвращается взглядом на лужайку. Весенний ветер передразнивает уныние, гнездящееся в его душе, и укоряет:

«Встань, Соломон! Отбрось эту печаль в такой приятный весенний вечер. Оглянись вокруг. Вечер полон чудес Творения, охвачен брожением, опьянен ростом, и ты, Соломон, в глубине этого цветения, стоишь за оградой и не решаешься вырваться наружу. Найди пролом в ограде, Соломон, и выйди на весенний простор. Разве ты не богат, вся твоя страна, все ее пространства – твои, вся эта чудесная долина, которая возникла из пустынной, засушливой степи. Ты стар, Соломон, но когда смотришь на цветущую долину, ты снова двадцатилетний, и вовсе не ветхий и печальный, ибо ты любишь, Соломон, ты любишь эту землю, и более всего – эту долину. И важнее всего для тебя – дышать глубоко на свежем ветру, дышать всей грудью, и ты будешь счастлив, еще как счастлив!»

Чей это голос донесся до его ушей – ветра или Шлойме Гринблата, который преодолевает силу этого ветра, и врывается в душу Соломона:

«И я говорю вам, товарищи, и я повторяю, что ситуация наша похожа на ту, которая возникает между хищником и его жертвой. Хищник нападает, и жертва остается жертвой. Таким образом, становится насущным вопрос: кто хищник и кто жертва? Это и есть диалектика в дуализме хищника и жертвы, когда не каждый, кто видится жертвой, он и есть жертва, и каждый, кто видится хищником, и есть хищник».

Раздается крик, прерывающий речь Шлойме, и все вскакивают со своих мест. Это кричит Голда, и Соломон закрывает глаза. До сегодняшнего дня она портит ему настроение. Целое поколение выросло с того времени, когда они наслаждались медовой сладостью мгновений на складе пчельника, но при каждой встрече память словно бы встряхивается. Оба состарились, и от молодой Голды, чей темперамент пользовался славой среди парней кибуца, не осталось и следа. Но, каждый раз видя ее, Соломон вспоминает ее отчаянный крик в кухне: «Потому что я – кибуцная проститутка!» Теперь она снова кричит, и глаза ее сквозь очки смотрят на Соломона:

«Все – на чистку курятника от издохших кур!»

Выясняется, что хамсин привел к падежу в курятниках. Все откликаются на призыв Голды и направляются в сторону кухни, включая слушателей Шлойме Гринблата. Рахамим несколько отстает от всех. Соломон оставляет место у окна и тоже тянет ноги на кухню. Дойдя до мандариновой аллеи, он застывает на месте: между деревьев гуляют Адас и Юваль. Соломон их видит, а они его – нет. Соломон словно впал в столбняк. Хочет сдвинуться с места, и не может. С большим трудом он все же сдвигается и шепчет:

«Значит вовсе не сплетня то, что мне рассказывали об Адас и Ювале, а правда».

На самой аллее стоит Рахамим, именно на том месте, где несколько минут назад Соломон видел Адас. Значит, это не игра воображения, а реальность: Адас была здесь, и затем ушла гулять с Ювалем. Соломон убегает обратно, к себе в дом, запирается, и сердце его охватывает глубокая тоска.

Глава седьмая

Печально лицо Соломона, сидящего в кресле в темной комнате. Адас и Юваль не дают ему покоя. Лужайка за окном пуста и безмолвна. Все пошли на уборку мертвых кур. Соломон подводит итог прошедших лет, когда все смешалось: Адас, ставшая частицей его души, Мойшеле, отдаляющийся все больше и больше. Вот уже давно от него нет письма. В этот итог входят и Рами, и Рахамим, и Юваль, и даже пальмы из рощи, которые проданы Тель-Авивскому муниципалитету. И вот, жизнь завершается скучным одиночеством вдовца, и шепчет Соломон в пустоту комнаты:

«Господи, Боже мой, что мне делать с путанными моими днями, болью души и старческой плотью? Как я смогу вылечиться и поддерживать эту плоть в одиночестве? Дни мои прокляты, и Ты, сидящий на высотах, прояви Свою справедливость, и верни мне уважение в глазах окружающих, чтобы страдания мои прошли и еще посетила бы меня отрада. Господи, сделай так, чтобы унижающие меня просили прощения, ибо времени осталось мало, и скоро пресечется источник. Пока еще есть в нем немного вод. Если ты поможешь мне сберечь эти воды, я направлю их на одну цель – достойно умереть. Это вся моя просьба. Господи, сижу я в темной комнате, оплакиваю себя, и еще не упомянул трагическую судьбу пальм у источника, которые были искоренены, и оставили меня одиноким. Я – халуц, первопроходец на этой земле, один из основателей этого кибуца, создатель этой страны, человек прямой и чистосердечный, и я ищу кого-либо, кто бы мог опереться на мое плечо. И обратиться я могу только к Тебе. В детстве я верил в Тебя, затем оставил, и теперь возвращаюсь к Тебе, чтобы выложить все мои беды. Клянусь Тебе, что если долгое молчание Мойшеле означает, что он покинул Израиль, я разорву на себе край рубахи и буду сидеть семь дней, как поминают ушедшего из жизни. Одна Адас у меня. Если из-за нее Мойшеле оставил страну, она не должна нести на себе вину за то, что из-за нее изменили Израилю. Любимая моя девочка пойдет туда, куда поведут ее страсти, пойдет к сверстникам, к друзьям, для которых нет ни высот, ни бездн. Они знают лишь равнину. Гору они продадут, если им дадут за нее хорошую цену. Все они – Адас, Мойшеле, Рами, Рахамим, Юваль, все ее любовники – одного сорта: нет у них ни верности, ни измены. Меняют мужчин и меняют женщин, как нечто само собой разумеющееся. Не знают они ни трагедий, ни обманов, ни мучительных сердечных тайн, ни глубоких переживаний, ни боли измены. Все просто и открыто, все обычно, как делают все. Господи, больно мне за мою малышку. Красивое ее лицо обманчиво, как и весь грубый мир вокруг, где известна каждая звезда, висящая в пространстве, а солнце состоит из электронов, и любой предмет в космосе вращается вокруг своей оси, где у луны всего лишь отраженный свет, и вообще она в пределах досягаемости. Это твой мир, малышка моя, и ты полетишь в его глубь, птичка моих виноградников. Быть можешь, ты развернешь свои крылья, но Бога не достигнешь. Солнце сожжет твои крылья, и ты больше не взлетишь. Все дни свои ты будешь ползать по долине, по ее дорогам, изводящим тоской. Господи, храни мою малышку в этом ужасном мире».

Смотрит Соломон в окно на гору, и не видит ее. Перед ним – степь, иссушенная пустыня, на которой он тогда пролагал тропы. Тоска Соломона в эти минуты безгранична, и он переводит взгляд с горы на двор кибуца, сверкающий огнями и пахнущий ароматами весеннего цветения. Внезапно сердце его меняет мотив:

«Старый дурень, пойми, что мир изменился, и молодые люди – иные. Но почему изменились старики? Все изменились, Соломон, и ты в том числе. Мир стал для тебя чуждым, и ты устал от веры в жизнь и тягот жизни. И чего ты удивляешься, что птичка твоих виноградников улетела от тебя? Кого ты можешь ей предложить? Бунт твой молодости потерпел поражение. Твоя опустошенность вызывает у молодых презрение».

Кто-то негромко постучал в дверь, так, что Соломон не услышал. В незапертую квартиру ворвался Рами. Соломон вообще не ожидал его. До Рами мысли Соломона добираются редко, и то он остается на обочине размышлений. И вот, Рами стоит перед ним. День за днем закрывается Соломон в своей пустой квартире, прислушивается к шагам за окном, к каждому шороху, близкому и дальнему. Как слепой, научился он распознавать разные шорохи и звуки. Но шагов Рами не слышал. И тот уже в комнате, в форме, с автоматом и ранцем, включает свет, и говорит, как само собой разумеющееся:

«Привет, Соломон».

«Привет, Рами».

«Вот, я пришел».

«Благословен, приходящий».

«Благословен, принимающий».

Сказали все, что необходимо в таком случае, чтобы преодолеть смущение неожиданной встречи, и замолкли. Рами снимает с себя оружие и ранец. Соломон смотрит на него с удивлением. Форма на Рами велика по размерам и вся в грязи, ботинки в пыли, лицо потемнело и заросло щетиной. Капитан Рами явно не офицер, которым можно гордиться. Он сбрил бороду, похудел и сильно изменился. Удивление выразилось на лице Соломона. Рами же ведет себя в квартире Соломона, как у себя дома – садится в кресло, развязывает шнурки, снимает ботинки и говорит:

«Пришел, чтобы читать письма».

«Отлично».

«Я последний из читающих?»

«Как раз первый».

«Серьезно?!».

Изумление Соломона перешло в заинтересованность. Он сидит на диване, напротив Рами, который встает с кресла, держа ботинки в руках, и глаза его беспокойно рыщут по комнате. После некоторых колебаний он подходит к окну. Соломон становится с ним рядом. Оба смотрят наружу и молчат. Вид кибуца и ночью не теряет своей привлекательности. Дома, лужайки, огороды, клумбы, деревья, цветущие в эти весенние часы – блестят в темноте, освещенной цепочками фонарей. Под гущей листвы, куда свет не достигает, возникают на лужайках темные островки. Птицы чирикают в кронах деревьев. Гора скользит своими скалистыми склонами внутрь кибуца, и склоны эти весна тоже одела зеленью. Прожекторы освещают гору, и сияние простирается по скалам. Рами кладет ботинки на пол, потягивается во весь свой рост до хруста костей и говорит:

«Родной дом это – родной дом».

Двор кибуца полон весенними ароматами. Запах жасмина, ползущего стеблями по стенам дома Соломона, остро ударяет в ноздри Рами. Все соседние дома темны, только окно Соломона протягивает полосу света, зажигающую золотистым пламенем розы Амалии на клумбах.

«Почему двор пуст?»

«Все чистят на кухне кур, которые подохли от хамсина».

«Все чистят?»

«Большинство. Но в этот час ко мне и так никто не приходит».

«Никого не хочу видеть».

На подоконник вспрыгивает кот, вернувшийся с любовного свидания на крышах, и летит в комнату, словно поразил его, подобно выстрелу, порыв ветра. Рами смотрит со странным, явно неприязненным любопытством на него, как будто никогда в жизни не видел кота. Соломон удивляется этой неприязни и загоняет сиамца в маленькую комнату. Рами глубоко вздыхает и проводит рукой по лбу. Соломон спрашивает его:

«Ты устал?»

«Почему?»

«Ты выглядишь усталым».

«Я пришел издалека».

«Садись и выпей что-нибудь».

«Предпочту хороший душ».

«Механическая бритва в шкафчике над умывальником».

Хлопнула дверь душевой, и в комнате снова воцарилась тишина. Соломон пытается снять напряжение мелкими заботами. Наливает воду в чайник, достает из холодильника, все, что там есть, готовя стол на десять гостей, не менее. Натыкается на ботинки Рами, и у него возникает странное желание их почистить. Он удивляется, куда исчез гнев, охвативший его при появлении Рами. Смотрит Соломон на ботинки, словно хочет выудить из них секреты их владельца, и не видит Рами – в майке, трусах и синих шлепанцах Соломона, которые нашел в душевой. Теперь он совсем иной Рами. Побрился, помыл голову, и весь светится чистотой, свежестью и здоровьем. Парень мускулист, силен, и нет в нем прежней растерянности и грусти. Он видит Соломона, погруженного в созерцание солдатских его ботинок, и смеется:

«Прошагали они от берега до берега и превратились в тряпки».

«От берега до берега?»

«Это я вел экскурсию, вернее, поход».

«Это в молодежном движении – НАХАЛе?»

«Я уже забыл об этих подразделениях НАХАЛа».

«Не знал».

«Откуда ты мог знать?»

«Где же ты теперь служишь?»

«В штабе командующего отделом по образованию и воспитанию».

«Отлично».

Взгляд Соломона обратился к трусам Рами, выдающим немалое мужское достоинство, и тайное чувство зависти, смешанное с печалью, охватило его: никогда он, Соломон, не был мужчиной, подобно Рами, – красивым, крепким и мускулистым, – настоящим мужчиной. Рами перехватывает взгляд Соломона и смущенно говорит:

«Я остался в трусах, потому что форма ужасно грязная».

«Хочешь рубашку?»

«Почему бы нет?»

В рубахе Соломона, поджав волосатые ноги на диване, среди цветных подушек Амалии, Рами смотрит на стол, уставленный едой, хлопает себя по бедрам, удивляясь изобилию:

«Очень приятно».

Он с жадностью голодного молодого человека, хватает зелень и овощи, готовит себе «салат Рами», репутация которого среди гурманов высока. Смотрит Соломон на ловкость и быстроту движений рук Рами, завидуя его молодости, подчеркивающей его, Соломона старость, и стараясь убедить себя, что эта ревность к Рами не связана с Адас. Рами чувствует странный испытующий взгляд Соломона и спрашивает:

«Что слышно в кибуце?»

«Не спрашивай».

Рами удивленно смотрит на Соломона, который не только произнес это сердитым голосом, но сжал кулаки над столом, и лицо его обрело агрессивное выражение. Рами испуганно спросил:

«Что-то случилось в кибуце?»

«Выкорчевали все пальмы у источника».

«Ты смеешься!»

«Клянусь!»

«Что вдруг?»

«Продали их за хорошую цену Тель-Авивскому муниципалитету».

Опустил Рами глаза на салат, словно потерял аппетит, спустил ноги с дивана, воткнул нож в помидор. Голос Рами резок, как стрекотание цикад и клекот лягушек за окном:

«Зачем продали?»

«Чтобы посадить их вдоль аллеи в Тель-Авиве».

«Чтобы показать горожанам настоящий пейзаж с пальмами?»

«Именно так».

«Таким странным образом завершилась история моих пальм?»

«Твоих пальм?»

«Ты не знал, что их называли «пальмами Рами»?»

«Вот оно как, «пальмами Рами?»

«Так их называли».

«Почему их так называли?»

«Потому что ребята говорили, что я сохну по обожженным пальмам, как по девушкам».

Соломон быстро наливает в чашку чай, делает глоток, словно горло его внезапно высохло, и кривит лицо, как будто глотнул яд. Соломон печален, растерян, замкнут в себе, и Рами думает про себя: это не тот Соломон, а странный старик, глаза которого бегают и присматриваются к трусам других людей. Взгляд Рами тоже туманится от печали, и, глядя поверх Соломона, он всматривается во тьму и в пальмы возле источника.

То было особенно жаркое лето в степи, и Рами, покинув постель, бежал к горящим пальмам. Они пылали, как огромные факелы, отражаясь в кристальных водах багровым сиянием. Погружал Рами руки в мелководье, касался холодных камней, и чувствовал одновременно жар и прохладу. Огонь потрескивал, языки пламени вздымались, птицы кричали, и особенно острым и пробирающим до костей был крик филина. Огонь вырывал пальмы из окружающих полей, виноградников и цитрусовых садов, и отделял рощу огненной стеной. Это была страна Рами, мечты которого взлетали вместе с языками огня. Он видел себя Робинзоном Крузо в стране огненных бурь. Он также воображал себя Иерухамом, властителем хлебопашцев и царем нового комбайна. Это он, Рами выскакивает на комбайне из огня. Годы прошли, и фантазии Рами изменились, и он уже не повелитель хлебопашцев, а мужественный десантник. Он спускается на парашюте в глубину пылающих крон и один захватывает страну, охваченную огнем, его страну, тропы которой и все тайны знает лишь он один. Когда Рами достиг совершеннолетия, грянула первая его любовь, и царицей его страны стала Нили, любимая всеми учительница ритмики, пока ее место не занял Мойшеле. Он явился к ним, поразив городским своим обликом, черными глазами и белым лицом. В те дни шли дожди и вновь ожили пальмы. И Мойшеле, объявившийся вовсе недавно, потребовал право на пальмы Рами. Однажды утром, когда все были в классе, Рами нашел Мойшеле около пальм, сидящего на зубце скалы, подобном трону и принадлежащем Рами. Эта наглость горожанина привела Рами в ярость. Началась драка, и он осыпал Мойшеле ударами и словами, чтобы тот знал и не забывал: пальмы эти – «пальмы Рами». Но только произнес это, как Мойшеле опустил кулаки и хриплым голосом сказал: он-то думал, что это пальмы его отца, Элимелеха. Сдался Рами печали Мойшеле и согласился: «Так тому и быть».

Прошла зима и настала весна, первая весна Мойшеле в кибуце. Пальмы вновь начали цвести, и каждый день оба спускались к ним – наблюдать за появлением новых ростков и листьев. Благодаря их дружбе Мойшеле быстро освоился в школе кибуца и начал вести странные речи рядом с расцветающими пальмами. Такого Рами еще ни разу не слышал. Мойшеле говорил, что возрождение и рост из праха, это чудо Творения, знак того, что пальмы эти были посажены Богом у этого источника во время Сотворения мира. Рами же сказал, что все эти разговоры о Боге и пальмах – сплошная глупость. Мойшеле сказал, что так ему рассказывал его отец. Тут же Рами согласился: «Ладно, пусть будет так».

В первое лето пребывания Мойшеле в сухой долине пальмы пылали как и каждое лето. Рами и Мойшеле пропадали ночами в горящей роще. Мойшеле повторял, что пальмы горят по воле Бога, Рами отвечал, что Бога нет. Мойшеле твердо стоял на своем: каждый человек, верящий в Бога, является частью Его. Так говорил ему отец. Рами согласился и сказал: «Пусть будет так».

Так был утвержден непререкаемый авторитет Элимелеха под горящими пальмами, и каждую ночь рассказанные сыну его истории словно бы восставали из языков пламени. Все лето, долгое и чудесное, провели два друга под покровительством гнома Гадиэля, который слетал к ним с неба верхом на длинном языке пламени и сидел с ними на скале. Гном Гадиэль был семилетним мальчиком, рост которого прервался, ибо он был убит в одном из еврейских погромов. Его любил Бог больше всех и держал у своего престола, и все праведники в небе льстили маленькому Гадиэлю, любимцу Бога, искали его дружбы. Но Гадиэль признавал только одного праведника – Элимелеха. По его повелению Гадиэль спустился к Мойшеле и Рами, чтобы вести их на реку Самбатион. И тайну Самбатиона знали только Мойшеле и Рами, ибо ее раскрыл ребятам гном Гадиэль по просьбе Элимелеха, и возложил на них важное задание, которое следует выполнить за дум-пальмой, одиноко высящейся на вершине горы. Но Рами знал, что дум-пальма просто дерево. Много раз он сидел в его тени, стенал, завывал и лаял, подражая шакалам, псам и кошачьему племени, чтобы возбудить их по всей долине. И тогда пространство заполнялось их лаем, мяуканьем и завыванием. Чуть выше пролегала неглубокая долина, названная долиной Какао из-за окружающих его коричневых скал. Рами знал каждую тропу, ущелье, расщелину в скалах до границы с Иорданией, и даже за этой границей. И вдруг – река Самбатион, текущая на горе! Вся эта история, рассказанная Мойшеле, виделась ему выдумкой, сбивающей с толку. Но он и не пытался спорить, а, наоборот, слушал Мойшеле с открытым от удивления ртом. Рами любил эти истории Элимелеха, рассказываемые Мойшеле, и думал про себя: «Если Элимелех и Мойшеле даже немного блефуют, пусть так и будет».

Истории с гномом Гадиэлем прекратились, но авторитет Элимелеха остался и вещал устами Мойшеле даже на войне. Когда пришло время идти в армию, в последнее школьное лето, они дали клятву под пылающими пальмами пойти в десантники и вырезали на стволе одной из горящих пальм – «Пальмы друзей».

И тут в их жизнь вошла Адас. В пальмовой роще они о ней не говорили. Они молчали о ней. Даже Элимелех потерял легендарную силу перед Адас. Лишь один раз они взяли ее с собой в горящую рощу. Это место ее не интересовало. Даже после того, как они поженились, Мойшеле ни разу не привел туда жену. Рами, любовник, поднимался с ней к дум-пальме на вершину горы, но в пальмовую рощу тоже не приводил. Пылающие пальмы остались лишь вотчиной Мойшеле и Рами, заповедником их дружбы. И так это было до последней их встречи под пальмами в лето Войны на истощение. Мойшеле приехал с передовой линии на Суэцком канале посетить больную Амалию и красавицу-жену и, конечно же, увидеть Рами, который был ранен в дорожной аварии. В ту ночь, когда приехал Мойшеле, Рами бежал в рощу с быстротой, насколько ему позволяла раненая нога. Все лето он там не был. Все ночи были отданы Адас, и все дни, и вообще каждая свободная минута. И вот, Мойшеле пришел на побывку домой, и не стало места Рами в кибуце, только и осталась пальмовая роща. Там сидел он под пылающим небом и пальмами, охваченными огнем и раскачиваемыми сильным ветром. Рами беспрерывно кашлял и покрасневшие глаза его слезились. Впервые он ощутил запах паленого, напомнивший ему дни, когда он сидел в укреплениях на берегу Суэцкого канала. В ушах раздавался гром орудий, и дуги огня от летящих снарядов сверкали перед глазами. В этот раз не мог выдержать, убежал к источнику и свалился на его берегу. Языки огня и лунный свет высвечивали воды. Местами искры долетали до кустов малины, до камышей, но их влажность гасила искры, и они не вспыхивали и даже не дымились. На дне источника виднелись корни, раковины, камни. Рами погружал руки в воду, и отражение его кудрявилось, искажалось рябью, бегущей по потоку. И так желал Рами, чтобы кристальные воды источника проникли в него и очистили бы от всех переживаний ночи, тоски по Адас, ревности к Мойшеле, от обид и стыда, и всей запутанности, связанной с ними. Ветка сорвалась с эвкалипта и упала в воду, и отражение Рами разбилось на множество осколков. Он пытался отдалиться от источника, но остался сидеть, чувствуя слабость в теле и следя за тем, как ветка влеклась водами, пока не исчезла. Затем снова поник головой.

Гудение мотора джипа он услышал издалека, и через некоторое время послышались шаги по проселочной дороге, и Мойшеле возник среди горящих пальм. Лицо его тоже отразилось на поверхности вод рядом с лицом Рами. От сигареты Мойшеле тянулся тонкий дымок, где-то в глубине рощи кричал филин, преследуемый пламенем. Гимнастерка на Мойшеле была криво застегнута, застежка-молния на брюках не была затянута, шнурки ботинок запутаны. Видно было, что он оделся впопыхах, прямо выскочил из супружеской постели, оставив Адас, и Рами сказал ему хриплым голосом:

«Ты выглядишь в высшей степени аккуратно».

«Нет».

«Какой еще праведник захватит твой дух?»

«Положись на него».

«И на тебя можно положиться?»

«И на меня».

Рами рассмеялся в замешательстве. Мойшеле бросил сигарету в воду. Рами протянул руку и успел поймать окурок, чтобы не загрязнял чистые воды, затем выкопал ямку и захоронил брошенный окурок. Мойшеле тем временем правильно застегнул гимнастерку, демонстративно потянул вверх застежку-молнию на штанах, завязал шнурки на ботинках и навел на них блеск широким лепестком цветка морского лука. Все это время не смотрел на Рами, и напряженное молчание повисло между ними. Всеми силами души просил про себя Рами, чтобы Мойшеле заговорил, чтобы сказал, что хочет, но только бы заговорил. Неестественное спокойствие Мойшеле сердило его, и он спросил повышенно громким голосом:

«Который час?»

«Не знаю».

«Нет у тебя часов?»

«Забыл дома».

Черные глаза Мойшеле казались отрешенными, но Рами известный следопыт по всей округе и отлично расшифровывает всякие коды, тем более, скрытое во взгляде Мойшеле и касающееся его, Рами. В душе он был согласен с тем, что им надо решить возникшую между ними проблему и разойтись, но ничего не произнес. Он слишком был взволнован, чтобы открыто бороться с Мойшеле. Резкая боль пронзила на миг раненую ногу, и это почувствовалось в его голосе:

«По небу видно, что скоро утро».

«Хорошее время выйти в путь».

«Понял».

«Ну, так пошли».

«Давай».

Мойшеле встал первым, и лицо его было замкнуто, как все, что на нем. Два его первых решительных шага прояснили Рами, что он подвел черту под их отношениями. Кто, как Рами, не знает умение Мойшеле подводить черту под завершенным делом. Нанес Рами удар расставания с дружбой по камню, и тот покатился и упал в воду. Шел с Мойшеле до скалы, которую он упрямо называл «троном отца». Молча постояли, глядя на языки огня. С рассветом утих ветер, небо изошло росой, пар поднялся от земли. Оба вздрогнули от холода возникающего дня. Час росы это то время, когда начинает гаснуть огонь в роще, и они смотрели, как слабеет пламя, подобно тому, как слабели и угасали в их жизни легенды Элимелеха. Мойшеле сказал:

«Оба покинем это место».

«Тому и быть».

«Пока она не решит между нами».

«Ясно».

Мойшеле спустился по тропе. Рами – за ним. И больше не оборачивались, и не видели огромный красный шар солнца, восходящий из-за горы. Когда они дошли до конца тропы, и показался джип, Рами остановился и посмотрел на дымящиеся пальмы. И сошло на него видение Адас. Увидел ее идущей по огненной тропе между погасшими пальмами. Ветер развевал ее волосы, и длинный шлейф черного шелка тянулся и охватывал пальмы, одну за другой, пока все не были обернуты шалью ее волос, и все «пальмы Рами» были полны Адас, и вся страна потемнела от дыма и копоти, и только лицо Адас светилось, белое и чистое. Раздражающее стрекотание мотора ворвалось в это видение. Мойшеле завел машину. Но не джип, а резкий голос Соломона прервал воспоминания Рами.

«Почему ты так был привязан к пальмам, Рами?»

Смотрел Рами на лицо Соломона, освещенное лунным светом так, что половина лица была на свету, а половина – в тени, и Соломон опустил глаза под его испытующим взглядом. Соломон воистину вел себя по отношению к Рами как пророк Валаам – пришел проклясть, а уста не уставали хвалить. Сначала сердился на Рами за то, что назвал «пальмы Элимелеха» «пальмами Рами», на Рами, наглого парня, который ворвался в их жизнь, чтобы навязать сыну Элимелеха судьбу его отца. Затем злость Соломона иссякла, и возникла в нем странная мысль: может быть, дух Элимелеха вселился именно в Рами, в этого босого мальчика, бегающего по двору кибуца, дикого жеребенка, растущего среди гор и полей. Однажды, играя на лужайке, перед родительским домом, поймал за глотку гадюку и весело крутил ее в воздухе, пока все испуганно не выскочили наружу, включая его родителей. Хилик Каценбаум, поменявший имя на Ихиэль Эрез, и жена его Лея умоляли сына оставить змею в покое. Но проблему решила Амалия, закричав, чтобы он оставил эту опасную змею, ибо он делает ей больно. Тут же Рами отпустил змею и Хилик убил ее мотыгой. Рами набросился на Амалию с кулаками, крича, что она обманщица, что из-за нее убили его красивую змею, и Хилик извинился перед Амалией, сказав, что нечего переживать из-за ребенка, у которого характер не еврея – гоя. Теперь этот гой присвоил себе «пальмы Элимелеха» и вместе с Соломоном горюет из-за того, что их выкорчевали.

«Что значит, ты любил пальмы, как девушек?»

«Не могу объяснить, Соломон».

«И все-таки».

«Я вообще не речист».

«Жаль».

«Пусть Мойшеле тебе расскажет».

«Мойшеле?»

«Он относился к пальмам точно так же, как и я».

«Понятно. Отец рассказывал ему о них».

«Отец – ему, а он – мне».

«Что, например?»

«Нужен талант, чтобы рассказывать эти великие истории».

«Ну».

«Это дело для меня сейчас абсолютно невозможно, Соломон».

Соломон не уловил тоски в голосе Рами, а Рами не видел дрожащие губы Соломона. Сидели он, каждый замкнувшись в своем одиночестве. Только мысли Соломона разгладили морщины на его лице, а мысли Рами наморщили его лоб. Глаза Соломона блестели, а глаза Рами были угрюмы, пока годы между ними не размылись. И Соломон сказал:

«Значит, Элимелех передал их Мойшеле, а Мойшеле – тебе».

«Что передал?»

«Ну, рассказал об искрах, которые упали в болото, и долге – спуститься в него и спасти эти искры святости, чтобы болото высохло, и страна успокоилась, и святость вернулась бы людям. И тогда пламя перестанет охватывать пальмы».

«Ты немного путаешь, Соломон. О болоте вообще не говорилось. Искры Мойшеле всегда падали в реку Самбатион, где-то там, на горе, за дум-пальмой. Гном Гадиэль вел нас с Мойшеле к Самбатиону по четкому велению Элимелеха, который находился в раю и возложил на нас великое задание: извлечь искры из этой ужасной реки, вечно бушующей и кипящей. И мы решили это сделать прыжком на парашюте с самолета, и вышли на это совершенно секретное задание с гномом Гадиэлем в кармане Мойшеле. Мы выполнили это задание. Река Самбатион высохла, мы извлекли оттуда искры, и она превратилась в шоссе для десяти потерянных колен. Мы с Мойшеле нашли их в неком царстве-государстве по ту сторону дум-пальмы. И все эти колена вернулись в свои страны. И этим завершается история».

«Господи, Боже мой, до чего вы все перепутали в рассказах Элимелеха».

«Ну и что? Разве наш рассказ не хорош?»

«Хорош? Даже очень хорош. Может, он действительно был рассказан Элимелехом сыну».

«Ну, а я услышал его из уст Мойшеле, и он мне очень понравился, как и все рассказы Элимелеха».

«И ты знал, что «пальмы Рами» раньше назывались «пальмами Элимелеха?»

«Именно на этом мы пришли к согласию».

«К согласию?»

«Да, я отказался от «пальм Рами», а Мойшеле – от «пальм Элимелеха», и мы назвали их «пальмами друзей».

«И пальмы были выкорчеваны, и Мойшеле покинул страну».

«А я собираюсь жениться».

«Господи, Боже».

Восклицание замерло на губах Соломона, и Рами печально улыбнулся, пытаясь негромким голосом успокоить Соломона:

«Нет, я не женюсь на Адас».

«Ясно, что не на ней».

«Если бы я на ней женился, она бы тебе об этом рассказала».

«Не ты?»

«Конечно же, не я».

Руки Рами все время движутся между тарелками, нож все еще воткнут в помидор. Рами ничего не попробовал из приготовленной Соломоном еды, и вообще не видно, собирается ли он чего-нибудь поесть. Сидит между цветных подушек Амалии, поджав ноги и опустив голову. На лице Соломона не чувствуется никакой радости в связи с тем, что Рами уходит из их жизни, и Соломон удивляется тому, что ни Адас, ни Мойшеле не важны ему в эти минуты, а только один Рами. Лицо парня не выглядит счастливым лицом жениха.