Текст книги "Дикий цветок"

«Это конец».

«Конец чего?»

«Вечеринки».

«Так завтра ты уходишь в армию?»

«Ухожу».

«И будешь хорошим солдатом, Ники?»

«Как брат мой Зоар».

«Но это всего-навсего курс молодого бойца».

«В конце концов, ты любишь Мойшеле».

«Кто знает?»

«Я знаю».

«Что ты уже знаешь?»

«Что не Рами ты любишь»,

«Расстанемся, Ники».

«Уже расстались».

«Только не бойся».

«А если да, Адас?»

«Там, где страх, там всякие плохие возможности».

«Я знаю, Адас».

«Так береги себя, Ники».

«Положись на меня, Адас».

Ники не сдержал обещание беречь себя. Пошел не в военный оркестр, а в танкисты, и на Голанских высотах пошел на врага не со скрипкой, а в танке, обстреливая сирийцев не звуками, а снарядами. Сирийский снаряд нашел его, и Ники сгорел в танке. Ники погиб в Шестидневной войне, которую Амалия называла «великой войной Мойшеле». В ушах Адас тихий голос Ники обернулся тупыми звуками комьев земли падающих на его гроб. Умер Ники, который родился потому, что умер Зоар.

Ники, который мечтал сбежать в другое доброе столетие, а его век отомстил за эту попытку побега. В сожженном его рюкзаке был найдена книга сонетов Франческо Петрарки. После захвата Голанских высот, друзья его по подразделению привезли Хаимке и Брахе личные вещи, и среди них тонкую эту ьснижицу, большая часть страниц которой была сожжена. Можно было лишь различить на той или иной странице отдельные строфы. Танкисты рассказывали о Ники, а Голда угощала их печеньем и кофе. Адас которая сидела в уголке дивана, она не удостоила даже мимолетным взглядом. Кто-то сказал, что Ники проявил боевой дух и редкое мужество, каким не каждый может гордиться. Один из солдат рассказал, как Ники в разгар боя прокричал ему, стоя в башне с открытым люком, чтобы он не боялся, ибо страх порождает поражение. Другой вспоминал, как перед боем, когда они стояли в роще Таль, где густая растительность и вдоволь воды, и место называют райским садом, Ники сказал, что скорее бы в атаку, чтобы покончить с сирийцами и всем этим дерьмовым веком.

Каждый знал нечто о Ники. Адас же, которая знала о нем все, молчала. Тогда, перед самой войной, он получил отпуск на один день, и сразу пришел к ней с полным беретом свежих грибов, которые собрал под платанами рощи Таль. Протянул Адас и сказал: «Вместо мандрагор». Комнату наполнил запах грибов и свежей земли, и Иордан струился из смеющихся глаз Ники. Затем начало пузыриться масло на сковороде, и Ники приготовил блюдо из грибов. Каждый гриб он придирчиво рассматривал, поддев его вилкой, а один, цельный и подрумяненный, изучал с особой любовью, и Адас прыснула, и сказала:

«Влюбился в гриб, Ники?»

«Правда в том, Адас, что я люблю любить».

С книжной полки в рамке улыбался с фотографии погибший Зоар. Портрет Ники еще не поставили между книгами. Обгорелые вещи положили на тумбочку, и среди них – книгу стихов. Кто-то завел часы Ники, и они начали тикать. Никто не обращал внимание на Адас, которая взяла книгу, и перелистывала обгоревшие страницы. Но лишь коснулась их они рассыпались в прах, и ветер, дующий в открытое окно, развеял их по комнате. Голда крикнула:

«Что ты наделала!»

И взгляды всех обратились к Адас. Она стояла, онемев, и держала в руке обложку книги, которая тоже обгорела, но не рассыпалась от прикосновения ее руки. Адас опустила голову над обложкой, и мысли смешались в ее сознании. Ники протянул руки к столетию романтического поэта, но век, в котором Ники родился, сжег его. Романтическая поэзия Франческо Петрарки прекратилась со смертью Ники и развеяла себя во все концы. Увидела смутно Адас, что кто-то пытается вырвать из ее рук что-то и горько заплакала. Слезы падали на обугленную обложку. Хаимке забрал ее из рук Адас. Взгляды их скрестились, и глаза Хаимке, полные гнева, били ее в упор. Это была их последняя встреча. Плач Адас над сожженной книгой был последним плачем по Ники. Даже в те мгновения, когда комья земли падали на крышку его гроба, глаза Адас были сухи. Когда командир танкового батальона произносил прощальную речь, завершив ее словами «Вечность Израиля держится на таких сынах, как ты, Ники», его прервал крик Хаимке. В последний раз расширилась его грудь, все его огромное тело еще более увеличилось, и кладбище огласилось криком, от которого смолкли даже птицы. Все голоса перекричал Хаимке, и только темные кипарисы чуть шелестели на ветру, и эхо его голоса пронеслось над долиной до дальних гор на горизонте:

«Не этого мы желали – чтобы вечность Израиля убивала своих сыновей!»

Голос Хаимке замолк, и отделение стрелков щелкнуло затворами. Адас заткнула уши, но с залпами смерть Ники стала ощутимой, и она увидела его стоящим у края открытой ямы, выстрелы пробивают его тело, и он падает в могилу.

Когда она открыла глаза, обнаружила рядом с собой Рами. Мойшеле еще не вернулся с войны, которая уже закончилась. Рами улыбался ей доброй улыбкой, но в ушах ее звучали последние слова Ники, сказанные во время их грибной трапезы:

«Только не делай глупостей, Адас».

«Кофе готово!»

Возгласил Аврум витиеватым голосом муэдзина, призывающего к молитве. Адас остановилась, Юваль же продолжал идти, и возглас не коснулся его. Аврум, призывающий пить кофе, по сути, объявляет о наступлении полночи. Окно Аврума светится из-под навеса веранды, за окном Хаимке. Аврум – низенький быстрый в движениях старичок. Лицо его смугло и сморщено, как испеченное яблоко. С юности Аврум трудился под раскаленным солнцем долины, и даже пальцы его смуглы от постоянного курения. Маленькие коричневые глазки так и бегают из угла в угол. Клочки седых волос держатся по краям загорелой лысины. Всю жизнь в кибуце Аврум «играл в театре одного актера», был сам по себе. Во-первых, он родился не в Польше, а в Нес-Ционе. В кибуц прискакал на белой лошади в разгар праздника Хануки, с намерением эту лошадь продать. Танцевал и пел с членами кибуца одну ночь, и остался на всю жизнь. И не из-за женщины. Он убежденный холостяк. Остальные холостяки кибуца устраиваются, только об Авруме ходит слух, что он так и не знал в своей жизни женщины. Слишком много занимался этот холостяк посадкой, вспашкой, поливкой, сбором фруктов. Слишком он верен новым семенам овощей и цветов, за которыми бережно следит. Растениям он дает все-таки имена. Капусту называет Авигайль, по имени своей матери, розе дал имя – Иосефа, по имени отца, благословенной памяти, помидорам, которые выращивал и экспериментировал с ними так, что они были сладкими, как мед, дал имя брата – Иакова. Теперь он занимается выращиванием кактусов, и мечтает создать из всех видов кактуса настоящий израильский кактус, единственный в своем роде.

«Кофе готов!» – повторяет Аврум в двенадцать часов и одну минуту ночи. Его призыв касается портнихи Эстер, чье окно светится в бараке швейной мастерской, находящейся рядом со столярной. Старая Эстер одинока и проводит ночи за кройкой и шитьем, ибо обижена жизнью. Муж бросил ее, когда она была молода, главным образом, из-за того, что живот ее начал расти. Но и сын, и дочь, только выросли, ушли из дому, устроив свои семьи. Навсегда осели в Тель-Авиве, и осталась Эстер одна, постарела, поседела, потолстела и превратилась в гору мяса. Чтобы облегчить свое одиночество, она развлекала себя тем, что всем и каждому резала правду-матку в лицо. Ей ведь терять нечего, ведь и так ее никто не любит. Весной и летом, в послеобеденные часы, выносит Эстер свое кресло-качалку на лужайку, на котором раскачивается в одиночестве, ибо все ее избегают из-за ее острого язычка. Даже детей она не оставляет своими язвительными замечаниями. Горе ребенку, который проходит мимо нее один. «Почему ты сам, мальчик? Родители уехали в отпуск, а ты идешь к бабке и деду? И что ты у них будешь делать, бедняжка?» И так каждую весну и лето сидит Эстер на лужайке и поджидает очередную жертву. Кстати, у нее много внуков – три сына у сына и четыре сына у дочери, но видит их она редко. Главная связь между ними происходит при помощи посылочек. Бабушка Эстер шьет и перешивает одежду быстро растущим внукам. Для этого она собирает в швейной мастерской обрезки тканей, и заведующая все время с ней ссорится, не только из-за этих обрезков, но и из-за дорогих ниток, используемых Эстер для своих личных целей. Таким образом, Эстер, всем читающая мораль, как единственно владеющая истиной в конечной инстанции, обвиняется в нечестности по отношению к имуществу кибуца. С тех пор Эстер проводит ночи тайком в швейной, и старое ее лицо еще больше сморщивается. И, несмотря на то, что каждую ночь пьет кофе с Аврумом, нет о них даже намека на сплетню.

«Кофе готов!» – третий раз кричит Аврум. Время – двенадцать ночи и еще пять минут. Этот призыв относится к Хаимке. После смерти Ники Хаимке молчит. Не то, что не поет, – не разговаривает. Спит мало, и у него день, ночь, утро и вечер не делятся, как у остальных людей. Да и золотые его руки, которые создавали чудеса из грубых досок, бастуют, и он упрямо занимается ремонтом вышедших из строя метелок и щеток. Ночь за ночью горит свет в окне столярной, и он стругает и затем прилаживает палки к метлам. Движения его медлительны и тягучи, как будто мысли его далеко от этих метелок, и он остается в столярной далеко за полночь. Браха одиноко сидит в квартире. Они боятся быть вместе, ибо тогда Ники слишком к ним близок. Проходя днем по двору кибуца, Хаимке не оглядывается и не отвечает на приветствия людей. На Адас он тоже не смотрит, и не здоровается с ней. Может, он видит в ней изменницу, ведь когда-то Ники и она хотели пожениться и сделать Хаимке двенадцать внуков, но даже одного не сделали. Нет наследника у скрипки Ники, как и наследника у губной гармоники и ударника Зоара.

Теперь Аврум уже кричит петушиным голосом. Гаснет в столярной свет, и Хаимке идет к Авруму. Нет у него выхода: он должен откликнуться на призыв Аврума, иначе тот не перестанет кричать, приглашая пить кофе. Все трое усаживаются вокруг маленького столика под навесом, глядят в пустоту, не произнося ни слова. Упали в кресла, как три темные птицы, сложившие крылья. В тишине слышится лишь бормотание закипающего электрического кофейника. Свет под навесом замыкается на них и закрывает их в клетку, образованную кактусами. Эти странные растения-деревья выстроились в шеренгу на полках вдоль жестяных стен и разбросаны по бетонному полу – от угла до угла. Лес кактусов, малых и больших, круглых и вытянутых, колючих и волосатых, мерцает в свете под навесом. У них толстые заостренные листья. Их зелень смешивается с серебристым цветом жестяных стен. Есть что-то, заставляющее вздрогнуть при взгляде на безмолвие этого навеса, под которым каждый кактус бросает тень на пол, стены и даже на сам навес. Хаимке и Эстер молчат, пока Аврум не провозглашает четвертый раз: «Кофе готов!»

Время – половина первого ночи. Пар кофе повисает над кофейником. У Аврума вся посуда вычищена до блеска, в том числе и жестяной кофейник не первой молодости. Эстер играет роль хозяйки. Движениями, полными значительности, она наливает кофе в чашки по установленному ею порядку: первому – Хаимке, затем – Авруму, и последней – себе. И слова, которыми она сопровождает этот церемониал, также постоянны. Каждую ночь она нарушает молчание тем же вопросом: «Молоко – кофе – молоко?»

Так начинается беседа. Начинает Аврум, который пьет кофе без молока и сахара – черный и горький. Вечная сигарета торчит у него в губах, и пепел ее осыпается на его рубаху. И он каждый раз энергично отряхивает его, и опять просыпает пепел. Говорит, между прочим:

«Молодые не хотят работать в сельском хозяйстве. Так я вас спрашиваю: для кого и для чего мы обрабатывали эту, с трудом подававшуюся нам землю?»

В тишине слышится лишь, как громко втягивает в себя кофе Эстер. Макает она в кофе сухое печенье, делает глоток, опять макает, пока вдруг это ей надоедает, и она резко отодвигает от себя чашку:

«А я спрашиваю вас, что значат километры ниток для шитья в сравнении с гектарами жизни? Гектар за гектаром, и все длинные километры, которые я проделывала в этом кибуце все мои годы».

Все смотрят в свои чашки. Хаимке не открывает рта, да и кофе пьет машинально. Нальют молоко, будет пить с ним, не нальют, будет пить черный кофе. Положат сахар, будет пить сладкий кофе, не положат, будет пить горький. Не нальют ему кофе, Хаимке его и не попросит. Смотрит он вдаль, и Аврум не может выдержать этого взгляда своего друга, и каждую ночь задает ему тот же вопрос:

«Ну, что ты на это скажешь, Хаимке?»

«Ничего не скажу».

«Почему бы тебе не сказать?»

«Мне нечего сказать».

На этом завершается их беседа. И больше они не произносят ни одного слова. Да и так даже то, что было ими произнесено, сказано было каждым самому себе, и никто из них не ожидал ответа. Так и сидят они втроем вокруг стола, последние, кто еще скорбит по покойному. Война, проглотившая Ники, закончилась. Затем была еще одна война, и новые убитые. И она тоже завершилась. Воцарился мир и более или менее хорошие дни. В любом случае, жизнь продолжается. В прошлом Амалия, Соломон и Адас приходили к Хаимке каждую ночь. Мойшеле и Рами вернулись в армию, а Лиора и Рахамим все еще ткали свою любовь и в Средиземном и в Красном море. И тоскливые ночи Адас были полны Хаимке. Каждую ночь она ожидала от него доброго слова, но так и не дождалась. Ее тоже угощали кофе, но пила она его в углу, под огромным кактусом. Аврум привил к нему верхушку круглого кактуса и рядом вырастил карликовый кактус. В тени этих кактусов Адас была скрыта от глаз сидящих под навесом. В темноте угла колыхались тенями странные формы кактусов, и на полу возникал целый город теней. Ноги Адас стояли между долгими и тонкими столбами, и тени текли, как темная река между дворцами и башнями. Райский сад печали для Адас и мертвого Ники. Кактус с огромными листьями отражался на полу в форме гигантского колокола, и Адас шептала ему:

«И это конец».

Сидела, наклонив голову к безмолвному колоколу, и прислушивалась к голосам Хаимке и Амалии, которой всегда удавалось втянуть Хаимке в громкий разговор:

«Жизнь продолжается, Хаимке».

«Ты еще скажи мне, Амалия, что мертвые наказали нам жить».

«Именно это я и говорю».

«И это – жизнь, Амалия?»

«Ты грешишь языком, Хаимке».

«Я – грешник среди грешников».

Адас сидит в углу, забытая, но не одинокая – Ники с ней рядом, и легкий порыв ветра, касается ее, как его руки, и Ники шепчет ей:

«Почему отец и Амалия все время спорят?»

«Из-за тебя, Ники».

«Ну, ты брось».

«Но ты мертв, Ники, ты мертв!»

Слезы стоят в горле, но глаза сухи. Никто из сидящих под навесом не видел, насколько она несчастна, даже дядя Соломон. Разговор Амалии и Хаимке становился все громче. Ведь за Амалией всегда должно оставаться последнее слово. Но и Амалия, в конце концов, замолкает. Вспыхнула новая война, и болезнь одолела Амалию. Может быть, и «Войне на истощение» она дала бы имя «Большая война Мойшеле», но сил у нее уже не было, и в разгар войны она умерла.

Юваль оборачивается к Адас. Всю дорогу шагал быстро, не оглядываясь, к обещанному ей сюрпризу. Чудесная ночь, полная весенних ароматов, окружает их, но лицо Адас печально, словно весна эта наводит лишь на тяжкие размышления. Юваль возвращается к ней, и они стоят в открытом поле. Тень облака проползает между ними, и снова месяц освещает это пустое и заброшенное поле. Не слышно звуков между деревьев, и потому слова Юваля резко звучат в глубокой тишине:

«Почему ты в эту ночь настроена против меня?»

«Против тебя?»

«Так против кого ты надела на лицо эту печальную маску?»

«Нет у меня ответа».

«Я и не просил ответа».

«Что же ты просил?»

«Чтобы ты радовалась и смеялась».

И он снова шагает, не останавливаясь, Адас плетется за ним, и кажется ей, что ее мысли, подобно острым стрелам, бьют ему в спину:

Смеяться и радоваться? Когда это я смеялась в последний раз в полную силу и от переполненного радостью сердца? Пять лет назад, в радостные ночи на лужайке. Было мне тогда всего семнадцать, а сегодня мне не менее ста. Тогда я не была еще женой Мойшеле, а маленькой ученицей. И Мойшеле был учеником и лучшим другом Рами. Все мы были детьми периода экономического застоя страны под руководством премьер-министра Леви Эшкола, и Рами рассказывал нам на лужайке анекдоты об Эшколе, которые собрал из газет, точно так же, как я собирала сухие колючки на полях. «Я, – говорил Рами, – добровольно остаюсь здесь последним – погасить свет за последним евреем, который покинет страну предков». Он посмотрел на меня и сказал, смеясь: «И ты останешься со мной. Мы погасим свет и выйдем в ночь по стране, опустевшей от своих жителей. Ты и я, оба вместе, одни в стране, принадлежащей нам». Тут встал Мойшеле и прекратил этот разговор мой с Рами, с глазу на глаз. Он положил руку на плечо Рами, и хотя вместе со всеми смеялся над Леви Эшколем и большим экономическим застоем, но к Рами обратился тоном приказа:

«Хватит с этими глупыми шутками!»

И Мойшеле тоже смотрел на меня черными гипнотизирующими своими глазами, которые утягивали меня с лужайки в глубину его души. Все ночи мы сидели на лужайке, и смеялись, и были веселыми детьми экономического застоя, буйствующими и спорящими. Мы чувствовали себя отлично, ибо были против всего и против всех. А год этот, тысяча девятьсот шестьдесят шестой, был полон событиями. Арабские террористы проникали в центр страны и убивали граждан, среди которых были женщины и дети, в постелях. На лужайке парни пытались перекричать один другого, и все обещали пойти добровольцами в десантные войска. Была еще война во Вьетнаме, и были голоса против нее и за, и была дана возможность Мойшеле и Рами прилюдно кричать друг на друга – Рами был за, Мойшеле – против, и оба смотрели на меня. Ники сидел среди всех, и вдруг высоким своим голосом одолел все крики:

«До чего же вы все правы».

Ники тоже не спускал с меня глаз, не мог спокойно усидеть среди трав, и шелестел в них, как черепаха. Сидел он рядом со мной, и тянул мой взгляд в небо. Тогда впервые человек приземлился на луну в луноходе, а она сияла нам в полную силу, и Ники шептал мне:

«Мы еще поймаем попутку на луноход и прилетим на луну».

«Кто это – мы?»

«Я и ты, естественно».

Но я «поймала попутку» на Мойшеле, пошла с ним под хупу, и тут грянула война. Кончился веселый застой в экономике Леви Эшкола, кончился смех, и кончилась наша юность. Господи, я гуляю с симпатичным юношей в эту прекрасную ночь, но все прошлое – со мной. Я могла бы в эту ночь быть счастливой, если бы не это бесконечное копание в сумке воспоминаний. Ведь все же надо жить в настоящем, и наслаждаться каждым его мигом. Но у меня нет настоящего, есть лишь прошлое, перегруженное запутанными проблемами, прошлое, которое набрасывается на меня, подобно тигру, и я вся изранена в борьбе с ним. Поколение Соломона не устает повторять мне: ты молода, и вся жизнь у тебя впереди. Дядя все еще видит во мне маленькую симпатичную девочку. Как ему объяснить, что нет никакой связи прожитым годом и пережитыми испытаниями? По тому, что я пережила, я могу сегодня праздновать сто двадцатый год рождения. Дядя Соломон повторяет: слушай меня, ибо я уже стар и знаю, что такое – жизнь. Я смеюсь. Мудрый дядя он все еще ученик в школе жизни, который никак не может перейти в следующий класс. И Амалия всю жизнь, до кончины, сидела в одном единственном классе. Картина мира для нее была ясной и четкой: в центре этой картины был кибуц, а вне его – ничего. Мудрая Амалия всегда говорила общими понятиями. К любой жизненной ситуации у нее была присказка, готовая сентенция. За день до свадьбы она поговорила со мной, как женщина с женщиной, давала мне добрые советы, как должна вести себя замужняя женщина, потянулась, и сказала: у меня есть опыт жизни. И, конечно же, присовокупила одну из своих сентенций. Три вещи расширяют кругозор человека: красивая квартира, красивая жена, красивая посуда. Но что мне делать, если у меня в красивой квартире стоит старое кресло Элимелеха, уродует всю комнату, а я сижу только в нем. Я одна в этом дряхлом кресле, в моей пустой квартире, а одна из сентенций Амалии говорит: нехорошо человеку быть одиноким. Я – красивая женщина, точно как в сентенции Амалии. Но что мне делать со своей красотой, если все друзья покидают меня? Ушли и Мойшеле, и Рами, и так же Юваль удовлетворит страсть и оставит меня. Останутся со мной на всю жизнь лишь один насильник и один покойник. Мой насильник не устает терроризировать меня. Погибший Ники обнимает мою душу в эту прекрасную ночь. Не забыла я и красивую посуду из сентенции Амалии. Есть у меня такая, очень красивая тарелка. Но что делать, если Мойшеле пользуется ею, чтобы кормить собаку? Мудрая Амалия ошиблась в отношении глубокой веры в человека. Она верила каждому слову Мойшеле, даже тогда, когда он сказал, что не может без меня прожить даже один день. Теперь он вдруг может жить без меня всю жизнь. В своем же стиле Амалия бы ответила мне: таковы они, мужчины. Сказала же Амалия Хаимке: жизнь продолжается. И была права. Мертвые продолжают жить в моей душе. Мертвые меня любят, хотя бы они. Амалия еще говорила: главное, здоровье! До того верила в это, пока не умерла.

Покойная Амалия и покойный Ники – мои добрые друзья в эту ночь. Амалия говорит со мной языком дяди Соломона, да продолжится его жизнь до ста двадцати: ты молодая девушка, и вся жизнь у тебя впереди. Ну, и что мне принесет будущее? Если имя Мойшеле будет именем этого будущего, неотступным будет со мной страх. Холодные его глаза, замкнутое лицо, губы сжимающие курительную трубку – так поставил меня Мойшеле в угол за мою измену. Я боюсь, и холодно моей душе даже в такую чудную ночь с веселым Ювалем, и я убегаю в горячие объятия покойного Ники. Мертвые не способны приносить зло живым. Что за глупые мысли приходят мне в голову! В последнее время ко мне приходит много таких странных мыслей. Дядя Соломон сказал мне, что если Мойшеле покинет страну, он будет считать его выкрестом, просидит неделю траура, считая Мойшеле умершим! И тогда, как все умершие, он вернется любить меня, как любил меня покойный Ники. Мойшеле, странствующий по миру, вообще не Мойшеле, а лишь двойник умершего Мойшеле, который вернулся ко мне и находится в моем кармане в виде украденного у дяди его письма.

Юваль идет впереди Адас, и печальные ее глаза следят за его неизменным сиреневым полотенцем. Юваль все время петляет, и они то проходят через заросли, где сорные травы заглушили все живое, репейники выросли в человеческий рост, и шаги между травами выгоняют в небо аистов, совершающих перелет на север. Заросли полны голосами и писком, и место, кажущееся пустынным, неспокойно. Ноги Адас исцарапаны, слух ловит голоса птиц, которые, кажется, звучат из ее души. Голос Юваля доносится с конца тропы, от длинного строения, знакомого Адас, под навесом которого, собраны старые станки. «Адас, куда ты исчезла?»

Как объяснить ему, что в этих зарослях исчезло ее прошлое? Воспоминания текут между нею и Ювалем, как широкая бушующая река. Но веселый голос Юваля подобен безопасному кораблю, который переносит ее между темными волнами. Юваль пришел к месту, куда стремился, и Адас бежит за ним. Юваль – это граница по эту сторону страны мертвых. Ключ проворачивается в ржавом замке, и Юваль смеется, указывает в глубь темного строения и говорит:

«Мне кажется, здесь нам будет хорошо». Адас хмуро всматривается в темноту, стоя на пороге в нерешительности: войти ли ей туда. Когда зажигается тусклый свет, возникают ржавые агрегаты. Железные детали отбрасывают тени на стены, и ночь смотрит в узкие оконца, которые прутьями соединяют луну в небе с этим строением. Все это выглядит странной картиной, черно-белыми декорациями темноты и света, вокруг главного героя спектакля – Юваля. Он здесь единственный актер на темной сцене, и он повышает голос, кланяется Адас, держа одну руку на сердце, а другой указывая вглубь строения:

«Пришли!»

Глаза Адас обращены на этот хлам, и тонкая ее фигура еще более утончается. Она чувствует себя сжавшейся и сократившейся между Ювалем и ржавыми остовами. Все, что она видит, отторгается ее душой и делает все ее чувства неприятными. Полночь уже прошла, и что она будет делать с остатком этой ночи? Рядом стоит Юваль, гладит ее руку, смотрит на нее, а она смотрит на мусор. Чего это Юваль привел ее сюда, в мастерскую Рахамима? Чтобы она продолжала барахтаться в своих воспоминаниях?

Юваль склоняет над нею голову и не произносит ни слова. Может, он уже привык к скорби в ее глазах, и уже даже любит эту скорбь, отличающую Адас от всех девушек, которых он знал? Но когда он целует ее в губы, она их сжимает. Когда он обнимает ее, она словно бы не находится здесь. Азарт вспыхивает в его глазах. Он парень веселый, сила его при нем, и он покажет ей эту силу. Пальцы его медленно скользят по ее спине, и по всему ее телу пробегают мурашки. Рука добирается до сокровенных мест ее тела, и Адас закрывает глаза. Ресницы ее подрагивают, но не открываются. Она чувствует его горячее дыхание:

«Почему ты закрываешь глаза?»

Она открывает глаза, видя близко склоненное над нею его лицо. Язык его влажно скользит по ее губам, пальцы движутся вверх по спине, ворошат ее волосы. Адас наклоняет голову в сторону, но он возвращает ее в прежнее положение, чувствуя, что она хочет сбежать. Лицо его становится серьезным. Он прижимается щекой к ее щеке, но она выскальзывает, как кошка, из его рук, отодвигается к стене, чувствуя руками холод бетона. Темная искра, сверкнувшая в ее глазах, смущает Юваля. Что с нею, почему она выскользнула из его рук? Каждое мгновение она меняется, и он не может понять ее желаний. Она даже ухитряется испортить ему настроение. Юваль не приближается к ней, спрашивает издалека:

«Что случилось?»

Адас молчит. И что она может ему сказать? Что ничего не случилось, просто это помещение ей хорошо знакомо. Это вотчина Рахамима, тут она проводила ночи, когда умирала Амалия. Рахамим страдал бессонницей, несмотря на все успокоительные и снотворные таблетки, и они заходили сюда пить кофе в полночь. Здесь было место работы Рахамима. Эти груды железа были мастерской для его скульптур Рахамима. Он приходил сюда утром и уходил вечером. Долгий день еще более усиливал угнетенное состояние его души. Молотом и пилой он пилил и разбивал станки на части, и под звуки пилы и ударов молота продумывал свои работы. Руки его сновали между замершими, черными и ржавыми останками машин, извлекая из них всевозможные детали. Затем он отбирал пригодные для использования. Целые блоки он отвозил в мастерские и находил покупателей. Благодаря этим покупателям, он уже не чувствовал себя иждивенцем в кибуце, и даже как-то выпрямился. Самые же погнутые и совсем ржавые детали оставлял себе, для скульптур. Тут, и собирал Рахамим своих чудовищ.

Ночи того тяжкого лета были не в меру жаркими. Амалия агонизировала, война усилилась, там был Мойшеле. В эти ночи строение было для Адас и Рахамима приютом. За горами мусора пряталось укромное место Рахамима – уголок, отделенный от остальной части строения старым катком, который, вероятно, еще раскатывал асфальт на первых шоссе в долине. Уголок утопал в красном свете лампы, стоящей на железной ножке, сделанной из трубы старой кухонной плиты, которая еще нагревалась дровами и углем. Кроме лампы, там наискось висело большое квадратное зеркало, которое Рахамим оправил в черную железную раму, и оно парило в пространстве. Зеркало отражало все, что было перед ним, и служило Рахамиму неким подобием летающего радара – каждое движение отражалось в зеркале, и видно было Рахамиму. Сам он тоже отражался в зеркале, когда расхаживал по полу, он как бы входил. Он смотрел на свое парящее отражение, лицо его освещала широкая довольная улыбка, и он говорил себе:

«Об этом говорила твоя бабка: Рахамим, знай, откуда ты пришел и куда идешь».

Он рассказывал о своей бабке из Димоны, и снова становился веселым парнем. В прошлом рассказы его о бабке знали все в его подразделении морских коммандосов. Они были гвоздем программы на любой встрече. На одной из них они разожгли костер на берегу неспокойного моря, когда волны разбивались о скалы. Развалины крепости крестоносцев безмолвствовали под небом, птицы вылетали из щелей этих развалин и кричали на ветру. Рахамим несколько перепил виски, схватил солдатку Лиору и пустился в танец с нею между выброшенных волнами на берег мертвых медуз. Голубоватые краски поблекли, и хищные щупальца больше не жалили ноги. Лиора и Рахамим кружились в танце, и длинные ее волосы развевались на ветру, как рыжий парус. От языков огня и танца лица покраснели, ветер подхватывал их, и волны лизали пляшущие ноги, оставляющие следы на песке. Танец только разгорался, и тело Рахамима, то сгибающееся, то выпрямляющееся, доводило Лиору до головокружения. В апогее танца Рахамим приложил ладонь ко рту и начал издавать крики, которые его бабка издавала во время празднеств, и ночь наполнилась этим воплем, и все хлопали Рахамиму. Войдя в раж, Рахамим потащил Лиору на узкий причальный мостик, выдающийся в море. Сильными своими руками он приподнял ее в воздух, над волнами. Птица рыдала в темных развалинах, и от этого дрожь прошла по телу Лиоры. А Рахамим продолжал плясать на слабо скрепленных досках причала. Все задержали дыхание, и Лиора извивалась в руках Рахамима, как рыба в сети его пальцев. Пуговицы ее рубахи отлетели, лифчик лопнул, и груди ее обнажились перед взглядами всех. Она закричала. И тогда Рахамим швырнул ее в море и сам прыгнул за нею, и оба отплыли от берега. Вышли на берег между развалинами замка крестоносцев, и луна взошла над разрушенными стенами и высветила перед их лицами огромные камни. Запах жареного мяса разнесся в воздухе – компания уже развела огонь под грилем, но Рахамим, король стейков, не готовил их в ту ночь. Из развалин он смотрел на гриль собственного изготовления, и на дымящиеся среди деревьев собранные им дрова. Затем встал перед Лиорой, не отрывая взгляда от ее груди, белеющей в свете луны. Лиора первая пошла к дюне, сухой и мягкой, и тут же завопила. Она наступила на что-то острое и упала на песок, высоко подняв ногу и подавая ее Рахамиму. Обломок белой раковины впился в подошву ее ноги, и из раны текла кровь. Лицо Рахамима приняло странное выражение, глаза его закрылись, и он застыл, как в столбняке, перед Лиорой, и не нагнулся, чтобы ей помочь. Этот столбняк, закрытые глаза, и то, что он даже не подал ей руки, обидели ее до глубины души. Обломок раковины в ноге приносил нестерпимую боль, и Лиора вышла из себя: