Текст книги "Дикий цветок"

Эти печальные размышления внезапно прерывает громкий звук выстрела. Из глубин двора кибуца раздается этот выстрел, и белый свет неона между домами притягивает взгляд Рами. Широкими прыжками бежит он по двору к столярной мастерской Хаимке.

Глава тринадцатая

Звук выстрела словно вспыхнул и погас. Горизонт всполошился испуганным эхом и замолк. Гора откликнулась многократным звуком, который пробежал между деревьями рощи и пропал в травах. Выстрел прогремел вместе с шумом свежего ветра, вносящим новый дух жизни в растительность, истерзанную хамсинами. Всего один единственный выстрел пронесся над всей долиной, где сады и виноградники покрылись новой листвой, цитрусовые сады и сами горы расцветали предвестьем весны. Запахи молодой зелени кружила голову, весна опьяняла свежестью, но один лишь выстрел остановил цветение.

Луна и звезды уже погасли, оставив воспоминание о себе холодным светом неона в окне столярной, которая сотряслась от раздавшегося в ней выстрела. У входа в безмолвном потрясении стояли члены кибуца, не веря тому, что произошло. Хаимке, плотник среди плотников, певец среди певцов, приложил пистолет к виску и покончил собой.

Соломон пытается разглядеть силуэт веника в белом свете окна, но ничего там нет, и он шепчет что-то неразборчивое стенам старого строения, и никто не слышит шепота, который в душе его кричит: «Господи, Владыка мира, он хлопнул перед Тобой дверью, и расстался с жизнью, которой Ты его одарил. Почему ты не дал ему еще немного радости в Твоем мире – хотя бы одну горсть из Твоего полного сосуда человеческих радостей? Господи, Владыка мира, почему Ты лишил этой радости его в дни великой войны, когда весь народ радовался. Забрал у него сына Зоара и сына Ники в Твоих войнах – первенца его и «мизиника» его. Господи, Владыка мира, такова ли Твоя воля – чтобы мы сеяли жизнь и собирали урожай смерти?».

Нет ответа, и Соломон переводит взгляд с окна на вход в столярную, в котором стоит свежий запах распиленных досок. Какая тяжкая эта ночь! Ночь, которая началась с Рами, продолжилась с Голдой и вот, завершилась Хаимке.

В начале этой ночи Соломон покинул свой дом, чтобы не мешать Рами читать письма. Напевая под нос старые мелодии Элимелеха, пересек двор кибуца, дошел до нового бассейна, которого еще не видел. Кухня светилась всеми окнами, и Соломон о том, что все призваны помочь разделывать кур. Соломон уклонился, потрясенный тем, что увидел Адас вместе с Ювалем. Теперь вошел в кухню, взглянуть, что там происходит, и оказался перед Голдой, носящей темные очки даже ночью. Единственная осталась передвигать котлы и кастрюли среди гор перьев и потрохов мертвых кур. Такова ее планида – чистить и мыть после всех, чтобы доказать верность, прилежность и необходимость. И как всегда добровольно вызвалась убрать кухню. Кран открыт, и горячая сильная струя бьет в мыльный порошок, и умывальник наполняется пузырящейся пеной. И тут, вдруг, из шуршащего пара возникло лицо Соломона. Голда испугалась, закрыла кран, сняла очки, протянула их Соломону, стояла и молчала. Соломон подумал, что Голда осталась Голдой и не изменилась с той далекой ночи. Тогда она протянула ему руку, сжимавшую нож, на острие которого торчал кусок селедки. Линзы очков горели зеленым огнем и, протянутые Соломону, словно вырастали на его глазах. На стене стучали часы однообразным ритмом, обозначающим полночь. Тогда она положила нож между подносами, а теперь положила очки среди грязной посуды, но стол был тем же. Глаза ее засветились, словно бы она лишь сейчас сообразила, что Соломон стоит перед ней, в плоти и крови, вытерла руки об фартук, словно бы готовясь к празднику. Затем почмокала губами, как это делала всегда, как бы готовя их к чему-то приятному. Соломон отступил к двери, и она пошла за ним с почти закрытыми глазами, нащупывая дорогу, тесно заставленную вещами, как лунатик при белом неоновом свете. И как бы сами собой вырвались из ее уст слова:

«Ты ищешь здесь Адас?»

«Почему ее?»

«Потому что она проводит время с новым своим любовником».

«Грязные сплетни».

«Да нет, все правда».

«Почему ты ее преследуешь?»

«Я преследую ее?»

«Вместо того, чтобы преследовать меня».

«Она преследует меня».

«Ты мстишь ей».

«Причитается ей».

«Из-за того, что я сделал?»

«Из-за того, что она сделала».

«Что девочка тебе сделала?»

«Девочка из хорошей семьи».

«Только потому, что она моя?»

«Это она сделала из меня воровку, как ты из меня – проститутку».

«Замолчи, хватит!»

«Это она – проститутка!»

Выстрел раздался во время этого разговора. Звук этот потряс Соломона и Голду. Глаза Соломона были ослеплены гневом Голды. Выстрел раздвоил все вокруг и смутное эхо умножило звук. Плиты, кастрюли, даже часы на стене раздвоились в глазах Соломона. Широкое лицо Голды он видел разлетевшимся на осколки. Выстрел погнал его из кухни, и Голда бежала за ним. По асфальтовой дорожке спускающейся во двор кибуца, бежали Аврум, врач и медсестра. Соломон знал, что выстрел связан с Хаимке, и бежал за ними. К их испуганному бегу присоединился Рахамим. Насколько он облысел, растолстел, заматерел и постарел за последний год! Он все еще проводит ночи в своей творческой мастерской, и скульптуры его из арматуры плодятся и размножаются, становясь все более и более странными. В прогулках он проводит свои ночи: доходит до конца дорожки, ведущей к дому Адас, смотрит в ее окна, которые чаще всего темны, и возвращается, бежит, насколько несут его дрожащие ноги. Рахамим спит мало, и бодрствование приходит к нему ночами. В эту ночь он пришел на кухню взять сахар для кофе. Слушал крики Голды и Соломона, стоя под окном, и не упустил ни одного слова из их спора. Бежал за Голдой и Соломоном и все еще не мог успокоиться. Но не от выстрела взволновался – о Хаимке он и вовсе не думал – по дорожке катились перед ним слова: «Она – проститутка!»

Дремлющий двор проснулся, вспыхивали светом окна в домах. Все покидали постели и каждый со своей бессонницей. Шлойме Гринблат вообще не сомкнул глаз в эту ночь. Жена Симха лишила его сна. Одиноко стоял у окна, глядя во двор. Увидев бегущего Аврума, с врачом и медсестрой, поторопился присоединиться к ним.

Лея и Ихиель Эрез тоже слышали быстрые и отзывающиеся эхом шаги. Сон к ним не шел из-за Голды. Когда они занимались мертвыми курами, подошла к Голда к Лее и нашептала ей, что Рами приехал и тут же пошел к Адас, которая теперь с новым любовником – Ювалем. Испугалась Лея, оставила кухню и потянула за собой мужа Ихиэля. Сидели дома и ждали Рами, а он все не являлся, и все это время Лея не давала покоя мужу, не закрывая рта: понятно, что этой ночью дела Рами осложнились, стали безвыходными, ведь Рами пришел к Адас, которая где-то с Ювалем, и кто знает, что случится ночью между этими тремя. Эта Адас, действительно, большое несчастье. И тут раздался выстрел. Теперь понятно, что что-то произошло. Вышли Лея и Ихиэль из дому, увидели Шлойме Гринблата, бегущего за Аврумом, врачом и медсестрой, побежали за ними и они. Около кухни к ним присоединились Соломон, Голда и Рахамим.

Адас услышала выстрел, выходя из-под навеса. Свет в окнах Аврума и Эстер погас, и только в окне Хаимке продолжал гореть. Сразу же подсказало ей сердце, что случилось. Побежала она к столярной, оставив Юваля между железным хламом, вообще забыв про него. Когда она прибежала к площадке напротив столярной, там уже толпились многие. Она мельком тут же увидела Рами, и ее ударило в грудь, словно он запустил в нее камень и не промазал, хотя не смотрел на нее и вообще ее не видел. Удар этот выбил из ее сердца смерть Хаимке. Буря чувств сотрясала ее, и она не могла овладеть собой. Неужели она еще любит Рами? В эту ночь она попыталась уйти от Мойшеле и Рами, найти убежище в юной безмятежности Юваля, а теперь ночь и эта смерть заключили союз – вернуть ее к Рами, который снова стал истинным Рами – высоким, худым, красивым, мускулистым, с гладким лицом, без старящей его бороды. Забыла Адас, где она находится, и что привело ее сюда, и перед нею был только Рами, единственный. Так ли, единственный ли? Ведь и мертвый Ники говорит к ней из траурной этой тишины, но не молится за упокой своего отца. Голос его доходит до нее мелодией, ясный и чистый: «Если это не любовь, что же я сейчас чувствую?» Ники несет поэзию и романтику между печальными этими лицами, декламирует ей стихи Франческо Петрарки. Она косит глазом в сторону Рами, и Ники вмешивается в ее любовь к Рами, говорит ей стихами, что она влюблена в Рами. Адас убегает к мертвому Ники, как к источнику чистых вод, утонуть в них, но не видеть Рами. Она закрывает глаза, но Ники голосом останавливает смерть, и жизнь снова возвращается и течет сквозь ее душу. Адас бросает взгляд на Рами и пугается силы своих к нему чувств. Она нащупывает в кармане письмо, уже достаточно измятое, и продолжает его мять. Если всего этого недостаточно, так является и Юваль, отсвечивая сиреневым полотенцем, заслоняя длинным своим телом Рами от Адас. Что ей делать здесь, между Рами, и Ювалем, и голосом Ники в душе, и Хаимке, лежащим в столярной? И ко всему этому – украденное у Соломона письмо Мойшеле, которое жжет ей карман. Столько мужчин, живых и мертвых, в одну ночь! Она чувствует, как сжимается горло, подкатывает клубок – перед тем, как потекут слезы.

Рами решил проблему Адас: повернул голову к родителям и увидел ее, и теперь не отводит от нее глаз, и на лице его изумление. Он не перестает на нее смотреть, и лицо ее краснеет, он тоже начинает пламенеть. Она закрывает глаза, проводит пальцами по векам, и тут же открывает, лицо ее то бледнеет, то краснеет. Она уже не в силах выдержать его пронзительный взгляд и поворачивает голову к дяде Соломону. Голда рядом с ним, там, где всегда было место Амалии! Никогда Амалия не стояла слева от него. Левое ее колено было согнуто с рождения, это было увечье, которое она старательно скрывала рукой и сжатым кулаком. Теперь же Голда заняла ее место, и голова ее наклонена к плечу Соломона, как бы желая опереться на него. Какая тяжелая эта ночь! Голда «голдится» с дядей Соломоном, крадет его у Адас, как и Адас выкрала у него письмо Мойшеле. Отворачивает она голову, чтобы не видеть Голду и видит Рахамима. Что он тут делает? И он не отводит от нее глаз, как и Рами. И она поймана этими четырьмя горящими глазами, и огонь жжет ее. Что происходит в эту странную ночь? Почему Рахамим стоит около Рами, а не рядом со своим тестем Шлойме Гринблатом? Если этого недостаточно, она чувствует на себе взгляд Леи. Боже, сохрани! Забывшись, она оказывается рядом с родителями Рами. Лея смотрит то на столярную, то на Адас, и глаза ее то печальны, то хмуры. И мама Рами говорит отцу Рами, да так, чтобы слова ее дошли до слуха Адас:

«Большое несчастье!»

Каждый шепчет что-то о беде, свалившейся на кибуц и на Аврума, который нашел своего друга застрелившимся. Но, по правде, нашла его Эстер. Когда раздался выстрел, Аврум окаменел среди своих кактусов, но Эстер не потеряла присутствия духа и тут же побежала в столярную. Нашла там Хаимке, распростершегося на груде желтых опилок, резкий белый свет неона падал на его тело, и тени окружали его вместе с последней метлой, которую он чинил. Хаимке упал на мягкую груду щепок, но и в смерти лицо его не смягчилось, и выражение осталось жестким – таким он выглядел, когда произносил Авруму и Эстер свою последнюю речь – только ужас отчаяния, с которым он говорил, обращаясь к Авруму и Эстер, исчез с его мертвого лица.

Из-за этой странной речи Хаимке Аврум не оставил навес с кактусами, а Эстер осталась в швейной мастерской. Эстер не сделала даже ни одной строчки, Аврум не занимался кактусами, оба сидели без всякого дела, этот среди кактусов, а эта – у швейной машинки, взволнованные и беспокоящиеся. Хаимке вел себя явно не как в остальные ночи. Кофе в полночь пили по традиции, но Хаимке не молчал, как обычно. Он вступил в спор с Аврумом и Эстер, последними из верных его друзей в кибуце. Хаимке упрямо доказывал, что даже в деле с мертвыми существует мода, и сейчас в моде жертвы, погибающие от рук террористов. Вот же, вернулась весна, пришла годовщина Шестидневной войны, но память павших в ней сейчас не в моде. Мертвые стали обузой для государства, которое разжирело после войны. Оно сейчас – великая держава жратвы и питья. Пришла полночь, за которой обозначалась годовщина, как Ники сгорел в танке, а Эстер и Аврум пьют кофе, как в каждую полночь. И они пьют, едят и жиреют, равнодушные к мертвым, как и все члены кибуца. Кто же еще помнит Ники, если даже они его забыли? И что еще осталось от Ники, кроме цветов, расцветающих на его могиле? Хаимке расширил грудь, и тело его увеличилось, и тень от него упала на кактусы. Весь навес наполнился шумом, ночь откликнулась эхом, и лунные лучи заскользили между растениями как змеи. Крик Хаимке вынесся за окна, вознесся до неба и сотряс звезды: «Так должен же кто-то возобновить моду на мертвых Шестидневной войны!»

Слова Хаимке падали на головы Эстер и Аврума, как тяжелые камни, и оба согнулись под ними. Но тут же подняли глаза на Хаимке и попытались всеми силами доказать ему, что они никогда не забывали Ники. Аврум принес из глубины навеса чудной красоты кактус, поставил перед своим взволнованным другом и сказал, что утром поднимется на могилу Ники и посадит на ней этот кактус. Такого странного и красивого кактуса еще не было, и он вырастил его специально в память Ники. Теперь он впервые будет посажен в землю Израиля и назван именем Ники. Но все, что говорил Аврум, не помогало. Хаимке отмел его слова отрицающим жестом, а на чудный кактус даже не взглянул. Он еще более раздражался. Всех мертвых забыли. Шестидневная война кончилась, и государство Израиль, сейчас держава, которая обрела силу и блеск на телах юношей. Страна не стала более святой на юных жертвах, и Бог не стал более святым на юношах, которые положили свои жизни на Его алтарь. Победители, которым повезло остаться в живых, оскорбляют память святых мертвецов и не боятся своих скверных дел, и эти их грязные сделки цветут и расцветают. Он, Хаимке, закрывается в столярной и не появляется среди людей, но уши его открыты. Война кончилась, и бухгалтер кибуца представил армии раздутый счет. Слышно ли такое? Счет за телефонные разговоры, которые солдаты вели с фронта со своими родителями! Юноши были посланы охранять нашу жизнь на границе с Иорданией, а мы ведем с ними счеты, да еще раздуваем их, чтобы как можно больше содрать. Ведь и Ники звонил из какого-то кибуца на севере, и сейчас еще звучат его слова в ушах Хаимке: отец, положись на меня. И вот же, верно, и в том кибуце предъявили раздутый счет армии, сделали бизнес из последних слов солдат.

Все травмы, накопившиеся в душе Хаимке, излились на Аврума и Эстер, и спор их все более усиливался. Да, забыли мертвых, нет, не забыли, есть коррупция и раздутые счета, но такова жизнь – и навес, обычно погруженный в дремоту, гремел от ожесточенного спора, точно, как в добрые дни Амалии, которая возродилась к жизни в устах Эстер: «Хаимке, жизнь продолжается!»

Большую ошибку сделала Эстер, повторив слова Амалии, и тем еще больше усилив гнев Хаимке. Он отодвинул чашку кофе на середину стола, даже не прикоснувшись к ней, не сделав ни одного глотка, и черный напиток выплеснулся, оставив пятна на столе. Эстер вернула чашку дрожащей от волнения рукой, и кофе снова выплеснулся. Когда они обессилели от спора, встал Хаимке в великом гневе, пошел к выходу, остановился, вернулся на свое место. Выглядел он иным и весьма странным. Он улыбался им примирительной улыбкой, словно не было между ними раздора. Пожал руку Эстер, и она смутилась и покраснела, и долго держал руку Аврума, и пробормотал что-то, мол, не стоит ругаться, и мягко добавил, как радующийся когда-то в прошлом Хаимке:

«Извините!»

Теперь Шлойме Гринблат организует все, что нужно для похорон Хаимке. Шлойме человек дела и большой организатор. Всего-то один покойник, а он организует целую похоронную контору. Суматоха у столярной: Шлойме шлет гонцов во все концы. Только врач сделал то, что ему полагается, без подсказки: проверил Хаимке и констатировал его смерть. Врач не является членом кибуца, и, вообще, он новый репатриант. Медсестра же ветеран кибуца, и по указанию Шлойме она бежит вызвать машину скорой помощи. Аврум торопится разбудить секретаря кибуца и еще несколько важных персон. Только Эстер остается на месте и не собирается выполнять указание Шлойме, хотя оно весьма важно: с большой осторожностью сообщить Брахе, что случилось с ее мужем. Но Эстер не двигалась с места, а стояла, опустив голову, над телом Хаимке, изливая душу в слезах и странных, повторяемых ею словах: «Кто-то должен восстановить моду на мертвых Шестидневной войны». Она ведь швея, думали окружающие, вот и говорит о моде, и не обращали на нее внимания. Никогда не внимали ее словам, а здесь, у тела Хаимке, тем более.

Голда, как всегда, вызвалась помочь осиротевшей семье. Она пошла к Брахе, и Шлойме не возражал. Разве это важно, кто принесет Брахе скорбную весть? После смерти Амалии нет у Брахи во всем кибуце близкой подруги.

Благодаря решительному Шлойме все устроилось. Машина скорой помощи увезла тело Хаимке в больничный морг, и Браха, которая, несмотря на все старания Голды, захотела спуститься в столярную, уже не нашла там Хаимке. Так, благодаря стремительным действиям Шлойме, уберегли Браху от тяжкого зрелища тела мужа, лежащего на груде опилок, между досками и щепками. Браха, маленькая худая учительница, опиралась на руку Голды и плечо дочери Зивалэ, единственного оставшегося у нее ребенка. Лицо Брахи было не от мира сего, глаза замерли, и она ни на кого не смотрела.

Все, кто стоял на площадке перед столярной, вошли туда вместе с Брахой, и среди них Адас, и Рами, и Рахамим, и Юваль. Фигура Юваля возвышается над всеми, и он ищет взглядом Адас. Рахамим тоже не спускает с нее глаз, несмотря, что стоит рядом со своим тестем. Рами стоит недалеко от нее, и толпящиеся люди подталкивают еще ближе к ней. Рука Рами давит на Адас. Это ей не нравится. Он прижат к ней со стороны груди со шрамом от укуса насильника. Она знает, что в эту ночь не избежит Рами, но лихорадочно думает, как от него скрыться. Рами же думает лишь о ней, и тело ее, прижатое, к его руке, не дает ему покоя. На лице ее странное выражение – гримаса боли и горящие глаза. Отчего они так горят? Из-за умершего Хаимке? А может, воспламеняет ее тот же огонь, что горит в нем? Тайком он поглаживает ее руку, и она старается отстраниться от его прикосновений. Но невозможно отдалиться даже на шаг, толпа сжимает их плотным кольцом. Все не отрывают глаз от груды щепок, на который упал Хаимке, как будто это уже отверстая могила. Все выглядит, как генеральная репетиция завтрашних похорон. На лице Шлойме Гринблата застыло серьезное выражение, будто он уже собирается произнести траурную речь. Топчется Шлойме в опилках, натыкается на метлу, ноги приближают его к Брахе. Метла эта, последняя, которую чинил Хаимке, осталась лежать на полу, у ног Брахи. Пистолет убрали, а метла лежит, как граница между Брахой и местом падения Хаимке. Худенькая Браха поднимает голову и выпрямляет спину. Двумя решительными движениями она освобождается от рук Голды и от плеча Зивалэ. Теперь никто ее не поддерживает и не утешает. Смотрит Браха налево и направо, и из сухих ее глаз выглядывала высохшая ее душа. Взгляды ее бьют по лицам окружающих, ибо они и есть судьба, которая смешала все карты и растерзала душу Хаимке здесь, в этих опилках. И тут она останавливает взгляд на Адас, стоящую напротив нее, прижатую к Рами. Адас не опускает голову под взглядом Брахи, а приближает лицо к Рами, прислонившись к его широкой спине. Небольшой поворот головы, и она видит дядю Соломона, который смотрит не на нее, а на Рами. Лицо дяди выглядит весьма странно. Оно тронуто улыбкой, которая не сдвигает ни одной морщины на скорбном лице. Может, глаза его умеют одновременно улыбаться и плакать? И кого же ловит взглядом дядя Соломон? Рами, соперника Мойшеле, Рами, которого Амалия в минуты гнева называла «врагом семьи»? Зря дядя смотрит на него, ибо Рами не отвечает его взгляду, сосредоточившись на волосах Адас, поблескивающих у его плеча. Боже, дядя Соломон смотрит на Рами из-за плеча Голды. Чего это дядя прилип к ней в эту страшную ночь? Стоит и не отстает от нее? Может, он видит в смерти Хаимке жертву, освобождающую его от грехов, допущенных им в отношении Голды? Это та правда, которую она увидела в лице Голды, отраженном в треснувшем зеркале, в тот давний день, который хранится в ее памяти, как день мертвой овцы. Дядя перекладывает свою вину на нее и Рами, двух великих грешников по отношению к Мойшеле. Только поэтому дядя стоит за спиной Голды и смотрит на Рами, к которому она прижата в тесноте толпящихся вокруг людей. Поворачивает Адас лицо к дяде, чтобы заставить его отвести взгляд от Рами, и снова натыкается на Браху. Они смотрят друг на друга, зная, о чем говорят их взгляды. Ники и Адас, влюбленные с детства, мечтавшие народить много детей, но даже одного не родившие. Сейчас вырос мертвый Ники в ее чреве, и скоро она родит его – теребит душу Адас эта одна из ее безумных мыслей, не отстающих от нее в этот последний год. Всем сердцем пытается она внушить эту мысль Брахе, освободиться от нее, и не отводит от Брахи своих пронзительных уничтожающих глаз. Вот, Браха откроет рот в крике, и все услышат, что она беременна Ники, и тут, на мягкой подстилке из древесных опилок, приготовленных для нее мертвым Хаимке, она и разродится. Крики ее, страдающей от сильных схваток, потрясут стены столярной. Ники всеми силами пытается вырваться на белый свет, и еще немного, откроет глазки в белом свете холодного неона. Первым вдохом втянет в легкие густой воздух, насыщенный запахом распиленных досок. Первым ощутимым им запахом будет запах опилок, на которых лежал его покончивший собой отец. И вот, Ники уже кричит первым своим криком, но это не крик родившегося ребенка, а чей-то хриплый, режущий слух, голос из-за спины Адас:

«Пусть кто-нибудь выведет ее отсюда!»

Боже, сохрани – Голда открыла рот, и она расскажет все всем, как всегда. Голда, вращающая глазами и причмокивающая ртом. Голда около вдовы Брахи – та же странная Голда, которую Адас видела в треснутом зеркале в день мертвой овцы. Голда уже подняла голос и сейчас добавит к крику всяческие россказни – скажет, что неизвестно, чье семя в чреве Адас, докажет, что нельзя точно сказать, кто отец Ники, расскажет, что Адас – жена-из-менница Мойшеле и любовников у нее несть числа. Резкий голос снова крикнул:

«Никто, что ли, не может вывести ее отсюда?»

Юваль берет на себя миссию вывести из толпы наркоманку Бриджит, которая увидела множество народа, и тут же присоединилась к толпе. Сначала не обращали на нее внимания, но внутри столярной все с удивлением смотрели на испуганную и взволнованную птичку, в прозрачной цветастой кофточке, в которой свободно болталась грудь, когда она прыгала среди людей, отшатывающихся от нее. Прижав к уху транзистор, из которого неслось пение арабского певца, она пританцовывала в ритме песни между людьми, погруженными в траур. Тут почему-то наркоманка решила добраться до Брахи, расталкивая всех локтями, пока Юваль не схватил ее. Только после этого Браха двинулась к выходу, и все пошли за нею, и во главе всей этой траурной процессии по Хаимке, наложившему на себя руки, Юваль вел Бриджит.

В эту ночь погасли огни, которые всегда горели в окнах столярной, под навесом и в швейной мастерской. Столярная, громом выстрела разбудившая весь кибуц, была тиха. Все разошлись по домам. Но петухи уже возвещали криком утро нового дня, и ветер вылетел из своих нор, нарушая безмолвие. На вершине горы все еще покоилась тишина. Дум-пальма склоняла крону, безмолвствуя перед ширью небес и земли. Кончилась эта страшная ночь. Еще немного взойдет заря, и новый день будет ознаменован пастью отверстой могилы, вырытой ночью, в часы, когда окончился хамсин, и началось весеннее цветение. За свой поступок покойный осужден на адские муки. Ангел смерти будет идти за телом Хаимке. И не Шлойме Гринблат скажет прощальные слова, – Ангел смерти произнесет над отверстой могилой: «Хаимке, не знал ты, что за поступок, совершенный тобой, даже великие праведники осуждены на муки ада?» И начнет стегать покойного, согласно суду, и все кладбище наполнится шумом этих ударов посланца Бога. Но птицы будут продолжать чирикать в кронах деревьев, как они чирикают и поют лишь в кладбищенских деревьях, и жасмин, который расцвел на могиле Ники, распространит свой аромат – сыновней защитой лежащего в могиле Хаимке от Ангела смерти, истязающего его. Хаимке мертв, но весна – всегда весна.

Браха опустила жалюзи на окнах, и Соломон, ее сосед, стоит на лужайке и смотрит на эти безмолвные темные окна. Как всегда, с давних дней Элимелеха, он обращается к Богу и шепчет, глядя на опустевшие грядки цветов перед домом Брахи и Хаимке: «Господи, Владыка мира, сколько Тебе нужно иметь здесь одиноких душ, в этом кибуце, который не любит одиноких, и печальных, и замкнутых в своем несчастье. Необходимо радоваться! Так я спрашиваю Тебя, Господи, Владыка мира, как это сделать?»

Соломон мешкает у собственного дома, боясь в него войти. На диване набросаны письма, и Рами уже ушел, навстречу своей свадьбе. Они не расстались, как надо расстаться в такую ночь и не сказали друг другу то, что надо сказать. Остался неразрешенным самый важный вопрос: что будет с Адас? Рами и Мойшеле отстранились и оставили Соломона один на один с прошлым, скрытым в этой груде листов. Сейчас он боится того, что откроется перед ним при вторичном прочтении. Но чем ему занять остаток этой тяжкой ночи – когда сна ни в одном глазу, даже сиамец уже не птичка-кошечка, а грубый и большой кот, самец, не вызывающий никакой симпатии. Соломон боится читать письма ночью, страшится смешать страсти молодых со смертью стариков, и он стоит у окна и смотрит на светлеющую долину, похожую на поднос, уставленный съедобной зеленью.

Вдруг возник перед ним Шлойме Гринблат. В белой праздничной рубахе, он быстрыми шагами идет к Соломону. Только Шлойме ему не хватает в эту печальную ночь, Шлойме идет к нему поговорить о смерти Хаимке, мешая это с темами войн, оккупаций, территорий, арабов, партий, мировоззрений и деклараций! Как только откроет рот, удостоится продолжения знаменитого их спора, который не возобновлялся со времени смерти Амалии! Иди, знай, что происходит с Шлойме в эту ночь! Глаза его буквально сверкают счастьем. Никогда не видел Соломон у Шлойме такого мягкого выражения на лица, ведь тот больше заботится о наведении порядка в мире, чем о выражении своего лица. А тут он кладет руку на плечо Соломона, чего никогда не делал. Соломон, конечно же, скорбит всем сердцем по Хаимке, но нет никакой причины, чтобы именно Шлойме Гринблат пришел его поддержать. Всю жизнь они противники, и вражда их стала традицией. Чего же это так сияет лицо Шлойме? Что за радость в ночь кончины Хаимке? Ответ ясен: Шлойме всегда испытывал радость, беседуя о политике. Он любит спорить. Соломон старается сбросить руку радующегося Шлойме со своего плеча. Но тот не уступает. И Соломон стоит под потоком слов, но на этот раз, как ни странно, идущих от сердца.

Шлойме бормочет, извиняясь, что в такой скорбный час он пришел со своей радостью, но он просто не в себе от нахлынувшего на него счастья, несмотря на то, что скорбит вместе со всеми по Хаимке. По сути, Хаимке пал на той же войне, что и сын его Ники, на войне, которой все гордятся, и нет у Соломона никакой причины быть хмурым, ибо он, Шлойме, пришел говорить не о войне, а о жене своей Ханче. Ее проверил специалист в глазном отделении иерусалимской больницы «Хадаса», и пришел к заключению, что Ханче можно вернуть зрение. И теперь пусть только на секунду представит себе Соломон, что Ханче впервые увидит дочь Лиору, которую родила уже ослепнув, и внука, рыжего Боаза, похожего на него, деда Шлойме, как две капли воды. Он, Шлойме, не собирается изгнать из души общую скорбь личной радостью, но он просто сходит сума от избытка счастья. Просто невозможно поверить – есть еще чудеса в мире: «Соломон, пойми душу человека, радующегося и счастливого!»

Всегда Шлойме видел себя живущим жизнью общества, думал и чувствовал в понятиях общества, но в эту ночь он просто не в силах быть со всеми, несмотря на все усилия. Слепая Ханче откроет глаза, быть может, еще этой чудесной весной. Не чувствует ли Шлойме, что этой весной будут многодневные тяжелые хамсины. О чем ты говоришь, Соломон? Можно ли мне жаловаться на хамсины, если Ханче снова увидит цветы и птиц на деревьях. Ты ведь помнишь молодую, красивую Ханче, первого орнитолога во всей долине. Обходила все сады в поисках птиц, пока не наткнулась на кривое миндальное дерево в каком-то жалком арабском саду, укололась в глаза и ослепла. Теперь пришел конец долгим годам слепоты, конец нашим страданиям. Ты можешь понять, Соломон, душу человека, радующегося и счастливого?!

От повторения этих слов у Шлойме разрывается сердце. Утром и вечером, стояла слепая Ханче у окна, и пустые ее глаза были обращены к деревьям, откуда неслось пение птиц. Даже вслепую она определяла по этому пению птиц, которых не видела. Тысячи птичьих голосов хранились в ее памяти и сердце, но не все птицы были ей знакомы – «новые репатрианты» среди птиц, которых она в молодости не видела в пустынной, сухой и заброшенной тогда долине. Она прислушивалась, подняв голову, к поющим кронам деревьев, и спрашивала Шлойме, как зовут этих птиц. То же было и с цветами. Тысячи цветов расцветают в душе Ханче, но многие из них новые, которые раньше не цвели в долине, и она срезала их, ориентируясь по запаху, и спрашивала их имена у Шлойме, но он не знал многие из цветов. Она на ощупь дрожащими руками приближала цветок к носу мужа, и говорила с печалью, что поднести цветок к его носу все равно, что дать попробовать орех беззубому.

Сердце Шлойме больше не разрывается от сострадания и лицо Ханче больше не будет печальным. Несчастная снова увидит цветы и птиц этой весной и во все будущие вёсны, до ста двадцати. Что скажет Ханче, открыв глаза и увидев степь, которая уже не иссохшая степь, а цветущая зеленая долина? Когда он узнал, что есть шанс вернуть Ханче зрение, у него самого оно открылось на все, чего раньше не замечал. Какая красота, какое великолепие, какое сверкание во всем? Как это он раньше не видел всей этой красоты вокруг? Теперь он решительно настроен – изучить названия цветов и имена птиц, чтобы удивить Ханче своими познаниями. И Шлойме говорит изумленному Соломону: «Ты первый, которому я это рассказываю!»